— Тайна! Великая тайна прошлых столетий и наступающего века!..

— Вековая тайна будет раскрыта! Подробности в завтрашних выпусках "Санкт-Петербургских ведомостей"!

— …также в вечернем выпуске: подробности об убийстве купца первой гильдии Грыжеедова! Разгромлена штаб-квартира анархистов!.. Трагедия в небе! Крах гениального творения русского изобретателя!.. Главная новость первой полосы: великая тайна императорского дома! Тайна, раскрытия которой ждали, завтра перестанет быть тайной! Читайте сегодняшний и завтрашний выпуски!..

— В сегодняшнем выпуске: век раскрывает свою тайну! Выйдет ли она за пределы Зимнего дворца? Мнение масонской ложи!.. Три копейки, ваш-благородь. Мерси.

Чахлый луч солнечного света вполз в комнату и разбудил его. Было уже около полудня. Прежде фон Штраубе никогда не видел дневного света в этой семирублевой комнатушке, что не удивительно, ибо снял ее в конце осени, когда солнечный день, спугнутый холодами, словно находится в спячке, а сам он обыкновенно покидал дом еще затемно, даже по воскресеньям, и возвращался в тугую темь. Привычка к порядку, доставшаяся от предков-немцев, заставляла пробуждаться не позже четверти седьмого, и лейтенант был крайне удивлен, что столь прочная привычка нынче изменила ему. На службу он впервые в жизни безнадежно опоздал, но, как ни странно, несмотря на неминуемые неприятности, этим обстоятельством нисколько не был огорчен, словно для него началась уже некая иная жизнь, где нет места ни грозному начальству, ни жалованию, ни бумажной службе в адмиралтейской канцелярии. Был только процарапавший сумерки яркий луч, и еще (быть может, из-за него-то) — воздушное чувство, что скудная обыденность навсегда осталась за пологом сна.

В солнечном свете комната казалась очень узкой и вытянутой, словно была выгородкой части коридора; обычно свет лампы, не достигавший стен, придавал ей более пропорциональную конфигурацию. Через щель под дверью откуда-то из глубины дома просачивались вполне сносные запахи – сигар, свежевымытого пола, хорошего кофия. Обыкновенно в темную пору, по утрам и по вечерам здесь пахло утюгом, селедкой, детскими пеленками и сапожным дегтем. Эта смесь запахов, всегда сопутствующая рабочему люду, казалась навсегда въевшейся в стены, и фон Штраубе спешил поскорей вырваться отсюда, чтобы не вдыхать этот воздух, пропитанный убогостью и нечистотой. Нет, оказывается, дом иногда жил иной жизнью, приличествующей не ночлежке, а хотя бы относительно чистому жилью, но чтобы узнать об этом, надо было хоть раз дождаться здесь первого солнечного луча.

В дверь тихо постучали. Лейтенант не успел отозваться, как она уже открылась и в комнату без церемоний вошла Дарья Саввична, молодая не то жена, не то сожительница здешнего скупердяя-домовладельца господина Лагранжа. Прежде фон Штраубе сталкивался с ней лишь при коптящей лампе, и она казалась ему такой же замарашкой, как все обитательницы дома, но при дневном свете она выглядела совсем иначе – стройнее и ростом выше, в модном, явно на заказ платье с бархатным лифом, обтягивающим тугой, правильных очертаний бюст, в лаковых туфлях на каблуке, хорошо причесанная, и лицом была вовсе не простушка, даже некоторая утонченность, некая тоже, пожалуй, тайна была в ее лице. В довершение ко всему, от нее пахло настоящими духами, какие продают в изящных парфюм-салонах, а не теми непотребными дешевыми пачулями, какими в большие праздники пользовалась женская часть дома, чтобы перебить дух подгоревшего молока и кислых щей.

Она была хороша, очень хороша, настоящая русская красавица! Фон Штраубе почувствовал вожделение, особенно сильное на пороге между бодрствованием и сном.

— Уже не спите? — ласковым полушепотом спросила она.

Ноги сами привели к нужному месту. Роскошный дом иллюминировал улицу тремя рядами ярко полыхающих окон. Две тени позади ударившись о свет, на миг заметались, как бабочки возле пламени, и сгинули в темноте.

— Фон Штраубе, мой друг! Сколько зим!.. — на мраморной лестнице, распахнув объятия, приветствовал его Василий Бурмасов, вместе с ним начинавший когда-то морскую службу, а с недавних пор, после получения дядюшкиного наследства, миллионщик и хозяин этого особняка.

