Мы жили у бабушки Надежды Александровны и дедушки Дмитрия Дмитриевича Кузьминых в Трёхпрудном переулке в Москве. Папа мой, Игорь Константинович Фортунатов, был в ссылке (после лагеря), и мы с сестрой Верочкой всегда его ждали. Конечно, нам не говорили, что папа в ссылке, а говорили, что он в экспедиции. Мама его, наша вторая бабушка Вера Михайловна Фортунатова, тоже была не в Москве, а в ближней ссылке — за 101-м километром, — в городе Александрове, мы ездили к ней в гости. Сидели папа и бабушка в разное время и разные сроки, но по одному делу: религиозная пропаганда. В 20-е годы они были «кружковцами», потом стали духовными детьми о. Георгия Лаврова (ныне прославленного как Георгий Даниловский), и первый раз их привлекали именно «по делу Лаврова», так как о. Георгий был уже в ссылке.

о. Георгий Лавров (сщмч. Георгий Даниловский)

Яркая христианская община собиралась в храме святителя Николая на Соломенной сторожке (теперь метро «Тимирязевская»). Там были замечательные священники Василий Надеждин (погиб в Кеми) и Владимир Амбарцумов (расстрелян в Бутове). Оба ныне причислены к лику святых. Бабушка Вера Михайловна с моим папой жили в Тимирязевке, в доме деда, профессора Алексея Фёдоровича Фортунатова, и были членами этой общины и друзьями семей Надеждиных и Амбарцумовых. Эта большая духовная дружба и связь передалась и нам, и нашим детям. Мои родители дружили с Лидией Владимировной Амбарцумовой и её супругом Глебом Александровичем Каледой (о. Глеб, геолог, профессор, священник) — а мы с Верочкой дружим с детьми о. Глеба, а наши дети — с его внуками. И с семьёй о. Василия Надеждина, его детьми, особенно с «Васенькой», то есть с Василием Васильевичем, и его дочерью Наташей. Кажется, ничего нет крепче этих духовных уз, которые пришли к нам с Верой из юности наших родителей. До сего дня мы с сестрой навещаем и любим, как родных, друзей папы и мамы.

Жили мы среди икон и святынь. Никогда у нас их со стен не снимали (хотя во многих близких нам семьях всё было в шкафчиках, которые открывались только на время молитвы, когда никого постороннего дома не было). У нас на Трёхпрудном всё было открыто, всегда горели лампады перед каждой иконой, так что, если выключить свет, получалось звёздное небо. Икон у бабушки Надежды Александровны было очень много. Она их спасала из разрушенных храмов, иногда прямо из-под ног красноармейцев выхватывала (и сейчас у меня стоит икона св. Никифора со следом сапога, который ничем не смывается). Из костра бабушка достала большую икону «Покров Божией Матери», которую хотели разрубить, не смогли, да так и бросили, а пока солдаты ходили за соломой, бабушка спрятала её под фартук и ушла. Теперь этот «Покров» у меня — самая большая, центральная икона. И ещё «Спас Нерукотворный», написанный на куске кровельного железа, который папа привёз из лагеря.

Церковь Св. Николая у Соломенной сторожки в Москве

Пасха в Москве — это тоже храм Илии Обыденного. Туда можно было приехать совсем поздно на метро или троллейбусом, а обратно идти по бульвару пешком 30–40 минут. Я старалась притащить всех своих подруг по училищу хотя бы на крестный ход. Таким образом, собиралась стайка молодёжи, и мама не боялась за нас. Со мной ходили Таня Ильинская, Рита Катунян, Лариса Дробязгина, Серёжа Богданов, Паша Егоров, сестра Верочка. Мы приходили задолго до крестного хода и старались пробраться вперёд, как можно ближе к храму, чтобы видеть весь крестный ход. «Воскресение Твое, Христе Спасе…» — подпевали мы все вместе, очень стройно, на два и три голоса, а уж «Воистину воскресе!» кричали изо всех сил. При возгласе «Христос воскресе!» отец Владимир Смирнов (1928–2004) покорял нас своим проникновенным голосом и знанием некой тайны, а отец Александр Егоров (1927–2000) — своим восторгом и радостью. Диакон Борис Горбанёв своим бархатным басом покрывал всё пространство до самой Москвы-реки, его, наверное, было слышно и в Замоскворечье, а впереди крестного хода шёл с огромной свечой, держа её двумя руками, библейской красоты молодой человек. Это был мой друг Сергей Малкин, и я очень гордилась, указывая на него и отцов Бориса, Владимира и Александра своим друзьям. Отец Сергий Броздыко шёл всегда со смирением и кротостью в конце крестного хода.

