Велика, прекрасна и обильна плодами земными Русь! Чего в ней только нет: и поля плодородные, и угодья, полные дичи и зверя всякого, и реки-озёра с прозрачными водами, полными рыбой, и луга заливные, где трава по пояс, и дубравы, кронами деревьев вознёсшиеся чуть ли не под самое небо — да разве можно словами описать всё это дорогое русскому сердцу великолепие? Может, есть в мире земли и побогаче, и поласковей, где зимы не бывает, а круглый год лето, и райские плоды на деревьях растут, и райские птицы сами в котёл прыгают, перед этим ощипавшись. Наверное, должны быть такие земли. У Бога всего много. А только сдаётся, что для человека русская земля будто нарочно Богом создана, чтобы жил человек по-человечески, плоды земные не с райских деревьев срывал мимоходом, а добывал их в поте лица своего, имел бы время и для работы, и для забав, и для праздников, и для молитвы. Бог, творя эту землю, словно дал народу своему наказ: трудитесь, дети мои, не ленитесь, живите друг с другом в мире и согласии, Меня чтите, а также и тех, кто над вами поставлен, ибо народ без пастыря есть блуждающее стадо.

А и то сказать: было население этой земли в прежние времена и впрямь подобно диким стадам, разбредшимся по бескрайним просторам, И даже единого имени не носил народ — каждое племя по-своему звалось. А уж порядка вовсе никакого не было. Молились идолищам деревянным, жили в норах, в свальном грехе, воевали друг с другом за горшок пареной репы.

Так бы, наверное, в бесконечных распрях и взаимных нападениях и исчезли понемногу племена, эту землю населяющие. Да Господь того не допустил — надоумил заблудших детей своих просить себе начальство у гордого племени варяжского, из суровых полночных стран. Согласился владеть язычниками храбрый Рюрик-князь, и с ним два брата его. От этого Рюрика в русской земле пошёл такой род владетельных князей, какого, может, за все времена нигде и никогда было не видано. При Рюриковичах Русь и порядок узнала, и мощи воинской накопила, и приросла новыми землями. А прапраправнук Рюрика, великий князь Владимир, тот для Руси сотворил величайшее благо: крестил все племена в истинную веру христианскую. И с той поры стали русские единым народом. И слава об этом народе долетела до самых отдалённых земных краёв.

Встали по всей Руси города прекрасные, поплыл над землёю церковный звон — поначалу привозили колокола из закатных стран, а потом и сами научились отливать не хуже немецких. И в каждом городе сидел свой князь с дружиною. И каждый русский, кузнец ли, пахарь, ткач, гончар, рыбак или охотник — все порядок знали. А порядок простой: всё, что ни добудешь, дели. Себе возьми своё, а князю отдай князево. А уж князь тебя не оставит — и ссору твою с соседом разберёт, и справедливые меры для торговли установит, и от диких волков, степных половцев, защитит.

По привычке Иван с утра зашёл в дом к хозяину. Постучался в горницу, где хозяин, Малафей по прозвищу Губа, почивать изволил, — спросить, какие будут указания. В доме тихо было. И на стук из-за двери никто не отозвался. Иван равнодушно постучал ещё раз. Спит Малафей, ну и пусть себе спит. Ожидая хозяйского ответа, Иван прислонился к косяку дверному, опёрся — ноги что-то не держали с утра, ослабли.

Да и приходить сюда не следовало. Знал ведь, когда спозаранку выбирался из своей избушки, что ни нынче, ни завтра, ни послезавтра никакого приказа от хозяина не будет. До работы ли теперь? Кузня — вон уж сколько дней стоит холодная, и всё, что излажено умелыми руками Ивана и других Малафеевых работников, лежит в углу бесполезной кучей. И подковы конские, и топоры, и наконечники для сулиц

[1]

, и запоры хитроумные для ворот и дверей, и гвозди, и много чего ещё — всё это будто в одночасье потеряло цену для новгородских граждан. Уж месяц, как последний гвоздь купили у Малафея, а с тех пор — ничего. И работники Малафеевы, все трое, разошлись кто куда, искать пропитания.

Иван остался. Куда уйдёшь, если уйти некуда? Да и виру

[2]

надо хозяину отработать. Десять гривен на суде у тысяцкого положили Ивану заплатить за убийство Малафеева работника.

Был такой Вешняк, в закупах

[3]

у хозяина состоял. А Иван-то его возьми да убей. Ни с того ни с сего. Над мёртвым телом убиенного работника Ивана и повязали, и прямо к тысяцкому. А рука у Ивана в крови. И свидетелей аж пятеро, Малафей старший.

