Дорога больше не была видна, ее захлестнул поток военных мундиров, знамен, орудий, который неспешно продвигался меж полей. В такт с этим нескончаемым строем ехал верхом и поручик лейб-гвардии Литовского полка Николай Михайлович Озарёв. Время от времени он приподнимался в седле, пытаясь рассмотреть, что происходит впереди. Впрочем, порядок был известен каждому, ошибиться невозможно: ярко-красное пятно в клубах пыли – лейб-казаки, за ними – кирасиры, гусары и эскадрон волонтеров Прусской королевской гвардии, драгуны и гусары русской царской гвардии. Затем – император Александр в сопровождении короля Пруссии и князя Шварценберга, представителя австрийского императора. Вчерашних триумфаторов – старого Блюхера и Барклая де Толли, получившего чин фельдмаршала прямо на поле боя, – окружали сотни офицеров разных армий европейских стран. За ними – колонна инфантерии войск коалиции, которую и возглавлял литовский полк, второй дивизион русской Императорской гвардии.

Во время последних сражений он находился в резерве. Теперь гвардейцы выглядели бравыми, подтянутыми, веселыми. Ружья радостно поблескивали, солнце играло на штыках, белая кожаная портупея оттеняла вылинявшие зеленые мундиры. Гремели барабаны, тысячи людей шагали в ногу.

Только молодые офицеры-пехотинцы, у которых были лошади, получили право ехать верхом, а не идти общим строем, как на обычных парадах. Николай радовался этому обстоятельству, так как мог наблюдать за происходившим вокруг. Его кобыла Китти была не слишком хороша собой – толстый, в яблоках, живот, короткая шея, худые ноги. Что ж, он никогда и не собирался соперничать в элегантности с кавалеристами. Обернувшись, юноша взглядом отыскал замыкавших марш кирасиров и конных гвардейцев. До самого горизонта все было в голубоватой дымке, сквозь которую вспыхивали вдруг кирасы. Несмотря на усталость и потери, армия казалась все столь же многочисленной и мощной. Вкус победы был еще так свеж этим теплым мартовским утром 1814 года! Тела убитых убрали подальше, чтобы расчистить дорогу. Озарев старался не думать о них, чтобы не испортить себе настроение, хотя уголком глаза не мог не замечать: безжизненные куклы с грязными лицами, распухшие лошади с одеревеневшими ногами, изуродованная пушка, увязнувшее в земле ядро, походный ранец, а под ним кто-то, лежащий, уткнувшись лицом в землю. Говорят, что с обеих сторон погибших – тысячи.

Тополя слева от дороги пострадали от перестрелки, справа пейзаж остался в неприкосновенности: склоны холмов, покрытые виноградниками, утопающие в нежной зелени домики, ветряные мельницы с застывшими крыльями. На вершине холма замерла сигнальная вышка, смолкли батареи, которые еще недавно грохотали, окутанные белыми облаками. Полки, словно гусеницы, тянулись по равнине в боевом порядке. Царь со своим штабом остановился на возвышенности, откуда хорошо просматривались окрестности…

Убаюканный мерным шагом Китти, всадник раз за разом воскрешал в памяти то странное мгновение сразу после захода солнца, когда внезапно на них обрушилась тишина. Офицеры беспокойно спрашивали друг друга о причине передышки. Во все стороны спешили гонцы – лица красные, взгляд исполнен важности. И вдруг земля взорвалась единым криком, который, будто волна, зародившаяся в предместьях города, несся, вздымаясь ввысь: «Париж!.. Париж сдался!.. Ура!..» Солдаты обнимались. Вскоре прибыл штабной курьер, подтвердивший известие: на постоялом дворе ля Шапель недалеко от заставы Сен-Дени маршал Мармон и представители русского царя заключили перемирие. Наполеону оставалось полагаться на восточные провинции страны, столица была занята неприятелем. Означало ли это конец войны? Вчера, сразу после того, как прозвучал сигнал прекратить огонь, Николай с несколькими товарищами отправился в Бельвилль разжиться вином. Солдаты – русские, французы, немцы, австрийцы, – выломав двери подвалов, утоляли жажду из одних бочек, поставив оружие у стен – чтобы не мешало. «Мне только двадцать, и в моей жизни уже был столь славный день!» – подумал Озарёв, горделиво глядя вокруг, как бы позируя незримому художнику. Он многого ожидал от Парижа – города искусств, философии и доступной любви. И еще никогда не был так признателен родителям, которые дали ему хорошее «западное» образование. Благодаря воспитателю-эмигранту мсье Лезюру, манерному, но бедному, с малых лет ему было столь же легко говорить по-французски, как и по-русски. Это пригодится, чтобы завоевать, утверждают его приятели, симпатии парижан и благосклонность парижанок. Всего одна верста до заставы Пантен! Полк остановился, чтобы привести себя в порядок, прежде чем войти в город. Согласно приказу, гвардейцы расчехлили и приготовили парадные кивера с черными султанами. Сменили походные штаны на белые, чистые, хранившиеся в ранцах. Поручик спешился, чтобы тоже переодеться. Так, смеясь, вся русская пехота стояла без штанов вдоль дороги. Две изумленные крестьянки убегали через поля, подгоняемые солдатскими шутками. Закончив со своим «туалетом», Николай осмотрел подчиненных: на месте ли все пуговицы, хорошо ли начищены. Полковник де Полиньяк, французский эмигрант, начальник батальона литовского полка, пройдя между рядами, остался доволен и приказал выступать.

На следующее утро после переклички капитан Максимов взял Николая под руку и с таинственным видом увлек в угол двора.

– Смотри, что я получил, – сказал он, вынув из кармана какую-то бумагу.

Это был ордер на расквартирование с печатями и подписями.

– Можешь расшифровать. Все по-французски, ни черта не понимаю.

– Особняк графа де Ламбрефу, улица Гренель, 81, – прочитал Озарёв.

Николай, выехав с первыми лучами солнца, к восьми часам пересек городскую черту, двигаясь в направлении Пре-Сен-Жервэ, где стоял отряд Литовского полка и куда он должен был доставить пакет. Хотя после завершающих сражений прошло три дня, множество тел, погибших в Бельвилле, так и не было предано земле, пока их просто убрали по сторонам дороги, чтобы освободить ее для движения. Возле домов, одеревеневшие, безразличные, лежали они под солнечными лучами. У французов на рубашках были голубые пятна от мундиров, промокших от дождей и пота. Лица осаждали стаи мух, липкий, удушающий запах мешался с ароматом лилий, которые только-только расцветали. Жители, укрывшиеся на время боев в Париже, возвратившись, находили на пороге своих домов и в огородах незнакомых мертвецов. Собравшись возле жилищ с разбитыми окнами и почерневшими от пороха ставнями, пытались вытащить оставшуюся целой мебель и утварь. Несколько казаков, сжимая пики, высокомерно гарцевали среди этого развала. Там, где прошли русские, все было тишина и ненависть, казалось, Франция не выносила их. Между тем накануне в Опере публика в исступлении прославляла государей стран-союзников, а тенор Лэ пропел на мотив «Да здравствует Генрих IV»:

Газеты, еще недавно возвеличивавшие Наполеона, теперь осыпали его обвинениями и сарказмами. Горстка роялистов пыталась сбросить статую императора с колонны на Вандомской площади. Детишки из бедных семей продавали на улицах карикатуры на тигра Бонапарта и льстивые портреты русского царя или, протягивая руку за милостыней, распевали куплеты, где восхвалялись победители.

Озарёв предпочитал этому подобострастию дерзкую реплику другого парижского мальчишки: «Так же, как и в том, что Наполеон вышвырнет вас вон!..» Хотя предсказание ребенка вряд ли могло сбыться: да, Наполеон все еще отказывался отречься, его армия располагалась всего в нескольких верстах от столицы, но Сенатом он был низвергнут, спешно сформированное временное правительство готовилось пригласить на трон Людовика XVIII, поговаривали даже, что многие маршалы во главе с Мармоном готовы перейти на службу к союзникам. Наполеону не оставалось ничего другого, как смириться, лишняя бойня у стен Парижа ни к чему.