Сергей Малкин и Нина Фортунатова. 2005 г.

Однажды Верочка заболела и не могла поехать в храм; папа взял меня одну. Ехали мы долго и пришли в совсем незнакомый мне храм. Служили всенощную. Приближалось помазание. Был большой богородичный праздник, все были в голубых облачениях. Я смотрела на духовенство, и мне было грустно оттого, что здесь я никого не знаю. И вдруг я увидела человека, не похожего ни на одного из батюшек, которых мне приходилось видеть. Он тоже был в голубом, как все, и сосредоточенно молился, глаза его были прикрыты. Был он очень молодой и чёрный, как смоль, а когда открыл глаза, то будто огонь брызнул из его глаз. Он смотрел на плащаницу, а я в это время стала дёргать папу за руку и громко на весь храм сказала: «Пап, вот на этом я женюсь». Все стали оборачиваться, а папа не знал, куда деваться. Он поднял меня, поднёс к плащанице, потом к помазанию (помазывал большой такой священник, а «мой огненный» стоял рядом, он, видно, был тогда диаконом, а может, ещё и не был), поставил меня на пол, и мы быстро вышли из храма. Обычно мы всегда прикладывались ко всем храмовым иконам, подавали записочки на Литургию на завтра. А тут папа шёл быстро и говорил: «Я не понял, про кого ты говоришь, но ты должна знать, что священники все женатые, и дьяконы тоже женатые, и говорить так неприлично, и вообще в храме так не говорят».

Около Акулова. 1960 г.

И потом, сколько я ни просилась туда, папа говорил, что он забыл, где мы были, или что туда далеко, или что служба там уже кончилась, или что-нибудь ещё.

Узнав, что Ахматова жива и Пастернак жив, я упросила свою тётю, сестру мамы Веру Дмитриевну Кузьмину, которая только что защитила докторскую по литературе, показать мне «живых классиков». Она согласилась, и мы с ней вдвоём ездили в санаторий «Болшево» к Ахматовой и в Переделкино, где жил Пастернак.

Вера Дмитриевна Кузьмина

Когда мы пришли в санаторий, Ахматова сидела в большом кресле на веранде. С гладкой причёской, строгая, неприступная. Вера Дмитриевна подошла к ней, говорила недолго о чём-то, а потом махнула мне рукой, чтобы я подошла. Я подошла и поклонилась, как иконе, в пояс. Еле заметная улыбка скользнула по губам Анны Андреевны. Потом она царственно повернула голову и прикрыла глаза. Мы отошли.

На одной из встреч в Челюскинской (это около Тарасовки) отец Александр сказал, что надо идти к одному батюшке в центре Москвы, там будет проводить беседу с молодёжью владыка Антоний (Блум). Это был 1965-й, 1966-й или 1967 год. Каково же было моё удивление, когда я узнала, что это должно было происходить рядом с нашим Трёхпрудным переулком! Владыка Антоний потряс меня. Он говорил простые, жизненные вещи и с любовью обращался к каждому из нас. Темой бесед тех лет была «Встреча». Теперь всё это можно прочитать в его книгах, а тогда… Он так ярко рассказывал нам о своей встрече, встрече со Христом, что я слушала, затаив дыхание, не пропуская ни слова.

Впоследствии я несколько лет подряд ходила на эти замечательные беседы с владыкой, в гостеприимный дом отца

Николая Ведерникова

. Он — прекрасный музыкант с консерваторским образованием. И дочка его Наташа училась с нами в училище. Только я раньше этого не знала. Кроме встреч с владыкой Антонием отец Николай стал приглашать нас, будущих музыкантов, к себе, чтобы учить церковному пению. Самое сильное впечатление у меня было от подготовки к Рождеству. Только в доме отца Николая я по-настоящему узнала всю рождественскую службу. А ирмосы выучила сразу наизусть.

