Гоша Северный никогда не играл в футбол — и уж конечно, не мог предположить, что именно после удара в то самое место, которое профессиональные футболисты при пенальти стыдливо прикрывают ладошками, приобретет противный тонкий голос и отвратительную привычку бить морды официантам, когда те предлагали ему в качестве одного из утренних блюд «яйца всмятку». Скорее всего подобные скверные перемены и не коснулись бы Гоши, если бы его линия жизни почти с самого начала не пересеклась с линией жизни Никиты Вознесенского. Гоша, которого тогда никто и не думал называть Северным, и Никита родились и выросли в городе Саратове на той самой улице, которая, считаясь вроде бы центральной, была постоянно перегорожена потемневшими от времени деревянными ограждениями. За ограждениями чинили водопровод осужденные за мелкие правонарушения обитатели располагавшегося неподалеку СИЗО, которых местные власти неизвестно по какой причине отрядили на этот участок. Правонарушители, верные принципу «работа стоит, а срок идет», отбывали свои пятнадцать суток в исключительной праздности, время от времени стреляя у прохожих деньги и посылая конвойных за портвейном — сговорчивость последних объяснялась тем, что принесенный портвейн обычно делился строго поровну, — правда, выпивали его конвой и заключенные порознь — этим да и, пожалуй, еще формой одежды отличие конвоя от заключенных исчерпывалось. И те и другие с утра до вечера слонялись из стороны в сторону за перекошенными, похожими на гнилые зубы ограждениями, витиевато матерились, приставали к прохожим, выпивали, сосали дешевые папиросы и самокрутки, и еще — втолковывали сомнительные премудрости окрестным мальчишкам, которые, конечно, никак не могли игнорировать столь интересного места.

Пацанята Гоша и Никита не то чтобы были неразлучными друзьями, просто они вращались в одной и той же компании и, не особенно утруждая себя посещением школьных уроков, все свое время проводили на улице. Да и дома им делать было в общем-то нечего. Гошу, который никогда не знал ни отца, ни матери, воспитывали две древние старушки, называвшие себя его бабушками. Одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую — просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Позднее Гоша стал задумываться о том, кто из этих старушек его настоящая родственница, но к окончательному выводу так и не пришел. Бабушки очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного, сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома — и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), — а вторая бабушка — просто-Прокофьевна — выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны.

Гоша, в отличие от своих воспитательниц, был мальчиком крупным — до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось — Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги.

Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок». За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем и другим Гошу ежедневно, вперемешку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, вроде следующего:

— Мусорок наш участковый Пантелей завскладом Нинку в подсобке харил и ксиву свою выронил, — почесывая коротко стриженную голову массивной лапищей, ронял Гоша. — Потом нажрался, пошел домой, заспался и, конечно, все забыл…

Пробуждение давалось Никите с большим трудом — как будто он сдирал с себя глухое ватное одеяло, а за этим одеялом было еще одно, а потом еще одно, и груз бесконечных удушающих одеял тяжело давил на Никиту, сковывая руки и ноги…

«Постойте? — подумал он вдруг. — Какие руки и ноги, если у меня руки и ноги давно отвалились?»

Никита открыл глаза, пошевелился и первым делом заметил, что все положенные человеку при рождении конечности у него присутствуют. Сразу после этого Никита определил, что лежит на какой-то твердой ребристой поверхности, а над головой у него низкий потолок и ярчайшая электрическая лампочка, забранная в намордник из ржавого железа.

Никита рывком поднялся и сел, свесив ноги… ну да, с нар. Обычные тюремные нары, зарешеченное окно, за которым пухла безмолвная чернота.

— КПЗ, — сказал Никита сам себе и тут же заметил, что он находится в камере не один.

Ничего удивительного не было в том, что, как только Никита снова пришел в себя, он первым делом одной рукой схватился за свою шею, а второй ощупал собственную макушку.

— На месте, — с глубоким вздохом пробормотал он. — Голова моя на месте.

— Еще бы, — услышал он чей-то голос. — Куда бы она делась?

Никита дико вскрикнул и вскочил на ноги. Земля дрогнула у него под ногами. Говорившего он не увидел, зато увидел нечто такое, что моментально забыл о донесшемся только что невесть откуда голосе. Как выяснилось, Никита находился в большой деревянной клетке, ржавыми цепями подвешенной к толстенной ветви дерева. Дерево — если это было все же дерево — было просто невероятных размеров. Никита посмотрел вверх — кроны видно не было, а гигантский ствол, примерно через каждые два-три метра снабженный массивными ветвями, уходил куда-то в темно-синие рваные облака. Никита опустил глаза и внезапно почувствовал дрожь в пальцах — как выяснилось, клетка его была подвешена на такой высоте, что в густом тумане не было видно земли.

