Клив сидел в бочке из-под солонины. Сидел давно, должно быть, часов пять, размышляя об этой, полной несправедливостей, жизни.

Майк Арлин, огромный рыжий ирландец, в руках которого дробовик «Уитни» десятого калибра выглядел не более чем изящной тросточкой, досасывал, наверное, уже десятую кружку пива в салуне «Эльдорадо». Причем за казенные деньги.

Питер Уитмор, второй помощник федерального маршала, в накрахмаленной белой рубашке и шерстяном костюме-тройке, удобно устроился в плетеном кресле с раскрытой газетой в руках. Кресло стояло в цирюльне старого Дика, наискосок от здания банка, и Питер с комфортом наблюдал за входом сквозь большое, хотя и грязное стекло витрины.

Лерою, правда, повезло меньше. Он сидел, скорчившись на колокольне городской церкви, и мучился от жары ничуть не меньше самого Клива. Но выбора у Сэма не было. Куда можно запрятать лучшего стрелка, вооруженного, к тому же здоровенным «Шарпом» пятидесятого калибра? Только на колокольню. Неудобно, жарко, зато и шансов поймать пулю намного меньше. Не то, что у него, Клива.

Полночная луна заливала мертвенно бледным светом слегка колышущиеся кукурузные стебли, когда Клив серой тенью скользнул по правому краю поля. Достигнув неширокой, ярдов в тридцать, полосы желтой земли, отделявшей поле от огороженного прогнившими досками двора, он присел на одно колено. Минут на пять замер, вглядываясь в темные, затянутые бычьими пузырями окна хибары. Никого.

Лишь тихо шелестели длинные, заостренные, как наконечники копий, листья, в черном небе глухо ухали совы. И еще кое-что. Что-то среднее межу детскими всхлипами и скулежом, время от времени прерывающееся коротким похрюкиванием. Небольшая пауза, затем снова всхлипы и похрюкивания. На лице Клива расплылась довольная улыбка, обнажив пожелтевшие от табака, но еще крепкие зубы. Легко поднявшись на ноги, он по-прежнему бесшумно перетек к изгороди и, на секунду замешкавшись, поднырнул под ветхой доской ограждения. Прикасаться к древней, криво сколоченной калитке Клив не решился. Эта изъеденная ветрами и солнцем конструкция могла обрушиться на землю с грохотом, способным разбудить мертвеца задолго до прихода Страшного Суда. С быстротой и грацией горной кошки он пересек залитое призрачным светом луны пространство двора. Прижавшись левым плечом к деревянной стене хижины, осторожно выпрямился.

Теперь храп спящего в домике человека, более походил на хрип подавившегося собственным языком эпилептика. Клив помнил, как хрипел на полу салуна «Красотка Молли» городской пьяница Джим Морис, а док Берлингтон его, Клива, ножом, разжимал старику зубы. Рот Мориса пузырился густой белой пеной, чуть розовой в тех местах, где губ и языка коснулось бритвенно-острое лезвие.

Клив распахнул короткую, дубленой кожи, куртку. Откинул правую полу и положил ладонь на обмотанную сыромятными шнурами рукоять револьвера. Большой палец привычным движением сдвинул вперед веревочную петлю, охватывавшую курок. Чуть потянув рукоять на себя, проверил насколько легко выходит оружие из кобуры. Затем, едва касаясь левым плечом стены, скользнул к узкой дощатой двери, ведущей в хижину.

Мягко толкнув дверь, Клив переступил порог, и тут же в нос ему ударил тяжелый запах перегара. Плавным движением охотник достал из кобуры револьвер, одновременно взводя курок. Раздался тихий, маслянистый щелчок. Барабан провернулся, заряженная большой круглой пулей камора замерла точно напротив казенника. Дульный срез ствола, похожий на широко распахнутый глаз, описал полукруг, внимательно осматривая скудное убранство хижины.

Солнце едва показалось над бескрайней песчаной пустыней, раскинувшейся на восток от Хейвена, когда Клив въехал на главную улицу города. Гнедой мерно шагал мимо замерших в сонном оцепенении домов, направляясь к общественной конюшне, с пристроенной к ней небольшой кузницей. Над крышей кузницы уже курился легкий дымок, а в еще прохладном утреннем воздухе далеко разносились мелодичные удары металла о металл.

