На берегу весело журчащего ручья, что бежал по широкой долине, у подножия пологого холма том строил дом. Работа спорилась, и стены уже поднялись на высоту трех футов. Двое нанятых томом каменщиков скребли, шлепали и пристукивали своими мастерками, в то время как их подручные обливались потом под тяжестью массивных каменных блоков. Сын тома Альфред замешивал строительный раствор, вслух считая порции добавляемого туда песка. Рядом с томом плотник мастерил скамью, тщательно обтесывая буковую доску. В свои четырнадцать лет Альфред был лишь на пару дюймов

[1]

ниже отца, ростом на целую голову превосходившего большинство людей. Они были очень похожи: по-мужски красивые, русоволосые, с зеленовато-карими глазами. А отличались они только тем, что у Тома была курчавая темная борода, тогда как у Альфреда лишь нежный светленький пушок. Том с умилением вспоминал, что когда-то у его сынишки и на голове вились вот такие волосики. Но теперь Альфред становился мужчиной, и Том хотел, чтобы он проявлял больше интереса к работе отца, ибо, если хочешь стать настоящим каменщиком, нужно многому научиться. Но пока азы строительной науки казались Альфреду скучными и ненужными.

Дом, который они возводили, обещал стать самым роскошным на многие мили вокруг. На первом этаже расположится просторное складское помещение с овальным сводчатым потолком — это уменьшит возможность возникновения пожара. Жилое помещение — наверху, и попасть в него можно будет только по наружной лестнице, что очень важно при отражении внезапного нападения. Там же, у стены, пристроят трубу для вытяжки дыма. Это было радикальным нововведением: всего один раз Том видел дом, в котором имелся дымоход, и был так потрясен, что твердо решил использовать эту блестящую идею. А этажом выше будет размещаться маленькая спаленка: в последнее время дворянские дочки стали требовать для себя отдельные покои — они, видите ли, слишком нежные, чтобы спать вместе с мужичьем, прислугой и охотничьими собаками. Кухня разместится в отдельном доме, так как рано или поздно там обязательно случится пожар, и единственное, что можно с этим поделать, — построить ее подальше от всего остального, смирившись с тем, что пища к столу будет подаваться полуостывшей.

Сейчас Том трудился над входом в здание, придавая дверным косякам форму колонн, что должно свидетельствовать о благородном происхождении жильцов дома. Сверившись с деревянным шаблоном, он приставлял к каменному косяку железное зубило и слегка постукивал по нему большим деревянным молотком. Осколки из-под резца дождем осыпались на землю. Колонна получалась гладкая, не хуже, чем в соборе.

Однажды Том уже работал на строительстве собора. Дело было в Эксетере. Сначала он трудился добросовестно, но без особого усердия. И даже разозлился на мастера, когда тот сказал ему, что качество его работы недостаточно высоко: уж Том-то знал, что он более прилежный, чем обычные каменщики. Но затем понял, что стены собора должны быть не просто хороши — они должны быть совершенны, потому что собор строился для Бога и еще потому, что это здание было таким огромным, что малейший наклон стен, ничтожнейшее отклонение от идеально ровных линий могли ослабить конструкцию и привести к трагическому результату. Он был очарован. Сочетание громадных масштабов изысканного сооружения и необходимости внимательнейшего отношения к малейшим деталям открыло перед Томом волшебство его ремесла. От мастера он узнал о важности соблюдения пропорции, о волшебстве чисел и о почти магических формулах, применяемых для определения толщины стен или углов ступенек винтовых лестниц. Он был просто пленен всем этим и удивлялся, что другие каменщики не в состоянии в этом разобраться.

Очень скоро Том стал правой рукой мастера, вот тогда-то он и узнал, что у его учителя тоже есть недостатки. Мастер в совершенстве знал свое ремесло, но организатором был никудышным. Он полностью терялся, когда нужно было обеспечить каменщиков блоками подходящего качества, проверить, чтобы кузнецы изготовили достаточное количество инструментов, выяснить, есть ли гашеная известь и песок для раствора, проследить, чтобы плотникам вовремя подвозили бревна для работы, и еще получить из казны нужное количество денег и за все заплатить.