Командир взвода пехотинцев узнал кабачок, где в ночь заключения перемирия русские и французы вместе ликовали у винных бочек. Теперь здесь было пусто – ни стола, ни скамьи, только осколки устилали пол. В полях жгли мусор, першило в горле от едкого дыма. Солдаты Литовского полка стояли лагерем на окраине разоренной деревни: здесь находился склад боеприпасов и парк повозок, который нельзя оставить без присмотра. Передав пакет начальнику отряда, офицер готовился пуститься в обратный путь. Неожиданно из палатки вышел поручик Ипполит Розников – высокого роста, нескладный, с черными как смоль волосами, крючковатым носом, темными, глубоко посаженными глазами. Он размахивал руками и кричал:

Озарёв с жадностью перечитал записку и расцеловал подпись: Дельфина приглашала к себе вечером, ближе к полуночи, на «чай по-английски, совершенно импровизированный». Странный, необычный час встречи только укрепил Николая во мнении, что эта женщина – восхитительнейший враг всякой банальности. Аналогичное приглашение получил и господин де Ламбрефу. В салоне баронессы, несомненно, будет толпа, но тем легче двоим переговорить. Дельфина, конечно, предусмотрела это. Единственное, о чем сожалел молодой человек, – его внешний вид, не слишком подходящий для собраний после вчерашнего происшествия: нижняя губа за ночь распухла еще больше и приобрела синеватый оттенок, на щеке красовалась царапина. Пострадал и мундир – воротник был порван. Впрочем, Антип уверял, что быстро приведет одежду в порядок: усевшись на столе посреди комнаты, он широкими жестами орудовал иголкой и напевал душераздирающий мотив. Хозяин, устроившись перед зеркалом, прикладывал к губе компресс, в надежде, что она приобретет нормальные размеры. Время от времени он поворачивался к «портняжке» и взглядом вопрошал о результатах, тот отрицательно качал головой. Николай вздыхал и возвращался к своему занятию, но через два часа безуспешных стараний сдался.

– Барин, в таком виде вы еще привлекательнее для француженок, – посмеивался Антип. – Да разве они знают, что такое настоящий мужчина? Стоит вам только войти, все ахнут!

Озарёв отказывался поддаться этим увещеваниям:

– Как это глупо! Меня станут расспрашивать, что произошло, откуда эта рана…

– А вы поведаете, как поколотили друга Наполеона, и если они христиане, скажут вам спасибо. Глядите-ка, ваш мундир как новенький! Осталось почистить сапоги и погладить рубашку.

– Барин! Барин, хотите поглядеть на нее? – прошептал Антип.

– На кого? – спросил Николай, отложив перо. Сидя за столом, он сочинял письмо Дельфине, которое не собирался отправлять, но поэтические строки которого так гармонировали с его печалью.

– Дочку графа! Она в библиотеке, с родителями. Из сада их очень хорошо видно. Идите скорее!

Озарёв колебался лишь мгновение – любопытство оказалось сильнее – и тихо вышел вслед за слугой. Голубые сумерки спускались на листву. Главная аллея вела к фонтану с фигуркой натягивающего лук купидона. Они свернули на узкую боковую тропинку, которая шла обратно к дому. За изгородью из густого кустарника можно было различить окно. Гравий трещал под сапогами Антипа. Он повернулся к хозяину и указал на каменную скамейку:

– Вставайте.

Николай в нетерпении мерил шагами комнату, с ненавистью глядя на желтые обои, навощенную прочную деревянную мебель, постель с красной периной, католическое распятие из слоновой кости и масляную лампу под картонным абажуром. На этот раз он разместился у нотариуса и, хотя ничего подобного не видел с тех пор, как в мае 1815 года возобновились военные действия, был слишком взволнован, чтобы обращать внимание на комфорт и уют. Каждые пять минут молодой человек подходил к окну и выглядывал на улицу: пробило девять, Розникова все не было! Что задержало его в штабе? «Если бы все прошло удачно, уже вернулся бы. Ипполит чересчур оптимист. Наверняка его настойчивость вывела из себя князя Волконского, – решил Озарёв. – Я должен был помешать ему идти туда!» Но как ни убеждал себя, что все потеряно, надежда все-таки не оставляла его. Свесившись из окна, он с наслаждением вдыхал запахи ночи, вслушивался в ее звуки, молил ее о чем-то.

Городок Сен-Дизье был погружен в темноту и тишину. Боязливым жителям пришлось потесниться и приютить в своих домах русских военных. С какой невероятной скоростью проделали французы путь от безумного воодушевления до полного уныния! Высадка Наполеона, неожиданно покинувшего остров Эльба, удивила и настроенные на отдых войска союзников, и дипломатов, собравшихся в Вене для обсуждения послевоенного устройства Европы. Толком даже не разобравшись в том, что происходит, тучный Людовик предал свой ветреный народ, бежал из Тюильри, где вновь высокомерно воцарился вчерашний тиран. Правители государств-союзников немедленно объявили Бонапарта вне закона и приказали вновь развязать войну. Покинувшие Францию русские войска развернулись и спешно двинулись к Рейну, но идти им было слишком далеко, а потому в схватку с врагом первыми вступили англичане, австрийцы и немцы. После нескольких второстепенных сражений была одержана сокрушительная победа при Ватерлоо, решившая исход противостояния. Тщеславие Николая никак не могло примириться с тем, что его соотечественникам по этому случаю не досталось ни крупицы славы.

Лишенный возможности участвовать в боевых действиях, четвертый армейский корпус генерала Раевского перешел Рейн и через Хагенау, Фальсбург и Нанси двинулся в самое сердце Франции. Вместе с элитными полками, разодетыми словно на парад, путешествовали русский царь, император Австрии, король Пруссии, их штабы, министры, офицеры свиты, сонм секретарей и придворных. С некоторых пор Ипполит Розников тоже присоединился к этому блестящему обществу. Что именно стало причиной его стремительного восхождения: способности, легкий характер или связи в кругах франкмасонов? Как бы то ни было, ему понадобилось всего несколько месяцев интриг, чтобы получить место адъютанта князя Волконского. Впрочем, успех не вскружил ему голову. Вскоре и Николай, остановившийся со своим полком в Варшаве, тоже получил назначение в Главный штаб государя. Обязанности новичка, состоявшего под началом пожилого полковника, начальника топографического отдела, пока были определены весьма нечетко, казалось, в нем никто не нуждался, и если бы он исчез, никто бы этого не заметил. Сложись обстоятельства иначе, его бы наверняка угнетала собственная никчемность, теперь же это было как нельзя более кстати. Еще до того, как русские вошли в Сен-Дизье, императору стало известно, что прусские войска заняли Париж. По словам генерала Чернышева, который встречался с Блюхером и Веллингтоном, французы не слишком приветствовали возвращение Людовика, только присутствие Александра могло успокоить политические волнения. Но Сен-Дизье отделяли от Парижа двести верст, на этот переход армии требовалось не менее недели, дорога же была каждая минута, и царь собирался поручить нескольким штабным офицерам отправиться в столицу следить за настроениями парижан. Озарев рассчитывал попасть в их число благодаря Ипполиту Прекрасному, который умел убеждать, в том числе начальство. С тех пор как они покинули Париж, прошел год. Но Николай ни на мгновение не переставал мечтать о том, как вновь окажется там. Три письма, адресованные им Софи, остались без ответа, тем не менее он отказывался верить, что забыт. Была какая-то предопределенность даже в этой новой войне, которая давала ему шанс еще раз увидеть любимую, вопреки всем сражениям и потерям. Будучи суеверным, юноша склонен был считать, что Господь на его стороне, и заклинал Бога, чтобы Розникову удалось добиться желаемого. Но семейная иконка осталась в багаже, может ли ее заменить католический крест? Николай предавался этим размышлениям, когда на улице раздались шаги приятеля, и, не дожидаясь, пока тот поднимется наверх, крикнул:

– Ну, что?

