– И куда же ты меня завез, а? Куда завез? Куда-а-а? Несчастная я, разнесчастная… Поверила ему, идиоту рыжему!.. Поверила, дура глупая-а… Да тут живой души нет ни одной!.. Глушь сплошная и дикая, без культурных заведениев и самых простых нужных удобств для человечества… Кругом одна черная тайга, голая и беспросветная… Ни один нормальный человек по собственному хотению сюда не приедет, только ты один такой выискался! Выискался на мою голову… Тюха-растюха с серыми ушами… Куда же ты меня завез, а? За что мне выпало такое наказание, а? Чем же я провинилась, чтобы гноить здесь свою живую душу и лучшие годы расцветающей жизни?..

Галина, или попросту Галка, как ее именовали подружки по школе, а потом и по университету, или, как она любила сама себя именовать на заграничный манер, – Лина, по паспорту Галина Васильевна Манохина, сидела в накомарнике, густо обрызганная репудином – серой неприятной жидкостью, отгоняющей комаров, мошку и иную таежную крылатую пакость, да еще и одеколоном «Гвоздика», сидела спиною к остывающей печке, грелась о ее теплый бок и отрешенно смотрела через марлю в окно, по которому, как и слезы по ее щекам, сползали дождевые капли. Она сидела на грубо сколоченном табурете, а у ног на некрашеном полу валялись пустые бутылочки от репудина и одеколона. Галка горестно всхлипывала и яростно давила ладонями комарье и другую летающую живность, самовольно проникшую в теплую комнату.

Разве предполагала она когда-нибудь, что будет жить в таких жутких условиях? Галка с неприязнью и брезгливостью оглядывалась вокруг себя. Ей и в голову даже не приходило, что эта самодельная печка, хитро и ловко сложенная из дикого камня, валунов и частично, в самом главном месте, из настоящих, завезенных издалека обожженных кирпичей, считалась одной из самых лучших в геологическом поселке, была своеобразной гордостью хозяина этого небольшого дома, срубленного им самолично также весьма умело из грубоотесанных еловых бревен. Неказистая на вид печка, как отмечали местные острословы, имела «богатое внутреннее содержание» – быстро нагревалась, обильно источала тепло и, главное, долго хранила жар, поддерживая в доме даже в лютые морозы довольно сносную комнатную температуру. Но человеку городскому, тем более привыкшему к высоким стандартам столичной жизни, особенно женщине, привыкшей к обыкновенному комфорту малогабаритной квартиры в многоэтажной сборной железобетонной коробке с лифтом, горячей и холодной водой, канализацией, газом на кухне, ванной, телевизором и бесперебойной подачей электроэнергии, этот самодельный, грубо сложенный, крепко сколоченный, пропахший смолою дом, эта, с позволения сказать, печка с закопченной трубой, эти полы из плах, неровно стесанных топором, да широкий топчан из ошкуренных и полустесанных, но вполне ровно подогнанных жердей, стол из оструганных досок, навесной шкаф из ящика, – одним словом, вся эта спартанская обстановка Галке была явно не по душе и производила, откровенно говоря, на нее весьма и весьма удручающее впечатление. Это было явно не то, к чему она стремилась и что ожидала увидеть в своей новой замужней жизни, отправляясь в далекий и знаменитый Дальневосточный край. Конечно, друзья и товарищи хозяина дома, привыкшие к походно-бродячим таежным скитаниям, привыкшие обходиться малым и довольствоваться тем, что удается иметь в таких сложных условиях обычной отдаленной геологической экспедиции, несомненно, считали и этот дом, и печку не только вполне пригодными, а даже роскошно-комфортабельными и тихо между собой завидовали создателю этого уютного домашнего жилища. Но люди редко считаются с оценками и мнениями других, имея часто свое собственное суждение по любому вопросу, свои оценочные критерии и представления. Это так же естественно, как и иметь свои жизненные запросы, как иметь свои представления о минимуме необходимых удобств и комфорта. Галка Манохина, как видим, не была исключением.

– Куда же ты меня завез, а?.. Куда-а-а?..

