Я сижу в пабе возле вокзала Паддингтон, сжимаю в руках бокал с бренди. Время — около полудня, довольно ранний час для потребления спиртного, но в данном случае алкоголь — это отчасти вознаграждение, отчасти способ обрести кураж во хмелю. Вознаграждение, потому что я провела утомительное утро, якобы случайно натыкаясь на прохожих и подсчитывая количество услышанных извинений. Кураж во хмелю, потому что теперь я намерена вернуться на вокзал и на протяжении нескольких часов везде лезть без очереди, что считается смертным грехом.

На самом деле мне совсем не хочется это делать. Я предпочла бы прибегнуть к своей обычной тактике: нанять ни о чем не подозревающего помощника и с безопасного расстояния наблюдать, как тот нарушает священные нормы общественного поведения. Но на этот раз я отважно решилась взять на себя роль подопытной свинки. И я отнюдь не чувствую себя героиней. Мне страшно. После утреннего эксперимента у меня все руки в синяках. Вот бы послать ко всем чертям свой дурацкий проект по исследованию «английской самобытности», уйти домой, выпить чашку чая, вернуться к нормальной жизни. Я не хочу идти на вокзал и до самого вечера только тем и заниматься, что всюду лезть без очереди.

Зачем мне это? Какой смысл во всех этих нелепых столкновениях и попытках пролезть без очереди (не говоря уже про глупости, которые мне предстоит совершить завтра)? Хороший вопрос. Пожалуй, я должна объяснить.

Нам постоянно твердят, что англичане утратили свои особенные национальные черты, что не существует такого понятия, как «английская самобытность». Есть множество книг, оплакивающих эту пресловутую самобытность, книг с весьма характерными названиями — от грустного «Кто за Англию?» («Anyone for England?») до неутешительного «Англия: погребальная песнь» («England: An Elegy»). За последние двенадцать лет, занимаясь изучением различных аспектов английской культуры и социального поведения англичан, я немало времени провела в пабах, на ипподромах, в магазинах, ночных клубах, поездах и на улицах и пришла к выводу, что понятие «английская самобытность» существует и слухи про ее «кончину» сильно преувеличены. В данной книге я намерена выявить скрытые, неписаные правила поведения англичан и то, как эти правила отражают наш национальный характер.

В своих исследованиях я стремилась определить общие принципы английского поведения — негласные нормы, регулирующие жизнь представителей всех классов, возрастов, полов, регионов, субкультур и прочих социальных образований. Например, на первый взгляд кажется, что у членов «Женского института»

[1]

и одетых в кожу байкеров мало общего, но, заглянув под «этнографический камуфляж»

[2]

внешних различий, я обнаружила, что и члены «Женского института», и байкеры, и представители всех прочих социальных групп ведут себя в соответствии с некими неписаными правилами — правилами, определяющими национальную самобытность английского народа и его характерные особенности.

Я также соглашусь с Джорджем Оруэллом, утверждавшим, что эта самобытность «носит непрерывный характер, простирается в будущее и в прошлое, в ней заложено нечто неискоренимое, как в живом существе».

Я ставила перед собой цель, если угодно, выстроить систему «грамматики» поведения англичан. Немногие могут объяснить грамматические правила своего родного языка. Точно так же те, кто наиболее «бегло» соблюдает обычаи и традиции определенной культуры, как правило, не способны в доступной форме объяснить «грамматику» исполняемых ими ритуалов. Потому у нас и появились антропологи.

Большинство людей повинуются неписаным законам своего общества инстинктивно, не сознавая, что они это делают. Например, одеваясь по утрам, вы осознанно не напоминаете себе о том, что существует негласное правило этикета, запрещающее отправляться на работу в пижаме. Но, будь рядом с вами антрополог, он непременно бы поинтересовался: «Почему вы переодеваетесь?», «Что было бы, если б вы пошли на работу в пижаме?», «Что еще нельзя надеть на работу?», «Почему по пятницам вы одеваетесь иначе?», «Все ли в вашей компании поступают так же, как вы?», «Почему руководители высокого ранга не следуют этой традиции?» И так далее и тому подобное, пока вас не затошнит от его вопросов. Потом антрополог стал бы пытать других людей — из других социальных групп, составляющих ваше общество, — и, задав сотни въедливых вопросов, позже на основе полученных ответов и собственных наблюдений сформулировал бы «грамматику» стиля одежды, принятого в культуре вашего социума (