Они расцеловались: Бурмасов, разгоряченный шампанским – жарко, фон Штраубе – куда как более сдержанно. Очень уж близкой дружбы за ними никогда прежде не водилось, и лейтенант никак не ожидал подобного радушия.

— Вспомнил-таки! — мял его в своих лапищах здоровяк Бурмасов. — Рад, не представляешь как рад! А то, знаешь ли, дружище, иной раз такое подступит – ну, прямо…

…и обнаружил себя уже за уставленном снедью столом, в огромной гостиной, размером со средний плац для парадов. Лакей, выряженный под греческого виночерпия, в короткой хламиде, с венком из виноградной лозы на голове, наполнял бокалы пенящимся шампанским.

—?!..

— Представь себе. Передал бумаги с планами Адмиралтейства.

— Ну?! — выдохнул Бурмасов. — Вот удивил так удивил!.. Да ты, брат, не бойся, я к тебе даже с завистью, твой случай все ж полегче моего… И что, неужто за деньги?.. Навряд ли. Крез из тебя никакой – даже шинелюшка вон, гляжу, с дырой, кушать просит, и мелочь в кармане звенит – на портмонет не накопил… Коль за деньги – так, ей-Богу, взял бы лучше у меня, если так нужны.

— Нет, деньги тут ни при чем, — отмахнулся фон Штраубе. — Я – вот за это. — Он показал картонную карточку.

Бурмасов изумился:

…проходя сквозь длинную анфиладу залов Зимнего дворца. Приглашенные невысокого сорта, к числу коих явно был отнесен и фон Штраубе, притихнув от торжественности предстоявшего момента, двигались тесным строем в сопровождении величаво безмолвного дворецкого. Здесь были известные журналисты, — некоторых давно знал в лицо весь Петербург, — профессора-историографы, статские и действительные статские советники (не выше), провинциальные архиереи и губернаторы. Даже среди этой, по масштабам дворца далеко не первостепенной публики фон Штраубе выделялся малостью своего чина, ничтожностью общественного положения и скромностью одежды, потому был отодвинут в самый хвост процессии.

Белые двери у входа в самые чертоги были закрыты. Перед ними уже томились ожиданием камергеры в парадных, шитых золотом мундирах, несколько митрополитов, три католических кардинала, военные и статские генералы высокопревосходительских чинов. Эти, когда ведомая дворецким процессия приблизилась к дверям и замерла, теперь с явным неудовольствием разглядывали подошедшую людскую мелочь и держались особняком.

Дворецкий распахнул двери в следующий зал и подал всем знак следовать за ним. Но и то, как оказалось, были всего лишь чертоги пред чертогами. Здесь, перед еще одними закрытыми дверьми, сидели в креслах князья императорской крови, послы великих держав и высшие сановники империи, включая всегда хмурого ликом графа Плеве и слегка ироничного Витте. Теперь, уже под их взглядами, персоны из первой залы поникли, явно ощутив и свою недостаточную человеческую значительность.

— Господа, — громко обратился к присутствующим осанистый обер-камергер – судя по всему, главный на сегодня церемониймейстер. — До назначенного известного события осталось не более пяти минут. Прошу всех оставаться в этой зале и сохранять приличествующую случаю тишину. Его и ее императорские величества, их императорские высочества и господа чиновники-хранители Тайной канцелярии войдут в эту залу (он указал на следующую дверь, украшенную державным орлом) с другой стороны. Затем в залу будут допущены лишь лица, имеющие приглашения первой категории.

Принцы, министры и послы победоносно переглянулись, остальные приниженно попятились назад, высокопревосходительства начали кивать просто превосходительствам, словно сейчас только их заметив, а один знакомый полковник-флигельадъютант даже лейтенанта фон Штраубе удостоил демократическим рукопожатием.

…в тесной, убогой комнатенке, жарко натопленной, как деревенская баня. Стены, выкрашенные казенной масляной краской какого-то неопределенного цвета, отражали блики тусклой электрической лампочки под потолком. Из мебели присутствовали только два стула и видавший виды обшарпанный конторский стол, по одну сторону которого сидел довольно молодой, но явно уже порядком уставший от жизни и службы жандармский ротмистр, по другую – на стуле, привинченном ножками к полу – фон Штраубе, изнывающий от бездвижности и духоты.