Все лето они прожили в деревне. Позже они поймут, что, оставшись там до осени, совершили страшную ошибку, но тогда это казалось вполне разумным, ибо, работая в поле на уборке урожая, и Том, и Агнес, и Альфред имели возможность зарабатывать по пенсу в день. Так что, когда наступила осень и пришла пора отправляться в путь, у них был увесистый мешочек пенсов да была еще откормленная свинья.

Первую ночь они провели на паперти деревенской церкви, а на вторую наткнулись на небольшой монастырь и воспользовались гостеприимством тамошних монахов. На третий день они очутились в Шютском лесу, раскинувшемся на обширном пространстве, поросшем кустарником и вековыми деревьями, на узенькой, шириной в телегу, дорожке, петляющей среди дубов и утопающей в буйстве красок умирающего лета.

Свои молотки Том подвесил к поясу, а инструменты поменьше нес в мешке за плечами. Через левую руку он перекинул плащ, а в правой держал железный лом, который одновременно служил ему посохом. Том был рад, что снова шагает по дороге. Может быть, ему удастся получить работу на строительстве собора и он даже станет главным каменщиком и проведет там оставшиеся дни и построит такую чудесную церковь, что после смерти наверняка попадет в рай.

Агнес тащила за спиной подвязанный на веревке котелок, в который сложила их нехитрую домашнюю утварь. В обязанности Альфреда входило нести инструменты, которые понадобятся, когда они будут строить новый дом: топор, тесло, пилу, небольшой молоток, шило для проделывания отверстий в коже и дереве и лопату. Маленькая Марта бежала налегке, если не считать чашки и ножика, висевшего на пояске, да зимней одежонки за спиной. Однако и у нее было серьезное дело: погонять свинью, которую они намеревались продать на ближайшем рынке.

Лесу, казалось, не было конца. Том шел, поглядывая на Агнес. Она отходила уже больше половины срока и, хотя теперь ей приходилось нести ношу не только за плечами, но и в животе, казалась неутомимой. Альфред тоже держался молодцом, он был в том возрасте, когда у мальчишек столько энергии, что они не знают, куда ее девать. Только Марта быстро уставала. Ее тоненькие ножки не привыкли к дальним походам, она постоянно отставала, заставляя старших останавливаться и поджидать.

День, когда у них украли свинью, выдался теплым. Ночь они провели в амбаре, а когда на следующее утро вышли наружу, то небо было затянуто свинцовыми облаками, и на них обрушились порывы холодного ветра и косые струи дождя. Они надели плащи из толстой валяной ткани, наглухо их застегнули и, чтобы вода не заливала лица, подняли капюшоны. В подавленном настроении они двинулись в путь, четыре мрачных привидения, шлепающих деревянными подошвами башмаков по лужам и раскисшей грязи под проливным дождем.

Тому не терпелось поскорее увидеть Солсберийский собор. В принципе собор — это та же церковь, но в которой имеется епископский трон. Однако на самом деле кафедральные соборы были самыми грандиозными, самыми богатыми и наиболее сложными в архитектурном отношении зданиями. Собор, представляющий собой туннель с окнами, можно было встретить крайне редко. Большинство из них состояло из трех туннелей — самого высокого в середине и двух пониже по бокам, словно голова и плечи, — образующих неф с боковыми проходами. Стены центрального туннеля заменяли двумя рядами опор, соединенных арками; получалась сводчатая галерея. Боковые проходы использовали для пышных религиозных шествий; в них также располагались небольшие часовенки во славу наиболее почитаемых святых, что привлекало больше прихожан и позволяло собирать дополнительные пожертвования. Это было особенно важно, ибо содержание соборов стоило очень больших денег, гораздо дороже, чем содержание замков или дворцов, и средства эти каждый собор вынужден был добывать сам.

Солсбери оказался ближе, чем предполагал Том. Было еще утро, когда они, поднявшись на вершину холма, очутились на дороге, которая, слегка изгибаясь, плавно спускалась на равнину, бежала через прибитое дождем поле, а затем снова забирала вверх к стенам стоящего на возвышенности города Солсбери. Несмотря на завесу дождя, Том различил несколько башен, четыре или пять, высоко парящих над городскими стенами. При виде такого количества каменных сооружений он воспрянул духом.