В арсенале антропологов есть исследовательский метод под названием «включенное наблюдение»; этот метод предусматривает участие в жизни и культуре людей, являющихся объектом изучения, с целью получения верного представления об их обычаях и поведении, и одновременно наблюдение за ними со стороны, с позиции объективного исследователя. К сожалению, это только теория. Применение на практике данного метода порой больше напоминает детскую игру, когда вы пытаетесь одновременно шлепать себя по голове и потирать свой живот. Пожалуй, не стоит удивляться тому, что антропологи часто страдают приступами «нарушения аналитического восприятия»; это выражается в неспособности абстрагироваться от происходящего в среде исследования потому, что ученые слишком глубоко внедряются в данную культурную среду. Наиболее известный представитель такой этнографии идеализированного толка, разумеется, Маргарет Мид

[3]

, но была еще и Элизабет Маршалл Томас, автор книги «Безвредные люди», посвященной племени, которое, как оказалось, по статистике убийств опережало Чикаго.

Среди антропологов не затихают жаркие споры по поводу метода «включенного наблюдения» и роли «включенного» наблюдателя. В своей последней книге «Племя любителей скачек» («The racing tribe») эту тенденцию я подвергла осмеянию, языком душеспасительных бесед изобразив проблему как непрерывную борьбу между своими двумя «я»: Участником и Наблюдателем. Я описала злые перепалки, в которые вступали эти два моих внутренних голоса всякий раз, когда назревал конфликт между моими «я» в роли почетного члена «племени» и в качестве беспристрастного ученого. (Если учесть, что диспуты на данную тему обычно ведутся весьма серьезным тоном, мои непочтительные высказывания можно возвести в ранг ереси, поэтому я была немало удивлена и даже почему-то раздражена, когда получила письмо от преподавателя университета, сообщавшего, что он по моей книге «Племя любителей скачек» обучает студентов методу «включенного наблюдения». Вот и получается: вы из кожи вон лезете, пытаясь выглядеть инакомыслящим бунтарем, а ваш труд превращают в учебник.)

Более типичная практика — по крайней мере, сейчас это модная тенденция — хотя бы одну главу книги или докторской диссертации, над которыми вы работаете, посвятить подробному обсуждению — с элементами самобичевания и терзаний — трудностей этического и методологического характера, возникающими в процессе «включенного наблюдения». Несмотря на то что данный метод призван помочь ученому осмыслить культуру того или иного социума с точки зрения ее «коренного жителя», вы, тем не менее, обязаны добрых три страницы объяснять, что из-за вашего подсознательного этноцентризма

Потом следует — это в порядке вещей — поставить под вопрос саму нравственную подоплеку «включенного наблюдения» и, в идеале, выразить серьезные сомнения относительно пригодности современной западной «науки» как средства постижения чего бы то ни было вообще.

Здесь несведущий читатель резонно мог бы подумать, зачем же в таком случае мы продолжаем использовать метод исследования, который если и не аморален, то ненадежен, а возможно, характеризуется и тем, и другим. Я и сама так думала, пока не сообразила, что все эти скорбные перечисления пороков и изъянов метода «включенного наблюдения» — это своего рода заклинание, обрядовая песнь сродни тем, что являются частью очаровательных ритуалов некоторых племен Америки: туземцы, прежде чем отправиться на охоту или срубить дерево, сначала непременно исполняют покаянные куплеты, чтобы умилостивить духов животных, которых они намерены убить, или деревьев, которые они собрались повалить. В менее снисходительной интерпретации ритуал самоуничижения антропологов рассматривается как хитрая попытка отвести от себя критику путем упреждающего признания своих слабостей и недостатков. Так, например, поступает эгоистичный и невнимательный любовник, постоянно твердящий: «Ох, какой же я эгоист, свинья, да и только. Не пойму, как ты еще меня терпишь». Расчет делается на то, что в представлении рядового читателя подобное осознание и открытое признание своих ошибок — это фактически добродетель.

К тому времени, как мы покинули Англию и мне пришлось получать беспорядочное образование в разных школах Америки, Ирландии и Франции, отец уже мужественно справился с разочарованием относительно несостоявшегося эксперимента с шимпанзе и принялся учить меня этнографии. Мне было всего пять лет, но он великодушно смотрел сквозь пальцы на этот маленький недостаток. Пусть я в росте уступала остальным его студентам, но это не помешало мне усваивать каноны этнографической исследовательской методологии. Одним из важнейших был, как я узнала, принцип поиска правил. Когда мы начинали внедряться в какую-то незнакомую культурную среду, я должна была выявлять закономерности и сообразующиеся с ними модели поведения местных жителей и на их основе пытаться установить скрытые правила — обычаи или совокупность понятий, обуславливающие эти модели поведения.