Клетка медленно раскачивалась, отзываясь на малейшие движения Никиты. Ржавые цепи оглушительно скрипели. Держась руками за деревянные и, судя по всему, удивительно прочные прутья, Никита осторожно опустился на пол и вытер со лба ледяной пот.

И тут же землю кто-то со страшной силой выбил из-под ног Никиты. Ствол чудовищного дерева — с полкилометра в диаметре — вдруг уменьшился до размеров микроскопических и закрутился, как палочка в руках жонглера. Что-то подхватило Никиту, подняло в воздух и с размаху шваркнуло о землю.

Когда внезапно поднявшийся ветер утих, и ствол дерева обрел свои настоящие размеры, Никита вдруг ощутил себя лежащим у его корней, а в руках сжимающим не шею Г-гы-ы, а собственную ногу возле лодыжки. Отпустив ногу, Никита выругался.

Г-гы-ы же фланировал неподалеку. Увидев, что Никита пришел в себя и уже поднимается на ноги, Г-гы-ы взмахнул крыльями и подлетел к нему поближе.

— Ты чего! — заверещал он тонким голосом. — Совсем дурной? Я же полуцутик! Я же тебя в порошок… Да ты… Да ты мне вообще-то нравишься, — неожиданно мягко закончил Г-гы-ы. — Я таких прытких давно не встречал. Надо же, только-только у нас появился, а уже попал в Смирилище, дрался с ифритами, целым и невредимым ушел от разъяренного Толика. Слушай, а он, может быть, еще и Комарика своего на тебя натравливал?

— Натравливал, — механически проговорил Никита.

Но Никита не успел рассказать как следует, кто такие алкаши, потому что, прикладываясь к бутыли, они с полуцутиком очень скоро захмелели снова, а захмелев, начали икать. Вернее, икать начал Никита, а Г-гы-ы, отметив непонятные отрывистые звуки, вырывавшиеся изо рта собутыльника, удивился и потребовал объяснений. Но и на этот раз объяснений он не получил, потому что стал икать сам, неизвестно почему заразившись этой напастью от Никиты. Именно по этой причине беседа у них никак не складывалась, потому что икота и у того и у другого очень быстро переросла во что-то совершенно грандиозное, а Никита, булькая и клокоча горлом, еще и ругал «бухло», которое, конечно, было во всем этом виновато, непечатными словами.

В таком виде они и оказались на территории колонии корнеплодов, кстати говоря, очень напоминающей громадных размеров огород со всеми необходимыми составляющими — грядками, изгородью… и прочим.

— Пришли, — икнув, констатировал Г-гы-ы, хотя он-то не шел как раз, а летел.

— Пришли… — проговорил Никита, озираясь, — и чего тут?

— А чего… хочешь, — прерываясь и мучительно дергая рогатой головой, ответил полуцутик, — черт, что за дерьмо со мной творится? — Он снова икнул. — Вечно от вас, от людей, что-нибудь да подцепишь… — Он опять икнул. — Какую-нибудь гадость…

А на Земле прошло тем временем около полугода. В городе Саратове к весне сменился мэр, а на той самой улице, где родился и вырос Никита, все еще стояли деревянные ограждения — еще более потемневшие и местами уже покосившиеся. Заключенные из располагавшегося неподалеку СИЗО разгуливали за ограждениями с самым беспечным видом, время от времени для показухи постукивая кувалдами по какой-нибудь железяке, по которой совсем не обязательно было постукивать. Разомлевшие под весенним солнцем конвойные лениво покрикивали на заключенных — тоже для показухи, утверждая таким образом полную консолидацию со своими подопечными. Лидер местной преступной группировки Евгений Петросян месяц назад чего-то там не поделил с курировавшей его городской администрацией и был выдан с потрохами Федеральной службе безопасности. Новый крестный отец — Гоша Северный — с самого начала поспешил заявить о своей лояльности по отношению к властям, произведя за свой счет капитальный ремонт городской Думы.