Ох и муторно было на душе у князя Ярослава Всеволодовича! А ещё и зуб, проклятый, коренной, тот, что слева, разболелся — ну совсем не ко времени. Сейчас бы позвать Лобана, воеводу своего и советника, да вместе с ним подумать, как жить дальше. А тут зуб. Болит, дёргает, да так, что не только в голове — в пятках отдаётся.

   — Эй, там? — позвал Ярослав, улучив промежуток между двумя вспышками отемняющей зрение боли.

Зашуршало — и в покои, меж занавесями бархатными, просунулась угодливая мордочка мальчишки... как бишь его? А, ладно, и без прозвища хорош будет.

   — Лобана мне позови, ты, чучело, — прохрипел Ярослав. — Да живо, живо!

День за днём проходили, как в тяжёлом сне. Медленно двигался Иван вслед за уходящим солнцем, порой забывая, куда он идёт и зачем. Сначала хуже голода мучило сознание того, что всё дальше и дальше остаются родные места, которые он решился покинуть. В лесу не было страшно, даже когда видел он волков; звери не обращали на Ивана почти никакого внимания. Этой зимой не голодно им было. Много живности бродило по лесам: и лосей видел Иван, и кабаньи стада, и буйволов, которые, заметив человека, не убегали, а уходили медленно и с достоинством. А ещё трупы людские повсюду — ешь не хочу. Вот зверье и ело досыта.

Это повезло, что Иван дорогу нашёл — хоть она и выглядела заброшенной, неезженной, а всё же идти пришлось не по глубоким лесным сугробам, сквозь кусты да бурелом продираясь. И не так страшно и безнадёжно, если по дороге. Всё думаешь, что она куда-нибудь да выведет.

Не ему одному повезло эту дорогу отыскать. Только те, что прежде Ивана тут проходили, от голодной смерти убегая, так и остались здесь лежать припасом для дикого зверя. То тут, то там Ивану попадались останки: снег разрытый, волчьими следами утоптанный, да кости, глоданные вперемешку с обрывками одежды.

Может, и он сам бы так давно лежал, если бы возле одного такого растерзанного тела не попалась ему торба, почти незаметная под снегом. Владелец торбы валялся костьми вразброс, а вот пожитки его волкам не понадобились. Высвободив находку из-под снега, Иван обнаружил в ней кожаный свёрточек с тремя гривнами серебряными целыми да от четвёртой обрубок в треть веса, мешочек холщовый с зеленоватыми сухарями из плохого, с примесью лебеды толчёной, хлеба. А всё же — хлеб! И — на самом дне торбы — связочку рыбы вяленой, мелкой. Рыба эта была, конечно, из Волхова. Видать, хозяин торбы был человеком запасливым и бывалым: прежде чем покинуть голодный Новгород, как следует приготовился к дальней и трудной дороге. Вон, даже рыбы ухитрился наловить да навялить. А ведь людям Ярославовым строго-настрого приказано людишек новгородских к реке не подпускать, от прорубей отгонять, хотя бы и стрелами. Э, да он не только еду для Ивана здесь оставил, он и имя своё догадался сообщить! На заскорузлой, твёрдой коже торбы всё ещё отчётливо просматривалась надпись, выцарапанная чем-то острым: Горяин плотник. Да, основательный, видно, был человек.

Всю ночь новгородские посланники и купцы, пленённые Ярославом, не спали. Советовались, раздумывали над предложением супостата. То, что князь отпустит в город, да с обозами — это хорошо, о таком и мечтать перестали. Но как пойти против Мстислава Мстиславича? Против благодетеля Новгорода? Многих из пленников в своё время Удалой водил на чудь, на немцев, рыцарей Ливонского ордена, и все вернулись с победой, славой и богатой добычею. Любили новгородцы Мстислава. А ведь Ярослав их в Новгород не пустит, прежде того, как заставит их крест целовать на недоброе дело! А поцелуешь крест — деваться некуда. Всюду клин, куда ни кинь.

Сам-то князь Ярослав какую угодно клятву нарушит, это всем известно. Нарушит и глазом не моргнёт, да ещё и поглумится над обманутыми. Думает, что раз он князь, то ему все грехи простятся, даже и те, неудобосказуемые, коим он предаётся в своих палатах с непотребными девками и прислужниками своими. А честному человеку как быть?

Думали-думали, кряхтели, в затылках чесали, пока один кто-то не промолвил:

   — А что, братья? Чай, такого злодея обмануть — не то, что нового греха на душу не возьмёшь, а, думаю я, прости меня, Господи, что и старые грехи простятся?