В конечном итоге эта охота за правилами превращается в почти неосознанный процесс — в рефлекс или, как говорят некоторые многострадальные коллеги, в патологическую одержимость. Например, два года назад мой жених Генри повез меня в гости к друзьям, проживающим в Польше. Поскольку мы ехали на английской машине, я, пассажирка, как он считал, должна была предупреждать его, когда можно идти на обгон. Не прошло и двадцати минут после того, как мы пересекли польскую границу, а я уже начала говорить: «Да, давай, можно», — даже когда по дороге с двухрядным движением нам навстречу двигались автомобили.

Пару раз поспешно нажав на тормоза, Генри засомневался в моей способности верно оценивать ситуацию на дороге. «Ты что делаешь? Какое, к черту, «можно»?! Не видела, что ли, тот большой грузовик?» «Видела, — ответила я, — но ведь здесь, в Польше, правила другие. По всей вероятности, существует негласная договоренность при необходимости использовать дорогу с двумя полосами движения как трехрядную. Поэтому, если бы ты пошел на обгон, водители едущей впереди машины и той, что движется навстречу, прижались бы к краю дороги, уступая тебе место».

Генри вежливо поинтересовался, откуда у меня такая уверенность, принимая во внимание, что в Польше я нахожусь впервые, причем всего полчаса. Я объяснила, что наблюдала за польскими водителями, а они явно следовали этому правилу. Мой ответ был встречен скептически, что, впрочем, не удивительно. «Поверь мне, ведь я — антрополог», — добавила я, но и эти мои слова ждала та же реакция, и прошло некоторое время, прежде чем Генри согласился проверить мою теорию. Когда, по моему настоянию, он все же решился пойти на обгон, автомобили расступились, словно Красное море, освобождая для нас «третью полосу». Позже наш приятель-поляк, к которому мы ехали в гости, подтвердил, что и впрямь существует некий неписаный кодекс поведения автомобилистов, согласно которому необходимо уступать дорогу идущему на обгон.

Правда, чувство торжества во мне несколько угасло, когда сестра приятеля заметила, что ее соотечественники также слывут бесшабашными лихачами. Очевидно, будь я более наблюдательна, то наверняка увидела бы по обочинам дорог кресты с возложенными к их основанию цветами — так родственники погибших в автомобильных катастрофах приносят дань памяти своим несчастным близким. Генри великодушно воздержался от комментария относительно доверия к антропологам, но спросил, почему я не могу довольствоваться просто наблюдением и анализом польских обычаев, почему непременно должна включиться в игру по новым для меня правилам, рискуя собственной жизнью, да и его жизнью тоже.

Данная книга написана не для социологов, а скорее для тех не поддающихся определению существ, которых издатели раньше называли образованными дилетантами. Я использую ненаучный подход, но это не значит, что я вправе неясно выражать свои мысли, излагать их небрежным языком или не давать определений терминам. Это — книга о «правилах» английской самобытности, и я не могу просто заявить, что нам всем известно значение слова «правило», не сделав попытки объяснить, что я имею в виду, употребляя данный термин.

Концепции правила я даю довольно широкое толкование, руководствуясь четырьмя определениями, представленными в «Оксфордском словаре английского языка» («Oxford English Dictionary»), а именно:

• принцип, установление или максима, регулирующие поведение индивида;

• критерий распознавания или оценки, мерило, показатель, мера;

• образец (человек или вещь), стандарт;

Любое обсуждение английского речевого этикета, как и всякий разговор, происходящий между англичанами, должно начинаться с темы погоды. И в духе соблюдения традиционного протокола я обязана, как и всякий автор, пишущий о своеобразии английской культуры, процитировать знаменитое высказывание доктора Джонсона

[19]

: «Когда встречаются два англичанина, они сначала говорят о погоде», — и указать, что это наблюдение, сделанное двести лет назад, верно и поныне.

Однако после констатации данного факта многие исследователи заходят в тупик, не находя убедительного объяснения «одержимости» англичан погодой. Дело в том, что они исходят из ошибочных предпосылок, полагая, что, когда мы говорим о погоде, мы и впрямь делимся впечатлениями о погоде. Иными словами, по их мнению, мы говорим о погоде потому, что испытываем глубокий (прямо-таки патологический) интерес к этой теме. И тогда большинство исследователей пытаются выяснить, чем же столь примечательна погода в Англии.

