ЗА ПРОВОЛОКОЙ

Кто бы дал мне карандашик, написал бы я слова

Про норильские металлы и карельские дрова.

Что не ударники-шахтеры и не люди были там,

А неслыханное племя: сто шестнадцать пополам.

С несказанным удивлением прочитал в книге Евгении Польской «Это мы, Господи, пред Тобою…» о том, что в том огромном лагере, где был и я, «…чувство советской родины овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом поедание друг друга…»

Что-то я, пробыв в этом огромном лагере четверо суток, не видел ничего подобного и не нахожу никакого объяснения таким ее утверждениям. Конечно, и я, в свою очередь, не могу категорически утверждать, что среди нескольких десятков тысяч загнанных за колючую проволоку людей, особенно среди «домановцев», не могло быть каких-либо инцидентов и позорных случаев. Но говорить такие слова обо всем «населении» того нашего лагеря — по меньшей мере, безответственно.

Началось передвижение «прощенного» народа на любимую родину, по обещаниям генерала Голикова, к встречам с женами, отцами, матерями и дорогими людьми; эшелон за эшелоном двинулись на восток.

Дошла очередь и до меня. Нас грузят в эшелон, вагоны — обычные для перевозки солдат: двухэтажные нары, большая железная бочка для воды и, соответственно, дыра в полу для ее удаления после использования; сорок человек на вагон. Решетчатые окна заделаны еще и паутиной из колючей проволоки, для надежности или, скорее, для впечатления.

В отличие от перевозки из Юденбурга, на этот раз в вагоне не было ни женщин, ни детей, ни стариков, все — строевые казаки из 15-го корпуса. Позже мы узнали, что в нашем эшелоне были и женщины, и дети, но они были в отдельных вагонах, и у них не было таких строгостей.

Заскрипели засовы, защелкали замки, завизжала стальная дверь — и я в камере. Камера большая, на 40 мест, а находится в ней человек шестьдесят: многие лежат на полу. Слева и справа — деревянные нары, недалеко от двери большая деревянная кадка с крышкой — «параша».

Ко мне подходит пожилой казак (это я сразу определил).

— Какого полка?

— Восьмого Пластунского.

— Добро. Тут почти все наши. Мест на нарах нет. Вот тебе место на полу (он показал). У нас все строго по очереди, а движение народа быстрое, получишь место сначала на нижних нарах, потом и на верхних.

Пересылка. Захожу. Барак огромный, в несколько рядов стоят четырехместные нары-вагонки. Иду, выбираю место, но все нижние места уже заняты. Делать нечего, забираюсь наверх, ложусь. Естественно, нары — голые доски, но у меня есть одеяло, хотя уже и сильно изношенное, еле-еле держится. Уже знаю, что самые опасные места для фраеров (а я — фраер, и уже это знаю) в смысле грабежа — это пересылки и этапы. Хорошо бы подобраться здесь приличной группой, но как это практически сделать? Не будешь же ходить по баракам и провозглашать: «Казаки и прочие вояки. Набираю войско для противодействия всяким блатным элементам!» Значит, лежи и помалкивай. Что будет, того не миновать.

Осматриваюсь по соседям. Наверху у меня соседа нет, место пока пустует. Внизу на моей вагонке оба жильца лежат, закутавшись в лохмотья, неподвижно: спят или делают вид, что спят. На соседней вагонке внизу лежит высокий парень, заложив руки за голову, и смотрит вверх. Одет очень плохо, практически в лохмотьях, но лицо интеллигентное, взгляд умный.

Мы с ним перекинулись парой слов типа: «Я отойду на пять минут, ты тут присмотри». И больше ничего. Я понял, что он не расположен много разговаривать, да и у меня особой охоты не было.

Время уже склонялось к вечеру, и вот тут-то и произошло событие, которое я долго не мог понять и объяснить.

