Первое июля 1998 года пришлось на среду. Таким образом, для Джерзински было вполне естественно, хоть и непривычно, упаковать свои дорожные пожитки во вторник вечером. Рефрижератор марки «Брандт», малость осев под тяжестью морозильных цилиндров с эмбрионами, вместе с ними принял в свое нутро бутылки шампанского; он, как правило, служил и для хранения обычных химических продуктов.

Четыре бутылки на пятнадцать термостатов – это относительно справедливо. Впрочем, как и все остальное: интересы, объединяющие их группу, были достаточно поверхностны, одно неосторожное слово, пренебрежительный взгляд, и компания, того и гляди, распадется, каждый побежит к своей машине. Сидели они в полуподвальной комнате с кондиционером, облицованной белой плиткой и украшенной календарем с пейзажами германских озер. Никто не предложил нащелкать фотографий. Молодой исследователь, глуповатый с виду бородач, прибывший в начале года, через несколько минут смылся, сославшись на проблемы с гаражом. Скованность все заметнее овладевала сотрапезниками. Отпуска были на носу. Одних ждал семейный кров, другие займутся «зеленым туризмом». Разошлись быстро.

К половине восьмого все закончилось. На автомобильную стоянку Джерзински вышел в компании одной из коллег – длинноволосой брюнетки с очень белой кожей и тяжелой грудью. Она была немного старше его. Вероятно, ей предстояло стать его преемницей, возглавив исследовательскую группу. В основании большей части её публикаций покоился ген DAF3 дрозофилы. Мужа у неё не было.

Остановившись возле своей «тойоты», он улыбнулся и протянул спутнице руку (произвести этот жест, сопроводив его улыбкой, он решил несколькими секундами ранее, так что успел мысленно подготовиться). Ладони сцепились, мягко потрясли друг дружку. Чуть позже он подумал, что этому рукопожатию не хватало теплоты; учитывая ситуацию, они могли бы обняться наподобие министров или каких-нибудь эстрадных певцов.

Покончив с прощальными приветствиями, он забрался в свой автомобиль и пять минут, которые показались ему долгими, сидел без движения. Отчего женщина не уезжает? Она там что, мастурбирует, слушая Брамса? Или, напротив, размышляет о своем продвижении, о новых обязанностях (радуется небось?). Наконец «гольф» специалистки по генетике выехал со стоянки. Он снова остался в одиночестве. Погода стояла великолепная, было все ещё жарко. В эти первые летние недели все как будто замерло в сияющей неподвижности; однако долгота дня уже начала убывать, и Джерзински ощущал это.

14 декабря 1900 года в сообщении Берлинской академии под заглавием «К теории закона распределения энергий в нормальном спектре» Макс Планк впервые ввел понятие «квант энергии», которому предстояло сыграть решающую роль в последующем развитии физики. Между 1900 и 1920 годами, главным образом по инициативе Эйнштейна и Бора, концепция более или менее хитроумным способом была согласована с предыдущими теориями, но уже с начала двадцатых эти воззрения оказались необратимо опровергнуты.

Если Нильс Бор признан истинным создателем квантовой механики, то причиной этому являются не только его собственные открытия, но, главное, та исключительно творческая атмосфера интеллектуального кипения, свободного поиска и дружбы, которую он умел создавать вокруг себя. Институт физики в Копенгагене, основанный Бором в 1919 году, радушно открыл свои двери всем молодым исследователям, кого можно было назвать надеждой европейской науки. Здесь свои первые шаги сделали Гейзенберг, Паули, Борн. Сам будучи лишь немногим старше, Бор многие часы посвящал подробному обсуждению их гипотез, проявляя уникальное сочетание философской прозорливости, доброжелательности и строгости. Почти маниакально педантичный, он не терпел ни малейшей приблизительности в интерпретации результатов экспериментов, но вместе с тем ни одна свежая мысль не казалась ему априори безумной, никакая классическая концепция в его глазах не являлась незыблемой. Он любил приглашать своих студентов к себе в загородный дом в Тисвильде; там у него гостили и ученые, занятые другими отраслями знания, политики, люди искусства; беседы текли непринужденно, переходя от физики к философии, от истории к искусству, от религии к обыденной жизни. Ничего подобного не бывало со времен первоначального расцвета греческой культуры. Вот в каком контексте между 1925 и 1927 годами были выработаны основополагающие понятия Копенгагенской школы, в больше степени упразднившие прежние категории пространства, времени и причинности.