Например, Билл Брайсон

[20]

пришел к заключению, что в английской погоде нет ничего особенного и потому наша маниакальная тяга к этой теме не имеет разумного объяснения.

Стороннего человека английская погода поражает именно тем, что в ней нет ничего поразительного. Все те волнующие, непредсказуемые, опасные природные явления, что наблюдаются в других уголках Земли — торнадо, муссоны, свирепые метели, чудовищные бури с градом, — Британским островам почти незнакомы.

Джереми Паксман

[21]

, в нехарактерном и, конечно же, неосознанном порыве патриотизма, в ответ на уничижительные заявления Брайсона обиженно возражает, что английская погода в действительности крайне любопытный феномен:

Джереми Паксман не может понять, почему «блондинка средних лет», с которой он столкнулся у штаб-квартиры Метеорологического управления Великобритании (находится в Бракнелле), обратилась к нему со следующими словами: «Холодно сегодня, правда?» Он объяснил ее «глупое поведение» присущей только англичанам «способностью выказывать бесконечное удивление погодой». На самом деле «Холодно сегодня, правда?» — как и «Чудесный день, вы не находите?» и прочие подобные фразы — это у англичан заменитель выражения: «Я хотел бы пообщаться с вами, давайте поговорим?» — или, если угодно, просто еще одна форма приветствия. Бедная женщина всего лишь пыталась завязать разговор с мистером Паксманом. Необязательно длинный — просто обмен приветствиями, выражение взаимного признания. По правилам ведения разговора о погоде Паксману всего лишь требовалось сказать: «Мм, да, и впрямь холодновато, вы не находите?» — или нечто столь же бессмысленное, что означало бы: «Да, давайте пообщаемся, я готов вас поприветствовать». Вовсе не дав ответа, Паксман нарушил этикет. Его молчание могло быть воспринято как довольно оскорбительное заявление «Нет, я не стану обмениваться с вами приветствием». (В общем-то, это не предосудительный проступок, поскольку у англичан частная жизнь и сдержанность ценятся выше, чем общительность: вступать в разговор с незнакомцами необязательно.)

Прежде у нас был еще один вариант приглашения к разговору, по крайней мере для некоторых ситуаций, но теперь фраза «How do you do?» («Как поживаете?» —

Пер. здесь и далее

), требовавшая в ответ, как это ни нелепо, повторения этого же самого вопроса «How do you do?», считается архаизмом и больше не используется в качестве универсального стандартного приветствия. Фразу «Чудесный день, вы не находите?» следует рассматривать в том же ключе и не понимать буквально. «Как поживаете?» — это вовсе не вопрос о здоровье и благополучии, и «Чудесный день, вы не находите?» — отнюдь не вопрос о погоде.

Комментарии о погоде формулируются в форме вопроса (или произносятся с вопросительной интонацией) потому, что они требуют ответа, но их суть — не содержание, а общение. Любая вопросительная реплика о погоде призвана инициировать этот процесс, и в качестве ответа достаточно пробормотать что-нибудь типа «Да, в самом деле». Обмен мнениями о погоде в исполнении англичан («Холодно сегодня, правда?» — «Да, и впрямь холодновато, вы не находите?») звучит как катехизис или разговор священника с паствой в церкви: «Господи, сжалься над нами». — «Христос, пожалей нас».

Разговор о погоде, хоть это и не всегда заметно, имеет характерную структуру, четкий ритмический рисунок, по которым антрополог мгновенно определяет, что данный диалог — «ритуал», исполняемый по определенному сценарию в соответствии с неписаными, но всеми признанными правилами.

В предыдущей главе я охарактеризовала разговор о погоде как форму «светской беседы». В принципе хваленая способность человека выражаться сложным витиеватым языком во многом развивается благодаря именно такому типу беседы, являющемуся вербальным эквивалентом выискивания вшей друг у друга или взаимного чесания спин у животных.

Светская беседа начинается с приветствия. В данном контексте необходимость обсуждения погоды отчасти продиктована тем, что приветствие и знакомство — для англичан затруднительные процедуры. Эта проблема особенно обострилась после того, как фразу «How do you do?» («Как поживаете?») перестали использовать в качестве стандартной универсальной формы приветствия. В аристократических кругах и среди представителей верхушки среднего класса приветствие «How do you do?» — в ответ на которое вы должны, словно эхо или попугай, повторить тот же самый вопрос «How do you do?»

[27]

— по-прежнему находится в употреблении, а вот остальные выкручиваются кто как может, никогда толком не зная, что сказать.

Вместо того чтобы глумиться над устаревшим чопорным ритуалом «How do you do?», нам следовало бы развернуть кампанию по его возрождению. Это решило бы множество проблем.

Принятые в нашем обществе церемонии приветствия и знакомства ничего, кроме неловкости и смущения, у людей не вызывают. Друзья чувствуют себя более раскованно, хотя мы зачастую не знаем, что нам делать с руками и стоит ли обняться или поцеловаться. В среде «болтливого» класса и в некоторых кругах среднего и высшего среднего класса укоренился французский обычай целовать друг друга в обе щеки, но почти во всех остальных слоях общества этот ритуал считается глупым и претенциозным, особенно когда он принимает форму «целования воздуха». Женщин, которые прибегают к такому варианту приветствия (а это делают только женщины; из мужчин «воздух целуют» разве что гомосексуалисты, да и те как бы в шутку), пренебрежительно называют «чмок-чмок». Даже в тех кругах общества, где принято обмениваться поцелуями в щеки, никто толком не знает, один или два раза следует целоваться, в результате чего случаются неловкие заминки, а то и травмоопасные ситуации, когда участники процедуры приветствия чуть ли не сталкиваются лбами, пытаясь предугадать намерения друг друга.

В деловых кругах теперь при встрече принято обмениваться рукопожатием. Вернее, рукопожатие является нормой при первой встрече. Как это ни смешно, но именно процедура знакомства, требующая соблюдения формальностей, наиболее безболезненна для ее участников. (Однако обратите внимание, что английское рукопожатие всегда неловкое, очень быстрое, происходит «на расстоянии вытянутой руки» и без сопроводительных движений свободной руки — обнимания, похлопывания по плечу и т. п., что наблюдается в менее традиционалистских культурах.)

После того как мы неловко представились друг другу, смущенно обменялись приветствиями и репликами о погоде, помогающими завязать разговор, мы приступаем к другим формам светской беседы. («Видите ли, всякий должен уметь сказать хоть что-то, — как заметила Элизабет, обращаясь к Дарси

[28]

. — Если все время молчать, это выглядит довольно странно».)

Не знакомые друг с другом люди могут почти до бесконечности обсуждать погоду или другие столь же нейтральные темы (хотя на самом деле погода — единственно безобидная тема; все остальные темы потенциально «опасны», по крайней мере в отдельных ситуациях, и связаны с определенными ограничениями относительно того, когда, где и с кем каждая из них может обсуждаться). В Англии, как и в любой другой стране, наиболее распространенной формой светской беседы в кругу друзей и приятелей является обмен сплетнями. Англичане, без сомнения, нация сплетников. Недавние исследования показали, что примерно две трети своего «разговорного» времени мы целиком посвящаем событиям, происходящим в нашем окружении: кто, что и с кем; кто «вхож», кто «не вхож» и почему; как найти выход из сложных социальных ситуаций; поведение и взаимоотношение друзей, родных и знаменитостей; наши собственные проблемы с родными, друзьями, возлюбленными, коллегами и соседями; подробности светской жизни — словом, сплетничаем

[29]

.

Если хотите, я могу дать и более официальное определение понятия «сплетни». На мой взгляд, самая точная формулировка представлена в работе Нуна и Делбриджа

[30]

 (1993): «Передача ценных сведений о людях из общественного окружения в процессе неформального общения».

Данное определение не охватывает все аспекты сплетничанья. Например, здесь не упоминаются знаменитости, если только в число «людей из общественного окружения» не входят также известные киноактеры и певцы, лица королевской крови и политики, что, судя по всему, маловероятно. Но, если честно, когда мы обмениваемся слухами о знаменитостях, создается впечатление, что мы относимся к ним как к членам нашей собственной социальной группы: конфликты между персонажами «мыльных опер», взаимоотношения топ-моделей, браки, карьеры и детей кинозвезд мы зачастую обсуждаем в контексте разговоров о своих семьях, друзьях и соседях. Поэтому в этом смысле я согласна с Нуном и Делбриджем.

Данное определение мне нравится еще и потому, что в нем очерчен круг людей, которые могут быть объектом сплетен, в их числе и сами сплетники. Исследователи установили, что половина времени, уходящего на сплетни, посвящена обсуждению деятельности самого рассказчика сплетен или его непосредственных слушателей, а не сторонних людей. В этом определении также объясняется