Отец Николай Ведерников

С первого курса училища я уже начала преподавать сольфеджио и музлитературу в музыкальной школе в Пушкине. Узнав об этом, отец Александр сказал: «Ниночка, а ведь можно ребят катехизировать». (1964 год, какая катехизация, слова нельзя сказать, уроки надо начинать с «Гимна», и чтобы все встали.) «Как это?» — спрашиваю изумлённо. «Через музыку». Он продумал и показал мне, как это можно: у Чайковского в «Детском альбоме» пьеса под названием «Хор» — сказать, что раньше она называлась «В церкви» и что это 6-й глас, напев такой. А в «Иване Сусанине» — показать сцену смерти Сусанина и его молитву, подчеркнув в партитуре слово Бог и исправив, чтобы было с большой буквы. А у Баха показать «Страсти» и сделать русский подстрочник. Сделать русский подстрочник и для «Реквиема» Моцарта. Сцену венчания на царство в «Борисе Годунове» показывать с колоколами и т. д. и т. п. Не говоря ничего, просто показывать на уроке это, не выходя за рамки программы.

Это было очень трудно, но интересно. Приходилось всё добывать самой. Даже нам в училище не давали русского текста, мы слушали у В. П. Фраёнова «Страсти» Баха без перевода… Так что батюшка заставил меня работать совершенно по-новому, когда такого вообще никто ещё не делал. Многие ноты и переводы мне давал мой дядя Юрий Александрович Фортунатов, который работал в консерватории и каждый раз удивлялся, зачем мне то или это надо. (А просто взять в консерваторской библиотеке было невозможно.) Большую помощь, не спрашивая ничего, всё понимая, мне оказывал мой любимый учитель Дмитрий Александрович Блюм.

Каждый раз, когда я докладывала отцу Александру о своих нововведениях, он с искрящейся улыбкой говорил: «Так, так, не мытьём, так катаньем», — и задорно смеялся.

Музшкола «Лесные Поляны». Концертмейстер Нина Фортунатова выступает с хором на школьном концерте. 1969 г.

От вступления в комсомол я отказалась на первом курсе, и все четыре года за мной ходили по пятам, жаловались Блюму. В конце концов поняли, что бесполезно, но и я поняла, что это грозит мне недоступностью высшего образования. Батюшка успокоил: учиться, мол, можно и не в Москве, если приспичит. Но мне не приспичило, и Москву, и Тарасовку, и батюшку я оставлять не хотела (а уезжать надо было минимум на пять лет).

Шёл уже 1967-й, и моей сестре Верочке, работавшей в Московской музыкальной школе им. Стасова, пришлось пострадать за веру. Её по решению педсовета исключили из преподавательского состава за ношение креста. Всё это мы обсуждали на тарасовских тропинках; папа даже ездил в школу с какой-то статьёй из «Правды» о свободе совести, батюшка утешал как мог и молился. Но Веру исключили, и она поехала в Казань, поступила там в консерваторию, где и проучилась пять лет. Батюшка говорил: «Вот, немного за Христа пришлось претерпеть». Я тоже хотела претерпеть, носила крест, как всегда, и даже поверх одежды, но в моей пушкинской школе никто на мои подвиги внимания не обращал, а только попадало от Николая Евграфовича и от отца Александра за то, что на рожон лезу. А я на это говорила, что буквально принимаю слова апостола Павла, что хвалиться можно только Крестом Господа нашего Иисуса Христа. Батюшка деликатно молчал, не указывая мне, что я не совсем верно понимаю слова апостола.

Деликатность была присуща ему во всём. Он всегда ждал, часто долго, пока душа сама не поймёт чего-либо.