Ипполит поднял голову, но ничего не ответил. Озарёв усмотрел в этом дурной знак и поспешил открыть дверь, повторяя:

«Что, если Софи вышла замуж?» Неожиданное предположение заставило остановиться шагавшего по улице Гренель Озарёва: он предусмотрел все, кроме самого простого и самого трагического для него исхода. Мгновенно лишившись сил, не смел больше сделать ни шагу, прохожие вынуждены были обходить его, как вода огибает риф. Некоторые с любопытством оборачивались – вид у этого человека был явно потерянный. Господи, сколько времени ушло понапрасну! Прибыл в Париж накануне вечером и рассчитывал немедленно отправиться к любимой, но дела службы допоздна задержали его во дворце Бурбонов, где вновь, как и год назад, обосновался русский император. Александр немедленно пригласил Людовика, тот в знак благодарности наградил царя орденом Святого Духа. После этого Николай смог возвратиться в выделенную ему комнату в предместье Сент-Оноре и предаться мечтам о грядущем свидании. И вот теперь, когда цель так близка, его одолели сомнения.

Но нет, Софи не могла выйти замуж, раз он в нее влюблен. Если бы и случилось подобное несчастье, от него бы это не скрылось – некие высшие силы позаботились бы о том, чтобы известить его. Утро выдалось прекрасным, вокруг кипела жизнь, все вместе не давало угаснуть его надеждам. Мимо прошел стекольщик со своей ношей, отблески солнца ослепили на мгновение Озарёва, который вдруг понял, что все будет хорошо. «Смелее», – подбадривал он себя, вновь пустившись в путь. Впрочем, волнение не мешало ему трезво размышлять о том, как лучше появиться в доме графа де Ламбрефу. Главное, не повторить прошлогодней ошибки: этот ночной приезд верхом, сцена в библиотеке, смущенные родители… «Боже, каким я был ребенком!..»

Николай старался взять себя в руки, но все-таки затрепетал, заметив знакомый фонарь над подъездом: слишком много воспоминаний нахлынуло одновременно. Ноги стали ватными. «Если дойду до подъезда за восемь шагов, Софи любит меня и свободна!» – загадал молодой человек, сделав невероятно большой последний шаг, чтобы предсказание сбылось.

Все тот же швейцар был несказанно удивлен, на минуту поверил в существование привидений, когда завидел незнакомца, сунувшего ему в руку три франка, и не мог отказать в помощи. Он сообщил, что госпожа де Шамплит две недели назад покинула столицу, где ей досаждали жара и суета, и теперь у подруги в деревне. Новость эта повергла визитера в уныние, будто Софи не пришла на давно назначенное свидание. Он проклинал досадную помеху, но не мог нарадоваться тому, что ни о каком замужестве, по всей видимости, речи не было.

– Как далеко от Парижа уехала госпожа де Шамплит?

Каждое утро Николай просыпался с надеждой, что придет ответ от Софи, но день за днем заканчивались разочарованием. Молодой человек начинал подозревать графа, что тот не передал его просьбу дочери. Быть может, она уже вернулась. При мысли об этом Озарёв приходил в неистовство и хотел немедленно бежать к господину де Ламбрефу, уличить его в предательстве, криками взбудоражить весь дом. Впрочем, воспитание не позволяло оскорблять пожилого человека, который к тому же мог однажды стать его тестем.

Едва Антип объявился в Париже, хозяин приказал ему бдительно следить за происходящим на улице Гренель и при появлении госпожи де Шамплит немедленно известить его об этом. Но слуга снова и снова возвращался с одним и тем же: он, кажется, видел весь Париж, за исключением той особы, что интересовала барина.

После недели ожидания влюбленный потерял аппетит. Служба его была весьма необременительной: он прочитывал французские газеты, составлял доклад, после чего погружался в свои тревоги. Розников со товарищи делали все, чтобы развлечь приятеля, водили в кафе и театры, но с тех пор, как тот решил жениться, все эти пустые забавы не производили на него впечатления.

К тому же Париж образца 1815 года располагал к себе еще меньше, чем Париж 1814-го. Большая часть русской армии расположилась в Иль-де-Франс, Шампани и Лотарингии, столицу наводнили войска Блюхера и Веллингтона. Высокомерные, грубые немцы стояли лагерем в Тюильри и Люксембургском саду, перед собором Парижской Богоматери. По ночам совершали набеги на пункты сбора пошлины, в пригородах грабили оставленные дома. Английская кавалерия стояла лагерем в полях, где уже созрела пшеница. Пылая ненавистью к Франции и французам, Блюхер приказал взорвать мосты в столице, названия которых напоминали о победах Наполеона. Лишь совместными усилиями Талейрану, Людовику, Веллингтону, русскому царю и королю Пруссии удалось отговорить старого маршала от этого чудовищного замысла. Помимо беспорядков, которые провоцировали военные, немало беспокойства доставляли и крайние роялисты. Непримиримые враги бонапартистов, они жаждали мщения, нападая на либералов, сторонников конституции, да и просто колеблющихся, короче, на всех, кто не разделял их воззрения. Рассказывали об актерах, которых освистали за приверженность павшему режиму, о прохожих, потрепанных королевскими гвардейцами за то, что носили в петлице гвоздику – символ бунтовщиков, о драках в кабаках между представителями национальной гвардии и мушкетерами Людовика XVIII.

Николай читал газеты, присматривался к жизни столицы и все больше проникался состраданием к несчастной Франции, которую рвали на части, сдирая с нее последнюю шкуру, в то время как во главе государства стоит утративший всеобщее уважение монарх. Порой думал о господине Пуатевене – хорошо было бы послушать, что думает он о сложившейся ситуации. Воспоминание об этом человеке было неразрывно связано с мыслями о Софи: ведь именно там, в гостиной на улице Жакоб, она впервые дала понять, что уважает и поддерживает его. Как-то воскресным утром, уступив своей тоске по любимой, Озарёв отправился в Сен-Жермен-де-Пре, где вскоре оказался перед маленьким книжным магазином «Верный пастух».

Дорожная карета остановилась на площади перед Версальским дворцом. Измученная лошадь вздохнула так, что, казалось, бока ее лопнут, сделала шаг назад, повозка накренилась. Николай легко спрыгнул на землю – он ехал «зайцем», устроившись на скамейке рядом с кучером, другие путешественники изрядно попотели, прежде чем им удалось выбраться из колымаги. Озарёв получил двухдневный отпуск, но чувствовал себя так, будто навеки освободился от всех своих обязательств.

На площади толпились дилижансы, шарабаны, экипажи на любой вкус. Возницы громкими криками старались привлечь внимание потенциальных пассажиров: «В Париж! В Париж! Отправление – немедленно! Осталось два места!» У одного из них, взиравшего на гору багажа, молодой человек спросил дорогу. «Да это в двух шагах!» – воскликнул тот, в результате пришлось добрых полчаса брести под палящим солнцем до дома Пуатевенов – белоснежного, с красной крышей, за оградой. На калитке висел заржавевший колокольчик. Позвонив, гость утратил чувство реальности. Залаяла собака, захлопали двери, и на аллее этого рая, украшенной помидорными кустами и фасолью, показался старый садовник в сабо и фартуке. Это был не кто иной, как господин Пуатевен. Он был потрясен, увидя военную форму у своего дома, приблизился к ее обладателю и, наморщив брови, пристально вгляделся в его лицо. Потом затрясся от смеха, повернул голову и закричал:

– Софи!

Никто не ответил. Хозяин взял Озарёва за руку и направился к дому. Юноша пребывал в состоянии абсолютного блаженства, пока вдруг не увидел ту, к которой мчался. Он едва узнал ее в одежде крестьянки – широкая перкалевая юбка в бело-голубую полоску, голубой корсаж, соломенная шляпка, украшенная разноцветными лентами. Любимая показалась ему еще более хрупкой и желанной, чем виделась в воспоминаниях. Лицо ее выражало крайнее удивление, но понять, рада она его приходу или нет, было трудно.

– Я не ожидала вашего визита. – В тоне сквозило равнодушие. – Откуда вы узнали, что я здесь?