Дорога, по которой они шли, вела к восточным воротам. Ледяной ветер продувал их насквозь. У самого подножия холма, где среди беспорядочно разбросанных домишек сходились четыре дороги, к ним присоединились другие путники, продиравшиеся сквозь непогоду; ссутулившись и низко опустив головы, они надеялись найти за городскими стенами тепло и кров.

Поднимаясь по склону холма к воротам, они нагнали груженную камнями телегу — обнадеживающий знак. Сзади этой грубо сколоченной деревянной повозки, упираясь в нее плечом, пыхтел погонщик, пытаясь помочь выбивающимся из сил быкам. Том решил познакомиться с ним. Он кивнул Альфреду, и они, навалившись, тоже стали толкать телегу.

Они начали голодать уже к Рождеству.

Зима пришла рано и была невыносимо холодной. На деревьях еще висели яблоки, когда первый снег припорошил поля. Говорили, что это всего лишь внезапное похолодание и оно долго не продлится, но потепление так и не наступило. Крестьяне, припозднившиеся с осенней пахотой, ломали плуги в окаменевшей земле. В деревнях спешили резать свиней и солить мясо на зиму, а богатые помещики забивали Скот, ибо зимние пастбища не смогут прокормить такое поголовье. Но бесконечные морозы нанесли непоправимый вред растительности, так что и оставшимся животным есть было нечего. Когда опускались сумерки, в деревни стали наведываться обнаглевшие волки, которые хватали тощих кур и ослабевших от голода детей.

С наступлением холодов строительные работы повсеместно прекратили до весны, а только что возведенные стены спешно укрыли соломой и навозом, дабы утеплить на зиму, ибо раствор в них еще не успел полностью просохнуть и, замерзни он, могли пойти трещины. Некоторые каменщики были наняты только на лето, и теперь они возвращались в свои родные деревни, где их знали не как каменщиков, а как мастеров на все руки; они намеревались провести холодное время года, изготовляя плуги, седла, сбруи, лопаты, двери и многое другое, что требовало умения держать в руках молоток, пилу или долото. Другие перебрались в окружавшие строительные площадки мастерские и все светлое время дня проводили, вырезая каменные блоки замысловатой формы. Но так как зима выдалась очень ранняя, эта работа скоро подошла к концу, а из-за того, что крестьяне голодали, не имели достаточно денег на строительство и епископы и лорды, так что к исходу зимы многих каменщиков пришлось уволить.

Из Солсбери Том со своей семьей отправился в Шефтсбери, а оттуда в Шерборн, Уэльс, Бат, Бристоль, Клусестер, Оксфорд, Уоллингфорд и Виндзор. Везде в мастерских горел огонь, церковные дворы и стены замков были наполнены звоном железа, ударяющегося о камень, а мастера, надев рукавицы на свои умные руки, изготовляли лекала будущих арок и сводов. Некоторые из них были нетерпеливы, грубы и невоспитанны, другие печально смотрели на исхудавших детей Тома и его беременную жену и разговаривали ласково и сочувственно, но все они говорили одно и то же: «Нет, здесь для тебя нет работы».

Когда представлялась возможность, они пользовались гостеприимством монастырей, в которых путники всегда могли получить еду и место для ночлега, но только на одну ночь. Иногда в зарослях ежевики им удавалось отыскать спелые ягоды, и они, словно птицы, питались ими. В лесу Агнес разводила костер и варила в котелке кашу. Но все же они вынуждены были покупать у булочника хлеб, а у торговца рыбой селедку или есть в трактирах и харчевнях, что было гораздо дороже, чем готовить пищу самим, и поэтому их деньги неумолимо таяли.

— Джек услышал детский плач, — рассказывала Эллен. — Он шел к реке. Это к северу отсюда. Там можно камнем подбить утку, если, конечно, ты достаточно меткий. Он не знал, что делать, и побежал за мной. Но когда мы шли на место, то увидели священника, который ехал на лошади, держа на руках ребенка.

— Я должен найти его… — начал было Том.