В музыкальной школе в Лесных Полянах, куда я перешла преподавать, я тоже работала по «программе» отца Александра, и крест носила так же, открыто, и кое-кому книги приносила. Господь был милостив и здесь. Директор Юрий Владимирович Хороших был из православной семьи, редкой души человек, педагоги его любили, как родного. Его раннюю смерть (после жуткого избиения хулиганами) мы восприняли как личную трагедию. Всегда его помню и от всей души молюсь за него. Про таких добрых людей отец Александр говорил: «Это анонимный христианин».

Однажды папа взял нас с Верочкой с собой в Гребнево. Ехать надо было с пересадкой в Мытищах до Щёлкова, а там автобусом. Приехали ко всенощной, а там два храма, летний и зимний, да такая красота! Ну, а потом, как всегда и везде, повёл нас папа в дом к священнику — Владимиру Соколову. Детей в этой семье было много — двое мальчиков, Коля и Сима, наши ровесники, Катя и Люба помоложе нас, а Феденьке только пять лет. О дружбе с этой семьёй можно писать отдельную книгу, и многое уже написано матушкой Наталией, и даже про нас есть в книге «

Под кровом Всевышнего

» в разделе «Проверка на атеизм». Но самое удивительное для меня было, что в их доме я увидела Николая Евграфовича с женой. Они были родителями Наталии Николаевны Соколовой, матушки отца Владимира! Вот уж, действительно, мир тесен.

Отец Владимир Соколов

Отец Александр был очень рад нашему знакомству. Он сказал: «Это особая семья, особые дети. Проповедники. А Николаю Евграфовичу я так за всё благодарен, вы не можете себе представить. Какое неисчерпаемое море — его библиотека, как он мне во всём помог и помогает!» Проповедники. Как он мог знать, что все три мальчика станут священниками, и не простыми, а совершенно особыми? Сима станет владыкой Сергием, будет всю Сибирь крестить прямо в Оби и умрёт в 49 лет от переутомления и стресса. Федя станет отцом Феодором, будет поднимать из руин храм Преображения в Тушине, сделается полковым священником и погибнет в 41 год, когда поедет причащать в военную часть. А Коля — отец Николай — будет окормлять московскую интеллигенцию, художников и поэтов, артистов и музыкантов, и достанется ему трудный во всех отношениях храм при Третьяковке…

Отец Александр заезжал к нам в Пушкино на Оранжерейную и долго беседовал с папой в его кабинете. У папы была большая библиотека, 12 тыс. книг, большое количество — по ботанике, лесоводству и другим естественным наукам. Так вот, идея батюшки была в том, чтобы папа описал все библейские растения, которые упоминаются в Ветхом и Новом Завете, с научной точки зрения. «Симфоний» тогда не было, и я так понимаю, что они вылавливали все названия растений прямо из текста. Батюшка уходил поздно, всегда торопился, и в эти визиты мы никогда не успевали пообщаться. Потом папа запирался с мамой на кухне, и они долго о чём-то говорили. Мы с Верой старались хоть что-то услышать, и однажды до нашего слуха донеслась фраза: «Анечка, отца Александра преследуют». Мы подумали, что ослышались, но родителей спросить не смели, а сам батюшка нам ничего такого не говорил.

Завершая рассказ о тарасовском периоде, хочу ещё раз отметить его важную черту: нас тогда было очень мало, и батюшка был доступен и в храме, и дома. Он уделял нам очень много времени, но никогда не давил на нас. Он просто был с нами. Из праздников он очень любил Преображение, Успение и Третий Спас и всегда просил, чтобы мы, по возможности, были в церкви в эти дни. На зимние праздники он благословлял нас бывать в московских храмах, у Илии Обыденного и у свят. Николая в Кузнецах, так как волновался, что мы поедем вечером электричкой (хоть в Пушкино, хоть в Москву). Исповедь он принимал в Тарасовке всегда очень подробную и индивидуальную, говорил в основном сам, так как мы не знали, что говорить после обычных «гневалась, раздражалась, завидовала». После исповеди вырастали крылья, в полном смысле слова. Жаль, «никто не видел ни трепетания, ни взмаха, ни полёта…» Мне казалось, что я лечу через тарасовское поле, не касаясь земли. Хотелось со всеми поделиться этим состоянием души, но по какому-то внутреннему чувству я знала, что нельзя, и не привлекала своих подруг в Тарасовку, даже самых близких. В училище у меня были любимые, задушевные подруги и друзья, но никто не знал о Тарасовке. Конечно, знали мои верующие друзья: Голубцовы, Соколовы, Ларины и внучки отца Павла Флоренского Оля и Маша Трубачёвы. В училище о Тарасовке знал только Дмитрий Александрович Блюм, но даже его племяннице и моей подруге Кате Малышевой я ничего не говорила. И только с Аликом Лариным (теперь погибшим) и Павлом Егоровым (теперь знаменитым пианистом и профессором) мы многозначительно кланялись, проходя в зал на репетицию или в аудиторию на занятия.

