Вот сейчас, в этот самый миг, в это самое мгновенье, когда он должен принять судьбоносное решение, Олег Петрович испугался. Испугался и подумал: зачем ему это нужно?! Эта женщина, эта новая жизнь?! Но события последних дней все перевернули, все поставили с ног на голову… Икона с ликом преподобного Серафима Саровского, которая словно сама попала к нему в руки, кража из музея уникальной демидовской коллекции, убийство его старого приятеля антиквара Василия Дмитриевича… Ясно как божий день — все это было предопределено. Предопределено кем-то свыше. Кем-то, кто послал ему на жизненном пути эту женщину.
***
Глухим звоном, как из подполья, вдруг зашелся телефон, и Василий Дмитриевич, пробормотав: «Простите великодушно, юноша», проворно потрусил в полумрак, куда не доставал желтый свет лампочки.
Олег неторопливо перевернул икону и взглянул на нее с обратной стороны, хотя все равно ничего особенного не высмотрел бы — в иконах он совсем не разбирался. Но именно в этой была какая-то странность, причем не простая, а радостная странность, иначе он не мог ее определить. Лик был светел, и от него не хотелось отводить глаз. Олегу вдруг подумалось, что радость исходит именно от лика. Пожалуй, он даже чувствовал ее, как тепло.
Удивительно.
В пахнущей пылью и мышами глубине что-то стукнуло, по-немецки пробормотали: «Atzend» (дурак, козел), телефонные трели оборвались, и Василий Дмитриевич сказал солидно:
— У аппарата.
Два года спустя
Он вошел в собор, где торжественно и празднично пылали высокие белые свечи и у каждой колонны стояли вазы с белыми и алыми розами, перевитыми золотистыми лентами. И пахло как-то особенно и тоже празднично, то ли еловыми лапами, то ли воском, то ли розами — тонко-тонко.
Он вошел и остановился, не в силах сделать ни шагу, потому что орган играл, и это было уж совсем нереально, как в сбывшейся сказке.
Он стоял в наполненном органными переливами соборе, которые лились на него со всех сторон, как будто исходили из стен, будто древний камень дышал этими звуками, — и понятия не имел, что ему делать дальше. Он моментально обо всем забыл.
Он никогда не думал, что все сбудется — да еще так точно, до самой последней мысли, до самой последней запятой, и теперь не понимал, что с этим делать. Он не умел это пережить.
У какого-то модного писателя он прочитал однажды, что, когда сбывается мечта, человек ничего не чувствует. Он тупо стоит и тупо думает — вот мечта сбылась. Ну, вот же она сбылась, а ты стоишь и ничего не чувствуешь, скотина! Давай чувствуй, ну что ты, ей-богу!..