— Не волнуйся, — успокоила его Эллен. — Я знаю, где он. Священник повернул недалеко от могилы — эта дорога ведет к маленькому монастырю, спрятавшемуся в лесу.

— Ребенку необходимо молоко.

— У монахов есть козы.

Питер из Уорегама был прирожденным смутьяном. В этот маленький лесной скит он был переведен из главного монастыря в Кингсбридже, и нетрудно было догадаться, почему кингсбриджский приор так стремился от него избавиться. Питер был высоким, поджарым человеком лет около тридцати, обладал живым умом и пренебрежительными манерами и постоянно пребывал в состоянии праведного негодования. Когда он впервые появился среди монахов скита и отправился в поле, то принялся работать в бешеном темпе, а затем обвинил остальных в лености. Однако, к его удивлению, большинство монахов, особенно молодых, оказались в состоянии не отставать от него, и очень скоро он вконец уморился. Тогда он переключился на поиски других грехов, и его следующий выбор пал на обжорство.

Начал Питер с того, что отказался от мяса и съедал лишь половину полагающегося ему хлеба. Он пил только воду из ручья да разбавленное пиво и не притрагивался к вину. Он сделал замечание молодому здоровому монаху за то, что тот попросил добавки каши, и довел до слез юношу, который шутки ради выпил чужое вино.

«…Нет основании упрекать монахов в чревоугодии», — размышлял приор Филип, спускаясь вместе с остальными братьями с холма к скиту, где их поджидал обед. Молодые послушники были худыми и мускулистыми, а монахи постарше — загорелыми и жилистыми. Ни у кого из них не было и намека на обрюзглость, свойственную людям, которые много едят и ничего не делают. Филип считал, что монахи должны быть тощими, ибо в противном случае они могли вызвать у бедняков зависть и ненависть к слугам Божьим.

Характерно, что Питер замаскировал свое обвинение под покаяние.

— Грех чревоугодия лежит на мне, — сказал он, когда однажды утром монахи, прервав работу, расселись на поваленных деревьях и принялись есть ржаной хлеб, запивая его пивом. — Я ослушался Завета Святого Бенедикта, который гласит, что монахи не должны есть мясо и пить вино. — Высоко подняв голову, он обвел сидящих взглядом; его черные глаза гордо сверкнули. Взор Питера наконец остановился на Филипе. — Но сей грех есть на каждом из присутствующих.

К полудню второго дня пути приор Филип был уже в нескольких милях от епископского дворца. От волнения у него похолодело внутри. Он лихорадочно думал, как объяснить епископу, откуда он узнал о готовящемся заговоре. Ведь тот может и не поверить ему или, поверив, потребовать доказательств. Но, что еще хуже, эта мысль пришла ему в голову только после того, как они расстались с Франциском, — не исключено, хотя и маловероятно, что епископ сам был одним из заговорщиков и близким другом графа Ширинга. Известно немало случаев, когда епископы ставили свои личные интересы выше интересов Церкви.

Епископ может даже прибегнуть к пыткам, чтобы заставить Филипа открыть его источник информации. Конечно, на это у него не было права, но тогда у него не было и права участвовать в заговоре против короля. Филип вспомнил орудия пыток, которые он видел на картинах, изображавших сцены ада. Рисовать такие картины художников вдохновляло то, что действительно происходило в подземных тюрьмах лордов и епископов. И Филип не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять мученическую смерть.

Когда он заметил впереди группу людей, бредущих по дороге, его первым инстинктивным желанием было избежать встречи с ними, ибо он был один, а вдоль дорог частенько шныряли разбойники, которые не остановятся перед тем, чтобы ограбить монаха. Затем он различил среди них две детские фигурки и одну женскую. Семья опасности не представляла, и он рысью пустился вдогонку.

Подъехав ближе, он увидел, что группа эта состояла из высокого мужчины, маленькой женщины, юноши почти такого же роста, что и мужчина, и двух ребятишек. Их бедность бросалась в глаза: они шли с пустыми руками, одетые в тряпье. Мужчина был крупный, но истощенный, словно он умирал от изнурительной болезни или голода. Он с беспокойством взглянул на Филипа и, что-то забормотав, прижал поближе к себе детей. Сначала Филип принял мужчину за пятидесятилетнего старика, но при ближайшем рассмотрении понял, что ему было тридцать с небольшим, хотя лицо носило печать заботы и тревоги.