Ротмистру, — барону Ландсдорфу, так он представился лейтенанту, — тоже было жарко. Он приоткрыл форточку, расстегнул ворот мундира, отер лицо платком и повторил то, что в иных словах уже неоднократно спрашивал:

— Значит, утверждаете – вы ни от кого не скрывались, а манкирование службой объясняете, если я верно понял, общей усталостью и нездоровьем?

— Именно так, — подтвердил фон Штраубе, глядя поверх головы ротмистра на высоко поднятое зарешеченное окошко, за которым вечер уже перетекал в ночь.

— Простите великодушно, я, разумеется, не медик, — улыбнулся ротмистр, — но, по-моему, выглядите вы вполне здоровым. Скажем так: не менее здоровым, нежели все живущие в этом хворобном климате. А ежели вдобавок судить по вашему поведению последних дней…

Он не представлял, сколько времени прошло после так нелепо закончившегося разговора с жандармским ротмистром. Судя по образовавшейся щетине – не иначе как дня три, а то и более. Тело было еще довольно слабо, но разум полностью ясен. Боже, какую чушь он городил перед этим Ландсдорфом! Не удивительно, что тот, не выдержав, в конечном счете, препроводил его сюда.

Только вот – куда? Высокий потолок с лепниной в виде сонма крылатых ангелов, паркетный пол, белые, чистые простыни, — похоже, это все-таки не тюрьма. Правда, железные решетки на окнах, — но в их конструкции прослеживались даже потуги на некую художественную фантазию, какое-то изящество изгибов, замысловатость узора, в тюрьме, по его представлению, все же должно было быть иначе – как-то проще и, что ли, квадратнее. Да и сами окна достаточно велики, из-за чего в комнате было не по-тюремному, и вообще не по-петербургски светло.

Фон Штраубе огляделся. Всю обстановку чистой и довольно просторной комнаты составляли только три железные кровати – тоже, впрочем отнюдь не казенного вида, с высокими изголовьями и никелированными набалдашниками, и три тумбочки подле них. На одной кровати лежал он сам, другая, у двери, была пуста, лишь одеяло на ней немного примято, на третьей, у противоположной стены, поверх подушки возлежала та самая, с седыми лохмами и непокорно торчащей кверху бородой голова.

Голова заморгала, открыла глаза и уставилась на лепного ангела, взиравшего на нее с потолка. Потом одеяло, из-под которого она высовывалась, немного сползло, и лишь тут обнаружилось, что голова вполне прочно сочленена шеей с крупным телом, одетым в такую же, как и на фон Штраубе, белую, под самое горло сорочку. Далее обладатель головы вовсе откинул одеяло, уселся поперек кровати и стал сосредоточенно разглядывать свои высовывающиеся из-под этой длинной рубахи босые ступни.

После нескольких минут созерцания ступней седовласый наконец перевел взгляд на фон Штраубе, заметил, что тот, в свою очередь, пристально рассматривает его, и воскликнул сочным голосом полного сил человека:

("…включая Ваше Сиятельство?" Нет, осторожней надобно, ротмистр, осторожней! "Тихая обитель" – она не только для обезумевших лейтенантиков.)

("Вот так оно в самый раз!")

— …Ваш-благородь, это я – с "Обители"!..

— Чего?! Кто там? Кого "обидели"? Кто еще, к …ной матери, на аппарате?

— Я, ваш-благородь! Мудрищев!.. С "Тихой обители" телефонирую!

— И чё телефонируешь?

— Убёгли!

…до мяса разодрав руку, пока пролезал через коряво распиленную решетку и вываливался в дымку подступающего утра. Тощий Herr Oberst, приговаривая: "Shneller! Shneller!"

[62]

– проворно следовал за ним. Позади, тяжело дыша, едва поспевал грузный жандарм, почему-то взявшийся помогать им в побеге. Фон Штраубе и Herr Oberst, одетые в форму двух других жандармов, только что связанных ими и запертых в чулан, на бегу застегивали портупеи. Перед глазами у лейтенанта все еще стояла страшная картина, которую увидел уже перелезая через подоконник и обернувшись в последний миг: жандармский унтер отрубает саблей голову Иоанну, голова эта, с живыми еще глазами, падает на кровать и смотрит вслед убегающим.

Жандарм схватил подвернувшуюся пролетку, скомандовал извозчику:

— На Екатерининский, живо!

Позади уже раздавалась трель свистка.

— Никак, погоня? — обреченно вздохнул возничий, пока Herr Oberst и фон Штраубе садились позади. — Своих, что ль, лошадей у вас нет, господа служилые?