Джерзински не удалось сколотить подобное сообщество. Внутри исследовательской группы, которой он руководил, царила всего лишь атмосфера присутственного места. Микробиологи, отнюдь не являясь поэтами своего дела, этакими Рембо микроскопа, каких любят воображать чувствительные профаны, по большей части суть честные технари, не отмеченные печатью гениальности: они читают «Нувель обсерватёр» и мечтают махнуть в отпуск в Гренландию. Исследования в области молекулярной биологии не предполагают никакого творческого горения, никакой изобретательности; по существу, это работа почти всегда рутинная, требующая не первоклассных, а всего лишь приличных интеллектуальных способностей. Люди получают докторские степени, защищают диссертации, в то время как полного набора экзаменов на бакалавра с лихвой хватило бы, чтобы управляться с компьютерами. «Чтобы додуматься до идеи генетического кода, – любил повторять Деплешен, заведующий биологическим отделом Национального совета по научным исследованиям, – чтобы открыть принцип синтеза протеинов, таки надо было малость попотеть, что да, то да. Впрочем, заметьте: первым, кто сунул нос в это дело, был Гамов, физик. Но что до расшифровки ДНК… пфф! Расшифровываешь, расшифровываешь. Создаешь молекулу, потом другую. Вводишь данные в компьютер, компьютер производит расчет составляющих её цепочек. Посылаешь факс в Колорадо; они создают гены: B27, C33. Та же кухня. По временам удается вносить незначительные усовершенствования в оборудование, обычно этого достаточно, чтобы вам дали Нобелевскую премию. Все это халтура, детские игрушки».

Гроза разразилась около девяти вечера. Джерзински слушал шум дождя, потягивая маленькими глотками дешевый арманьяк. Ему только что исполнилось сорок: уж не стал ли он жертвой кризиса сорокалетия? Принимая во внимание улучшение условий жизни, сегодня люди сорока лет ещё в полной форме, их физическое состояние великолепно; первые признаки, говорящие – как по внешнему виду, так и по реакции организма на нагрузки, – что вот он, порог, от которого сейчас начнется долгий путь вниз, к могиле, все чаще настигают человека ближе к сорока пяти, а то и пятидесяти годам. К тому же этот пресловутый кризис сорокалетия зачастую ассоциируется с феноменами сексуальными, с внезапным лихорадочным вожделением к телам очень юных девиц. В случае Джерзински подобные мотивы исключались полностью: член служил ему затем, чтобы помочиться, более ни для чего.

На следующее утро он встал около семи, взял в своей домашней библиотеке «Часть и целое», научную автобиографию Вернера Хайзенберга, и пешком отправился на Марсово поле. Рассвет был свеж и прозрачен. Этой книгой он обзавелся ещё в десятилетнем возрасте. Усевшись под одним из платанов аллеи Виктора Кузена, он перечитал то место из первой главы, где Гейзенберг, описывая атмосферу времени своего становления, упоминает о первой встрече с теорией атома:

Мартену Секкальди, рожденному в 1882 году в глухой корсиканской деревушке, в безграмотной крестьянской семье, казалось, предстояло провести свой век пастухом и земледельцем, ему была уготована та же ограниченная сфера деятельности, что являлась уделом бесконечной череды сменявшихся поколений его предков. Образ жизни, о котором идет речь, в наших краях давно отошел в прошлое, так что его исчерпывающий анализ представлял бы лишь ограниченный интерес; разве что некоторые радикальные ревнители экологии подчас демонстрируют необъяснимую ностальгию по такому существованию, но я, чтобы не быть односторонним, тем не менее предлагаю дать его краткое суммарное описание: живешь на лоне природы, дышишь свежим воздухом, возделываешь некий клочок земли, размер коего определяется сообразно строжайше установленному праву наследования; иной раз кабана подстрелишь; трахаешь кого придется направо и налево, в особенности свою жену, каковая рожает тебе деток; даешь последним воспитание, дабы они в свой черед заняли твое место в той же экосистеме; с годами начинаешь прихварывать, ну и все, баста.