Сам Гоша тоже мало изменился. Правда, вследствие травмы, нанесенной ему покойным Никитой Вознесенским, голос Гоши приобрел свойства детской пищалки, а тяга к противоположному полу утратилась совершенно. Но, утратив тягу, Гоша не утратил, конечно, чувства собственного достоинства, он не мог позволить, чтобы среди его подчиненных рождались на его счет какие-либо подозрения, поэтому всячески старался убедить окружающих в том, что слухи о его мужской несостоятельности не что иное, как — вот именно, слухи — и возмутительная клевета.

Выстроив в центре Саратова десятиэтажное здание с зеркальными стенами для своей фирмы «Север», Гоша собственный офис, занимавший три этажа этого здания, населил двумя десятками девушек умопомрачительной красоты и сексапильности. Девушки, которым в обязанности не вменялось ничего, кроме как рассказывать всем об удивительных, но воображаемых от начала до конца сексуальных подвигах босса, целыми днями бесцельно слонялись по десятиэтажной громаде. О подвигах они и правда рассказывали, но так бездарно, что не верил им никто, кроме бабушек Степаниды Прокофьевны и просто-Прокофьевны, которых Гоша на старости лет осчастливил, сделав своими личными секретарями.

Получив такие престижные должности, криминальные бабушки изменились кардинально. Степанида Прокофьевна потребовала собственного визажиста и одевалась теперь по последней парижской моде, злоупотребляя при этом золотыми украшениями — так, что временами была похожа на перегруженную сверкающими безделушками новогоднюю елку. У просто-Прокофьевны же вдруг проснулась тяга к знаниям. Прожив более семи десятков лет без разумения элементарной грамоты, старушка захотела изучить программу университетского образования. Она хотела уже было поступать в Саратовский государственный университет сразу на все факультеты — и скорее всего поступила бы, но Степанида Прокофьевна посоветовала ей не смешить людей и начать хотя бы с общеобразовательной школы. Просто-Прокофьевна явилась с просьбой к своему внучку — и внучок без колебаний купил ей Высшую гимназию гуманитарных наук.

И жизнь бабушек потекла полноводной рекой.

И в загробном мире — том самом, где находился сейчас Никита, — прошло около полугода (полтора сглота по местным меркам) — с того самого момента, как он оказался в подземелье у подпольщиков. Этот отрезок времени пролетел для Никиты почти незаметно — он только и делал, что готовился к перевороту, понимая в нем для себя следующую выгоду — вернуться домой, узнав секрет перемещения во времени и пространстве. Поначалу была у Никиты мысль — вытащить из спирта плененного полуцутика и потолковать с ним насчет его способностей — всем ведь известно, что полуцутики и цутики свободно могут переходить из одного мира в другой. Но Махно отсоветовал ему делать это — во-первых, потому, что неизвестно, как поведет себя Г-гы-ы, когда получит возможность действовать и мыслить, а во-вторых… во-вторых, Махно все-таки подозревал некую привязанность Никиты к полуцутику.

Да и сам Никита время от времени вспоминал о первых своих днях в этом мире. Кто знает, что бы с ним сейчас было, если бы не своевременное вмешательство Г-гы-ы… Может быть, до сих пор болтался бы Никита в Смирилище, обмирая от постоянного ощущения многокилометровой пустоты под ногами и свистящего ветра вокруг… И не раз, и не два чувствовал Никита потребность поговорить с кем-нибудь по душам так, как он разговаривал с полуцутиком. С Махно, конечно, тоже потолковать можно, но у того лишь одна тема для разговоров — восстание, смена власти… А с другими членами организации Никита как-то не сошелся.

Да, перемены пришли в ПОПУ.

Давненько замечали, что Соловей-разбойник и Юлий стали подолгу уединяться вместе, разговаривая о чем-то и тут же замолкая, если кто-то к ним подходил. Замечали, что и Юлий меняется, можно сказать, на глазах — движения его становятся мягче, женственнее. Всегда хмурый и малоразговорчивый, он все чаще стал улыбаться и напевать вполголоса. Разъяснилось все тогда, когда Рододендрон зашел к Юлию взять Барсю на караульный пост. Дверь в комнату Юлия против обыкновения была не заперта. Забыв постучаться, Рододендрон вошел и увидел такое, что зеленый куст на его голове стал дыбом.

Как бы то ни было, а настроение у Никиты все-таки улучшилось после того, как он покинул душные стены подземелья и оказался на поверхности загробного мира. Был вечер (день и ночь в этом мире сменялись друг с другом примерно с такой же последовательностью, как на Земле, разве что время измерялось не минутами и часами, а сглотами и суперсглотами), был вечер, и на улицах Города было шумно. Между пестрыми, разнокалиберными и разномастными домами катились толпы горожан — самых разнообразных существ, которые в большинстве своем были выходцами с Земли, однако выглядевшими не так, как они выглядели там, а так, будто явились с самых разных концов бесконечной вообще-то Вселенной.

