Разве мог я подумать, что когда-нибудь буду рушить дом, в котором прошли мои детские и отроческие годы? Старый Чугурети

[1]

был преимущественно районом мельников и рыбаков. Естественно, что мельники и рыбаки должны были селиться у самой воды, поэтому наш район тянулся вдоль берега Куры, от бывшего Воронцовского до Мухранского моста.

Дом, в котором я жил, выходил окнами на Куру, и балконы его висели над самой рекой. Прямо напротив нашего балкона, по ту сторону Куры, находился «Мадатовский остров», служивший свалкой чуть ли не для всего города. Поэтому на «острове» вечно рыскали голодные собаки. На обрывистом берегу стояла беленная известью лачуга. Под ней, на отмели, неизменно была привязана голубая лодка-плоскодонка. Как только в пролетах моста показывался плот, дверь лачуги тотчас открывалась.

Плотовщики с силой орудовали шестами, и плот постепенно приближался к берегу. Выходивший из лачуги мужчина — немой Тома — бежал за плотом по берегу. Плотовщики бросали ему толстые веревки. Немому удавалось схватить одну из них, и он изо всех сил старался притянуть плот. Весь напрягался, изгибался, пятками упираясь в камни, и волочил тяжелый плот до тех пор, пока не обвязывал веревку вокруг кола, специально вбитого неподалеку от Мухранского моста.

Я всегда со страхом думал: а вдруг однажды плотовщики не добросят веревку или плот затянет Тома в воду, и он утонет, но ничего подобного ни разу не случилось.

От края нашего двора в Куру спускалась толстая кирпичная стена. К этой стене прочными железными цепями была прикреплена мельница.

По деревянной лестнице Леван взобрался на чердак. Почему-то чердак показался ему темней и просторней, чем раньше. Согнувшись, Леван сделал пять шагов, а затем выпрямился — крыша здесь приподнималась. Было душно. Стоял запах пыли.

Слева Леван увидел старую голубятню. Леван не помнил, продал или раздарил голубей его брат перед уходом на фронт. Может, оставшиеся без присмотра птицы сами разлетелись. Тогда Левана не тронула судьба голубей. Теперь он пожалел их.

У окошка стояли бочка с песком и фанерные ящики. Это сторожевой пост, который учредили неделю назад для дежурств. Вот и лопаты, кирки, железные ломы — рядом, под рукой.

Свет пробивался сквозь щели крыши и косыми белыми полосами пересекал темноту, теряясь в ней и не достигая пола.

Мальчик шел один… Он нехотя брел по серым плитам тротуара, держа под мышкой старенькую школьную сумку. Он знал: четверо мальчишек — четверо врагов ждут его на углу улицы. Все четверо — сильные, быстрые, ловкие, заядлые драчуны. Они поджидают его там с раннего утра. Неужели у них нет других занятий?

Мальчик шел медленно, не торопясь. Время от времени он останавливался перед какой-нибудь лавкой, заглядывал в нее, потом, почесав затылок, шел дальше.

По улице одиноко брел маленький смуглый мальчик. Глаза у него были как ежевика, черные, влажные и чуть-чуть грустные.

Огромная черная овчарка трусцой пробежала мимо. Пугливо покосилась на него, и по этому взгляду мальчик понял, что собака чужая тут, в городе. Он проводил ее глазами. Кажется, он уже видел ее вчера, такую же одинокую, потерянную…

Одинок он, этот старый машинист. Живет он прямо у железной дороги в Сванетис-убани. Пути проходят так близко от дома, что промчится поезд — и все здание трясется.

Жизнь свою Габо уже прожил. Были у него и жена, и сын. А теперь остался он один-одинешенек. Только и близких что целый квартал, где все знают и любят его, все от мала до велика называют его дядей Габо.

Семьдесят семь лет ходил Габо по этому свету. Семьдесят семь лет — это не мало, но и не так уж много: двадцать восемь тысяч дней светало и темнело для Габо. Двадцать восемь тысяч радостей он увидел и пережил, столько же бед и печалей. Потому и ходит он сгорбившись. Еле передвигает ноги: ведь приходится тянуть все дни, что остались у него за плечами.

Половину жизни Габо провел на паровозе. Полсвета увидел он из окна мчащегося паровоза.