Кестер проснулся от того, что в лицо ему дышала и фыркала лошадь. Она нежно перебирала губами по его щеке, он слышал ее храп, чувствовал щекочущее прикосновение ворсинок мокрой морды и теплое дыхание. Кестер открыл глаза и увидел перед собою двух всадников. Один, по виду дворянин, примерно такого же, как он, Кестер, возраста, с надменным выражением лица, с черными, ниспадающими на плечи волосами, в отороченном мехом, сшитом из дорогой ткани гауне

[1]

, казался знакомым. Второй, по всей вероятности, слуга, ничем особенным, как и полагается оному, не выделялся. Их лошади обступили Кестера с двух сторон, и то ли от того, что Кестер насквозь продрог, то ли от того, что всадники имели вид довольно неприветливый, он вжался в большой покрытый мхом валун, у которого… у которого не помнил, как оказался. Исподлобья, пытаясь унять дрожь, сотрясающую все тело, он вглядывался в лицо черноволосого господина и никак не мог вспомнить, где раньше встречался с ним.

– Кто такой? – спросил тот.

– Я Кестер, сын барона Харшли, – с трудом выговаривал слова Кестер.

– И откуда же ты взялся?

– Сбежал… сбежал из заключения…

Прибыв в замок Харшли, Кестер был поражен тем, с каким почтением – преклоненьем даже – их с Гриффитом встретили. Вначале он подумал, что все это теплое внимание относится только к его новому другу, но, почувствовав устремленные на себя восхищенные и в то же время исполненные раболепства со всех сторон взгляды, ответствовал взглядом покровительственным и надменным.

В то время, как Гриффит «подготавливал старика», дабы от неожиданной встречи у того не случилось разрыва сердца, Кестер отправился бродить по замку. И будто бы вновь знакомился с отчим домом. Но чем больше узнавал его, тем меньше понимал, за что любил когда-то. Начал Кестер с комнаты матери, где та в дни оны страшно и долго умирала, выдавливая из чрева его младшую сестру. Старый барон, обвиняя жену в измене и, не поверив ни в одну из данных в отчаянной надежде клятв, которые супруга повторила бессчетное количество раз, стараясь хотя бы и на смертном одре оправдаться перед любимым мужем, отправил ребенка с глаз долой в монастырь, не удосужившись даже назвать младенца.

Затем по крутой лестнице Кестер поднялся в башню, в которую, несмотря на снедающее его любопытство, в детстве никогда не забирался из-за боязни обитавших там бескровных, безмолвных – по старинному семейному преданию – отчаянных и свирепых предков Харшли, защищавших замок много столетий подряд.

Не обнаружив в башне ничего кроме толстого слоя пыли, весьма затейливых узорных паутин да выпорхнувшей откуда-то из угла разбуженной летучей мыши, Кестер покинул обитель духов и спустился в подвал, из которого, однако, тут же поспешил удалиться, ведь помещение это своею мрачной, холодной, сырой атмосферой угнетало невероятно и неудержимо напоминало узилище.

Завершил свое недолгое путешествие Кестер там, откуда начал – в огромной парадной зале, крикливо, богато украшенной: уставленной, увешанной, устланной многочисленными охотничьими трофеями, искусно расшитыми разноцветными гобеленами – сюжеты, изображенные на них, Кестер помнил с детства и не раз в бессонные ночи горести и боли воображал себе в мельчайших подробностях, а после – старательно пальцем переводил на стену темницы.

Но прошло какое-то время – и Кестеру снова начали сниться кошмары: снова ему в глотку заливали раскаленный свинец, снова медленно растягивали на дыбе. Он просыпался в слезах. И стонал, и кричал, и трясся, обхватив себя руками, до крови кусая губы, не в силах прогнать виденья, не в силах унять озноб, пробиравший до костей, сводивший судорогами мышцы; не в силах избавиться от боли, которая была настолько реальна, что Кестер принимался осматривать всего себя в поисках увечий. И не находя таковых, с горящими безумными глазами бежал из своих покоев и страшным голосом звал Гриффита, сестру, слуг, – чтобы готовили ему купальню с горячей водой и травами, в которую Кестер погружался с головой и не выныривал до тех пор, пока горло не сдавливало удушьем – только после этого он все же выбирался из адова плена. Только тогда, наконец, он освобождался от врезающихся, вгрызающихся в плоть тисков: кромсавших, пронзавших ее пил, топоров, ножей, прутов – всего этого острого, холодного, бесконечно-изощренно, мучительно-смертельно терзавшего ее металла…

С наступлением рассвета в нежных объятиях сестры Кестер дремал, отдыхал от ночных страданий до тех пор, пока утро плавно не начинало сдаваться дню.

На исходе одного такого утра, пасмурного, ветреного, морозного, Кестер вышел во двор. За ним следовала Карен, в руках она несла подбитый мехом гаун, и хотела было накинуть его на Кестера, но он грубо оттолкнул девушку и, глядя на нее усталыми, злыми глазами, прошипел:

– Оставь меня. Уйди. Иди к себе, – и опустился на вязанку соломы, брошенную около стены замка.

Грустно посмотрев на брата, Карен пошла обратно, но, остановившись вдруг перед входом, скорчилась, согнулась пополам, извергая из себя все, что только что съела за завтраком, после чего, прикрыв ладонью рот, скрылась в дверях.