Особый жребий Мартена Секкальди, по существу, отменно примечателен, ибо свидетельствует о той роли, какую сыграли интеграция французского общества и ускорение технологического прогресса в эпоху Третьей республики, обеспеченное непрестанными усилиями светской школы. Его преподаватель быстро сообразил, что имеет дело с учеником незаурядным, одаренным наклонностями к абстрактному мышлению и определенной изобретательностью, проявить каковые в своей исконной среде ему будет весьма затруднительно. Полностью сознавая, что его миссия не ограничивается лишь снабжением будущих граждан багажом элементарных знаний, так как равным образом ему подобает производить отбор тех, кому со временем предстоит стать для Республики частью её элиты, он сумел убедить родителей Мартена, что призвание их сына может осуществиться исключительно за пределами Корсики. Итак, в 1894 году, получив право на стипендию, юноша поступил интерном в марсельский лицей Тьера, отлично описанный в воспоминаниях детства Марселя Паньоля, которым было суждено до последних дней Мартена Секкальди стать его излюбленным чтением благодаря великолепному в своей правдивости воссозданию основополагающих идеалов эпохи, воплощенных в жизненном пути одаренного молодого человека, выходца из низов. В 1902 году, полностью оправдав надежды своего первого учителя, он был принят в Высшую политехническую школу.

Девять лет спустя он получил назначение, определившее его дальнейший жизненный путь. Речь шла о создании действенной водопроводной сети, охватывающей всю систему алжирских территорий. Он занимался этим более двадцати пяти лет: производил расчеты кривизны акведуков и диаметра канализационных труб. В 1923 году он женился на Женевьеве Жюли, продавщице, чей род происходил из Лангедока, но последние два его поколения обосновались в Алжире. В 1928 году у них родилась дочь Жанин.

Повествование о жизни человеческой может быть сколь угодно длинным либо коротким. Метафизический или трагический выбор сводится в конечном счете к традиционно запечатленным на надгробном камне датам рождения и смерти. Он привлекает своей предельной краткостью. Но в случае Мартена Секкальди представляется уместным подвергнуть рассмотрению исторический и социальный аспект его судьбы, сосредоточившись не столько на личных особенностях данного индивида, сколько на эволюционных изменениях общества, характерным элементом которого он являлся. Эти характерные представители своего времени, с одной стороны увлекаемые ходом исторического развития, с другой – и сами охотно плывущие по течению, обычно имеют простые, счастливые биографии; подобное жизнеописание в его классическом варианте, как правило, умещается на одной-двух страницах. Что до Жанин Секкальди, она-то принадлежала к удручающей категории предтеч. В своем роде вполне приспособленные к образу жизни большинства современников, предтечи вместе с тем стремятся «быть выше», проповедуя новые либо пропагандируя ещё мало распространенные способы существования; жизненный путь предтеч обыкновенно приходится описывать пространнее, тем паче что он часто куда ухабистее и запутанней. Однако же их роль сводится к ускорению исторических процессов, притом ускорению по большей части разрушительному – им никогда не дано придать событиям новое направление: эта миссия возлагается на революционеров или пророков.

Короче говоря, дщерь Мартена и Женевьевы Секкальди проявляла выдающиеся умственные способности, по меньшей мере равные отцовским, и сверх того демонстрировала весьма независимый нрав. Девственность свою она потеряла в возрасте тринадцати лет (факт чрезвычайный, принимая во внимание эпоху и среду), чтобы затем посвятить годы войны (в тех краях они были довольно мирными) хождениям на все главные балы, имевшие место в конце каждой недели сперва в Константине, потом в Алжире; все это не мешало ей триместр за триместром бесперебойно достигать впечатляющих успехов в школьной науке. Таким образом, в 1945 году покидая родителей, дабы приступить в Париже к изучению медицины, она была вооружена степенью бакалавра с отличием и уже немалым сексуальным опытом.

На дворе лето 1968-го, Мишелю одиннадцатый год. С двухлетнего возраста он живет вдвоем со своей бабушкой. Живут они в Шарни, что в департаменте Йонна, недалеко от Луаре. По утрам он встает рано, чтобы приготовить для бабушки завтрак; он заготовил специальную шпаргалку, записал в нее, как долго нужно настаивать чай, сколько требуется тартинок и прочие подобные вещи.

Зачастую он не выходит из своей комнаты до самого полдника. Читает Жюля Верна, комиксы про собаку Пифа или про «Клуб пяти», но чаще погружается в многотомное собрание «Вся Вселенная». Там рассказывается о сопротивлении материалов, о разных видах облаков, о пчелиных танцах. Есть и кое-что про Тадж-Махал, дворец, в глубокой древности построенный одним царем в память умершей царицы, про смерть Сократа, про геометрию, созданную Евклидом более двух тысячелетий тому назад.

