Русский полковник увидел условленный сигнал, но выходил из темного убежища медленно и осторожно. Любая встреча с британским агентом опасна и следовало бы по возможности избегать этих встреч. Но об этой он просил сам. Ему было что сообщить и что потребовать; в письме, которое можно было бы передать через тайник, всего не напишешь. В порыве предрассветного ветра хлопнул и заскрежетал плохо закрепленный лист жести на крыше депо, стоявшего чуть дальше, рядом с железнодорожным полотном. Полковник оглянулся, убедился, что шум не предвещает опасности, и снова всмотрелся в темное пятно возле поворотного круга.

– Сэм! – тихо позвал он.

Сэм Маккриди тоже пока наблюдал. Он уже час прятался в темных углах заброшенной сортировочной станции далекого предместья Восточного Берлина. Он увидел или, скорее, услышал, как пришел русский, и все же выжидал, чтобы убедиться, что по пыли и гравию не шуршат чужие шаги. Казалось, он должен был уже привыкнуть к встречам со своими агентами, и все же каждый раз у него не проходил нервный спазм в желудке.

Убедившись, что они одни и никто за ними не следит, Маккриди в назначенную минуту чиркнул спичкой. Русский заметил сигнал и вышел из-за старого ремонтного барака. Оба предпочли встречаться в темноте, так как один из них был предателем, а другой – шпионом.

Маккриди вышел на освещенное место, помедлил, чтобы русский узнал его, увидел, что он тоже один, и пошел навстречу.

Бруно Моренц постучал и, услышав приветливое «Войдите!», распахнул дверь. Его начальник был в кабинете один. Он сидел за столом внушительного вида в столь же внушительном вращающемся кресле и неторопливо помешивал свой первый за день настоящий кофе в чашке английского фарфора, который принесла внимательная фрейлейн Кеппель, опрятная старая дева, мгновенно выполнявшая любое желание шефа.

Как и Моренц, герр директор принадлежал к тому поколению, которое помнило конец войны и первые послевоенные годы, когда немцы обходились экстрактом цикория, и только американские – а иногда и английские – оккупанты могли себе позволить настоящий кофе. Теперь все не так. Моренцу герр директор ничего не предложил.

Обоим мужчинам было около пятидесяти, но на этом все сходство заканчивалось. Невысокий, пухлый директор кёльнского отделения герр Ауст всегда был идеально причесан и прекрасно одет. Плотный седой Моренц был выше ростом, сутулился и потому казался, особенно в своем неизменном твидовом костюме, неуклюжим, коренастым и неопрятным. Кроме того, он был рядовым государственным служащим и не имел ни малейшего шанса подняться до уровня директора, иметь собственный респектабельный кабинет с фрейлейн Кеппель, которая приносила бы ему до начала рабочего дня колумбийский кофе в чашке английского фарфора.

Наверное, в то утро по всей Германии многие начальники вызывали в свои кабинеты подчиненных, но едва ли где-нибудь еще встречались два человека, которых интересовали бы такие же проблемы. Едва ли где-нибудь еще разговаривали на подобные темы, потому что Дитер Ауст был директором кёльнского отделения западногерманской секретной разведывательной службы.

Штаб-квартира службы размещается в нескольких обнесенных глухой стеной зданиях рядом с небольшим городком Пуллах, что примерно в десяти километрах от Мюнхена, на реке Изар в южной Баварии. Такой выбор может показаться странным, потому что еще в 1949 году столицей Федеративной республики стал Бонн, расположенный на Рейне, в сотнях километров от Пуллаха. Причины этого нужно искать в истории. Западногерманская разведывательная служба была создана американцами сразу после войны в противовес усилиям своего нового врага – СССР. Главой службы они назначили Райнхарда Гелена, который во время войны был шефом немецких шпионов, и на первых порах службу называли просто Организацией Гелена. Американцы хотели, чтобы Гелен работал на территории их оккупационной зоны, которая включала Баварию и юг Германии.

Сэм Маккриди сидел в затемненной комнате в глубоких подвалах лондонского Сенчери-хауса – штаб-квартире британской Интеллидженс Сервис, которую в прессе часто неправильно называют MI6, а свои сотрудники – просто «фирмой». Он смотрел на мерцающий экран: по Красной площади бесконечным потоком тянулась военная мощь СССР или, по крайней мере, малая толика ее. На этой площади ежегодно проводили два парада: в день Первого мая и 7 ноября в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Камера скользнула по вереницам грохочущих танков и замедлилась на тех, кто стоял на трибуне мавзолея Ленина.

– Медленнее, – сказал Маккриди.

Стоявший рядом оператор покрутил регулятор, и панорамные кадры почти застыли. Руководители той страны, которую позднее президент Рейган назовет «империей зла», походили скорее на обитателей дома престарелых. Защищаясь от холодного ветра, старческие лица почти утонули в высоких воротниках пальто под серыми фетровыми шляпами или меховыми шапками.

Самого генерального секретаря там не было. Юрий Андропов, председатель КГБ с 1963 по 1978 год, получивший верховную власть в конце 1982 года после смерти Леонида Брежнева, сейчас медленно умирал в клинике для членов Политбюро в Кунцево. Его не видели с августа этого года и уже не увидят никогда.