Она не кричала надрывно, а произносила слова чуть слышно, врастяжку, горестно шевеля губами, привычно подкрашенными модной помадой сиренево-малинового цвета, горюя в своем глухом, как ей казалось, одиночестве. Печь медленно остывала, и весь ее жар переходил в Галку, сгущаясь в беспросветную тоску, в надрывный душевный вой по знойному теплу далекого отсюда Крыма, по солнцу, по бескрайнему синему морю, которое еще прошлую неделю ласково катило волны к ее загорелым ногам. А тот, кому адресовались ее обидные горестные слова, взрывник Вася-Моряк, уже наслышался их за эти двое суток со дня приезда из отпуска со своей молодой женой, как он сам про себя отмечал – «по самое горло», в настоящий момент отсутствовал по банальной причине производственной необходимости. Одним словом, был на работе. И Галка с обидной горечью в сердце вынуждена была признавать тот прискорбный факт, что и здесь, в этой таежной глухомани, в заброшенной к чертям на самые кулички геологической экспедиции, существовал обычный трудовой распорядок, как на самом настоящем городском предприятии. И это грустное открытие, в свою очередь, невольно добавляло топлива в огонь ее горестного переживания, поскольку Галка с самого малолетства не выносила, как она любила говорить книжными высокими словами, «тяжелых цепей дисциплины, сковывавших полет молодой жизни и жаждущей души». Чего именно она, душа ее, жаждала, Галка не поясняла, да этого никто и не требовал. Вроде бы и так понятно любому порядочному человеку, тем более женщине, полностью раскрепощенной справедливыми законами советской народной власти.

В то лето 1959 года нежданно прикатила Галка из столицы домой к одинокой своей матери, объявив ей, что после «страшенного гриппа» пришлось срочно взять академический отпуск и, по настоянию врачей, выехать к морю «на поправку здоровья». Истинную причину она, конечно, скрыла от сердобольной матери. Разве могла Галка сказать ей правду? Такое признание убило бы пожилую уставшую женщину, всю свою жизнь привыкшую безропотно честно трудиться и бережно относиться к каждой копейке. Мать души не чаяла в своей «доненьке», боготворила и молилась на нее, на свою писаную красавицу, слепо веря и гордясь своей Галочкою, которая, хоть и выходила дважды неудачно замуж, теперь, назло всем соседям и сплетням, пробилась своим умом в столичный «главный университет», получала там повышенное образование и выходила «в люди».

П ервые дни Галка, хорошо зная особенности курортного быта, никуда не выходила, она «приобретала форму». А попросту говоря, спешно, с помощью южного солнца, перекрашивала «всю кожу». Одним словом, загорала. Загорала вся, от пяток до макушки. Набрав кремов и мазей, забиралась на крышу сарая и, расстелив старенькое байковое одеяльце, обнажалась догола. Препараты, конечно, вместе с солнцем сделали свое дело, и молодое тело очень скоро приобрело модный шоколадный оттенок. И тогда Галка, приняв старт, ринулась в шумную курортную жизнь, меняя покровителей и поклонников, зорко высматривая и выискивая себе нового мужа. Одним словом, старая проблема XBЗ (хорошо выйти замуж) снова стояла перед ней.

В санаториях и пансионатах Феодосии, как вскоре определила Галка, ничего путного не оказалось, сплошь одни «женатики» и, главное, из категории середнячков – среднего возраста и среднего достатка. Из числа тех, которые год работают – день гуляют. А ей хотелось большого, настоящего размаха. И Галка махнула «ловить кита» в соседний курортный поселок, где располагался знаменитый Дом творчества. Она чувствовала свои силы и способности, да и задумка была гениально проста – «подцепить писателя».