Заслышав в вестибюле шаги мужа, госпожа де Ламбрефу вздрогнула – что-то еще удалось ему узнать? Накануне она чуть было не лишилась чувств, когда дочь неожиданно вернулась из Версаля вместе с этим русским офицером. Впрочем, Озарёв довольно скоро скрылся из виду, предоставив Софи самой объясниться с родителями. С каким торжеством она сказала им, что через месяц выйдет замуж, даже если не получит на то родительского благословения. И вот теперь граф без устали носился по Парижу, пытаясь выяснить хоть что-то об иностранце, который вот-вот станет его зятем.

– Вы, наконец-то! – воскликнула графиня при виде входившего в гостиную супруга.

Судя по выражению лица господина де Ламбрефу, его усилия оказались не напрасны. Должно быть, высокопоставленные друзья сумели помочь. Он опустился в кресло, провел по лбу дрожащей рукой и сказал:

– Мне оказали превосходный прием.

– Кто же? Могу я узнать?

Софи вглядывалась в даль, туда, где сливались жемчужно-серое небо и сине-зеленое море, где холодный свет убивал всякий цвет, стирал какой бы то ни было рельеф, навевая печаль. То тут то там в густом тумане возникали силуэты кораблей-призраков с перламутровыми парусами и черными снастями – рыбацкие барки. Берега Финского залива скрывались за пеленой облаков, невероятно спокойное море казалось удивительно плотным, похожим на отливающую серебром непрозрачную ткань. В этом сонном царстве неспешно и почти бесшумно скользил их корабль – трехмачтовое русское торговое судно, двенадцать дней назад, двадцать пятого октября, отбывшее из Шербура. Несмотря на размеренность этого плавания, Софи так и не смогла привыкнуть к ощущению слегка покачивающейся под ногами палубы.

Человек двадцать пассажиров собрались наверху, чтобы не пропустить мгновение, когда впереди покажется Россия. Николай все не появлялся – вместе с Антипом занимался багажом. Поднимется он наконец или нет, женщина начинала сердиться: ей хотелось, чтобы муж непременно был рядом с ней, когда корабль войдет в порт. Думая о том, что уже совсем скоро ступит на русскую землю, она и радовалась, и ужасалась, вспоминала грустные перешептывания родителей накануне ее свадьбы, напутствие католического священника, на чем настаивали мать и отец, церемонию в православной церкви в Елисейском дворце, где были лишь близкие друзья семьи, Пуатевены и несколько приятелей Озарёва, которые, сменяя друг друга, держали тяжелые короны над головами новобрачных. Хор, состоявший из солдат, исполнял нежнейшие гимны, голос бородатого священника, утопавшего в золотых одеяниях, напротив, казалось, доносился из земных глубин. Когда молодые обменялись кольцами, он поднес к их губам кубок с вином, перевязал им руки шелковым платком и трижды обвел вокруг аналоя, чтобы приучались идти в ногу. Странный этот ритуал не вызвал бы у Софи ничего, кроме улыбки, если бы не выражение лица Николая: воистину, в эти мгновения Озарёву казалось, что сам Господь спустился с Небес и благословляет их. Во время торжественного обеда, который давали Ламбрефу, молодой человек не сводил с жены тревожного, почти виноватого взгляда, будто считал себя недостойным ее, и не мог вообразить иного наслаждения, кроме как созерцать ее. Впрочем, в ту же ночь доказал обратное.

Она вспоминала и первые его ласки, и формальности, связанные с его отставкой и оформлением паспортов, их сборы, на которые ушло еще две недели. Софи неловко было жить с мужем в родительском доме: порой стыдно было за свое счастье, порой хотелось показать, что рада своему выбору, хотя ни мать, ни отец ни разу не упрекнули ее за это легкомысленное, с их точки зрения, решение. Николай своей предупредительностью покорил их, они почти не плакали, провожая молодоженов в Шербур. Так и запомнились два стоящих рука об руку старичка, чьи голоса терялись среди криков грузчиков и форейторов, грохота копыт: «Будь счастлива! Прощай! Прощай! Когда-то увидимся вновь?»

Слова эти тогда почти не тронули дочь, теперь она думала о них с грустью. И все же нисколько не сожалела, что рассталась с родными, чьи взгляды и образ жизни так отличались от ее собственных. Мать, женщина большой души, была довольно суетной и простоватой, отец, пропитанный идеями ушедшего века, – одним из самых светских, обаятельных и поверхностных парижан. Овдовев, госпожа де Шамплит немедленно дала понять им, что желает быть независимой, занялась политикой – это развлекало ее, одновременно продолжала дело мужа, бывшего для нее существом высшим. Она стала увереннее держаться, в ее повадке появилось что-то мужское. Появление Николая изменило ее до такой степени, что та, заинтересовавшаяся политикой женщина, казалась ей теперь чуждой. Влюбившись в своего будущего мужа, Софи обнаружила в себе душу юной девушки, и казалось невероятным, что когда-то она принадлежала другому мужчине. Госпожа Озарёва! Француженка кокетливо склонила головку, словно примеряя новую шляпку. Впрочем, и сомнения не покидали ее: не слишком ли она воодушевлена? что найдет в России? И в который раз успокоила себя, вспоминая рассказы мужа о его отце и сестре, с нетерпением их ожидавших, заранее испытывая привязанность к ним, будучи уверенной в теплом приеме, и даже начав учить русский, чтобы понравиться им.

Налетел ветерок, путешественница подняла воротник. Она наслаждалась пахнувшим солью и смолой воздухом. Вдалеке звонили колокола. Жизнь вокруг заметно оживилась: сквозь туман прорезались десятки мачт, показались военные корабли под белоснежными парусами, сотни лодочек покачивались на волнах. Уже виднелся берег – плоский, болотистый, чахлые, а то и засохшие березки. Казалось, местами земля лежит ниже уровня воды. Вот и каменная громада Кронштадской крепости. Пассажиры собрались по левому борту, корабль бросил якорь.

Дождь лениво стучал по крыше коляски, кучер, в облаке пара, покачивался в такт ухабам, тулуп его ощетинился каплями воды. Время от времени он о чем-то громко беседовал с лошадьми. Прижавшись к Николаю, Софи дремала под стук копыт, скрип коляски, перезвон колокольчиков, монотонно мелькали верстовые столбы. Промозглый ветер бил в лицо, забирался под полог. Дрожа всем телом, она думала о несчастном Антипе, который путешествовал вместе с багажом сзади, между двух колес, открытый всем стихиям. Завернувшись в какую-то шкуру, он почти не отличался от окружавших его тюков. Тем не менее вовсе не жаловался, напротив, спрыгивал на каждой остановке с веселой гримасой на физиономии.

Путешествие продолжалось уже два дня, а пейзаж ничуть не изменился: перед ними расстилалась серая, усеянная лужами, равнина. При звуке колокольчиков в небо поднимались стаи ворон. Иногда на горизонте возникали несколько голых, зябких березок или темный ельник. Вдруг среди этой казавшейся безжизненной пустыни вырастала деревня – жалкие домишки теснились вокруг церкви, остолбеневшие от шума, замирали девчушки в саду, мужик на телеге, груженной дровами. И вновь бесконечное, безмолвное, бесцветное, легкое пространство, в котором терялись и взгляд, и мысль.

Каждые двадцать верст останавливались на почтовых станциях, как две капли воды похожих одна на другую. До сих пор им хватало и лошадей, и ямщиков. Озарёв рассчитывал добраться до Пскова за три дня при хороших лошадях и погоде. Но дождь усиливался, вся в колдобинах и камнях дорога на глазах превращалась в грязное месиво. Внезапно путь преградило болото, колеса увязли. Кучер возвел руки к небу, возвещая о невозможности одолеть это препятствие. Николай наклонился вперед, схватил его за шиворот и встряхнул с такой злобой, что Софи испугалась: муж никогда не позволил бы себе обойтись подобным образом со слугой-французом.

– Отпустите его. Он ничего не может сделать!

– Мог! – возразил ей супруг, продолжая колотить несчастного по спине. – Дурак, он должен был ехать через поля!