Клив остановил коня напротив длинной коновязи и приготовился ждать. Гнедой, понурив голову, мерно перебирал губами, с волокуши доносилось посапывание забывшегося глубоким сном Малыша. Через какое то время звуки ударов затихли, и в воздухе повисла настороженная тишина. Клив знал, что человек в кузне, приникнув к щелям меж досок, внимательно изучает странного незнакомца, замершего посреди улицы. Спустя несколько минут хлипкая дверь со скрипом отворилась, и на порог шагнул настоящий гигант в толстом кожаном переднике, простой холщовой рубахе и черных, засаленных до блеска, штанах. На ногах — рабочие ботинки, своим размером подходящие более слону, нежели человеку. «Никак не меньше шести футов и трех дюймов», — с легкой завистью отметил Клив. Его собственный рост не превышал пяти футов и четырех дюймов. Несколько мгновений мужчина стоял на пороге, затем, слегка наклонив голову, шагнул навстречу Кливу. Круглое безбородое лицо, обильно перемазанное сажей, принадлежало юноше, почти мальчишке, от силы лет пятнадцати. Ко взмокшему лбу прилипли пряди светлых вьющихся волос, широко распахнутые карие глаза не отрывались от ремингтона в кобуре из желтой промасленной кожи, висевшего у правого бедра Клива. Парень нервно отер ладони о грязный, прожженный во многих местах передник, и с видимым усилием отведя взгляд от револьвера, посмотрел Кливу в лицо.

— Мистер? — голос юноши был чистым и звонким, а наметанное ухо распознало бы в нем легкие нотки страха.

— Шериф, — односложно ответил Клив, и коротким кивком указал на похрапывающего за спиной Малыша. Жерди волокуши были немного короче, чем следовало, и сейчас круглый череп Ринго украшал высокий головной убор из свежего конского навоза.

— Ооо… — из груди паренька вырвался восхищенный вздох. — Мистер, вы нашли Бена? Нашего Бена? — его взгляд, оторвавшись от содержимого волокуши, метнулся к листу желтой бумаги, приколоченному к косяку рядом с дверью. На секунду задержался на отпечатанном крупным шрифтом слове «УБИЙЦА», и вернулся к Кливу.

Большой Джордж стоял в густом кустарнике у подножия невысокого холма и готовился справить малую нужду на колючий, изогнутый ствол опунции. Мясистые зеленые листья, каждый не меньше ладони самого Джорджа, касались его рук и плеч, скребя по одежде толстыми шипами. Собравшись с духом, он откинул полы плаща, расстегнул пуговицы на серых, потертых штанах и извлек часть себя, хорошо известную шлюхам от Арканзаса до Нью-Мексико. Прикрыл глаза, чувствуя, как нарастает жгучая боль в паху. Переполненный мочевой пузырь, казалось, под завязку набит толченым стеклом вперемешку с гравием, а член напоминал раскаленный прут в руках ковбоя, что клеймит табун. Еще несколько мгновений, и горячая, мутная струя ударила в шероховатый ствол, растекаясь по неровной коре, поползла вниз, собираясь в пенистую, зловонную лужу. Джордж застонал.

«Проклятая простуда!» — с бессильной яростью думал он. Неделю тому Джордж сильно вымок, и вдобавок, заночевал под открытым небом, укрывшись не толстым шерстяным одеялом, а промокшей насквозь, лошадиной попоной. Казалось бы, сущий пустяк для такого здоровяка, но уже на следующий день он ощутил легкое покалывание и тяжесть внизу живота, а дальше дела пошли и вовсе из рук вон плохо. Оправление малой нужды превратилось в изощренную пытку, дважды Джордж обмочился, не успев расстегнуть штаны. Попахивало от него с той поры прескверно.

Поток мочи понемногу иссякал, принеся Джорджу кратковременное облегчение. Он стоял, упершись лбом в ствол опунции, ощущая кожей неровности коры. Обычно красное лицо побледнело, на кончике кривого, не раз сломанного носа висела большая, прозрачная капля пота. Глаза Джорджа бездумно смотрели вниз, на пенистую лужу меж широко расставленных ног. В ней большой коричневый жук боролся за жизнь, пытаясь выбраться на твердую землю. Он отчаянно перебирал лапками, то и дело вцепляясь в плавающий по поверхности сор, то вновь теряя опору. Джордж криво усмехнулся. Присев над лужей, он щепкой вытолкал жука на сушу и замер, наблюдая как тот, бодро перебирая лапками, устремился прочь. Затем Джордж распрямился, и, на секунду задумавшись, обрушил на спасенное насекомое стоптанный каблук своего сапога. Еще мгновение он смотрел на раздавленного жука, а затем, криво усмехнувшись, направился назад, в лагерь.