— Ох ты, монах! — воскликнула женщина.

Как и говорил архидиакон Уолеран, к полудню следующего дня Филип уже подъезжал к Кингсбриджу. Выехав из леса, покрывавшего склон холма, он оглядел мрачный пейзаж безжизненных замерзших полей, на которых то здесь то там возвышались голые скелеты одиноких деревьев. Вокруг ни души — зима в разгаре. А за этим студеным пространством вдалеке, прижавшееся к земле, словно надгробье, на возвышении стояло гигантское здание Кингсбриджского собора.

Дорога пошла вниз, и Кингсбридж на время исчез из виду. Смирная лошадка Филипа осторожно ступала вдоль скованной льдом колеи. Его мысли занимал Уолеран. Архидиакон был настолько сдержанным, самоуверенным и всезнающим, что в его присутствии Филип чувствовал себя наивным юнцом, хотя разница в возрасте между ними была небольшая. Без всяких усилий Уолеран направлял весь ход их встречи: он изящно отделался от своих гостей, внимательно выслушал Филипа, сразу сообразил, что главной проблемой является отсутствие доказательств, догадался, что расспросами он ничего не добьется, и быстренько выпроводил своего гостя без каких-либо — теперь Филип это ясно понял — гарантий предпринять какие-нибудь действия.

Осознав, как мастерски им манипулировали, Филип печально усмехнулся. Уолеран даже не пообещал ему посвятить в эту тайну епископа. Однако Филип не сомневался, что честолюбивая жилка архидиакона заставит его как-то использовать полученные сведения. Он даже подозревал, что Уолеран, должно быть, чувствует себя до некоторой степени обязанным ему.

Находясь под впечатлением, произведенным на него архидиаконом, он все больше недоумевал о причине той единственной минутной слабости, которую выказал Уолеран при виде жены Тома Строителя. Непонятно почему, Филипу она показалась опасной. Очевидно, архидиакон находил ее соблазнительной, что в конечном итоге то же самое. Но было здесь и еще что-то. Несомненно, он уже встречал ее раньше; об этом свидетельствовали его слова: «Я думал, она умерла». Это наводит на мысль, что в далеком прошлом он согрешил с ней. Судя по тому, как он поспешил побыстрее отделаться от Филипа, боясь, что тот может узнать лишнее, легко догадаться, что на нем лежит какая-то вина.

Но даже вывод о греховном прошлом Уолерана не сильно умалил сложившееся у Филипа высокое мнение о нем. В конце концов, он был священником, а не монахом. Целомудрие всегда являлось обязательной частью монашеской жизни, но в отношении священников это требование было не столь строгим. Сплошь и рядом епископы заводили содержанок, а приходские священники — экономок. В качестве запрета на порочные мысли закон о безбрачии духовенства был чересчур суровым, чтобы ему следовали. И если бы Господь не прощал похотливых священников, среди слуг Божьих очень немногие могли бы рассчитывать на место в раю.

И эта сучка там будет, — шипела мать Уильяма — я в этом уверена.

Уильям взглянул на замаячивший вдали фасад Кингсбриджского собора со смешанным чувством страха и желания. Если леди Алина будет присутствовать на крещенской службе, всем им придется испытать болезненное смущение, но тем не менее его сердце учащенно забилось при мысли, что снова увидит ее. Они рысью приближались к Кингсбриджу — Уильям и его отец на боевых конях, а мать на прекрасном жеребце.

За ними ехали три рыцаря и три конюха. Все вместе они составляли внушительный и грозный отряд, и Уильяму было приятно это. Шедшие по дороге крестьяне отскакивали в сторону перед их могучими конями, а мать продолжала кипятиться.

— Все уже знают, даже эти презренные рыбы, — бубнила она сквозь слезы. — Они еще смеются над нами: «Когда невеста не невеста? Когда жених Уилька Хамлей!» Ну, выпорола я одного мужичишку, все равно не помогло. Добраться бы до этой суки! Я бы с нее с живой сняла шкуру и повесила на гвоздь, а саму ее бросила бы воронам на съедение.

