Николай Валерьянович Чижевский, бывший полковник КГБ, в последние годы возглавляющий службу личной охраны Варяга, глухим, с хрипотцой, голосом доложил:

– Владислав Геннадьевич, как я и предполагал, наш-то друг оказался засланным казачком.

Варяг нахмурился. Речь шла об Уколе – тридцатилетнем невысоком, совершенно невыразительном человеке, который примерно месяц назад прибился к одной из московских бригад Варяга, охраняющей трехэтажный особняк «Госснабвооружения» на Рублевском шоссе. Укола сажали на дежурство за мониторы внешнего наблюдения, кроме того, он исполнял мелкие деловые поручения. Варяг и видел его всего раз или два, не больше. Но сразу обратил на него внимание: уж больно новичок оказался пронырливым, явно проявляющим интерес к делам, которые его ни косвенно, ни прямо не касались. И Варяг поручил Николаю Валерьяновичу на всякий случай прощупать Укола. Однако дотошный полковник уже держал его на примете.

И вот, выходит, его подозрение оказалось небеспочвенным.

– И как же ты догадался, Николай Валерьянович?

Назар Кудрявцев имел красивое погоняло – Барон. Впрочем, если разобраться, в этом не было ничего удивительного, внешность у Назара была вполне соответствующая кличке: высокий, статный, с ранней сединой, с величавыми, слегка медлительными жестами. На всех, кто с ним общался, он производил впечатление завсегдатая самых модных тусовок столицы, человека, который знается с влиятельными людьми и для которого Государственная дума – всего лишь карточный стол для хитроумного пасьянса. У него был открытый дружелюбный взгляд и приятное лицо, с которого не сползала мягкая улыбка – казалось, на него работает целый штат умелых имиджмейкеров. Барон представлялся реликтом давно ушедшего галантного века.

Этот московский Барон не ссорился никогда, тем более не повышал голоса, но от его больших черных глаз порой становилось не по себе. На людей, впервые столкнувшихся с ним, он производил самое благоприятное впечатление: был обходителен и вежлив, и со стороны могло показаться, что для него не существовало большего интереса, чем дела его собеседника.

Люди, знавшие Назара Кудрявцева получше, только кривились, глядя на его искусное лицедейство. Он любил поражать изысканными манерами, тихим, вкрадчивым голосом и держался так, будто свою родословную вел от столбовых дворян. На самом же деле Назар Кудрявцев был самого что ни на есть пролетарского происхождения: и дед, и отец его были алтайскими работягами. И если в нем и было что-то от русского аристократа, так это следовало связывать с прошлым его крепостной прабабки, которая в домашнем театре своего барина играла пресытившихся сладкой жизнью богатых куртизанок.

В действительности Барон был холодным, расчетливым дельцом, не без разумной доли цинизма, а мерилом жизненного успеха для него всегда оставались большие деньги. Людей, не сумевших сколотить себе приличного состояния, он презирал и считал безнадежными неудачниками.

Барон стал вором в законе, не пробыв даже одного дня на киче. Для прошлых лет событие неслыханное, но в нынешнее время оно не вызывало даже недоумения, и законные, помногу лет парившиеся в лагерях, воспринимали его как равного. Ну почти…

Барон порылся в гардеробе и решил надеть свой выходной костюм в светло-серую полоску. К нему полагалась белая рубашка и галстук. Здесь Назар оказался в некотором затруднении – так было всегда при выборе этой детали туалета. Мужчины и женщины неизменно обращают внимание именно на галстук, а особенно на то, как он завязан. Назар остановил свой выбор на бежевом галстуке с крошечными гербами какого-то рыцарского ордена. Так тщательно он одевался в тех случаях, когда настроение было дрянь.

Неожиданно для самого себя он осознал, что из ровного душевного состояния его выбила именно гибель Чифа. К тому же ему предстояло непростое объяснение с Варягом, что тоже не прибавляло радости. Встреча со смотрящим России должна была состояться у Михалыча.

Назар подошел к огромному, почти под потолок, зеркалу. Его внешний вид был безукоризнен, продуман до малейших деталей. Очень элегантно смотрелся и бежевый платок, выглядывающий из верхнего кармана пиджака.

Барон посмотрел на часы: стрелки «Ролекса» показывали четырнадцать тридцать. Самое время. Опаздывать на встречу с Варягом не полагалось, впрочем, являться раньше назначенного времени также считалось дурным тоном.