«Да-а… — думал Никита, медленно фланируя по тротуару и разглядывая толпу, — как там мне полуцутик объяснял, — люди и подобные им существа появляются в загробном мире в виде собственной душевной сущности. Теми, кем они себя представляют. Вот Соловей-разбойник рассказывал — дядька Черномор, оказывается, всю свою жизнь мечтал об обыкновенном женском счастье — и домечтался — умер и оказался женщиной. А я ничего такого о себе не мыслил, вот и остался тем, кем был. А интересно, был бы я таким же фантазером, как мой папаша, писал бы книжки о Ласковом Хрене, отождествляя себя с лирическим героем собственных вымыслов, — кем бы я тогда был? Ну ладно, хорошо, что у меня воображение все-таки не такое бурное, как у некоторых… Вот кем, хотел бы я узнать, был этот шарик на семи ножках?»

Никита приостановился, рассматривая очередного проходящего мимо него горожанина — небольшой воздушный шарик с намалеванной на резиновой поверхности рожицей семенил по тротуару, мелко перебирая коротенькими ножками. Порывы невесть откуда налетавшего ветра тормозили продвижения шарика, кидая его из стороны в сторону, но шарик мужественно продолжал нелегкую свою прогулку, не меняя направления.

«Или эта вот размазня…»

Никита посторонился, пропуская, похожий на струйку ртути, маслянистый ручеек дурнопахнушей жидкости.

Это было очень давно.

Еще тогда, когда очередной правитель Первого загробного мира, что следует, как известно, в цепочке миров сразу за миром живых, именуемым Земля, за примерную службу был переведен неведомо куда, и на короткий промежуток времени Первый загробный остался без всякого правителя.

Они вот уже второй суперсглот сидели на самом краю мира у Пронзающих врат и гадали, кто станет правителем.

Ххтур теребил багровый вырост собственного носа и задумчиво сипел через щетину ротового отверстия на затылке, а Гуорт, размышляя, глубокомысленно ковырял тремя пальцами шестой руки в гнилом дупле бивня.

Сейчас они разговаривали о красоте. Из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров. Ни Ххтур, ни Гуорт не имели никакого понятия о том, с какой целью прибывали посланцы. Откуда им было об этом знать? Ххтур и Гоурт жили на планете Оом, там и умерли — и неизвестно по какой прихоти Высшего Совета их закинуло сюда — в Первый загробный, куда попадали обычно мертвецы с Земли и подобных Земле измерений. Ххтур и Гоурт получили свои идентификационные номера, но лицензии на загробную деятельность взять не смогли. На Оом Ххтур был шуршинильфюрером, а Гоурт и того лучше — полусурунтиком-аглы. Так что в Первом загробном профессий, подобных родным профессиям Ххтура и Гоурта, не было вовсе — и Ххтур с Гоуртом с самого момента прибытия болтались без дела у Пронзающих врат, не видя необходимости идти куда-то хотя бы для того, чтобы полюбоваться на здешних жителей, которых они, кстати говоря, ни разу и не видели, так как идентификационные номера получили еще по пути в Первый загробный.

— …и кроме того, мы получим в свои ряды полуцутика, — прошептал Махно на ухо Никите. — А это многое значит! Цутики и полуцутики всемогущи. Только сам цутик или полуцутик может воздействовать на себе подобных. А этот твой… Гы… кажется, поверил нам и уже заранее ненавидит всех своих мотающихся при дворе правителя собратьев, потому что считает их предателями.

— Придумано хорошо, — прошептал в ответ Никита. — А если обман все-таки выяснится? Г-гы-ы же просто-напросто может нас выдать?

— Пока мы в подземелье, обман никак раскрыться не может, — ответил Махно. — На поверхность, понятное дело, полуцутик не выйдет. А в момент самого переворота будет такая горячка, что уже точно не до того будет.

— Но… сам правитель.

— На Вал Ляю никто никогда не видел в лицо. Так что, если что — можно сказать твоему полуцутику, что 288 он — ставленник корнеплодов. А может быть, он и на самом деле какой-нибудь корнеплод-акселерат? Потому-то его и скрывают от народа, что непопулярны в Первом загробном корнеплоды… Ну, ладно, это гипотеза. А точно мы знаем только то, что полуцутик мне поверил. Только ты смотри — не расколись!