В начале 1969 года, после смерти бабушки Надежды Александровны, мне сделал предложение Николай Васильевич Дубянский. Ни о какой свадьбе не могло быть разговора, так как этот год после трёх похорон был для всей семьи траурный. Но была скромная помолвка у нас на Трёхпрудном, где были близкие друзья и родные. Николай Васильевич делал предложение по-старинному: встал на колени перед моими родителями и просил моей руки. Свадьба была отложена на год.

Николай Васильевич в то время оканчивал Литературный институт (он уже получил высшее образование в Московском университете на мехмате и в Институте иностранных языков). Он был намного старше меня и казался мне недосягаемой интеллектуальной величиной. Книги зарубежных классиков читал в оригинале, а русскую поэзию знал наизусть.

Я мечтала познакомить его с отцом Александром, но Николай наотрез отказался, ссылаясь на занятость: работа, учёба. Уговоры не помогли. Мне не удалось свозить Николая в Тарасовку. Приезжаю к батюшке со своими огорчениями, а он так просто, без всяких обид говорит: «А вы с Николаем идите к отцу Всеволоду Шпиллеру. Это же в центре, я думаю, Николай не откажется пойти. А меня всё равно скоро переведут, может ещё дальше. Так что вы держитесь отца Всеволода. Я ему позвоню. А мне пишите. Вот адрес почтовый». И скорым своим почерком написал почтовый адрес в Семхозе, который стал потом «кодом» моей жизни. Так сложилось, что отцу Александру я писала на протяжении двадцати лет раз в неделю обязательно, а в некоторые годы — два раза в день.

Сына я носила очень тяжело, большую часть срока лежала на сохранении. Но когда бывали «домашние месяцы», то всегда шла на литургию и к причастию Святых Тайн. Я очень боялась родов, и меня мучили плохие предчувствия. Ездила я по очереди то в Кузнецы, то к Илии Обыденному, то в Новую Деревню. У Илии Обыденного я встречала Елену Семёновну, маму отца Александра. И она всегда утешала меня. А когда я не могла ездить, я писала письма отцу Александру.

Ванечка, 1976 г.

Последний раз перед родами я была в Новой Деревне на Крещение 1972 года. Я уже по рассказам знала, что в роддоме всё снимают, не разрешают даже крестик оставить, и это обстоятельство меня очень тревожило. Я не могла расстаться с крестиком! В то время у меня ещё были косы. И отец Александр, узнав, что я волнуюсь и не хочу идти без крестика, хитро улыбнулся и сказал: «А есть же выход! Вы зашейте крестик в узкую ленточку и вплетите её в косу, а косу уложите в пучок. Никто не догадается!»

Сына мы назвали Иоанном, так как он впервые зашевелился 17 сентября 1971 года, в день праведных Захарии и Елизаветы, родителей Иоанна Крестителя. Сначала я хотела только Митеньку или Надюшу (в честь дедушки или бабушки), но потом решилась на имя Иоанн, хотя у нас в близкой родне не было такого имени, только двоюродный прадед Иван Фёдорович Фортунатов; в его честь названа улица в районе метро «Семёновская».

Муж хотел только Ваню, так как у него уже была Маша, а он мечтал о детях Иване да Марье. Тем более что его друг по университету Иван Латышев назвал своего сына Николаем, а Коля обещал ему назвать своего сына Иваном. Крестили Ванечку в храме Илии Обыденного. Крестил отец Александр Егоров, к которому ходили тогда мои родители и который всегда приходил к моей бабушке Наде. Крёстными должны были стать мой папа и подруга по музыкальному училищу Таня Ильинская. Но Таня внезапно заболела, и на самих крестинах её заменила Наташа Ведерникова, дочь отца Николая Ведерникова.

