Спасу от таракана не было нигде: ни в курной избе, ни в государевых верхних палатах, – от веку суждено таракану состоять при русском человеке захребетником.

Иван (Данило) Полянский не из-за таракана был огорчен, но таракан ползанием своим и шевелением усугублял огорчение. Он полз и полз по столу, смело шагал всеми шестью лапами по секретным бумагам, заглядывал в чернильницы, пробовал на зубок сургуч с государевой печатью и, наконец, прибыл на сафьянный переплет Четьи-Минеи.

Иван (Данило) Полянский словно того и ждал: занес над сатанинским насекомым кулак, да смахнул рукавом чернильницу прямо на писаное… Вот горе-то: перебеляй теперь.

Может, не перебелять? Может, и не было вовсе никакой бумаги? Не было, и все тут. Путь за море не близкий, могла и затеряться. Там ведь эти плавают, как их… флибустьеры.

Вредная бумага, огорчительная. Не любят таких здесь.

Русь, Русь, неохватный простор между Востоком и Западом, простор страны, каждый житель которой полагался и себя полагал заведомо виновным в том, в чем станут виноватить.

Страх начинался в царских верхних палатах – самый сильный страх. Он хлестал, как фонтан, и, спускаясь ниже, все собою обволакивал, и это продолжалось так долго, что начинали бояться и самые храбрые, а потом и храбрых не стало – кто разучился, отвык, а кто от этой поганой волны бежал подалее – на Дон либо в Сибирь. И было спокойно, потому что страх был распределен поровну. Было так же спокойно, как если бы поровну был распределен хлеб…

Соколы Авдей и Василий были мрачны и лаялись промеж собою всю дорогу до дому. Они долго спорили, кто первый придумал все спирать на Ивана Щура; потом вспомнили, что придумал Иван (Данило), а спрос все равно с нас, потому надо ловить Ивана Щура или кого-нибудь вместо, а доказать, что он Щур, – дело ката Ефимки.

Подход к сыскному делу у соколов был разный.

Васька Мымрин с молодых ногтей был смышлен гораздо. То одно придумает, а то совсем другое что-нибудь. За смышленость его и переверстали из писарей в подьячие. Выдумал в те поры Васька тайное письмо: вроде и не написано ничего, а кому надо – прочтет. Вообще Васька непозволительно много думал. Ладно, что думал о государевом благе. А если бы о воровстве и смуте помышлял? Страшно представить, что натворил бы тот Васька Мымрин, будь он вором и шишом. Но вором и шишом он не стал, потому что его крепко пороли в детстве. А когда в детстве человека крепко порют, он неволею задумается: ежели меня за такую малость этак взгрели, так что же за воровство и татьбу положено?

На государевой службе он всегда наотлику ходил, как великий мастер распознавать заговоры да наговоры. Честно говоря, кабы не Васька, государь не прожил бы и сутки: или сглазили бы Алексея Михайловича, или зарезали. Жила у князя Куракина на дворе слепая ворожея Фенька, жила и жила. Так Мымрин и тут смекнул, что к чему. «И не Фенька это вовсе, – шептал он Алексею Михайловичу. – Это она для отводу глаз выдумала: Фенька, мол. А на деле не иная кто…» Конец доноса скрывался в царском ушке. Предположительно это была покойная Марина Мнишек. От нее ничего хорошего, кроме порчи и сглазу, ожидать было нельзя. Потому и дворовые люди князя Куракина пытаны были накрепко, и сам князь, и жена его, и волы его, и ослы его… За это дело приметили Ваську. А все оттого, что некогда велел князь Куракин гнать сопливого недоросля Васятку со двора взашей.

Не то Авдей. Авдей был силен. Ой, силен! Более нечего и сказать про Авдея. Так они и работали на пару: ум да сила.

…Ко кружалу подбирались в сумерках, с разных сторон. Стрельцов с собой не брали: каждому всего только по полклада достанется, да Авдей и так с десятью Щурами управится.

Целовальник мигнул: все, мол, в порядке, Никифор ждет Ивашку в особой горенке. Ждать было долго, взяли питья.

Потрепало соколам крылышки. Задумались о соколиной своей судьбе. Шли молча, только время от времени Петраго-Соловаго вопрошал: «А может, до крымцев?» или «А может, до запорожцев?» – чем очень раздражал Ваську. Васька же прикидывал то так, то этак, и все выходило драным наверх: и гнев царский, и потаенная казна… То ли правильного Щура ловить, то ли подставного представить, то ли пусть как получится?

Светало. Васька подбирал с улицы все с себя снятое во время погони. Ничего не пропало, благо разогнали самых отчаянных шишей, бегаючи. «Агарянин», – ругался Мымрин, подняв кафтан без ворота. «Ладно тебе», – ворчал Авдей.

Васька полез от голода в карман – может, пряник остался, но пряника не было, наоборот…

– Штой-то? – ужаснулся он вынутому.

То был небольшенький сверточек бумаги.

Алексей Михайлович просыпался так: сперва выпрастывал из-под одеяла один глаз, осматривал спальню на предмет злых умышлений и ведовства, а потом уже вылазил весь. Ему ведь тоже нелегко жилось, Алексею-то Михайловичу. То то, то другое. Турки, шведы, ляхи. Казаки, крымцы, хохлы. Ногайцы, башкиры, кизилбаши. А царь один!

Другое еще мучило. Рюрикович-то он был Рюрикович [По официальной версии.], спору нет, а государь-царь только во втором колене; Рюрик вон сколько народу наплодил, если каждый за царские бармы хвататься будет… Студно, зябко, ненадежно.

Напрасно Аз Мыслете обращался к расхожей мудрости Священного Писания: «Несть власти, аще не от Бога». Государю нужны были гарантии. Вот ежели бы Господь наш в неизреченной милости своей взял Алешу Романова, посадил к себе на просторную ладошку и показал сверху назначаемое… «Видишь, Алеша, во-он там бегают такие бородатенькие? Се русские. Владай ими и помыкай!»

И владать владал, и помыкать помыкал, а покою душе не было. Хорошо бы проснуться однажды, а вместо русских – одни шведы, голландцы или иные немцы. Чистенькие, работящие, душа радуется. Или нет. Чтобы чистенькие и работящие, яко немцы, но чтобы можно их было ставить в батоги, пороть, рвать ноздри, яко же и русским. Цены бы такому народу не было! Однако владай чем Бог послал. Ну народ! Всякий час норовят в грех ввести. Лекарь Блюментрост долголетия не сулит, Федька с Иваном квелые… Только на младенца Петра и надежды: ручки длинные, цепкие, злые. Погодите ужо, он-то переверстает вас в немцы!

Все чаще о душе думается. Раньше Никона страшился, мнилось: Никон каждый день да через день со Господом и угодниками общается. Потом понял: слаб Никон ко греху, тлен, прах, персть земная… Все кругом перед Господом загадились выше ушей… Даже любимый юродивый Кирилушко свят-свят, а и то, сказывали, любит жуколиц мучить – рвать им усы и ноги.