В самые оживленные часы, когда на набережной были чуть ли не все обитатели поселка, Галка устраивалась на бетонном парапете. Распустив длинные волосы, в модно зеленом узеньком бикини, едва прикрывавшем то, что женщины стараются закрыть, сплошь загорелая, она сидела на фоне моря, шоколадно-соблазнительная и беззащитно-одинокая. Галка рассчитывала точно, хорошо зная наперед, что для любого мужчины «нет на свете ничего более жалостного, чем вид одинокой женщины». Она томно и чуть грустно, словно что-то вспоминая, смотрела сквозь модные затемненные очки в бесконечную морскую даль, не обращая никакого внимания на завистливо-злобные, расстреливающие в упор взгляды пляжных львиц и неповоротливо-упитанных жен, но точно фиксируя отработанным годами боковым зрением восхищенные огоньки в глазах мужчин, их замедленные шаги, короткие восторженные реплики. Для всех она была таинственной незнакомкой. Новенькой, вернее, вновь прибывшей, ее не назовешь, ровный загар утверждает обратное. Тогда невольно возникал другой вопрос: почему она одинока? Уж такая-то могла бы обзавестись спутником – лишь помани пальчиком, любой кинется. И ее одиночество невольно вызвало уважение – молодая женщина придерживается строгих нравственных правил. Это впечатляло. Старый курортный прием, и Галка умело им пользовалась, набивала себе цену.

Однако вскоре ей пришлось разочароваться и в писателях. Знаменитости «не клевали» на ее приманку, их и так толпой окружали курортные девицы и женщины, готовые покорно распластаться за один автограф, за подаренную и подписанную книгу, чтобы потом всю остальную жизнь хвастаться в своем кругу близостью и коротким знакомством с такой величиной. А молодых, начинающих литераторов, пока еще безденежных, которые к ней липли, как мухи на мед, она, мягко говоря, всех «отшила» и «бортанула». Галка в столице насмотрелась на них – «обнадеживающих» и «перспективных», умеющих лихо говорить о мирах, строчить стихами, своими и чужими, за широким жестом тратящих жалкие копейки.

Таксист оказался лихим водителем. По дороге к Феодосии решили сделать крюк и взглянуть на Старый Крым, где в ресторанчике, как сообщил водитель, жарят вкусные чебуреки и пекут караимские пирожки. Галка от радости захлопала в ладоши, одобряя предложение:

– Полетим в Старый Крым!

– Полетим на всех четырех колесах, – Василий постепенно начинал приходить в себя, хотя все еще робел в соседстве с такой «кралей».

В Старом Крыму, в местном ресторане, караимских пирожков давно не пекли, а чебуреки жарились на улице в просторном котле, румянились прямо на глазах в кипящем масле, распространяя вокруг аппетитный аромат.

– Сколько? – Молодой смуглолицый усатый повар, переворачивая пирожки длинной вилкой и лопаткой, бесцеремонно пялил свои крупные угольно-черные глаза на Галку. – А такой девушке бэсплатна! Угощаэм!..

И дни закрутились в бешеном ритме.

Галка умела тратить деньги. Конечно, тратить не свои, заработанные другими, – дело немудреное. Кажется, что и каждый сможет, только дай наличными. Но это обманчивое самомнение. Тратить красиво и с шиком способен далеко не каждый. Это тоже искусство, если хотите, в таком деле даже нужен талант. У Галки, как скоро убедился Василий, имелись завидные способности и опыт. Деньги тратились налево и направо, но всегда обстоятельно, оправданно и, главное, впечатляюще эффектно. Окружающие только рты открывали. И держалась Галка соответственно, словно она – вовсе не она, а отпрыск бывшего знатного княжеского рода или молодая женщина нынешних высокопоставленных и уважаемых людей, обеспеченных большими правами и возможностями. А Василий, как иногда казалось ему с опаской, только присутствует при ней, как бедный племянник около богатой родственницы. Но раскошеливался он удивительно легко, без особых переживаний, как бы подхваченный каким-то могучим вихрем, который подхватил его и понес по красивым местам современной жизни.

Где они только не побывали! Поколесив на такси по солнечному Крыму, махнули в Прибалтику, где после Черного моря вода в заливе показалась весьма холодной, но в ночных кабачках – вкусные блюда и задушевная музыка, из Риги – в бывшую столицу, оглядели, опять из такси, Ленинград и всю знаменитую округу, все царские парки-дворцы, попутно побывали во всех универмагах и комиссионных магазинах, понакупив всякой всячины и модных шмоток, решили двинуться в матушку-столицу.