Послеобеденные часы он проводит в саду. Сидит в коротких штанишках, прислонившись спиной к стволу черешни, наслаждаясь упругой мягкостью травы. Греется на солнышке. Листья салата латука впивают солнечный жар; так же всасывают они и воду; он помнит, что на закате должен их полить. Он и здесь продолжает читать «Всю Вселенную» или какую-нибудь книжку из серии «Сто вопросов о…»; он впивает знания.

Подчас он отправляется на велике в поля. Со всей мочи жмет на педали, наполняя легкие ароматом вечности. Детская вечность коротка, но он того ещё не ведает, а пейзаж проносится мимо.

Брюно потерял управление автомобилем, едва проехав Пуатье. Его «пежо-305» занесло к разделительной полосе, машина слегка шаркнула по металлу ограждения и замерла, развернувшись задом наперед. «Дерьмовый бардак! – глухо выругался он. – Вселенское паскудство!» Ягуар, мчавшийся со скоростью 220 км, резко тормознул, тоже чуть не врезавшись в ограждение, и под рев клаксонов унесся вдаль. Брюно выскочил и погрозил ему вслед кулаком. «Педик! – проорал он. – Сучий педик!» Потом он развернул машину и продолжил путь.

Так называемый Край Перемен был создан в 1975 году группой бывших бунтарей шестьдесят восьмого (по правде говоря, в шестьдесят восьмом ни один из них ничего сколько-нибудь заметного не совершил, но, можно сказать, в них чувствовался «душок» шестьдесят восьмого); они обосновались на обширной, поросшей соснами территории чуть южнее Шоле; эта земля принадлежала родителям одного из них. Их замысел, несущий на себе явственный отпечаток модных в начале семидесятых анархистских идеалов, заключался в том, чтобы осуществить конкретную утопию, то есть «здесь и сейчас» организовать некое пространство, где было бы возможно жить в согласии с принципами самоуправления, уважения к правам личности и подлинной демократии. Однако же Край не был новой общиной; цель была куда скромнее – создать место отдыха, иными словами, приют, где сторонники этой затеи имели бы случай объединяться в летние месяцы для конкретного проведения провозглашаемых идей в жизнь; речь также шла о создании благоприятных условий для совместной деятельности, творческого общения, и все это в духе гуманизма и народовластия; и наконец, если пользоваться терминологией основателей, речь шла о том, чтобы «со вкусом перепихнуться».

Очень скоро Край Перемен столкнулся с проблемой старения. Молодежи восьмидесятых идеалы его основателей казались обветшалыми. Если не считать павильонов спонтанного театра и калифорнийского массажа. Край по своей сути был прежде всего кемпингом; с точки зрения удобств жилья и качества питания он не мог тягаться с официальными центрами отдыха. К тому же свойственная ему известная анархичность затрудняла четкий контроль посещаемости и оплаты; поэтому со временем становилось все труднее поддерживать финансовое равновесие, впрочем с самого начала довольно шаткое.

Первая мера, единогласно одобренная основателями, состояла в том, чтобы учредить тарифы, предоставляющие молодежи откровенно льготные условия; оказалось, этого недостаточно. В 1984-м, в начале бюджетного года, Фредерик Ледантек на ежегодном общем собрании предложил нововведения, призванные обеспечить благосостояние Края. Для 80-х годов предпринимательство – таков был итог его анализа – одна из самых многообещающих авантюр. Ведь все присутствующие располагают драгоценным опытом в области оздоровительных практик, берущих свое начало в гуманистически ориентированной психологии (гештальтпсихология, учение о реинкарнации, хожденье по раскаленным углям, трансактный анализ, медитация дзен, анализ паранормальных способностей). Так почему бы не пустить все это в ход с целью разработки основополагающих методик, предназначенных для собственной практики? После бурных дебатов предложение было принято. Именно тогда и была построена пирамида, а также десятков пять бунгало с ограниченным, но приемлемым комфортом, для сезонных постояльцев. В то же время был проведен интенсивный, но узконацеленный мейлинг, адресованный администраторам по кадровой политике крупных фирм. Кое-кто из представителей крайне левой политической ориентации принял в штыки подобные новшества. Имела место жесткая недолгая борьба внутри руководства Края, и «Ассоциация в поддержку закона 1901 года» была распущена, её место заняло общество с ограниченной ответственностью, где держателем контрольного пакета акций являлся Фредерик Ледантек. Помимо всего прочего, поместье принадлежало его родителям, и отделение «Взаимного Кредита» департамента Марна-и-Луара, видимо, было расположено поддержать этот проект.