Всё детство я водила Ваню в храм: и к Илье Обыденному, и в Кузнецы к Николаю Чудотворцу, и в Брюсовский переулок к «Взысканию погибших», и в Новую Деревню. Когда кончился колясочный период, я возила его в Новую Деревню в картофельной сумке-каталке, что доставляло ему большое удовольствие.

Храм Воскресения Словущего в Брюсовском переулке

Особенно интенсивная переписка с отцом Александром началась, когда я из-за занятости на работе стала редко ездить в Новую Деревню. Дело в том, что отец Александр сам благословил меня начать работу на клиросе постоянно (а не когда могу) и отправил через Марию Витальевну Тепнину «на выучку» к её подруге Елене Сергеевне Ильиной, которая трудилась на клиросе в храме св. апостола Филиппа на Арбате. Настоятелем храма был друг моих родителей отец Василий Серебренников, раньше известный врач. Сначала он принял меня как дочку друзей, а потом, узнав, что я от отца Александра Меня, очень обрадовался, сказав, что любит и уважает его, ценит его книги и проповеди.

Так я попала на Арбат, под крыло отца Василия и Елены Сергеевны. На Арбат, который на 17 лет стал моим постоянным местом молитвы и служения. Нагрузка для меня была большая, так как я работала в музыкальной школе в Сокольниках и это было моей основной специальностью. А осваивать церковное пение мне пришлось «со слуха»: всё, что напоёт мне Елена Сергеевна, я писала, как музыкальный диктант. Учебников и нот в 70-е годы не было, а те, у кого они были, не торопились делиться с другими. Но если что-то нотное вдруг попадало в руки — надо было за ночь успеть переписать. Репертуар правого хора вообще никто в руки не давал, а репертуар левого был представлен жёлтыми рукописными нотами начала века, вдоль и поперёк подклеенными самой Еленой Сергеевной. И я взялась переписывать всю библиотеку от руки, так как на старых нотах плохо было видно, а хор пел по слуху.

Храм Филиппа Апостола за Арбатскими воротами

Самая яркая примета того времени, середины и конца 70-х годов, это то, что все хотели креститься, непременно «тайно» и непременно у отца Александра. Так я обросла крестниками, которых крестили либо в домике, либо в храме в неслужебные дни, либо у меня дома, либо дома у тех, кто крестился. Теперь крестников уже 96, а раньше отец Александр смеялся, мол, у вас их, как апостолов, «от 70-ти». А ещё шутил: «Как они у вас все в сердце помещаются? Что у вас там — общежитие?»

Разумеется, большую часть крестин не фотографировали. Либо фотографировали одного отца Александра. И мелко подписывали: «Крестины Володи Б. на Центральной». Теперь ясно, что это был Володя Борзенко в доме у Зои Афанасьевны Масленниковой.

Но одни крестины (хотя и не самый их момент, а минутой позже) остались у меня «на память». Если быть совсем точной, то это было не в конце 70-х, а в самом начале 80-х. Это крестины Данечки Борисова, сына Лиды Мурановой. Счастливые крёстные, Владимир Файнберг и я, смотрим на о. Александра и Лиду Муранову. А фотографировал муж Лиды Саша Борисов.

Лида Муранова

Приезжая раз в месяц в Новую Деревню, я видела всё больше и больше новых людей, которые вели себя совсем как «старые», то есть чувствовали себя около батюшки как дома. Я ни к кому не подходила знакомиться, и только сам батюшка подводил кого-то ко мне или меня к кому-то, если было нужно. Так в моей и Ваниной жизни появилась Оля Ерохина, которая брала Ваню и шла с ним гулять в поле, играла ему на флейте, а я могла всё это время беседовать с отцом Александром.