Из темного зева пещеры пахнуло затхлой сыростью, когда Джордж, чуть наклонив голову, шагнул в узкий коридор, образованный неровными, блестящими от влаги стенами. Издалека доносились хриплые голоса, запах дыма и жарящегося бекона. Он шел на звук, осторожно переставляя ноги, касаясь пальцами холодного, мокрого камня. Футов через двадцать проход круто сворачивал влево, обрываясь в небольшом круглом зале с высоким, уходящим в темноту потолком. На неровном полу весело потрескивал небольшой костерок, освещая собравшихся в круг четверых мужчин. Они сидели, привалившись спинами к брошенным на камень седлам, глядя, как закипает над огнем старый, мятый кофейник и лениво перебрасывались короткими, ничего не значащими фразами. Двое курили.

— Эй, Джорджи, как дела? — завопил один из мужчин. На смуглом, обветренном лице играла глумливая улыбка, выпуклые черные глаза весело поблескивали. — Твой маленький амиго еще при тебе? Или отвалился и теперь ездит в кармане?

Широкий фасад банка украшали четыре забранных решетками окна, по два с каждой стороны, и большая двустворчатая дверь посередине. Ко входу вели три невысокие ступеньки, огражденные некоторым подобием перил. Створки двери, сработанной из толстых дубовых досок, украшали до блеска начищенные медные ручки в форме головы льва. На одной из голов висела потемневшая от времени дощечка с вырезанным на ней единственным словом: «Закрыто».

Финниган окинул взглядом пустынную улицу. Никого. В зале салуна, ярдах в тридцати от места, где стоял Папаша, какой то пьянчужка уже наливался утренним пивом, да на противоположной стороне в широком окне цирюльни виднелся хорошо одетый человек с газетой в руках. Его голова откинулась на спинку кресла, раскрытые листы укрывали грудь. Человек с газетой спал. Все спокойно, никакой опасности. Финниган протянул руку, коснувшись широкой спины Большого Джорджа и тихо, одними губами, произнес: «Давай».

И тут высоко в небе прогрохотал гром. Внезапный порыв ветра сорвал с головы Финнигана потертое сомбреро и отшвырнул прочь. Теплые капли дождя упали на щеки и лоб. Папаша недоуменно поднял глаза на чистое, без единого облачка, небо и машинально обтер лицо рукой. Взглянул на выпачканную красным ладонь и развернулся, выхватывая из кобуры револьвер.

Горячий воздух пустыни проникал в открытые окна пикапа, не принося сидящим внутри людям ни малейшего облегчения. Солнце давно зашло, уступив место тонкому серпу луны, окруженному бриллиантовой россыпью созвездий Млечного Пути. Джо «Босс» Эрнандес коснулся усеянного крупными каплями лба и с отвращением уставился на покрытую липкой пленкой тыльную сторону ладони. Широкая, попугайской расцветки, рубашка промокла насквозь, неприятно облепив грудь, а под ягодицами плескалось натекшее со спины озерцо пота.

— Траханная духовка, — со злостью прошипел Джо, ощущая сбегающие по лицу соленые ручейки. Сидевший на месте водителя мужчина оторвался от созерцания собственных рук, лежавших на руле автомобиля и поднял глаза на Эрнандеса. Потемневшая от пота майка без рукавов плотно обтягивала жирное тело, подчеркивая каждую складку на боках и животе. Эрнандес скривил тонкие губы и отрицательно мотнул головой. Мужчина отвернулся, вновь переведя взгляд на свои сжимавшие руль пальцы.

Старая однополосная дорога с растрескавшимся асфальтовым покрытием упиралась в высокие двустворчатые ворота и вела дальше, к черневшим вдали ангарам пограничной службы. «Додж» Эрнандеса, был запаркован в миле от облезлого знака, что обозначачал въезд на запретную территорию. Отсюда «Босс» видел маленький тусклый огонек. Вероятно, фонарь над будкой охранника. Все что находилось дальше, скрывала угольно-черная ночная тьма. «Боже, благослови Мексику, страну простофиль и ворья», — в который раз пронеслось в голове у Джо.