Назар спустился во двор. Витек, водитель, уже дожидался возле «Мерседеса», лениво дымя дорогой сигарой. По вальяжным и неторопливым движениям его вполне можно было бы принять за владельца роскошного автомобиля. Вообще у всех холуев есть одна общая черта – перед непосвященными они любят выглядеть барами. На появление Барона слуга отреагировал мгновенно: отшвырнул подальше огрызок сигары и распахнул заднюю дверцу.

Филат стоял в ванне под обжигающе колючими струями холодного душа, а когда наконец утреннюю истому прогнали потоки воды, он понял, что готов к очередному трудовому дню. Он энергично растер спину и плечи полотенцем, так что кожа стала пунцовой, и, выйдя в коридор, еще голый, набрал телефонный номер.

Несмотря на ранний час, трубку подняли почти мгновенно. Похоже, его звонка ожидали с нетерпением.

– Да, – произнес слегка надтреснутый мужской голос.

– Это я, Михалыч, ты оставил мне сообщение. Пришел поздно ночью, не хотел будить, – произнес Филат. – Что-то случилось?

– Походный набор у тебя с собой?

Рома Филатов был из тех, которых называют «дитя тюрьмы». Он родился в колонии строгого режима у двадцатилетней молодухи, угодившей за решетку по суровой статье – «грабеж». Несмотря на молодость, она был весьма опытной наводчицей и с каждой взятой квартиры имела свою твердую долю. В ее большом послужном списке значились зажиточные директора гастрономов, высокопоставленные чиновники и даже парочка народных артистов. Все происходило до банальности просто: девушка знакомилась в ресторане с лохами, которые с ходу клевали на ее красивое аппетитное тело. А дальше она сдавала «наколку» опытным домушникам, которые потрошили квартиру с той же тщательностью, с какой ресторанньй повар разделывает индюшку.

В юности мать Филата была женщиной бережливой, особенно не шиковала и, несмотря на приличное состояние, которое она сумела скопить с шестнадцатилетнего возраста, в одежде придерживалась неброской простоты. Особых планов на жизнь она не имела, хотела через несколько лет завязать с опасным ремеслом и стать обычной многодетной мамашей. Пoгoняло у матери Ромы Филатова было соответствующее – Клушка. Возможно, в недалеком будущем она и разродилась бы законным первенцем, и забота о потомстве вытеснила бы из ее умной головки тягу к неправедно нажитым деньгам, но, как это часто бывает, – в ее жизнь вмешался злой рок. Очередным лохом, которого она пленила своими чарами, оказался сотрудник голландского посольства, у которого вместе с магнитолой и «филипсовским телевизором» уволокли и неприметный на вид чемодан – в нем оказались документы государственного значения. Если бы Клушка знала о том, что имеет дело не просто с упакованным фраером, а с крупным иностранным чиновником, то шарахнулась бы от него, как дикий зверь от огня. Но мужчина представился фирмачом, оптовым торговцем обувью. И надо же было так чухнуться – Клушка поверила этой туфте и заглотнула ее, как голодная щука сверкающую блесну.

Через несколько дней Клушку взяли в том же самом ресторане, где она подцепила голландца. Поначалу она от всего отпиралась, а на очной ставке заявила, что впервые видит этого иностранца, но ей предъявили небольшое колечко с изумрудом, которое она тишком увела из его спальни в тот самый момент, когда голый фирмач, разнеженный ее ласками, лежал поверх смятых одеял. Тут нервы у нее сдали, и девка рассказала все.

Несмотря на чистосердечное признание Клушки, судьи вынесли ей неожиданно суровый приговор: восемь лет строгого режима.

Уже на третий день пребывания в колонии Клушка поняла, что попала в ад. Старые, высушенные сроком зэчки разглядывали ее крепкое молодое тело как предмет скорого употребления. Скорее всего, она стала бы ублажать чью-нибудь похоть, сделавшись ковырялкой, если бы начальник женской колонии подполковник Ерофеева, или просто Ероша, баба постбальзаковского возраста и не лишенная некоторых женских слабостей, не предложила бы стать ей личной кобылкой. Таким образом судьба Клушки была определена, а еще через месяц, за старания, начальница стала подкидывать своей полюбовнице маслица и сладостей, которые та справедливо делила между подругами.