Пять лет спустя Краю удалось обзавестись красивым каталогом согласований (Национальный парижский банк, бюджетное ведомство, Управление парижского городского транспорта). Международные путевки, договоры с фирмами о коллективных поездках обеспечивали круглогодичную работу центра, а его функционирование как «места отдыха», питавшее старинную ностальгию, давало не более пяти процентов от общей цифры годового оборота.

Половое влечение возбуждают в основном юные тела, и то, что пространство соблазна все больше заполоняют совсем молоденькие девчонки, по существу, не более чем возвращение к норме, к истинности желания, подобное тому возврату к подлинным масштабам цен, что происходит, когда спадет жар биржевой лихорадки. Это отнюдь не облегчает той мучительной ситуации, в которую годам к сорока попадают женщины, чье двадцатилетие пришлось на «эпоху шестьдесят восьмого». Как правило, разведенные, они ни в коей мере не могут рассчитывать на брак – страстный или постылый, – институт, в дело скорейшего упразднения какового они внесли свою посильную лепту. Будучи представительницами поколения, которое с размахом, доселе невиданным, утверждало превосходство юности над зрелостью, они лишены права удивляться тому, что поколение, пришедшее им на смену, в свой черед обливает их презрением. В конце концов, культ тела, который они некогда столь яростно провозглашали, по мере увядания их собственной плоти неминуемо приводил их ко все более острому отвращению к самим себе – отвращению, мало отличающемуся от того, которое они могли прочесть во взглядах окружающих.

Мужчины их возраста находились, в общем и целом, не в лучшем положении; однако такой схожести жребия отнюдь не суждено было породить солидарности между теми и другими: мужчины, перевалив за сорок, в массе своей продолжали увиваться за молоденькими – и подчас с известным успехом, удача могла выпадать по меньшей мере тем, кто, сумев ловко ввязаться в житейскую игру, достиг известности, определенного интеллектуального либо финансового уровня; а для женщин в подавляющем большинстве случаев приход зрелости был чреват поражением, мастурбацией и стыдом.

Являясь привилегированным приютом сексуальной раскрепощенности и свободы желания, Край Перемен, само собой, должен был скорее, чем любое другое место, стать краем горечи и депрессии. Прощайте, объятия на траве лужаек, в сиянии полной луны! Прощайте, квазидионисийские торжества во славу нагих, умащенных маслом тел под лучами полуденного солнца! Так нудно бубнили сорокалетние, взирая на свои повисшие члены и жирные округлости.

К 1987 году в Крае стали появляться первые кружки полурелигиозной направленности. Разумеется, христианство оставалось вне игры; но инициаторы – люди, по существу, довольно терпимые – смогли примирить мистическую, в достаточной мере туманную экзотику с культом тела, который они рассудку вопреки продолжали проповедовать. Кабинеты сенситивного массажа или раскрепощения плотского начала, само собой, держались на плаву; но становилось все заметнее стремительное нарастание интереса к астрологии, египетским картам таро, медитации по поводу чакр

Он шел и шел, он достиг границы. Стая хищных птиц кружила в небе, тяготея к невидимому центру – к падали, должно быть. Мышцы его ног пружинисто играли, отзываясь на неровности дороги. Пелена желтеющей травы одевала холмы; в восточном направлении глазу открывалась бесконечная панорама. Со вчерашнего дня он ничего не ел; ему не было страшно.

Проснулся он совсем одетый, лежа поперек кровати. Перед входом в магазин единых цен разгружали грузовик с товарами. Было чуть больше семи часов утра.

Подобно Брюно, многие курортники, посещавшие Край Перемен, были сорокалетними; как и он, большинство из них работали в социальной сфере либо в области просвещения и по своему статусу являлись должностными лицами, материально вполне обеспеченными. Практически все они могли быть причислены к левым, и опять-таки практически все вели одинокую жизнь, по большей части вследствие развода. Короче, для данного места Брюно был фигурой довольно типичной, и через несколько дней он осознал, что начинает чувствовать себя чуть лучше, чем обычно, вернее, не настолько скверно. Мистически настроенные тетки, во время утреннего завтрака совершенно нестерпимые, к тому часу, когда подавали аперитив, превращались в женщин, вовлеченных в безнадежное соперничество с конкурентками помоложе. И вот под вечер в среду он свел знакомство с Катрин, пятидесятилетней отставной феминисткой, принадлежащей к разряду «темных лошадок». Брюнетка с матовой кожей, она лет в двадцать была, наверное, весьма привлекательной. Груди у неё все ещё держались на должной высоте, как он отметил в бассейне, но зад ожирел вконец. Она зациклилась на египетской символике, солнечных картах таро и т. п. Брюно спустил штаны в то время, когда она распространялась о боге Анубисе; он чувствовал, что по части эрекции она придираться не станет, так что между ними, может быть, зародится дружба. К несчастью, никакой эрекции вообще не получилось. У неё на бедрах были жировые складки, и ног она не раздвинула; расстались они довольно холодно.

В тот же вечер, незадолго до ужина, с ним разговорился субъект по имени Пьер-Луи. Он представился преподавателем математики, о чем можно было догадаться по его виду. Брюно его приметил двумя днями раньше, во время вечера, посвященного креативистским теориям; там он выдал скетч на тему доказательства математической теоремы, топтавшегося по замкнутому кругу, нечто в стиле комического абсурда, впрочем совсем не смешное. Его рука быстро-быстро бежала по белому пластику, временами вдруг спотыкаясь; тогда кожа на его огромном лысом черепе вся покрывалась морщинами умственного напряжения, лицо корчилось в гримасах, которые бедняга считал забавными; он застывал на несколько мгновений, сжимая в руке фломастер, потом снова принимался марать доску и бубнить, бубнить. По окончании скетча человек пять-шесть зааплодировали скорее по доброте душевной. Он аж побагровел от смущения, тем все и кончилось.

В последующие дни Брюно несколько раз приходилось ускользать от его общества. Он неизменно разгуливал в парусиновой шляпе. Был тощеват и крайне долговяз, ростом как минимум метр девяносто; однако у него намечалось брюшко, и смешно было глядеть, как он с этим своим маленьким пузиком взбирается на вышку для прыжков в воду. Ему было лет сорок пять.

В тот вечер Брюно удалось быстренько смыться: воспользовавшись тем, что придурковатый верзила вместе со всеми прочими затеял импровизированные африканские танцы, он пустился вверх по склону в направлении ресторанчика где обычно обедала вся компания. Место рядом с экс-феминисткой было свободно; напротив сидела одна из её единомышленниц-символисток. Он едва успел приступить к своему рагу, когда в дальнем конце прохода между сдвинутыми вплотную столами возник Пьер Луи; при виде свободного стула напротив Брюно его физиономия радостно просияла. Он начал разглагольствовать ещё прежде, чем Брюно вполне осознал его присутствие; сказать по правде, бубнил он что-то терпимое, так что его соседки по столу прямо-таки раскудахтались от восторга. Тут тебе и реинкарнация Озириса, и египетские марионетки… на Брюно они не обращали абсолютно никакого внимания. В какой-то момент до него дошло, что этот шут гороховый спрашивает о его профессиональных занятиях. «О, ничего особенного…» – обронил Брюно туманно; он был готов разговаривать о чем угодно, только не о государственной системе образования. Ужин начал действовать ему на нервы; он встал, чтобы пойти выкурить сигарету. К несчастью, в то же мгновение обе символистки, мощно вильнув бедрами, поднялись из-за стола, не взглянув на собеседников; вероятно, именно это и спровоцировало инцидент.

Брюно был метрах в десяти от стола, когда услышал громкое сопение или скорее хрип, странный, поистине нечеловеческий звук. Он оглянулся: лицо Пьера-Луи было ярко-красным, кулаки сжаты. Одним прыжком, без разбега – ноги вместе – он вскочил на стол. С удушьем он совладал: хрип больше не вырывался из его груди. Теперь он топтался по столу, что есть силы колотя себя кулаками по голове; тарелки и стаканы плясали вокруг него; он расшвыривал их ногами выкрикивая: «Вы не смеете! Вы не можете так со мной обходиться!..» Чтобы справиться с ним, понадобилось пять человек. В тот же вечер его отправили в психиатрическую клинику, в Ангулем.

Возвратившись в Париж, он обнаружил в ящике письмо от Деплешена. Согласно пункту 66 внутреннего распорядка Национального совета по научным исследованиям, ему надлежит за два месяца до истечения оговоренного отпуска ходатайствовать либо о его продлении, либо о своем возвращении к работе. Письмо было учтиво, исполнено юмора, Деплешен иронизировал над бюрократическими ограничениями, тем не менее запаздывание уже превысило трехнедельный срок. Он положил письмо на стол, глубокая неуверенность овладела им. В течение года он был волен самостоятельно определять круг своих изысканий – и чего же он достиг? В конечном счете почти что ничего. Включив свой мини-компьютер, он с отвращением констатировал, что его e-mail обогатился двумя десятками новых страниц; а между тем он отсутствовал всего лишь двое суток. Одно из сообщений исходило от Института молекулярной биологии в Палезо. Та коллега, что заняла его место, запустила в действие программу исследований по ДНК митохондрий: она – в отличие от ядерного ДНК – как представлялось, была лишена механизмов коррекции генного кода, пострадавшего от воздействия свободных радикалов; по сути, здесь сюрприза не было. Из университета в Огайо исходила информация поинтереснее: в ходе опытов с сахаромицетами

note 15

там выяснили, что при воспроизведении половым путем их разновидности эволюционируют не так быстро, как при размножении посредством клонирования; следовательно, в этом случае алеаторные мутации продуктивнее, нежели естественная селекция. Экспериментальная схема была любопытна и явно противоречила классической гипотезе полового воспроизведения как двигателя эволюции; но это в любом случае больше не представляло иного интереса, кроме анекдотического. Как только генетический код будет расшифрован полностью (а это уже вопрос не лет, но месяцев), человечество получит возможность контролировать свою собственную биологическую эволюцию; тогда сексуальность со всей очевидностью предстанет тем, чем и является: функцией бесполезной, опасной и регрессивной. Но даже если удастся обнаруживать появление мутаций, то есть рассчитывать их возможный пагубный эффект, ничто в настоящее время не может пролить малейший свет на то, насколько они детерминированы; следовательно, не будет и способа найти им конкретное применение. Однако, по всей видимости, именно в этом направлении надлежит вести дальнейшие исследования.

Избавленный от папок и книг, загромождавших все полки, кабинет Деплешена казался огромным.

На следующий вечер, обедая у Аннабель, он объяснил ей очень доходчиво, четко и аргументирование, почему ему необходимо отправиться в Ирландию. Для него программа, которую надлежало выполнить, теперь вполне определилась, все предстало в отчетливой взаимосвязи. Суть состояла в том, чтобы не сосредоточиваться на одной ДНК, а рассматривать живое существо во всей его целостности как самовоспроизводящую систему.

Сначала Аннабель ничего не отвечала; она пыталась скрыть смятение и не могла, её рот слегка искривился. Потом налила ему вина; в этот вечер она приготовила рыбу, и её квартирка больше, чем когда-либо, напоминала корабельную каюту.

– Ты не предложил взять меня с собой… – Эти слова прозвучали в тишине; и молчание последовало за ними. – Тебе это даже в голову не пришло, – сказала она с изумлением и ребяческой досадой; потом разразилась рыданиями. Он не шелохнулся; если бы в эту минуту он подошел к ней, она бы, конечно, его оттолкнула; людям приходится плакать, иногда им только это и остается. – А ведь мы хорошо ладили, когда нам было двенадцать, – пробормотала она сквозь слезы. Потом подняла на него глаза. Лицо редчайшей, чистой красоты. – Сделай мне ребенка. Мне нужно, чтобы рядом кто-то был. Разумеется, тебе не придется ни растить его, ни заниматься им, у тебя даже не будет надобности с ним знакомиться. Я не прошу тебя любить – ни его, ни меня; просто сделай мне ребенка. Знаю, мне сорок лет: пусть так, я рискну Теперь это мой последний шанс. Иногда я сожалею о своих абортах. Однако первый мужчина, от которого я забеременела, был дерьмом, второй – безответственным ничтожеством; когда мне было семнадцать, я и представить себе не . могла, насколько коротка жизнь, как недолговечны наши возможности.

Чтобы выкроить время на размышление, Мишель закурил сигарету.

– Это странная идея, – пробормотал он сквозь зубы. – Странная идея – воспроизводить себя для жизни, которой не любишь.

Двадцать пятого августа контрольные анализы выявили метастазы в брюшной полости; обычно в таких случаях их разрастание продолжается, рак быстро распространяется. Можно попробовать прибегнуть к радиотерапии. Собственно говоря, это и было единственным возможным средством; но не следовало обманывать себя, речь шла о тяжелом лечении, и шансы излечения не превышали 50 процентов.

Обед проходил в нестерпимой тишине.

– Тебя вылечат, маленькая моя, – сказала мать Аннабель, и её голос слегка задрожал.

Аннабель обняла мать за шею, прислонилась лбом к её лбу; в этой позе они пробыли около минуты. Когда мать отправилась спать, Аннабель поплелась в гостиную, полистала там какие-то книги. Мишель сидел в кресле и следил за ней глазами.

– Можно посоветоваться с кем-нибудь еще, – произнес он после долгого молчания.

Аннабель умерла два дня спустя, и для семьи это было, возможно, к лучшему. Когда заходит речь о чьей-нибудь кончине, люди всегда склонны изрекать пошлости подобного рода; но её матери и брату в самом деле трудно было бы вынести состояние неопределенности, если бы оно затянулось.

В здании из светлого железобетона, том самом, где некогда скончалась его бабушка, Джерзински снова, во второй раз, пережил ощущение всесилия пустоты. Он пересек палату и приблизился к мертвой Аннабель. Это тело было точь-в-точь таким же, каким он знал его, с той лишь разницей, что из него медленно утекало живое тепло. Теперь эта плоть почти совсем остыла.

Некоторые умудряются дожить до семидесяти, если не восьмидесяти лет, воображая, будто впереди ещё возможно что-то новое, что приключение, как говорится, поджидает их за углом; в конечном счете, их надо просто-напросто прикончить, чтобы вразумить или хотя бы изувечить, доведя до состояния глубокой инвалидности. Не таков был Мишель Джерзински. Свою мужскую жизнь он провел в одиночестве, в звездной пустоте. Он внес вклад в прогресс науки; это было его призванием, способом самовыражения, приложения своих природных способностей; что до любви, то он не знал её. Аннабель, несмотря на её красоту, не дано было стать любимой; а теперь она была мертва. Ее тело покоилось на низком столе, ярко освещенное, отныне бесполезное, не более чем мертвый груз. Потом гроб накрыли крышкой.

В то мгновение, когда самолет сближался с облачным потолком, простиравшимся в бескрайность под неразличимым небом, ему представилось, что вся его жизнь была дорогой, ведущей к этой минуте. Еще через несколько секунд он уже не видел ничего, кроме необъятного лазурного купола, а внизу расстилалось безграничное волнистое поле, там сверкающая белизна сочеталась с белизной матовой; потом они вошли в промежуточную переливчато-серую зону, где взгляд терялся в тумане. А внизу, в мире людей, были луга, животные, деревья; все было зеленым, влажным и неимоверно отчетливым.

В Шаннонском аэропорту его ждал Уолкотт. Это был коренастый мужчина, быстрый в движениях; его четко очерченную плешь обрамлял венчик светло-рыжих волос. Он на хорошей скорости повел свою «тойоту-старлет» среди туманных пастбищ и холмов. Центр располагался чуть севернее Голуэя, на территории Росскахиллской коммуны. Уолкотт показал ему оборудование, познакомил с техническим персоналом; они будут в его распоряжении для проведения опытов, для программирования расчета молекулярных структур. Оборудование было сплошь новейшего образца, чистота в залах безукоризненная – комплекс финансировался из фондов ЕЭС. В рефрижераторном зале Джерзински бросились в глаза две громадные ЭВМ в форме башен, их контрольные панели светились в полумраке. Заключенные в них миллионы процессоров, предназначенных для параллельной обработки данных, уже готовы проинтегрировать лагранжевы функции, волновые уравнения, данные спектроскопии, многочлены Эрмита – вот он, тот мир, в котором отныне и впредь будет протекать его жизнь. Скрестив руки на груди, крепко прижимая их к телу, он пытался, но все не мог прогнать печаль, ощущение холода, идущего изнутри. Уолкотт порекомендовал ему кафе с автоматической раздачей. Из его широченных окон можно было разглядеть зеленеющие склоны, которые обрывались в темные воды озера Лох-Корриб.