Не было никаких сомнений: мертвое существо в канаве было одним из его клонов.

Обнаженным, скукожившимся, подобно зародышу, напоминающим высушенного паука. По белому скелетообразному телу стучали капли дождя. Лицо было обращено к небу, губы обнажали черные зубы, стиснутые от холода. Плоть его окостенела, стала твердой словно камень. Вся она была покрыта оспинами, надтреснута возле суставов, вокруг шеи и челюсти. Черные глаза — будто дыры от шипов.

Дрю подумал, как же оно прекрасно, лежащее там, подобно слепку человека, погибшего в Помпеях. Потягивая кофе, он огляделся вокруг. По другую сторону улицы возвышался хрисламский собор — металлическая компиляция черных зазубренных шпилей и алых окон, оплетенных стальной паутиной. Его сторону занимал ряд складских зданий. Половина из них пустовала, несколько были превращены в жилье для рабочих, трудившихся на складах, которые все еще функционировали. Все это представляло собой превосходный фон для трупа. Тихая улица. Пустынная улица. Настолько пустынная, насколько мог пожелать любой умирающий на ней.

Ему хотелось чуть-чуть сдвинуть существо, чтобы оно лежало прямо напротив собора. Так оно еще больше казалось бы потерянной душой, которой было отказано в спасении. Но нет — клону вздумалось умереть именно тут, а не там, и, поскольку Дрю был художником, он решил не оспаривать его выбор.

Он быстро проделал остаток пути до дома. Лифт на его этаж сегодня снова не шел. Он лишь мучительно скрипел и трясся, пока Дрю его не выключил. Металлическая лестница, которую он предпочел, звенела под его тяжелыми ботинками. Некоторые ее пролеты находились внутри здания, некоторые — снаружи. Грязная дождевая вода струилась между грязно-белыми керамическими плитками кожи здания, за которую внешние лестницы цеплялись, подобно скелетам огромных паразитов. За окном, мимо которого он проходил, плакала какая-то женщина. Он не знал, что кто-то занял захламленный третий этаж. Быть может, это был призрак. Когда-то он думал, что привидения обитали на крыше старой запечатанной фабрики через дорогу. По ночам они частенько ходили под дождем, испуская мягкое голубое сияние. Но в конце концов до него дошло, что дело в чьем-то голотанке, испускающем в грозу разбросанные сигналы. Это объясняло частые перестрелки. Вестерны. А Дрю думалось, что это призраки снова и снова переживают свою смерть.

Огромных зверей называли флюками. Их слегка поблескивающие малахитовые шкуры были испещрены черными и зелеными завитками. Народ энцев сдирал их с животных в гаражах из керамических блоков или в напоминающих ангары строениях с крышами из металлолома. Желтая и водянистая кровь флюков ручейками струилась по всему району, пока не утекала в канализационные решетки. Когда сезон свежевания заканчивался, она корочкой покрывала сточные канавы.

Однажды Коль довелось наблюдать за тем, как команда энцев захватывала флюка. Этого раза ей хватило на всю жизнь. Распухшее, напоминающее головастика существо вызывали из его родного измерения в это. Как его заманили, она не понимала, однако и сами энцы перебрались в Панктаун из того же смежного с ним места. Еще до того, как успело пройти все тело, энцы уже цепляли его за бока крюками, обматывали тросами, вонзали шипастые пики в различные отверстия. Отверстия эти трепетали, и из них раздавался мучительный хрип. Наконец вышел остаток раскачивающегося в трех метрах над улицей тела, и оно рухнуло вниз с неприятным шлепком. Гигантское существо извивалось, размахивало похожими на канаты конечностями, но энцы быстро его добили, почти не повредив шкуру.

Теперь, увидев, что на улице поймали флюка, Коль задернула шторы и включила музыку, чтобы заглушить звуки бойни. Это было что-то ближневосточное, быстрое и нестройное, а потому отвлекающее. Но избежать связанного с сезоном свежевания представления как такового было сложно. В этом районе было много энцев. Они вывешивали огромные лоскуты малахитовых шкур сушиться, словно белье. Шкуры шуршали на ночном ветру и пахли дегтем — то ли это был их естественный запах, то ли он появлялся после какой-то обработки. Но когда их подсвечивало солнце, зрелище было прекрасным. А затем энцы покрывали этими шкурами свои собственные тела. Коль не видела и не понимала, как они это делают, однако каждый сантиметр обычно серой кожи этих обнаженных поселенцев оказывался покрыт туго облегающей кожей флюков. Весь следующий сезон энцы выглядели словно скелеты, вырезанные из малахита. А потом по какой-то причине — Коль считала, что религиозной, потому что религией можно объяснить самое необъяснимое поведение, — плоть отскабливали или сбрасывали до следующего сезона свежевания.

Конечно, можно предположить, что в их собственном мире шкуры согревали их в холодное время года, хотя здесь сезон свежевания и приходился на лето. Но вот в изображениях не могло не быть религиозного смысла. Даже сейчас Коль, приглушив музыку, стояла у окна с чашкой чая в руке и смотрела на один из мясных манекенов, покачиваемый вечерним ветерком. Он свисал с шеста, торчащего из окна второго этажа. Как раз над головами тех, кто мог проходить ниже. По всему району их будут десятки, потому что настало время свежевания. Манекен представлял собой слегка антропоморфную фигуру, вырубленную из полупрозрачной белой плоти, скрывавшейся за прелестной шкурой какого-нибудь флюка. Вообще-то энцы ели это белое мясо. Хотя Коль не ела мяса и не носила на себе плоть животных, она знала, что подобные традиции были свойственны отнюдь не только энцам. Но манекены были для нее гораздо большей загадкой, чем ношение шкур флюков. Энцы скрывали смысл своих традиций, но не стеснялись того, что продукты этих традиций мог увидеть любой. Эти подвешенные тотемы были утыканы толстыми шипами и длинными тонкими гвоздями и опутаны чем-то вроде колючей проволоки. Они были словно страдающие святые, вырезанные из живота Господня.

Птицы осторожно садились среди лесов острых шипов, чтобы поклевать тела. Бродячие собаки подбирали их куски, упавшие на улицу. Когда они слишком сильно распадались или начинали слишком дурно пахнуть, их заменяли новыми изображениями. И так происходило до самого окончания сезона свежевания.