Склад пограничной службы действительно ни на что не годился. Кусок земли и несколько ржавых ангаров из больших листов гофрированного железа были тем, что осталось от одной из разорившихся макиладор

[3]

. Военные слегка подновили проволочный забор в рост человека, а по верху пустили кольца «спирали Бруно». Да и ту уложили настолько убого, что перебраться через забор мог и хромой паралитик, возникни у него такое желание.

Бар «Мескалин» представлял собой одноэтажный кирпичный прямоугольник, привлекавший внимание разве что полным отсутствием окон. Заложенные грязно-белыми силикатными брусками, оконные проемы поразительно напоминали бельма, украшающие сгоревшее на солнце лицо старого попрошайки. Самодельная железная дверь вела внутрь помещения, над ней примостился помятый кожух промышленного кондиционера, служившего, по-видимому, единственной вентиляцией в этой каменной коробке. Черного выхода не было, хотя знающие люди говорили про некий подземный ход, ведущий к высохшему колодцу за баром. Десяток потрепанных байков и два пыльных пикапа с техасскими номерами заполняли небольшую площадку перед входом, оставленные владельцами с полным пренебрежением к каким-либо правилам парковки. На одном из байков, закинув ноги на широкую вилку руля, полулежал молодой парень в синих линялых джинсах и кожаной безрукавке. Смуглую грудь покрывала затейливая вязь латиницы, а посередине, между коричневых сосков, красовалась римская цифра 13. По левой щеке стекали две небольшие слезинки, аккуратно набитые черной тушью. Из-за пояса джинс виднелась рукоять «Пара Орднанс

[7]

» сорок пятого калибра с изготовленными на заказ перламутровыми накладками и магазином увеличенной емкости. В правой руке парень держал небольшую рацию в ярком пластиковом корпусе, и зажав тангенту большим пальцем, что-то увлеченно говорил в микрофон. Левая, с дымящейся между указательным и средним пальцами сигаретой, оживленно жестикулировала в такт словам.

— Гильермо, амиго, ты должен мне четыре сотни, и я хочу их прямо сейчас! — он отпустил тангенту, рация зашипела, а потом взорвалась водопадом испанских фраз. Надо сказать, по большей части состоявших из vete a la vegra и me vale vegra. Раз или два прозвучало чуть более изысканное ah, como chingas

[8]

!

Парень, развалившийся на сидении байка, с улыбкой дождался пока Гильермо иссякнет, а потом продолжил звучным голосом баптистского телепроповедника:

— Не умеешь играть в кункен

[9]

, не садись за стол, сын мой. Тебя одолевает грех скупости, и ты попадешь в ад. Но если жалко четырех сотен, могу взять долг твоей сестрой. Давно хотел вдуть в ее большой, аппетитный зад, — переключившись на прием, он поднес рацию к уху в ожидании ответа. Динамик зашипел, коротко рыкнул, а потом раздался короткий треск, будто кто-то запустил передатчиком в стену. Довольно улыбнувшись, парень заложил руки за голову и прикрыл глаза, собираясь слегка вздремнуть.

Его разбудило деликатное покашливание. Приоткрыв глаза, Франко, а так звали растянувшегося на байке парня, увидел невысокого худощавого мужчину, стоявшего от него не более чем в двух ярдах. Несмотря на жару, мужчина был в строгом деловом костюме темно-серого цвета, голову украшала небольшая, но явно дорогая шляпа. Полные губы под короткой щеткой усов изогнулись в приветливой улыбке, в черных глазах сверкали искорки смеха. Франко удивленно моргнул и снял ноги с широкого руля байка.

Услышав тихое «начали!», Хуарез, низко пригнувшись, бросился к забору, стремясь быстрее преодолеть проклятые сто ярдов открытого пространства. За спиной раздавался приглушенный топот ног и хриплое дыхание бегущих следом carnales. Послышался звук падения, лязг металла сопровождаемые едва слышной руганью. Хуарез мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Пятью минутами раньше он запретил «мясу» досылать патроны до выхода на огневую позицию. Дробовики солдат были заряжены патронами «магнум», со стальной восьмимиллиметровой картечью. На близком расстоянии такое оружие не оставляло шанса даже тяжелобронированным бойцам штурмового отряда Пограничной службы, превращая упакованных в жилеты солдат в неаппетитно выглядящие куски хорошо отбитого мяса. А грохот выстрела походил на залп гаубичной батареи. И будь у упавшего остолопа патрон дослан в патронник, падение привело бы к выстрелу. Шум переполошил бы всех в радиусе трех миль, и прощай секретность, здравствуй спецотряд полиции. И это в лучшем случае. В худшем их просто расстреляют с вертолетов, словно стаю диких собак.