В Псков прибыли поздно вечером и решили по обыкновению заночевать на почтовой станции, которая оказалась большой и опрятной, здесь путешественникам досталась не только комната, но и чистое постельное белье. На другое утро Николай, смущаясь, объявил жене, что предпочитает отправиться в Каштановку один, на разведку – отец не любит неожиданных визитов, а потому лучше заранее предупредить его, чтобы подготовился к встрече с невесткой. Софи этот план вполне одобрила: ей самой надо было собраться с силами перед столь ответственным свиданием. Имение Озаревых находилось всего в пяти верстах от города, молодой человек рассчитывал к полудню вернуться. Обнимая любимую на пороге комнаты, нежно прошептал:

– До скорой встречи! Приходите в себя! Будьте красавицей!

Он смотрел на нее с обожанием и доверием, улыбался, но волновался так, будто отправлялся на дуэль с соперником, которому незнакома жалость. Мысли путались, не представляя, что скажет отцу, сын положился на волю Божью и был уверен в своей победе: Господь не допустит, чтобы с его избранницей, приехавшей сюда так издалека, обошлись несправедливо.

Стоя у окна, Софи видела, как супруг осенил себя крестом, прежде чем сесть в карету, ее в который раз позабавило, что русские во все свои дела впутывают религию. На этот раз Антип не должен был сопровождать хозяина. Низко склонившись, он стоял у ворот, пока коляска не отъехала. Потом выпрямился, поднял глаза к окну, увидел барыню и рассмеялся. Та тоже не могла сдержать смеха – успела привязаться к этому вечно паясничавшему человеку с всклокоченной шевелюрой и дубленой кожей, который одинаково хорошо переносил жару и холод, мог спать на чем угодно, есть неизвестно что, немного подворовывал, много молился, никогда не мылся и весь светился радостью жизни. «Этот человек – раб. И почему так счастлив своей судьбой? Что это? Беспечность, мудрость, лень, смирение?» Подняв руку над открытым ртом, слуга изобразил, как с упоением заглатывает селедку, ласково похлопал по животу и, смешно переваливаясь, направился к кухне.

Двор пустовал всего мгновение. Появились мужики с метлами и лопатами, принялись разбрасывать снег, и вскоре коляски, повозки, тарантасы оказались скрыты за снежной горой. Из конюшни шел пар, навоз сверкал, словно золотые слитки.

Сидя между Николаем и Мари в большой гостиной дома в Каштановке, Софи оживленно рассказывала о Париже, о путешествии, первых своих впечатлениях о России, но оживление это скрывало смущение, которое не покидало ее с первых мгновений их приезда сюда. Тесть не вышел им навстречу. Она объясняла это его болезнью, но огорчение не становилось от этого меньше. Появится ли к обеду, как уверяет Мари? Девушка показала молодоженам их комнату на втором этаже. Сестру мужа невестка нашла очень красивой, но чересчур застенчивой, дикаркой, с грустной враждебностью во взгляде. Мсье Лезюр, напротив, лебезил перед гостьей, пытаясь продемонстрировать жалкое легкомыслие. Он, например, собрал все французские книги, которые обнаружил в Каштановке, чтобы отнести их «в гнездышко молодой пары», и теперь ходил туда-сюда по коридору, клацая башмаками. Раздался грохот – на пол посыпались книги, Мари нервно рассмеялась.

– Господин Лезюр зря это затеял, – сказала Софи. – Я вовсе не спешу погрузиться в чтение!

– Пусть делает! – возразила девушка. – Ему так хочется вам понравиться! И не только ему! Все мы надеемся, что Каштановка придется вам по душе!..

В ее словах чувствовалась некоторая неестественность, гостья испытывала все большую неловкость. Растерянно взглянула на мужа, тот был сам не свой – скованный, настороженный.

– Может быть, ты сходишь к отцу, узнаешь, как он, – обратился Озарёв к сестре.

Озарёв, Софи и Мари вышли на крыльцо, чтобы посмотреть на приготовления к отъезду. В огромную открытую повозку загружали сундуки, тюки, мебель, кухонную утварь. Другая предназначалась для слуг, которые ехали с молодым барином в Петербург. Хозяева должны были устроиться в закрытом экипаже поменьше, который напоминал короб, установленный на коньки. Слуги – и те, что отправлялись в столицу, и те, что оставались в Каштановке, – плакали, вздыхали, крестились. Только Антип-парижанин важничал – кричал, отдавал приказания, не давал проститься. Когда багаж был окончательно уложен, пришлось все начинать сначала – забыли тридцать два горшка с вареньем, которые вынесли вдруг с кухни. А холодные куры? Где они? Кто ими занимался? Софи пыталась протестовать против такого количества съестного, но Мари уверяла, что на почтовых станциях не поешь как следует, а то и отравишься, поэтому лучше поостеречься и взять все с собой. В это время появился человек с корзиной на голове, девушка решила, что это, наконец, куры, но это были французские книги, позади мужика гордо вышагивал мсье Лезюр.

– Я подобрал для вас кое-что, – обратился он к Софи, которая едва нашла в себе силы поблагодарить его – назойливая любезность этого француза была ей неприятна. Любому своему соотечественнику, окажись он в Каштановке, она пожелала бы характер потверже. Отведя ее в сторону, мсье Лезюр прошептал:

– Как мне хочется уехать!

– Кто вам мешает сделать это? – резко спросила она.

– Не понимаете? – забеспокоился воспитатель. – С моей стороны это было бы в высшей степени неблагодарно!..

Кучер натянул вожжи, лошади увязли в грязи, и экипаж остановился перед шлагбаумом. Поскольку ожидание затягивалось, путешественник высунул голову из-за дверцы. Прохладная сырая ночь была пропитана пресным болотным запахом. Фонарь, прикрепленный к верхушке столба, раскачивался на ветру, и отблески света плясали в лужах. По обеим сторонам дороги возвышались постовые будки в белую, черную и желтую полоски. Чуть подальше, перед караульным помещением, вытянулась вереница повозок. Сборщики пошлины проверяли грузы. Пассажир сложил ладони рупором у рта и крикнул:

– Эй! Кто-нибудь! Я тороплюсь!

Инвалид в мундире вышел из тумана. Вместо одной ноги у него был деревянный протез, а в руках – фонарь. Торс его склонялся на каждом шагу к истерзанному бедру. На груди сверкали медали. Не выходя из кареты, путешественник протянул ему свои бумаги и пробурчал:

– Михаил Борисович Озарёв. Еду в Санкт-Петербург по семейным делам.

– Все будет сделано немедленно, Ваше Благородие, – отозвался инвалид.

На улице Николай с жадностью вдыхал ночной воздух. Впервые после трех недель он вышел наружу. Софи сама настояла, чтобы он пошел на эту дружескую встречу к Косте Ладомирову. Ну разве свекор не составит ей компанию после ужина? Они сыграют в шахматы. Николай был счастлив и вместе с тем встревожен их добрым согласием. Прекрасно зная характер своей жены и Михаила Борисовича, он сомневался, что затишье продлится долго. В любом случае, результатом этого примирения явилось то, что Софи согласилась теперь переехать и жить в Каштановке. Казалось, ей даже не терпелось покинуть Санкт-Петербург. Николай вполне допускал, что ей хотелось уехать из тех мест, которые напоминали о ее трауре. Но он был уверен, что, проведя несколько месяцев в деревне, Софи пожалеет о своем решении. Но тогда будет слишком поздно возвращаться назад. Завязнув в Каштановке, они останутся там до конца своих дней.