В стремительном поезде «Красная стрела», в купе на двоих спального вагона, Василий, прикрыв одеялом свою молодую законную женушку, с грустью обнаружил, что аккредитивы, пачкой лежавшие в бумажнике, почти все исчезли и растаяли. Крупные тысячи, которые он «закалымил» на Дальнем Востоке, которые сколотил изнурительным трудом, которые в долгие зимние мечтательные ночи предназначались на шикарную шумную свадьбу, на покупку приличного дома, на приобретение мебели и нужных вещей и собственной легковой машины, если не новой, увиденной им в журнале «Огонек» на цветной фотографии, недавно сошедшей с конвейера автомашины с красивым названием «Волга», то хотя бы модернизированного «Москвича», – этих самых денег больше не существовало в наличности. Словно их и не было. Остались лишь одни приятные воспоминания. Предугадывая такой возможный конец, Василий Манохин еще из Прибалтики, тайно от своей молодой жены, отбил друзьям в Солнечный соответствующую телеграммку, давая адрес на столичный почтамт «до востребования».

В Москве на почтамте их ждали приветственные поздравительные телеграммы и спасительные суммы. Галка радовалась, к удивлению Василия, поздравлениям больше, чем деньгам: в Солнечном ее знают, в Солнечном ее ждут!

Евгений Казаковский вошел в свой кабинет и нащупал рукою выключатель. Ярко вспыхнула под потолком большая электрическая лампа под неказистым абажуром, освещая довольно просторную конторскую комнату, немудреное убранство – двухтумбовый новый письменный стол, доставшийся ему от прежних руководителей экспедиций, этажерку, забитую книгами, шкаф, геологические карты, схемы и диаграммы, развешанные на грубо стесанных бревенчатых стенах, ряд стульев, широкий выступ печки-голландки, да темное окно, в которое смотрел глухой вечер. После прохладной ветреной сырости улицы приятно было ощутить тепло помещения. Только стекла очков сразу же запотели. Евгений снял их, аккуратно протер носовым платком и снова водрузил на место. Взглянул на новые ручные часы и остался доволен.

– До начала планерки есть у нас в резерве почти тридцать минут, – сказал он вслух сам себе. – Очень даже хорошо!

И снова бросил взгляд на часы. Подарок жены, милой Эли, к тридцатилетию. Плоские, словно приплюснутые, модной марки «Полет», самозаводящиеся и легкие, как пушинка, не чувствуешь их на руке. И где она их только раздобыла? Из поселка никуда не выезжала, посылок из дому, из Москвы, не получала. Такие часики он видел лишь на руке одного командированного из столицы, из министерства, да у Виктора Андреевича Ермолова, начальника Геологического управления края. Вещица нужная, и как бы всегда ощущаешь тепло и заботу любимого человека, вроде бы она постоянно находится рядом. «Именно вроде бы» – снова подумал он и вздохнул: и сегодня придет домой поздно, сына застанет лишь спящим в кроватке… Каждый день одно и то же – хроническая нехватка времени. Нехватка не только для своих личных дел, для дома, семьи, но и для работы, а неотложные и важные дела не уменьшались, а увеличивались с каждым прожитым днем, порождая новые проблемы, срочные вопросы, задачи со многими неизвестными…

Казаковский снял потрепанную кожаную куртку, стянул с головы фуражку, отряхнул с нее свежие оранжевые опилки. Переоделся. Поправил галстук. А без куртки и фуражки он, казалось, выглядел совсем молодым, не руководителем крупной экспедиции, а серьезным студентом последнего курса, прибывшим на производственную практику. Среднего роста, плотный, жилистый, за каждым движением угадывалась внутренняя недюжинная сила, а чуть приметная сутулость указывала на успешные занятия чисто мужским суровым спортом – боксом. В толпе Казаковский вполне может казаться похожим на сотни других людей. Но вот когда он заговорит, когда вклинивается в спор, когда размышляет, мыслит вслух – тогда он преображается. Лицо его сразу делается иным, индивидуально неповторимым, необычно притягательным, запоминающимся, словно где-то в глубине у него вспыхнул какой-то мощный источник света, озаривший изнутри весь его облик. И от его лица, от темно-ореховых вдумчивых глаз, от мягкой чуть приметной улыбки, от всего его облика, вместе с подкупающе мягкой белорусской интонацией голоса, как бы источаются невидимые лучи, создавая своеобразное силовое поле, которое, словно магнит, удерживает внимание собеседника, привлекает к себе, проясняя и раскрепощая сознание, делает равным партнером, которому доверительно произносятся слова, полные откровения и ясного смысла.