Пересылка есть пересылка, заключенные заходят, выходят. И вот в наш барак быстрым шагом входят четыре человека: впереди среднего роста хорошо для лагеря одетый молодой парень в сапогах с отвернутыми голенищами — признак блатного высокого ранга, за ним — свита. Чем понравились этой группе наши вагонки, неизвестно, но они направились прямо к нам. Нижние оборванцы моей вагонки были выселены без возражений, а с моим «приятелем» вышла осечка. На предложение освободить нары он не отреагировал, а когда главарь схватил его за руку, тот резко ее выдернул.

Нас заводят в зону, но за воротами не распускают по баракам, а так же под конвоем проводят дальше налево и проводят еще через одни ворота, которые за нами закрываются. Это БУР — барак усиленного режима, создаваемый для нарушителей лагерного режима, то есть лагерь в лагере. Но мы еще не нарушители и просто помещены в карантин на один месяц. В БУРе находятся десятка два наказанных, и добавилось человек девяносто нас, выгруженных с эшелона.

Аборигены быстро знакомят нас с обстановкой. Мы прибыли на штрафную колонну строительства № 500 ГУЛЖДС (Главное управление лагерей железнодорожного строительств). Строительство это ведет работы по линии Комсомольск-на-Амуре — Совгавань, и работы эти близки к завершению. А штрафная — это последняя пакость со стороны эшелонного конвоя все за тот же водяной бунт.

Мы размещаемся все в одном бараке, наша троица старается держаться вместе.

Утром со мной происходит очень неприятное, если не сказать хуже, происшествие. Ко мне обращается один из аборигенов, щуплый, сморщенный старичок с просьбой полить ему на руки, чтобы умыться. Мне сразу не понравился несколько повелительный тон его просьбы, но, уважив старость, я набрал воды и вышел с ним во двор. Или он заметил мое недовольство, или я сделал что-то не так, но в конце умывания он выругался и замахнулся на меня, но я перехватил его руку и не дал ему меня ударить. Он, продолжая ругаться, направился в барак. Я пошел было туда же, но меня остановил молодой парень из аборигенов, который стоял возле двери и видел.

— Ты что делаешь, приятель? — обратился он ко мне.

Я родился в конце декабря 1927 года на хуторе Хлебном. Мой дедушка имел большую семью из трех сыновей и трех дочерей, две из которых были уже замужем и жили своими семьями. Старший сын Антон тоже был женат и жил отдельно от родителей. Мой отец с мамой жили с дедушкой, но в отдельной изолированной комнате.

В конце двадцатых годов мама тяжело заболела ревматизмом и с трудом передвигалась. В 1929 году она родила сестренку Манечку. Когда Манечка начала ходить, мы устраивали соревнование: кто лучше почешет дедушке спину. Но… всегда предпочтение отдавалось маленькой сестренке. Весной 1931 года мама умерла. Помню грязь, и мы на дрогах, на которых стоял гроб с телом мамы. Свезли ее на кладбище.

В этом же году в нашем хуторе создали колхоз. Забрали лошадей, быков, корову и телку, двух свиней, оставив одну. Весной 1932 года забрали все остальное. Особенно тщательно забирали хлеб.

У дедушки было много голубей, которые гнездились везде, где находили место. Остались одни голуби. Поскольку ничего другого не осталось, дедушка с бабушкой ночью половили часть голубей и хотели после обработки засолить. Но днем пришли активисты и забрали это мясо для колхозной кухни да еще стали долбить земляной пол в поисках спрятанного хлеба.

Дедушка работал в колхозе по устройству курятников, так как вся птица тоже принадлежала колхозу. Однажды дедушку пригнали конные уполномоченные. До этого они иногда ночевали у дедушки, так как у нас был один из лучших домов в хуторе и покрыт не соломой, а интернитом (шифер 40 на 40 см). Собрали еще человек шесть и погнали по грязи в город Шахты, а затем в Новочеркасск, в тюрьму. Нас же раскулачили и выгнали из дома.