На трибуне стояли Черненко, который через несколько месяцев станет преемником Андропова, Громыко, Кириленко, Тихонов и главный теоретик партии желчный Суслов. Здесь же находился министр обороны Устинов, на мундире которого было столько орденов и медалей, что они защищали его от подбородка до пояса не хуже бронежилета. Там было несколько человек, еще не страдавших старческим склерозом: руководитель московской партийной организации Гришин и хозяин Ленинграда Романов. В стороне стоял самый молодой из всех, пока еще чужак в компании кремлевских старцев. Это был Горбачев.

То лето в Кёльне выдалось жарким. Кому было по средствам, отправили своих жен и детей на озера, в горы, в леса или даже на средиземноморские комфортабельные виллы, намереваясь позднее присоединиться к своим семьям. У Бруно Моренца ни виллы, ни даже летнего домика не было. Его карьера застопорилась. Через три года, в пятьдесят пять лет, он уйдет на пенсию. Продвижение по службе уже маловероятно, а значит, его невысокая зарплата вряд ли увеличится.

Моренц сидел на открытой террасе кафе и из высокого бокала потягивал бочковое пиво. Он расслабил узел галстука, а пиджак повесил на спинку стула. Никто не удостаивал его даже беглым взглядом. Он сменил свой теплый твидовый пиджак на легкий полосатый костюм, который казался еще более бесформенным. Он сгорбился над бокалом и изредка ворошил рукой густые седые волосы, превратив их в совсем беспорядочную копну. Моренц относился к числу тех, кого мало интересует собственная внешность, иначе он мог бы причесаться, более тщательно побриться, воспользоваться приличным одеколоном (в конце концов он жил в городе, где его изобрели) и купить себе хорошо пошитый, модный костюм. Он мог бы давно выбросить сорочку со слегка обтрепавшимися манжетами и распрямить плечи. Тогда он приобрел бы вид солидного чиновника. Но ему было наплевать, на кого он похож.

Впрочем, у Моренца тоже была мечта. Когда-то была, очень давно. И эта мечта так и не осуществилась. Пятидесятидвухлетний Моренц, женатый человек, отец двоих взрослых детей, мрачно смотрел на прохожих. Разве он мог знать, что страдал психическим расстройством, которое немцы называют Turschlusspanik. В других языках трудно подобрать точный эквивалент этого слова, оно значит – «страх перед закрывающимися дверями».

Бруно Моренц, этот на вид крупный, общительный мужчина, который добросовестно выполнял свои обязанности, в конце каждого месяца получал скромную зарплату и каждый вечер возвращался к своей семье, в глубине души был глубоко несчастным человеком.

Его тяготил давнишний брак, в котором никогда не было и намека на любовь, с Ирмтраут – фантастически тупой и грубой женщиной с фигурой, как огромная картофелина. С годами Ирмтраут даже перестала жаловаться на то, что он приносит домой слишком мало денег и не способен добиться повышения по службе. О его работе она знала лишь, что он служит в одном из правительственных учреждений, остальное ее не интересовало. Если Моренц ходил в мешковатом костюме и сорочке с обтрепанными манжетами, то отчасти причиной тому была Ирмтраут, которая давно перестала следить за его одеждой. В их небольшой квартире на безликой улице района Порц она более или менее поддерживала чистоту и порядок, и каждый вечер через десять минут после прихода мужа подавала ужин. Если Моренц задерживался, ему приходилось довольствоваться остывшим блюдом.

В начале восьмого комиссар Шиллер снова вел еще не совсем проснувшегося и очень недовольного Вихерта в квартиру Ренаты.

– Это в ванной, это должно быть в ванной, – говорил комиссар.

– Ванная как ванная, – лениво ворчал Вихерт. – К тому же ребята из экспертного отдела там уже все облазили.

– Они искали отпечатки, всякие мелочи и не смотрели на размеры, – настаивал Шиллер. – Взгляни на этот шкаф в коридоре. Он шириной метра два, правильно?

– Примерно.

В час ночи в отель «Дом» был доставлен запечатанный коричневый конверт для доктора Геррманна. Доктор еще не ложился спать. В конверте оказались три большие фотографии: на двух снимках – пули калибра 9 миллиметров, а на третьем – отпечатки ладони, а также большого и указательного пальцев. Геррманн решил не посылать фотографии в Пуллах по телефаксу, а привезти их самому. Если отпечатки и вот эти крохотные царапинки на пулях совпадут, Геррманн окажется в чрезвычайно затруднительном положении. Только бы появился этот мерзавец Моренц… Первым утренним рейсом, в девять часов, Геррманн вылетел в Мюнхен.

В десять утра в Берлине майор Ваневская еще раз проверила распорядок дня того человека, за которым она следила. Ей сообщили, что он будет на территории воинской части возле Эрфурта, а в шесть вечера вылетит в Потсдам. Завтра самолетом он возвращается в Москву.

«И я полечу с тобой, сукин ты сын», – подумала Ваневская.