Одет Казаковский всегда просто, но подчеркнуто интеллигентно. Его предшественник всегда ходил в военном кителе, глухо застегнутом на все пуговицы. В любое время года облик его не менялся. И к такому руководителю привыкли. А привычка имеет на людей большую власть. Привыкнув видеть начальника в неизменном суровом кителе, люди не сомневались в его начальственном приоритете, поскольку он всегда был ясен и строг, как параграфы устава и закона. И тогда всем казалось, что именно таким и должен быть руководитель отдаленной экспедиции.

Казаковский пришел к себе в контору прямо с объекта, со стройки, где отработал положенные всем без исключения в геологоразведочной экспедиции, в том числе и для руководства, обязательные ежедневные два часа стройповинности. А там и пилил, и строгал, и гвозди забивал. Увлекся, ввязался по-мальчишески в спор-соревнование с такими же, как и он сам, малоопытными, но уверенными в себе доморощенными строителями: кто больше заколотит гвоздей с двух ударов молотка. Даже придумали мудреные инженерные головы научное определение «методу»: первый удар – направляющий, второй – закрепляющий. Мостили пол дюймовыми досками. Намахался как следует. Рука гудит от тяжести молотка…

А сколько было возни и шума на первых порах, когда вводили эту самую, обязательную для всех, стройповинность! И сверху, от вышестоящего начальства, и сбоку – от дотошных профсоюзных деятелей, ретиво следящих за соблюдением основ трудового законодательства, и снизу – от недовольных.

Велика ли радость, отработав свои обязательные восемь часов на производстве, еще два часа бесплатно махать топором или таскать носилки? А кому охота вкалывать еще и на бесконечных субботниках и воскресниках? На таких, толстошкурых, знающих законы и свои права, которые задарма и пальцем не пошевелят, не действовал ни личный пример руководителя, ни уговоры, ни разъяснения товарищей, что, дескать, строим-то прежде всего для себя, а не для дяди, для своего же собственного благополучия в этом глухом отдаленном таежном крае.

И доводы и примеры отскакивали от таких, толстошкурых, как горох от стенки. Свободное время, разглагольствовали они, это их личное время, охраняется государственным законом и конституцией, и никто не имеет никакого права, чтобы принуждать к сверхурочным неоплачиваемым работам. Тем более что все строящиеся объекты не значились в планах, не предусматривались в сметах, ни денег и стройматериалов на них не отпускалось, и они, эти стройки, квалифицировались проверяющими ревизорами, как «самовольные», как «незаконные», хотя, если подходить объективно, они, эти возводимые объекты, были крайне необходимыми, нужными как элементарные минимальные условия для нормальной жизни и трудовой деятельности отдаленной экспедиции. Что было, то было. Но зато эти же толстошкурые люди умели выколачивать себе разные блага, брать за горло, требуя то, что им положено. Вынь да отдай, и в первую очередь! И тогда сама жизнь подсказала иную, более ощутимую меру воздействия.

Как раз к тому времени отстроили первые два многоквартирных дома. Вопрос распределения квартир, заселения домов решался на объединенном заседании партийного, комсомольского и профсоюзного комитетов. Атмосфера накалялась задолго до заседания, поскольку остро нуждающихся, первоочередных, было много, значительно больше, чем квартир. Были разные предложения по распределению жилья, в том числе и провести обычную в таких спорных обстоятельствах жеребьевку: пусть каждый претендент сам вытянет свой жребий, чтоб без обиды – судьба, мол, индейка, а жизнь копейка. И вот тогда-то и встал член парткома буровик Суриков.

Приближалось время планерки.

Бесшумно входили руководители отделов и подразделений, тихо здоровались, рассаживались. У каждого было свое место, которое он когда-то облюбовал и с тех пор занимал именно свое. Даже в этой мелочи чувствовалась своя производственная логика – сразу всем видно, кто из руководителей отсутствует и кто их заменяет. Казаковский с самых первых дней появления в экспедиции любил во всем соблюдать строгий порядок.