Радио было редкостью, а о радиоприемниках в то время мы и представления не имели. И вот в воскресенье 22 июня 1941 года нарочные всех пригласили в клуб, чтобы услышали по радио важное правительственное сообщение. После речи Молотова многие женщины со слезами возвращались домой, а казаки хорохорились, что этого Гитлера шапками закидают.

Началась мобилизация в действующую армию. В августе был мобилизован и мой отец, от которого мы стали получать письма-треугольники, а иногда и открытки. Одно из них хранится у меня как реликвия до сего дня. В 1943 году отец погиб на фронте.

Мы, школьники старших классов, заняли место отцов. Работали на уборке урожая, кто погонычами быков на лобогрейках, а кто покрепче — и на сидушках, отгребая с кос скошенный хлеб. До января были заняты на колхозных работах: возили хлеб на элеватор и в амбары, пахали землю и т. д., за что нам начисляли трудодни.

В начале 1942 года, после освобождения Ростова Красной Армией, занятия в школе возобновились. В мае я закончил семь классов, получил свидетельство об окончании неполной средней школы и сразу же приступил к работе в колхозе. Мне поручили ухаживать за табуном молодых лошадей-двухлеток. Старшим у нас был глухонемой дядя Саша.

В июле пришли немцы. На третий день после их вступления я отправился к Донцу поудить рыбу и нежданно-негаданно попал в беду. Уселся, как бывало, у Нелидиных верб напротив болиндера (насосная установка для полива колхозного огорода). Примерно через час появился краснозвездный самолет, сделал круг над вербами и вдруг открыл огонь из пулеметов. Пули забулькали по воде вдоль берега. Я быстро забрался под береговую корягу. Сделав еще один круг, самолет улетел.

В начале января 1943 года после окружения под Сталинградом немцы стали создавать оборону по западному берегу Донца. Зима выдалась морозной.

Однажды к вечеру пришел ко мне домой нарочный и сообщил, что меня вызывают в правление к атаману. Там уже было несколько ребят моего возраста. Мы получили задание отвезти ночью немцев на санях, запряженных быками. Пригнали быков с базы, запрягли в уже загруженные каким-то военным имуществом сани и в сопровождении немецких солдат двинулись по луговой дороге в станицу Раздорскую. Там ночью разгрузились и в обратный путь. К утру были дома. Но я в этой поездке обморозил пальцы правой ноги — валенок был дырявым.

Шестого февраля на стан привезли письменный приказ атамана, в котором мне предписывалось на следующий день сопровождать табун в эвакуацию. За невыполнение приказа — расстрел. Рано утром седьмого февраля на стан прибыло несколько саней с казаками. Несмотря на сильную метель, мы вместе двинулись в сторону города Шахты. Утром перешли железнодорожную станцию Каменоломню и к вечеру прибыли в село Матвеев Курган, где простояли более суток. Затем пошли на Мелитополь. Казаки говорили, что этой ночью в селе появился советский танк, но я его не видел.

После двухсуточного пути мы остановились в селе Астраханка, где разместились по квартирам. Здесь простояли до конца августа. Работали у местных жителей: пахали землю, косили траву, убирали хлеб. За это они снабжали нас продуктами.

В конце августа, после сдачи немцам лошадей и быков, прибыли в Мелитополь, откуда в начале сентября по железной дороге двинулись в Польшу через Проскуров, Жмеринку, Тернополь и Львов.

Во Львове нас разместили в бывшем лагере, но без охраны. Уроженцев Дона, Кубани и Терека отделили от остальных. Набралось человек 250–300. Отделили людей старшего возраста, а более молодых (до 40 лет) повезли дальше. Прибыли на польскую станцию Мадерово, вблизи которой находился военный лагерь. Но воинская часть уже ушла. Разместили нас по баракам, расположенным в строгом порядке. Питание в столовой пищеблока.

Прошли регистрацию и почти месяц находились на карантине. Предполагалось, что нас зачислят в немецкую воинскую организацию по строительству и ремонту. После карантина нам выдали немецкую форму и стали обучать военному делу. Занимались, в основном, на плацу: строевая подготовка, приемы приветствия офицеров и т. д. и т. п. За провинность наказывали ходьбой по-гусиному (в присядку). Так продолжалось до февраля 1944 года.

В феврале нас перебросили в г. Катовице, где мы занялись разгрузкой вагонов с разным воинским имуществом, прибывающих с Восточного фронта. Позднее переключились на подсобные работы по изготовлению каких-то больших емкостей. Мастерами были поляки, а в нашу обязанность входило подавать заклепки, подтягивать воздушные шланги от клепальных молотков и т. д.

В апреле нас перебросили в Дрезден и разместили в пятиэтажной казарме. Прошли санобработку, получили новое обмундирование, личные солдатские книжки и оружие. Занялись военной подготовкой, но не столько строевой, сколько изучением оружия и его применением. Ходили за город на стрельбище. Несли службу по охране аэродрома, поднимались по тревоге. В свободное время знакомились с городом и его многочисленными прекрасными музеями.

В августе перед строем объявили, что мы будем переданы в казачьи формирования. Дня через два после сдачи оружия нас погрузили в пассажирские вагоны. Ночью поезд остановился. Впереди слышалась бомбежка, светились прожектора и рвались зенитные снаряды. К утру поезд тронулся, и мы прибыли в Берлин на вокзал «Зообанхоф».

В декабре 1944 года наш взвод расформировали. Мне выдали проездные документы и предписание явиться в штаб Казачьего Стана в городе Толмеццо (Северная Италия), куда я и прибыл самостоятельно. После формальностей был направлен в юнкерское училище, расположенное в селении Вилла Сантина. В возрасте 17-ти лет я стал юнкером Юнкерского училища Казачьего Стана. Наряду с другими дисциплинами, мы изучали и двигатели внутреннего сгорания с преподавателем H.H. Красновым-младшим. Он был внучатым племянником генерала П. Н. Краснова — бывшего атамана ВВД и известного писателя. После большевистских застенков и лагерей ему, единственному из клана Красновых, удалось выжить и вырваться в свободный мир и написать книгу воспоминаний «Незабываемое. 1945–1956».

Юнкера были вооружены немецкими карабинами, но в боевых действиях против итальянских партизан почти не участвовали. Однажды училище подняли по тревоге, и мы пешим порядком направились в горы. Не встретив партизан, дошли до какого-то тупика, где начинался тоннель малого сечения, примерно метр на метр. В разведку включили меня. Прошли, а точнее полупроползли метров сто и оказались на совершенно ровной площадке. Кругом были горы, а слева в трехстах метрах совершенно отвесная скала, к которой вела пешеходная дорожка.

После нашего доклада все училище возвратилось, и к вечеру мы были в казармах. Это было в конце марта 1945 года.

В первых числах мая перед строем был объявлен приказ о передислокации через горный перевал в Австрию. Сложно описать этот переход. Неширокая, но хорошо обустроенная дорога была забита повозками и массой людей. Перешли узкий мост, соединявший две стороны, узкого, но очень глубокого ущелья. Внизу виднелся еще один полуразрушенный мост. Говорили, что по нему переходил Альпы A.B. Суворов и, якобы, назывался он «Чертов мост». По-итальянски «Диаволе понте». Так ли это — утверждать не берусь.

Вероятно, 5-го мая мы перешли по мосту реку Драву и остановились на площади города Обердраубурга под огромным столетним дубом. На второй день нам выдали сухой паек, состоящий из английских консервов и прелых галет вместо хлеба, а училище расположили в каком-то пустующем здании. Вскоре сдали оружие, но жизнь в училище шла своим чередом: занимались строевой подготовкой, выходили за город и, расположившись на полянке, проводили теоретические занятия. Весна. На душе спокойно. Пошли разговоры, что англичане отправят нас в Африку в специальные отряды.