Уильяму не хотелось, чтобы она продолжала распространяться на эту тему. Семья была опозорена, виноват был он — или, вернее, так считала мать, — и он не желал, чтобы ему напоминали об этом.

Когда они прошли около мили от того места, где произошла встреча с Уильямом Хамлеем, Эллен сказала:

— Может, пойдем помедленнее?

До Тома наконец дошло, что он идет, делая немыслимо гигантские шаги. Да, он испугался. В какой-то момент казалось, ему и Альфреду уже не избежать схватки с двумя вооруженными всадниками! А у Тома даже не было оружия. Ведь потянувшись к своему молотку, он с досадой вспомнил, что давным-давно выменял его на мешочек овса. Он не знал, почему Уильям в конце концов отступил, но ему хотелось убраться как можно дальше от того места, а то, не ровен час, молодой лорд еще передумает.

Тому не удалось найти работу ни во дворце епископа Кингсбриджского, ни в других местах. Однако неподалеку от Ширинга была каменоломня, а, в отличие от строительных площадок, на каменоломнях работники требовались круглый год. Конечно, Том привык к более квалифицированной и высокооплачиваемой работе, но об этом не приходилось и мечтать. Он просто хотел прокормить семью. Каменоломня эта принадлежала графу Бартоломео, которого, как сказали Тому, можно было найти в его замке, что стоял в нескольких милях к западу от города.

Теперь, после того как он сошелся с Эллен, положение казалось ему еще более безвыходным, чем до того. Он знал, она бросилась в его объятия из одной лишь любви, не задумываясь о возможных последствиях. Очевидно, она просто не представляла, как непросто будет Тому получить работу. Она не могла даже допустить и мысли, что им не удастся пережить зиму, и Том старался не разрушать ее иллюзии, ибо всем сердцем желал, чтобы она осталась с ним. Но в конечном счете для женщины дороже всего на свете ее ребенок, и Том боялся, что однажды она все же покинет его.

Уильям Хамлей и его отец выехали в полночь. С ними была почти сотня конных рыцарей и воинов. В арьергарде ехала мать. Все это войско, освещаемое пылающими факелами, укутанные от морозного ночного воздуха лица, должно быть, наводили ужас на жителей деревень, через которые они проносились по пути в Ерлскастл. Когда они домчались до перекрестка дорог, было еще совсем темно. Здесь они пустили коней шагом, чтобы дать им отдохнуть и не создавать лишнего шума. А когда забрезжил рассвет, войско Хамлеев укрылось в лесу, что окружал замок графа Бартоломео.

Уильям не сосчитал точное количество ратников, которых он видел в замке, — за это упущение мать бранила его нещадно, даже несмотря на то что, как пытался он ей объяснить, многие из находившихся там воинов ждали, когда их пошлют с поручением, в то время как другие вполне могли прибыть и после его отъезда, так что на этот подсчет все равно нельзя было бы положиться. Но, как сказал отец, это было бы лучше, чем ничего. По приблизительной же оценке Уильяма, было там около сорока воинов. Таким образом, если за последние несколько часов не произошло серьезных изменений, Хамлеи будут иметь преимущество даже большее, чем два против одного.

Конечно, обложить замок им не удастся. Однако они разработали план, как его захватить, не прибегая к осаде. Трудность заключалась лишь в том, что дозорные непременно заметят приближение неприятеля и успеют закрыть ворота задолго до того, как отряд окажется у них. Нужно было найти способ сохранить ворота замка открытыми в течение того времени, которое потребуется войску, чтобы домчаться туда из своего лесного укрытия.

Конечно же, только мать Уильяма могла решить эту проблему.

— Нужен отвлекающий удар, — сказала она, почесывая на щеке фурункул. — Нечто такое, что посеет в них панику, и они заметят наше войско только тогда, когда будет уже слишком поздно. Что-нибудь вроде пожара.