Вопреки давно и повсюду установившимся традициям он проводил планерку не утром, а по вечерам, после трудового дня, после обязательных для всех двух часов работы на стройке. По своему, пусть пока и не большому опыту, Казаковский знал, что вечернее время – самое удобное и эффективное для ведения производственного совещания. Удобное потому, что подчиненные не ждут своих руководителей и не слоняются без дела в «длинном перекуре», даже если планерка и затянется. А эффективное – потому что сразу же, по живым горячим делам легко подвести итоги прошедшего рабочего дня, определить слабые места, участки и тут же принять меры, наметив конкретные планы и задания на будущий завтрашний день. Чтобы каждый человек с утра, не мешкая, не теряя времени на раскачку, приступал к своей работе, зная, что ему предстоит сделать и на что надо приналечь.

Казаковский мыслил стратегически, призывая себе в союзники и предстоящую ночь: каждый руководитель подразделения перед сном еще раз вольно или невольно мысленно вернется в этот кабинет, на планерку, задумается над поставленными перед ним вопросами, над тем, как лучше решить свои текущие производственные задачи – расставить подчиненных специалистов, полнее использовать имеющиеся механизмы, поискать внутренние резервы…

Казаковский отложил ручку, поднял голову и через стекла очков оглядел присутствующих, кивком, улыбкою отвечая на приветствия тех, с кем сегодня не встречался. Кажется, все в сборе. Мельком взглянул на часы: еще есть минуты. И нет главного геолога. Что-то он задерживается.

Впервые Казаковский встретился с ним три года назад, когда Евгений, назначенный главным инженером экспедиции, прибыл в Солнечный, в тогда еще только-только определявшийся поселок. До этого они с Анихимовым виделись не раз в стенах управления, но те мимолетные встречи не оставили никакого заметного следа, если не считать чисто служебных отношений.

Вадим Николаевич к тому времени уже несколько месяцев находился в экспедиции, жил холостяком, занимая комнату в небольшой избушке, срубленной неделю назад из свежих непросушенных бревен. Во второй части избушки, за перегородкой, располагалась радиостанция.

К нему-то и направился Казаковский в тот дождливый день своего приезда. С жильем в экспедиции было туго – многие дома еще только возводились, заселили всего несколько наспех срубленных изб, палаток и тех не хватало, в домах преимущественно в первую очередь размещали женскую половину геологоразведочного коллектива.

Дверь отворил среднего роста худощавый мужчина в нательной рубахе, в синих шерстяных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. В руке он держал помазок, одна щека была густо намылена, и пена лежала толстым белоснежным комом, а другая – в темной, с редкой проседью, щетине.

– Проходи, – пригласил он запросто, словно они были знакомы давным-давно. – Радировали о тебе. Закончу бритье, станем пить чай.

Главный геолог был чем-то недоволен. В последнее время он почти всегда был чем-то недоволен, хмуро встречая «наступление инженерии», и при каждом удобном случае открыто противопоставлял свою геологическую службу всем остальным службам экспедиции, искусственно вознося ее над всеми другими подразделениями, особенно над техническими, технологическими и даже организационными.

Вадим Николаевич уселся на стул рядом с письменным столом начальника и, закинув ногу на ногу, постучал ладонями по карманам, нащупывая папиросы. Вынул начатую пачку «Беломора», глянул на Казаковского, хитро прищурив глаза:

– Если, конечно, начальство не возражает… Только одну!

Он хорошо знал, что Казаковский не курил. Давно бросил. Знал и то, что Евгений, как и многие некурящие, не выносил табачного дыма и, естественно, ждал отказа. Ждал, чтобы тут же состроить страдальческую гримасу и, вздохнув на глазах у всех, спрятать пачку папирос, показывая, как ему тяжело, как его не уважают.

Так бывало не раз на заседаниях и планерках. Тонко рассчитанный ход приносил успех. Пустячок, а приятно. Но на сей раз он просчитался. Подвела привычка повторять свои ходы. Не учел особенности характера молодого начальника экспедиции, его наблюдательности и умения анализировать ситуации. Умение делать правильные выводы. И Казаковский сказал, как он обычно до этого говорил: