Рассказы

Успенский Лев Васильевич

Рассказы из цикла «Записки старого скобаря». Словечко это Лев Васильевич Успенский всегда произносил с удовольствием и сам называл себя скобарем. За живыми узорчатыми зарисовками быта, нравов, характеров Псковщины 1917–1923 годов встают неповторимые, невыдуманные картины времени. Такой помнил и любил Псковщину писатель, живший подолгу в детстве и юности в небольшом псковском имении Костюриных (девичья фамилия матери), а позднее работавший в тех местах землемером. В этих рассказах, как говорил сам писатель, беллетристика сливается с занимательной лингвистикой. И он очень гордился знанием своеобразного псковского — «скобского» — говора.

ПРОЦЕСС

Дед мой с материнской стороны — Алексей Измайлович Костюрин, прежде чем скончаться в 1902 году, «наломал дров», если только можно в разговоре о начале века употреблять такого рода выражения.

Еще в восьмидесятых годах прошлого века он был всеми уважаемым, разумным и рачительным хозяином, главою семьи, состоявшей из жены, сына и трех дочерей.

К концу девяностых годов все это пошло хинью.

«Щукинский барин» в понимании окрестных мужиков явно стал «цудить». Он забросил все дела, опустился и превратился ни с того ни с сего во что-то среднее между Федором Павловичем Карамазовым, если от того полностью отнять все признаки «инфернальности» и оставить только «и цыпленочку», и Мишукой Налымовым А. Толстого. Впрочем, конечно, он был и ни то и ни это, а сам себе образец. И почему такое с ним случилось, я знаю очень хорошо.

В свое время я нашел на щукинском чердаке дедовскую приходно-расходную книгу за годы с 1891-го по 1901-й. В ней нет ничего, кроме того, что в таких книгах и должно содержаться, — записей трат и доходов.

АЙ ДА ТРАНБОНЩИК!

С 1918 года в дальних и ближних уездах тогдашней Псковской губернии стали во все большем и большем числе появляться невиданные до того люди. Мои «скобари» называли их по-разному: староверы вспомнили давнее слово «шалгунники», от «шалгун» — мешок, заплечная торба. На современный лад настроенные шутники именовали тех же людей «пискулянтами», преобразуя таким затейливым образом городское, ранее неслыханное определение «спекулянты». Наконец, люди серьезные и облеченные властью предпочитали звать их без всякого легкомыслия или игривости «мешочниками» и «спекулянтами», как титуловала их пресса.

Надо признать, что «пискулянты» были тоже совсем один на другого не похожи. Настоящего спекулянта мне пришлось увидеть только однажды. На моей землемерной работе я получил довольно приличное количество хлеба в качестве оплаты, и когда, погрузив мой «гонорар» на дроги, меня уже собирались увозить восвояси, ко мне подошел человек в кожаной фуражке и лазурного цвета щегольской бекеше в талию с кенгуровым воротником. Он стал предлагать мне кожаную куртку. Мне не была нужна кожаная куртка. Он выдвинул в качестве приманки хромовые высокие сапоги. Я отказался от сапог. Его заинтересовало, не нужен ли мне сахарин в красивой упаковке с красной надписью «Фальберг» по картонным маленьким коробочкам…

Мои дроги уже поехали по деревенской улице, а он все шел за мной, держась за грядку, и сыпал все более и более соблазнительными предложениями, как если бы в десяти саженях за ним катился фургон, нагруженный всевозможными товарами.

Спросив у моего возницы, я узнал, что «товарищ» этот приезжает из Петрограда довольно регулярно, останавливается всегда у Тимофея Логинова, самого зажиточного мужика деревни, и у того в амбаре держит свои запасы, и уж от этого амбара отправляется на «ручной разнос» по окружающим низовским селениям.

Больше было «спекулянтов» совершенно иного стиля и типа. Как-то с неделю ходил возле нашего местожительства туда и сюда понурый гражданин во всем гражданском и в небольшой торбочке через плечо таскал гигантский железнодорожный гаечный ключ; такими ключами, наверное, в депо отвинчивают гайки на шатунах локомотивов.