Николай, однако, уже не мог обойтись без блестящей и непоследовательной жизни в столице. Он приобрел здесь друзей среди самых видных молодых людей, служивших в гражданском и военном ведомствах. Многие из них, подобно ему, принимали участие в кампаниях 1814 и 1815 годов против Наполеона и оказались в Париже после того, как он был взят. Оттуда они вывезли общие идеи и склонность к дискуссиям. Их еженедельные встречи у Кости всегда заканчивались политическими разговорами. Каждый излагал то, что услышал в городе, в казарме, в министерстве, при дворе, и высказывал свое мнение по поводу таких серьезных предметов, как законность власти, отмена крепостного права и способ приобщения просвещенных слоев нации к делам государства. Разумеется, при каждой встрече обменивались примерно одними и теми же суждениями, но само повторение этих мыслей было захватывающим. Николай размышлял обо всех тех радостях, которыми ему предстояло пожертвовать ради удовлетворения нужд Софи. Кто же из них был большим эгоистом, она или он? Нынешним утром он опять попытался разубедить ее. Она ничего не захотела слушать: «Врач сказал, что через три недели я смогу путешествовать в покойной коляске. Разве ты не горишь желанием вновь оказаться в краю твоего детства? Мы будем так счастливы там!» Ну как она могла говорить подобным образом, в то время как здесь, на берегах Невы, начинался самый мягкий и самый лучший сезон? Город был окутан светом полярной весны, не свойственным ни дню, ни ночи. При столь призрачном рассвете дома утрачивали свою громоздкость, тени никому не принадлежали, повседневная жизнь протекала совсем по-иному. Три недели назад прошел второй ледоход. Иноземные суда уже прибывали из Финского залива и причаливали к набережной у Биржи. С их появлением в город проникали запахи дегтя и смолы, голоса лоцманов, скрежет тяжелых работ по возведению рангоутов.

Широко шагая по улице, Николай вдыхал запах так близко расположенного моря. Налетевший с морских просторов резкий ветер продувал Невский проспект по всей его длине. Редкие прохожие, случайно попадавшиеся в столь поздний час, казались призраками, непонятными видениями, прогуливающимися мыслями, порождениями существ из плоти и костей, которые спали в своих кроватях. Это сны жителей Санкт-Петербурга дышали свежим воздухом без ведома их хозяев. И не был ли сам Николай призраком, прогуливающимся по городу, тогда как его подлинное тело осталось там, между его отцом и Софи? Одного того факта, что он мог задать себе такой вопрос, было Николаю достаточно, чтобы осознать, в каком неестественном состоянии он находился.

Костя Ладомиров жил в огромной квартире неподалеку от Исаакиевской площади. Он принял Николая в гостиной, обставленной на восточный манер, с очень низенькими кушетками, разбросанными по полу разноцветными кожаными подушками, настенными коврами, инкрустированными перламутром низенькими столиками, стоящими по всем углам и наргиле для курения в центре комнаты. Ароматические свечки дымились в плошке для благовоний. Хозяин дома был облачен в халат из кашемира, на ногах – желтые туфли без задника и каблука, на голове – феска. Этот наряд он надевал обычно по понедельникам, принимая гостей. Разодевшись таким образом, Костя с его резкими чертами, вихром на лбу и длинными ногами напоминал голенастую птицу, украшенную пышным оперением.

– Я рад, что пришел первым, – сказал Николай, усаживаясь на кушетку по-турецки. – Мне нужно с тобой поговорить… Дома у меня совсем нехорошо!..

В столовой было темно и свежо, но два открытых окна, выходящих в сад Каштановки, обрамляло переплетение залитой солнцем листвы. В столбе света плясали мошки. Время от времени служанка бросала щепотку порошка в печку. Облако дыма, поднимавшееся с углей, отгоняло мошкару от стола. Для Михаила Борисовича обед был приятнейшим временем дня. Видя перед собой семью в полном составе, он проживал четыре жизни вместо одной. Из всех сотрапезников именно Софи чаще всего привлекала его внимание. За две недели, проведенные в деревне, она заметно похорошела. Ее белое платье из перкали, украшенное воланами, было простым, и тем не менее сноха выглядела чрезвычайно элегантно. Приглушенный тембр голоса окрашивал тайной самое незначительное ее высказывание. Рядом с ней пухленькая, белокурая и бесцветная малышка Мария с ее влажными голубыми глазами и веснушками казалась дурнушкой. Михаил Борисович сожалел, что его дочь родилась не такой красивой и пикантной. «Николай все-таки лучше удался, – подумал он. – Жаль, что он не блещет умом». На краю стола месье Лезюр один и уже в третий раз потянулся за куском пирога с клубникой, помазанного медом и сверху украшенного кремом. Михаилу Борисовичу достаточно было бросить взгляд на бывшего наставника его детей, чтобы возникло желание унизить этого человека. Не оставив французу времени для того, чтобы проглотить лакомство, он встал, давая понять, что трапеза закончена. Месье Лезюр поспешно вернул на свою тарелку кусок пирога, который зажимал между большим и указательным пальцами.

– Прошу вас, – сказал Михаил Борисович, – не стесняйтесь, месье Лезюр!..

– Нет, нет, я уже сыт, – пробормотал тот, вытирая пальцы салфеткой.

– Мы прекрасно можем подождать еще пять минут!

– О, месье!.. Вы смеетесь!..

Николай услышал стук копыт и вышел на крыльцо. Слуга, обязанный дважды в неделю забирать корреспонденцию на почте, возвращался из Пскова в забрызганных грязью сапогах, с важным видом и дорожной сумкой за спиной.

– Ничего нет для меня? – спросил Николай.

– Есть, барин! – ответил мужик, соскочив на землю.

Он открыл кожаную сумку, достал оттуда письмо и маленький пакет. Почерк, которым были написаны оба адреса, принадлежал Косте Ладомирову. Николай поднялся в свою комнату, чтобы его не беспокоили. В маленьком пакетике лежали три серебряных перстня с печатками, представляющими собой выгравированный в оправе факел. В письме говорилось:

«Мой дорогой мак (это тайное имя мы здесь тебе присвоили), посылаю тебе три кольца, одно из них – твое, а другие – для друзей, которые могут появиться у тебя в деревне. Эти предметы освящены иеромонахом, которого я хорошо знаю, и поистине являются святынями. Поэтому не отдавай их никому, кроме очень верующих людей».

Третье кольцо оказалось для Васи. После десятка встреч в клубе и в Славянке Николай убедился, что совершенно спокойно мог вручить своему новому другу этот символ доверия. В самых важных вопросах молодой человек разделял его мнение. Дарья Филипповна была чрезвычайно раздосадована, узнав, что из привязанности к мужикам Шатково Михаил Борисович отказался продать деревню. Однако у нее хватило такта сказать Николаю: «Коль скоро вы рассматриваете это дело, как нечто душевное, я смиряюсь. Сердце мое одобряет вас, даже если разум восстает!» Эта фраза поразила его, как высказывание, достойное античного театра. Разочаровав мать Васи, питавшую надежды, он стал считать себя ее должником. Он хотел бы познакомить Дарью Филипповну со своей женой, чтобы они прониклись взаимным уважением. Но Софи отказывалась выезжать. Семейная жизнь в Каштановке сделала ее нелюдимой. Николаю пришлось настоять, чтобы она по меньшей мере приняла Васю в доме. Софи сочла его очаровательным, несмотря на девический облик. Что же касается Марии, которая знала Васю с детства, то она была любезна с ним и не более того. «Я всегда считала его скучным и самодовольным», – сказала она после его отъезда. Возмущенные возгласы брата оставили ее равнодушной. Он кричал сестре, что она ошибается, что Вася – юноша утонченного ума, чрезвычайно тонкой души, а она улыбалась с невинным упрямством, глядя в даль. Обескураженный, Николай попросил Софи переубедить ее, он хотел, чтобы Вася, новый член «Союза благоденствия», чувствовал себя как дома, когда снова приедет в Каштановку. Софи успокоила его, заверив, что настроение девушек изменчиво.

Чтобы работать спокойно, Николай оборудовал для себя кабинет в одной из комнат нижнего этажа, перенес туда все книги, касающиеся политики, которые сумел найти в доме. По его настоянию Софи написала своим друзьям Пуатевенам в Париж и попросила их прислать ей несколько новомодных книг, не уточнив, каких именно. На самом деле, она сомневалась, что прозе Кондорсе или Бенжамена Констана будет позволено пересечь границу. Но Николай так изголодался по чтению, что для него все было хорошо! Дожидаясь крамольных брошюр, он вперемежку поглощал Бональда, Шатобриана и Жан-Жака Руссо.