Оля Ерохина

Потом батюшка познакомил меня с доктором Сашей (причём Саша был в Москве, а мы — в Пушкине). Он на расстоянии лечил меня от тяжёлого радикулита. Владимир Файнберг, с которым мы крестили первенца Лиды Мурановой и с которым меня тоже познакомил отец Александр, обладал теми же способностями. Он быстро «укладывал» Ванечку и снимал мои жуткие боли в спине. С Лидой тоже познакомил батюшка, просил нас никогда не оставлять друг друга, и мы с ней задушевные подруги до сего дня. Её сыновья Даня, Митя и Тимофей дружат с моим Ваней. Меня и Лиду кроме дружбы объединяло ещё общее интересное дело: мы подбирали музыку к слайд-фильмам, которые делал отец Александр.

В начале 1976 года я пережила большое потрясение — развод с Николаем.

Отец Александр и отец Всеволод утешали меня в письмах, наставляли и ободряли при встрече. Оба священника переживали вместе со мной этот кризис, как свой собственный. Я осталась с пятилетним Ваней на руках, как мне казалось, совсем одна.

Отец Александр ободрял меня в письмах:

Дорогая Нина!

Что у Вас? Всё ли по-прежнему? А то я уже боюсь новых разломов… Упорно верю, что Господь даст Вам то, что Вам нужно после всех испытаний. Относительно Вашей жизни в дальнейшем, то, что от меня зависит — с радостью сделаю, и Вы будете спокойны, и Ваши близкие. Простите за краткость… Храни Вас Бог.

Летом наша Новая Деревня оживала: многие москвичи с детьми хотели снять здесь дачи, чтобы не ездить из Москвы и быть рядом с батюшкой. Снимали сразу несколько домов: на Центральной — Зоя Афанасьевна, чуть подальше — Мария Витальевна, в конце улицы — Саша и Лена Рябиковы. На Колхозной Володя и Оля Ерохины снимали так называемый певческий домик; недалеко от них, у покойной Галины Александровны, снимала дом Марина Вехова, а на улице Кирова — мы с Ваней. Лёня Василенко снимал дом у «архитекторов» на Серебрянке.

Я решила снимать дом в Новой Деревне, так как в Пушкино к родителям на всё лето приехали Верочка с Митей. Мои мама и папа были рады, что мы с Ваней так близко от них будем жить. Они часто к нам приходили на улицу Кирова. Деньги на дачу дал мне отец Александр. За всё Ванино детство только несколько сезонов нам не удалось жить в Пушкине: или домики были уже все сняты, или я стеснялась сказать, что нет денег. В этих случаях мы жили в Семхозе, через железнодорожную линию от отца Александра, бесплатно, на даче у моей крестницы Ани Любимовой, недалеко от озера. Самой большой привилегией, в сравнении с Новой Деревней, была возможность звонить батюшке от сторожа в любое время, опускать письма непосредственно в его почтовый ящик на калитке, приходить к нему домой. Это было праздником. Тогда домой к батюшке приходили немногие, надо было договариваться по телефону, чтобы застать его дома. От отца Александра мы ехали в Троице-Сергиеву лавру, а оттуда пешком опять к озеру, на Анину дачу. Для детей это было целое путешествие…

С Ваней в Лавре. 1976 г.

К концу 70-х годов появился ксерокс. Он был большой редкостью. Люди, которые имели к нему доступ, были на вес золота. Может быть, ксерокс появился и раньше, но я об этом не знала. Ко мне попадали книги, напечатанные на машинке на папиросной бумаге, какой-нибудь десятый экземпляр. Это было большим счастьем.

Новая Деревня

Много общих друзей оказалось на работе «у ксерокса» — и книжное дело сразу ускорилось. Люба П. печатала «Мастера и Маргариту» и раздавала целыми сумками. Прочитавшие «Мастера и Маргариту» ехали срочно креститься, и Люба, уже для новокрещённых, сумками печатала «Сына Человеческого» и раздавала всем, кто просил. Конечно, разговаривая по телефону, мы с ней Мастера называли ювелиром, а «Сына Человеческого» — Сыном полка. Сейчас в кинотеатрах возможен показ фильма «Страсти Христовы», а вчера по телевидению начался сериал «Мастер и Маргарита». Да разве можно было это представить в те годы!