Кингсбриджский собор имел неприветливый вид. Это было низкое, словно припавшее к земле, массивное строение с толстыми стенами и крошечными оконцами, построенное задолго до рождения тома, во времена, когда строители еще не понимали всей значимости архитектурных пропорций. Поколение же тома уже знало, что пусть и более тонкие, но прямые, идеально ровные стены могут быть прочнее толстых и что в таких стенах можно делать большие окна, имеющие форму арки, которую венчает идеальный полукруг. Издалека собор выглядел кривобоким, и, когда том подошел поближе, он увидел, что одна из двух башен западного фасада была разрушена. Это обрадовало его. Очень вероятно, что новый приор хотел бы восстановить ее. Надежда подгоняла Тома. Получить наконец работу, а затем, как случилось в Ерлскастле, быть свидетелем разгрома и пленения нового хозяина — это было просто ужасно. Он чувствовал, что второго такого удара судьбы ему уже не выдержать.

Том взглянул на Эллен. Он боялся, что придет день, когда она решит, что они скорее умрут с голоду, чем он найдет работу, и бросит его. Она улыбнулась ему, но затем, глядя на нечеткие контуры громадины Кингсбриджского собора, снова нахмурилась. Том уже заметил, что в присутствии священников или монахов она всегда чувствовала себя неуютно. Ему оставалось лишь строить догадки: может быть, это потому, что перед лицом Церкви они еще не были женаты?

Монастырский двор был полон деятельной суеты. Тому приходилось видеть разные монастыри, но Кингсбридж был особенным. Он выглядел так, будто уже три месяца в нем шла генеральная уборка. Возле конюшни двое монахов чистили лошадей, а третий драил сбруи, в то время как молодые послушники выгребали из стойла навоз. Еще несколько монахов мели и скребли дом для приезжих, что находился по соседству с конюшней, и тут же стоял воз сена, которое постелют на чистый пол.

Однако у разрушенной башни никто не работал. Том внимательно осмотрел груду камней, оставшуюся от нее. Было ясно, что башня развалилась несколько лет назад, ибо под действием дождей и морозов осколки камней уже притупились, строительный раствор был смыт водой, а сама куча просела на дюйм-два в мягкую землю. Было просто удивительно, что в течение столь долгого срока башню так и не восстановили — ведь кафедральные соборы считались престижными. Должно быть, старый приор был либо ленивым, либо бездарным, либо и то и другое. Похоже, Том прибыл сюда как раз вовремя.

— Никто не узнает меня, — сказала Эллен.

Филип еще не привык спать в отдельной спальне. Он скучал по духоте монашеской опочивальни, по ворочавшимся и сопевшим во сне братьям, по возне, которая поднималась, когда кто-нибудь из старых монахов отправлялся в отхожее место (обычно за ним следовали и другие старики — вся эта процессия ужасно забавляла молодежь). Одиночество не мешало Филипу только по вечерам, когда он смертельно уставал, но среди ночи, отслужив заутреню, он уже не мог заставить себя снова лечь спать. Вместо того чтобы вернуться в свою огромную мягкую постель (было даже неловко, как быстро он к ней привык), он разводил огонь и читал при свете свечи, или, встав на колени, молился, или просто сидел и думал.

А ему было о чем думать. Финансы монастыря находились даже в худшем состоянии, чем он ожидал. Возможно, главной причиной этого было то, что монастырь получал слишком мало наличных денег. Он владел обширными землями, но многие хозяйства были отданы в длительную аренду за низкую плату, и некоторые из них расплачивались с монастырем натурой: столько-то мешков муки, столько-то бочек яблок, столько-то телег репы. Теми же хозяйствами, которые не были сданы в аренду, управляли сами монахи, но они, казалось, были совершенно неспособны производить излишки продуктов для продажи. Другим важным источником доходов были находившиеся в собственности монастыря церкви, платившие ему десятину. К сожалению, большинство из них контролировались ризничим, и Филип столкнулся с некоторыми трудностями, когда решил точно выяснить, сколько же тот получал денег и как их тратил. Никаких записей на этот счет не велось, однако было ясно, что доходы ризничего были слишком малы или он слишком неумело распоряжался ими, чтобы поддерживать церковь в хорошем состоянии, хотя за многие годы он собрал внушительную коллекцию драгоценной посуды и украшений.

Филип не мог получить полную картину состояния дел, пока не найдет время лично объехать обширные владения монастыря, но общее представление он все же имел. И кроме того, чтобы оплатить текущие расходы, старый приор уже несколько лет занимал деньги у ростовщиков Винчестера и Лондона. Когда Филип узнал об этом, он пришел в полное уныние.

Однако, по мере того как он размышлял и молился, решение начало вырисовываться. Его план состоял из трех этапов. Он начнет с того, что приберет к рукам доходы монастыря. В настоящее время каждый монастырский чин сам осуществлял контроль за своей долей собственности и исполнял свои обязанности, используя для этого получаемые им деньги: келарь, ризничий, смотритель дома для приезжих, воспитатель послушников и надзиратель больницы — все они имели «свои» хозяйства и церкви. Естественно, ни один из них в жизни не признался бы, что у него слишком много денег, и, если у них появлялись хоть какие-то излишки, они старались как можно быстрее их потратить, боясь, что их отнимут. Филип решил учредить новую должность управляющего хозяйством, чьей заботой будет собирать все без исключения полагающиеся монастырю деньги и каждому отдельно выдавать ровно столько, сколько ему необходимо.

Разумеется, управляющим должен был быть кто-то, кому бы Филип полностью доверял. Сначала он склонялся к тому, чтобы эту работу поручить Белобрысому Катберту, келарю, но затем вспомнил, с каким отвращением Катберт относился ко всякого рода писанине. А это было плохо. Впредь все доходы и расходы должны будут заноситься в специальную книгу. В конце концов Филип решил назначить управляющим хозяйством брата Милиуса, молодого повара. Конечно, кому бы Филип ни доверил новую должность, монастырским чинам эта идея все равно пришлась бы не по нутру, но командовал здесь он, а большинство монахов, которые либо знали, либо догадывались о тяжелом положении монастыря, в любом случае поддержали бы его.

Джек проснулся с первыми петухами, открыл глаза и увидел встающего Тома. Он тихонько лежал и слушал доносившиеся с улицы звуки. За дверью Том мочился на мерзлую землю. Джек дернулся было на освободившееся под боком у матери теплое местечко, но, зная, что Альфред будет его за это нещадно дразнить, остался лежать где лежал. Снова вошел Том и разбудил сына.

Том и Альфред выпили оставшееся от вчерашнего обеда пиво и, пожевав черствого хлеба, вышли. Хлеб они не доели, и Джек надеялся, что сегодня они его оставят, но, увы, Альфред, как обычно, забрал его с собой.

Альфред целыми днями работал с Томом. Джек и его мать иногда уходили в лес. Там мать ставила капканы, а Джек гонялся со своей пращей за утками. Все, что им удавалось добыть, они продавали обитателям деревни или келарю Катберту, и, так как Тому не платили, это было их единственным источником получения денег, на которые они покупали ткани, кожу или сало для свечей. А в дни, когда они оставались в Кингсбридже, мать шила обувь или одежду либо изготавливала свечи, в то время как Джек и Марта играли с деревенскими ребятишками. По воскресеньям, после мессы, Том с матерью любили посидеть за разговорами у огня. Иногда они принимались целоваться, и Том запускал руку под платье матери, и тогда они отсылали детей погулять и запирали дверь. Из всей недели это было самое плохое время, так как у Альфреда сразу портилось настроение и он начинал обижать малышей.

Однако сегодня был обычный день, и Альфред будет занят от зари до темна. Джек встал и вышел. На улице было холодно, но сухо. Через минуту выбежала Марта. На развалинах собора уже кипела работа: монастырские служки и монахи таскали камни, сгребали мусор, мастерили деревянные подпорки для непрочных стен и разрушали безнадежно поврежденную кладку.

Среди жителей Кингсбриджа и монахов существовало общее мнение, что пожар устроил дьявол, и Джек порой на долгое время забывал о том, что поджег-то церковь именно он. А когда вспоминал, то аж подпрыгивал, однако он был чрезвычайно доволен собой. Ведь он страшно рисковал, но все же справился и спас семью от голода.