Предоставив мужу возможность упиваться в тиши своими восторгами, Софи почти ежедневно посещала деревни. В начале августа она вызвала из Пскова врача, чтобы лечить детей, заболевших крупом в Черняково. Это начинание вызвало большой шум в округе. Некоторые помещики упрекали «француженку» в том, что она приучает мужиков к праздности, внушая, что им все причитается. Николай, услышавший подобную точку зрения в клубе, с улыбкой рассказал об этом Софи. В результате она с двойным усердием стала помогать бедным.

Однако благотворительность Софи по отношению к крестьянам не ограничивалась материальной помощью. Они рассказывали ей о семейных заботах и учитывали ее мнение в своих разногласиях. Во время разговоров с ними она пыталась также просветить их, сообщая о том, что происходит в окружающем мире. Но они как будто предпочитали оставаться в неведении из страха, что их потревожат. Стоило барыне заговорить о какой-то далекой стране или историческом событии, как они замыкались в своей скорлупе. Для них Россия была их деревней, плюс соседние деревни, Каштановка, Псков и дальше, за темными лесами и зелеными полями – Москва с тысячью церквей, Санкт-Петербург, где генералы окружают сияющего как солнце царя, и степи Сибири, где работают каторжники в кандалах. Вокруг этой христианской империи копошились странные народы, не угодные Богу, такие как французы, англичане, немцы, китайцы, турки… Как образовалась Россия, какие государи сменяли друг друга на российском престоле, как было введено крепостное право? Мужики не желали этого знать. Софи понимала, какой огромный пласт глупости, лени, недоверия, суеверия пришлось бы преодолеть, чтобы они услышали ее, но трудность задачи лишь усиливала возникшее у нее желание посвятить себя этому.

Однажды вечером, когда она возвращалась из Каштановки, в коляске, по лесу, чья-то фигура будто тень вынырнула из зарослей и встала посреди дороги. Кучер натянул поводья, чтобы избежать наезда.

С трубкой в зубах и облаком дыма у лба, Башмаков мелом записывал цифры на зеленом сукне игорного стола. Николай делал вид, что с безразличием наблюдает за счетом, но на самом деле он с тревогой ожидал результата. При себе у него было всего двести пятьдесят рублей, а партия в вист была ожесточенной. Его партнер, молодой Михаил Гусляров, пропустил лучшие ходы, а у него самого в руках были лишь мелкие карты. Клуб вдруг вызвал у него отвращение: старые кожаные кресла, запах остывшего табака и все эти мужские лица, расплывающиеся в полумраке. Башмаков подвел итог и подчеркнул его одной чертой. Кусочек мела раскрошился: четыреста девяносто шесть рублей, то есть двести сорок восемь с каждого из двух проигравших. Николай позволил себе роскошь не проверять, бросил сумму на стол, поклонился собравшимся и вышел. Продутые деньги, растраченное время вызвали у него противное ощущение. Каждый раз, приезжая в Псков, он переживал разочарование. И тем не менее не мог удержаться от поездок, поскольку очень скучал в Каштановке.

Во дворе он задумался, куда пойти: сразу вернуться домой или прогуляться по ярмарке. Стоял август месяц 1823 года. Солнце сияло высоко в небе. Оставив коня в конюшне клуба, Николай сделал несколько шагов по улице. Ряд низких лавочек с запыленными витринами выстроился вдоль тротуара из плохо сбитых досок. Вывески из резного, раскрашенного железа висели над дорогой. Временами купец, с бородой до пупка, в сапогах по колено, появлялся на пороге своей двери и приглашал прохожих зайти к нему. Николай наизусть знал весь выставленный товар. Крестьянки, одетые в яркие платья, ловили его взгляд, но он не замечал этого. Сосед по имению поздоровался с ним, и Николай машинально приподнял головной убор. Вдруг он заметил элегантную коляску, остановившуюся у прилавка с тканями «Переплюев и сын». Эти две лошади рыжей масти с заплетенными гривами, этот ямщик с бородой на две стороны, эта кибитка, выкрашенная в черную и желтую клетку… Экипаж Дарьи Филипповны! Она несомненно делает покупки. И через секунду-другую может выйти из магазина. Поначалу Николай хотел удалиться. Но продолжал стоять на месте, будто охваченный желанием вызвать катастрофу. Неужели печаль этого долгого летнего дня сделала его таким безрассудным? Ведь более двух лет он избегал встреч с матерью Васи! По правде говоря, он легко забыл о ней. Николай сделал вид, что заинтересовался отрезами ткани, украшавшими витрину. За стеклом в полумраке маячил женский силуэт с пышными формами. Под соломенной шляпой с полями, переплетенными разноцветными лентами, он узнал Дарью Филипповну. Она показалась ему немного толще, чем в его воспоминании. Оплатив покупки, Дарья Филипповна шагнула к двери. Ее провожал приказчик, руки его были нагружены пакетами, подбородок прижимал груду покупок. «Отступать слишком поздно, – подумал Николай. – На этот раз все потеряно!» И обнажил голову. Она вздрогнула, лицо ее превратилось в фарфоровую маску самых чистых белых и розовых тонов.

– Дарья Филипповна, – пролепетал он, – позвольте мне выразить вам… выразить вам…

Он, в сущности, не знал, что хотел выразить ей, да и она, видимо, не спешила узнать это. После внутренней борьбы она улыбнулась ему краешком губ:

– Как давно мы не видались, Николай Михайлович.

Вот уже час прошел с тех пор, как Алексей Никитич Пешуров, предводитель дворянства Опочского уезда, закрылся в кабинете с Михаилом Борисовичем. Эта затянувшаяся встреча заинтересовала Николая, который бродил по саду, держа руки за спиной и опустив голову. Чем больше он размышлял о визите этого мелкого провинциального сановника, тем отчетливее сознавал, что его посещение вызвано политическим мотивом. В прошлом году император, раздосадованный отголосками испанской и неаполитанской революцией и внутренними трудностями, возникшими вследствие восстания греков против турок, решил нанести сокрушительный удар по «вольнодумцам» в России, приказав распустить все тайные общества, в том числе масонские ложи. Но два Союза заговорщиков – Северный и Южный – пока еще не были затронуты. Без сомнения, предводитель дворянства, обеспокоенный доносом, расспрашивал Михаила Борисовича о том, каковы подлинные взгляды его сына. Все неосторожные слова, произнесенные Николаем в клубе, у друзей, на улице, всплывали в его памяти. Он обозвал себя безумцем и пожалел, что Софи нет рядом с ним и она не может разделить его опасения. В такие трудные минуты он особенно сильно ощущал необходимость жить с ней в согласии. Но она уехала на прогулку с Марией и месье Лезюром. Они собирали травы: новое семейное увлечение!

Николай опять прошел мимо окна кабинета. Разговор происходил очень тихо. Он ничего не смог услышать и спрятался за кустом. Десятью минутами позже дверь распахнулась, затем с треском захлопнулась, и на крыльце появились Михаил Борисович и горбатый, кособокий коротышка – предводитель дворянства. На нем был зеленый сюртук, надетый поверх желтого жилета. Из-за кривизны ног между колен у него просвечивал ромб. Коляска тронулась, увозя предводителя, приподнимавшего над черепом цилиндр. Николай немного успокоился. Должно быть, дело было не таким уж важным, поскольку Пешуров даже не попросил о личной с ним встрече. Николай решил не задавать никаких вопросов отцу, чтобы не вызвать у него подозрений. С другой стороны, Софи так поздно вернулась с прогулки, что он едва успел обменяться с нею несколькими словами перед тем, как сесть за стол.

Во время ужина Михаил Борисович говорил о чем угодно, кроме разговора, состоявшегося у него после полудня. Это умолчание по поводу непривычного события показалось Николаю слишком нарочитым, чтобы не вызвать тревоги. Проглатывая очередной кусок, он все время ожидал, что вот-вот разразится буря. Он уже прожевывал первую ложку мяса в сметанном соусе, как вдруг Михаил Борисович заговорил:

– Алексей Никитич Пешуров оказал мне честь своим посещением. Тебе следовало бы появиться и попрощаться с ним перед его отъездом, Николай!

– Я не хотел мешать вам, батюшка, – прошептал Николай, готовясь к худшему.