Достигнув забора, Хуарез припал на одно колено, восстанавливая сбившееся во время «утиного кросса», дыхание. Когда хрипы в груди уменьшились до приемлемого уровня, он поднял тяжелый болторез и широко разведя длинные ручки, принялся перекусывать ржавую, сплетенную в крупную сеть, проволоку. Спустя три минуты Хуарез отложил в сторону кусачки и, надсадно дыша, отогнул вниз полукруглый фрагмент забора, открывая доступ на территорию складов Пограничной службы.

Согнувшись почти что вдвое, Эрнандес шагнул в проход, слыша за спиной приглушенное сопение Дока. Карманный пистолет двадцать второго калибра с накрученным на ствол глушителем он держал в правой руке, чуть ниже груди. Босс Бешеных псов был отличным стрелком, способным с десяти ярдов попасть в сидящую на стене муху. Он, Док и Хуарез, вооруженные бесшумным оружием, отвечали за выполнение самой сложной части этой рискованной операции.

Эрнандес осмотрелся. Рядовые «псы» сгрудились за небольшим курганом, образованным небрежно сложенными, проржавевшими насквозь листами гофрированного железа. Док стоял ярдах в двух позади, низко пригнувшись, сжимая в руках свой любимый «шприц». С двухфутовым самодельным глушителем автомат больше походил на длинный кусок водопроводной трубы, нежели на оружие. Поймав на себе взгляд босса, Доктор скорчил шутовскую гримасу, и кивнул вправо, указывая на увлеченно копавшегося в своем рюкзаке Хуареза. Спустя мгновение из недр плоского тактического наплечника появилось нечто, напоминающее большой ледоруб на толстой рукояти. Хуарез удовлетворенно крякнул, закинул рюкзак за спину и взял в руки «ледоруб», выставив «рукоять» перед собой. МАС 10 «Инграм», в версии для спецподразделений оснащенный несъемным интегрированным ПБС

Убедившись, что все готовы, босс «псов» махнул рукой с зажатым в ней пистолетом и мягко скользнул вперед, к задремавшему в круге света толстяку с шевроном MSS на рукаве светло-бежевой форменной рубашки.

Сознание возвращалось медленно. Сначала одна единственная мысль, точнее, вопрос, загорелся крохотной искоркой в окружавшей его бесконечной тьме. «Кто я?» Искорка пульсировала, становясь все ярче в отчаянном стремлении рассеять окружавшую ее мглу. Спустя мгновение, секунду, тысячелетие, точнее определить прошедший промежуток времени не представлялось возможным, искорка засияла ярким золотым огнем, и Клив осознал себя.

С высоты птичьего полета, как это бывает только во снах, он увидел маленький пыльный городок в окружении песчаных холмов, поросших редким кустарником и вездесущими кактусами. Тонкая нить дороги проходила сквозь жалкое скопление деревянных коробок, появляясь из ниоткуда и уходя в никуда. Внезапно перспектива изменилась. Теперь Клив видел небольшую площадь, окруженную несколькими аляповатыми строениями, увидел низкое широкое здание и несколько человеческих фигур, замерших в пыли. С такого расстояния они больше напоминали искусно сработанных кукол, наряженных в одежду, тщательно пошитую из обрезков, но Клив знал, что это не так. Один мертвец, а Бриннер был убежден, что все эти люди мертвы, лежал на боку, вытянув правую руку вперед, словно стараясь удержать нечто, видимое только ему. Вокруг его головы растеклась большая темная клякса, сама голова была сплющена и расколота, как перезревший арбуз, по недосмотру упавший с обеденного стола. Второй полусидел, опершись спиной на ступени, подбородок уткнулся в грудь, руки бессильно свисали с колен. Третий, настоящий гигант, лежал ничком на земле, ярдах в десяти от распахнутой двери черного хода. Несмотря на расстояние, Клив ясно видел кровавые раны, пятнавшие его широкую спину.

А мгновение спустя он оказался внутри здания. Еще недавно здесь шел нешуточный бой. Сквозь пробитые пулями дыры в зал проникал солнечный свет, осколки стекла блестели на деревянном полу. Двое мужчин курили, стоя около изуродованного выстрелами окна, табачный дым тонкими струйками поднимался под потолок. Еще один склонился над лежащими около стойки телами, внимательно разглядывая что-то на залитом кровью полу. Вот он протянул руку, и внезапно Клив испытал жгучее желание броситься вперед. Он рванулся, словно от этого зависела его собственная жизнь, но мужчина уже выпрямился, а в его ладони сияло зеленое пламя. Безжалостная вспышка света отбросила Клива прочь, в темноту.

На этот раз он помнил себя, и у него было тело. Он чувствовал холод камня, на котором лежал, чувствовал, как занемела согнутая в колене нога. Сухой холодный воздух пах пылью, а еще чем-то очень старым и давно мертвым. Время от времени слышалось легкое шуршание, словно небольшой зверек пробегал мимо лежащего в темноте человека.

А затем он услышал голос. Немного подрагивающий, чуть хрипловатый, голос принадлежал очень старому человеку.

Тэдд Абрахем, а для большинства коренных жителей Эдны просто Толстяк Тэдди, был крупным лысеющим мужчиной с выдающихся размеров животом и походкой медвежонка из мультфильмов студии Диснея. Летом он продавал каменные наконечники и индейские ковры туристам, зимой, когда поток отдыхающих иссякал, давал на прокат кассеты со старыми фильмами. Он любил эти, давно снятые с экранов картины, и как ребенок радовался каждому новому поступлению. Но особенно Тэдду нравились вестерны. Хорошие парни на быстрых как ветер конях, сладкоречивые злодеи и длинные смертоносные револьверы. В его личной коллекции был даже «Мустанг» с Патриком Уэйном. Сегодня Тэдд сидел в большом плетеном кресле, стоящем между витриной со стрелами апачей и манекеном, украшенным парадным головным убором вождя семинолов. Покупателей не было, маленький торговый зал пустовал. Мерное жужжание вентилятора навевало сон, и он сладко зевал, широко раскрывая рот. Наконец голова Тэдда упала на грудь, и он провалился в ту легкую полудрему, где сознание балансирует на тонкой грани яви и сна. Перед внутренним взором замелькал хоровод картинок, напоминая о дне, когда он приехал в Эдну.

Приехал он, разумеется, не один. В тот день за рулем скрипящего и кашляющего густым синим дымом «Ford Bonus Built», гордо восседала миссис Мари Абрахем в строгом коричневом платье и маленькой соломенной шляпке, лихо заломленной на бок. Пикап, когда-то нежно голубого цвета, покрывали ржавые разводы, а в правом крыле зияло несколько больших, неправильной формы, дыр. В открытом кузове, состоявшем наполовину из проржавевших листов железа, наполовину из потемневших от непогоды и времени досок, лежало несколько потрепанных фанерных чемоданов и пара туго набитых мешков. Все пожитки семейства Абрахем. Лихо запарковавшись перед двухэтажным зданием почты, Мари, она настаивала, чтоб ее имя произносили именно так, на французский манер, вышла из кабины, и с гордо поднятой головой толкнула узкую деревянную дверь, ведущую в жаркий полумрак конторы.

В кабине пикапа на месте пассажира сидел высокий худой подросток с широким скуластым лицом и немного растерянным взглядом больших голубых глаз. Белую, как это бывает у очень светлых блондинов, кожу покрывала щедрая россыпь юношеских прыщей, отчего казалось, что на щеках юноши играет лихорадочный румянец. Длинными, почти изящными пальцами он сжимал тощие колени, обтянутые потертыми коричневыми брюками. Парень заметно нервничал.

Билл Джоли, второй помощник шерифа Эдны, как раз заканчивал свой обильный, состоящий из трех блюд ленч, когда у почтового отделения остановилась эта старая, насквозь проржавевшая колымага. Он проводил взглядом крупную, словно тесаную из камня женщину в глухом темном платье и маленькой дурацкой шляпке, пока та не скрылась за дверью здания с надписью «Почта».

— Гм, кто бы это мог быть? — Билл часто говорил, что знает всех жителей городка в лицо, и надо сказать, был недалек от истины. Он был уверен, что припаркованный напротив закусочной пикап не принадлежал никому из местных, а приезжие всегда вызывали у помощника шерифа подозрения. Билл заказал еще один кусок яблочного пирога и приготовился ждать.