В половине девятого утра Мария все еще не вышла из своей комнаты, и Михаил Борисович, рассерженный ее опозданием, приказал не ждать больше и подавать завтрак. Выпив чашку чая, Софи оставила свекра с Николаем и пошла сказать девушке, что надо побыстрее закончить утренний туалет. Мария, наверное, спала глубоким сном, потому что не ответила на стук в дверь. Софи толкнула створку. В комнате – никого. Кровать была не разобрана накануне. Распахнутый шкаф, наполовину выдвинутые полки комода, одежда, кое-как разбросанная на стульях, свидетельствовали о поспешном бегстве. К подушке было приколото письмо: «Для Софи». Она распечатала конверт и в полной растерянности прочла:

«Я ушла, чтобы соединиться с человеком, которого люблю и чьих достоинств никто здесь не признает. С ним, вероятно, я буду несчастна, но по крайней мере моя жизнь обретет смысл. Постарайтесь объяснить это моему отцу, ведь у вас особый дар убеждать его. И главное, не пытайтесь повидаться со мной. Я не хочу иметь ничего общего с моим прошлым. Что не помешает мне хранить о вас доброе воспоминание. Прощайте. Мария».

Изумление молодой женщины длилось недолго. Событие было слишком важным, чтобы она теряла время, доискиваясь, как оно произошло. Необходимо было найти Марию и вернуть ее в Каштановку до того, как кто-нибудь из домашних обнаружит бегство. Даже если шанс на успех был один из ста, Софи решила действовать. С невозмутимым лицом она вышла из комнаты, заперла дверь на два оборота, спрятала ключ вместе с письмом за корсаж и вернулась в столовую, чтобы сообщить, будто Мария занемогла и надо предоставить ей возможность отдохнуть. Ее таинственный и вместе с тем смущенный вид заставил мужчин предположить, что речь идет о женском недомогании, и ни Михаил Борисович, ни Николай не решились требовать других объяснений. Затем Софи отправилась на конюшню и расспросила конюхов. Один из них, плача и осеняя себя крестом, рассказал, что молодая барыня разбудила его в четыре утра и приказала оседлать коня. Другой конюх признался, что однажды она велела ему отвезти ее в Отрадное, имение Владимира Карповича Седова.

– Хорошо! Ты и меня отвезешь туда же! – сказала Софи. – И немедленно!

Она уже собиралась садиться в коляску, когда Николай, решив, что она едет на прогулку, предложил сопровождать ее. Вот уже несколько дней он проявлял к ней трогательное внимание. Ей пришлось сделать над собой усилие и ответить ему, что сегодня утром она хотела бы остаться одна. Он подчинился, не задавая никаких вопросов. Как будто у него было в чем упрекнуть себя.

Незадолго до Рождества родственник Кости, проездом побывавший в Пскове, передал Николаю французские брошюры, попавшие в Россию, не вызвав подозрений у властей. В этой груде было несколько сочинений графа Клода-Анри де Сен-Симона, чье аристократическое имя, должно быть, ввело в заблуждение цензоров.

Николай с упоением углубился в философию этого благородного человека, который, поездив по миру, надеялся улучшить с помощью науки жизнь человечества и прежде всего самого многочисленного и самого бедного его сословия. Перестроить общество, исходя из того, что труд есть основа всякой иерархии; осудить праздность, как преступление, противное человеческой природе; передать управление страной элите, составленной из ученых, деятелей искусства и промышленников; реформировать семью и собственность; Николай пытался сопоставить все эти теории с русской реальностью! Увлекшись темой, он попытался даже написать конституцию. Но основные положения согласовывались плохо… Софи была права: трудно было подчинить одному и тому же Закону столь различные существа, как мужики, буржуа, военные, помещики и дворяне. По этому поводу у них состоялся серьезный разговор. Она призналась ему, что сбита с толку характером русского народа с тысячью его противоречий, которые усложнят задачу любого, будь то самодержавного или республиканского правительства.

– По сути, – сказала она, – мне кажется, что пейзажи, окружающие вас, влияют на способ вашего существования. Огромные равнины, покрытые снегом в течение полугода, серое небо, обширная глушь повергают вашу душу в вялую задумчивость. Чтобы отвратить это зло, вы вынуждены искать бодрящие ощущения: азарт, игры, волнение танца, прерывистый ритм песен, шумные светские развлечения, горячность дружеских дискуссий, радости застолья, скачки на санях, пылкость любовных похождений, все, что может избавить от монотонности затворнического существования, становится для вас неудержимой потребностью!

Он посмеялся над столь французским описанием славянского характера, но согласился, что некоторые особенности точно подмечены. Будто бы для того, чтобы поддержать мнение Софи о загадочной необузданности русских, очень скоро ею было получено восторженное письмо от Марии, сообщающей, что ее венчание назначено на 8 января 1824 года; девушка надеялась, что брат и невестка будут присутствовать на церемонии, она написала также отцу, в последний раз умоляя его простить ее.

Софи спросила об этом Михаила Борисовича, и он признался, что разорвал письмецо, присланное дочерью, не соблаговолив даже прочесть его. Несмотря на заявления Николая и Софи, он был уверен, что сын со снохой не поедут в Отрадное. Узнав, что они настаивают на своем решении, он рассердился. И когда месье Лезюр выразил желание сопровождать их, он категорически запретил ему ехать: «Мне совершенно безразлично, что моя дочь взрослая! – сказал он. – Всем в уезде известно, что это венчание состоится без моего согласия! Я прикажу взять на заметку всех людей, присутствующих в церкви, и таким образом узнаю, кто мои враги!» Напуганный месье Лезюр пожалел, что высказал свою просьбу и, чтобы оправдаться, с особым усердием стал критиковать «несчастное дитя, покинувшее родительский дом». И опять эти старания обернулись против него. «Кто вам позволил принимать чью-то сторону в этом деле? – отчитал его Михаил Борисович. – Тот факт, что вы едите за нашим столом, не означает, что вы – член нашей семьи!»

В тот момент, когда снова увидел Дарью Филипповну, Николай оценил ничтожество отговорок, которые заготовил. Сможет ли он убедить ее, что так давно не подавал признаков жизни исключительно потому, что был потрясен бегством и замужеством сестры? Приехав в Славянку, где никто не ожидал его визита, он понял, что напрасно тревожился. Само солнце, явись оно в дом, не осветило бы так сильно лица его обитателей. Все девушки будто обрели вдруг жениха. Дарья Филипповна – глаза на мокром месте, с дрожащими губами – подыскивала слова. Она так боялась потерять Николая, так была счастлива вновь видеть его, что даже не помышляла о том, чтобы упрекнуть его за отсутствие. И если бы он не привел никаких объяснений, она приняла бы его с тем же радушием. Чтобы приободрить его, Дарья Филипповна пробормотала, что была в курсе всего, разделяет его братское возмущение и лишь больше уважает его за это. Фраза о горе, которое непокорные дети могут причинить близким, напомнила трем юным девушкам, что и они не защищены от подобных злоключений. И поскольку ничего лучше нельзя было придумать, решили выпить чаю.

Позже Евфросинья предложила Николаю поотгадывать загадки, но ее мать воспротивилась этому, сочтя подобное развлечение слишком ребяческим для гостя. Натали набралась храбрости и принесла ему свои последние акварельные рисунки. Из вежливости он похвалил ее, перелистав альбом, полный изображений увядших цветов и расплывчатых пейзажей. Рассерженная тем, что дочери завладели вниманием Николая, Дарья Филипповна попросила двух младших девушек посидеть спокойно, пока старшая будет играть на фортепьяно. Сама она с задумчивым видом расположилась в углу небольшого дивана. Николай присел рядом с нею. Евфросинья и Наталья перешептывались, Дарья Филипповна бросила на них жесткий, как удар линейкой по голове, взгляд. Звуки старомодного романса каскадом полились в гостиной. Елена играла старательно и неумело. Ее прилежная спина изогнулась, косы отбивали ритм. Склонившись к Дарье Филипповне, Николай тихим голосом спросил:

– Вы закончили сооружать китайский павильон?

– Да, – с придыханием ответила она.

– Нельзя ли мне взглянуть на него?