По ночам меня мучили чешуекрылые. Не было для меня создания более омерзительного, чем мохнатая ночная бабочка.

Живой обрывок плоти, рваная рана пространства парит по комнате с едва слышным рокотом до тех пор, пока не налетит на горящую лампу. Тогда насекомое начинает метаться, ударяясь коротким тельцем о потолок, окна и мебель. Стены ломают чудовищные крылья его тени.

Непредсказуемое движение вызывало панику у меня, я бежала вон из комнаты. О, если навстречу мне по коридору летела другая бабочка, в недоброй пляске, и ее волосатое крыло задевало моё лицо!

Наконец я малодушно, тихо-тихо приоткрывала дверь в комнату.

Тишина — бабочка сидит где-то, сложившись шалашиком.

В тот день, когда все началось, мы с отцом пили чай в прозрачных лучах утра. Окна, полные сада, плавали в наших чашках. Я хотела понять, что заставляет меня трепетать при виде бабочки, заставляет с незапамятного детства. "Когда-нибудь бабочка напугала тебя в колыбели, — говорил отец. — Я специально ловил их, чтобы показать тебе: может быть, ты рассмотришь и перестанешь бояться. Нет, бесполезно". "Они преследуют меня! Садятся мне на голову, бросаются мне в лицо!" "Тебе это кажется, потому что ты их боишься".

Однажды мне приснились слова: "Бабочки — перепонки меж пальцами небытия". Сон не прибавил понимания.

Стояла холодная летняя ночь. Ворс пледа щекотал мне нижние веки. Лоб у меня стыл. Я видела пятнистый месяц за окном и рваную границу тени, покрывшей часть лунного шара. Комната была полна шорохов, тьма кружилась около моего лица. Я знала — здесь три или четыре ночные бабочки, я чувствовала плед как свою кожу, словно мои нервные окончания проросли сквозь него. Скоро в темноте насекомые рассядутся. Я надеялась, что ни одно не упадет на мою постель.

Я услышала стон и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: «Сейчас». Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь, и вся прихожая заполнилась трепетом. С мерным рокотом мерцал полумрак. Вибрация воздуха вызвала у меня панический ужас. Я бросилась к отцу. Трепет следовал за мной. Вдруг угол зрения изменился, и я увидела — от страха у меня словно поползли змеи по голове, — это было несколько сотен ночных бабочек. Их крылья были невидимы от быстрого движения — только вибрация, под которой как под плащом скрывалась пустота, обращенная ко мне. Она словно ждала, что я заговорю с ней. Она вытягивала у меня мысль, обращая и приковывая ее к себе.

"Кто ты?" "Трепет смерти" "Зачем ты пришел?" «Забрать» "Уходи!" "Я никогда не ухожу один" "Тогда забери меня" "Я знал твой ответ, Алкестида. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной по своей воле. Ты согласна пойти со мной?" "Да".

Смерть отца произвела на меня страшное впечатление. Мне казалось, что в ту ночь я сходила с ума, что-то мерещилось мне. Я чувствовала, что виновата в смерти отца, но чем? Это было необъяснимо, и я старалась забыть.

Я поступила в институт, и боль понемногу утихала.

Среди моих друзей выделялись двое, Лёня и Виктор.

Лёня, сутулый юноша с экземой между бровей и воспаленными, вечно полными слез глазами, поражал угрюмой, безнадежной настойчивостью. Очень скоро я потеряла такт в отношениях с ним, но Лёня продолжал мне звонить каждый день, в одно и то же, назначенное им самим время.

Виктор был красивым и обаятельным человеком. О нем говорили, его дружбы искали, девушки влюблялись в него. Виктор никого не отвергал. В общем, с ним было легко, и я была влюблена.

Гибель возлюбленного почти через год после смерти отца, у меня на глазах, и снова в сопровождении странностей моей психики, совершенно изменила мою жизнь. Я перевелась в Петербургский университет и сняла квартиру почти на окраине. Я жила как отшельница, училась целыми днями, стала носить очки. Вечерами я курила на балконе, стряхивая пепел в пустоту, стараясь не поддаваться отчаянию. Свет из окон отражался в глянцевых крыльях чаек, бумерангами круживших над дворовой свалкой. Птицы приносили во двор вонь тины и гнили.

За год жизни в Петербурге у меня появился только один товарищ — наш дворник Валерий, молодой, спившийся актер. Он будил меня по утрам шорохом своей метлы. Валерий жил в комнатке на первом этаже, иногда мы вместе курили в подъезде, я одалживала ему деньги. Однажды Валерий положил цветы на коврик под моей дверью. Я шла на экзамен, и сначала почувствовала запах тюльпанов, идущий снизу, а потом увидела их у своего каблука. Цветы трепал сквозняк, и лепестки шевелились, как губы человека, разговаривающего во сне. Я просила Валерия больше не делать этого, и он послушал меня.

Прошло еще пол года. Депрессия отступала, и я задумалась, чего ради обрекаю себя на одиночество. В середине зимы я почувствовала, что вдыхаю весенний воздух. Моя жизнь была сосредоточена на Университете, и я влюбилась в заведующего кафедрой естественных наук. Дмитрий Иванович Лепилов считал, что я не без способностей. Я редактировала "Вестник биологии" и до ночи засиживалась на кафедре с Лепиловым. Мы часами молчали, но в воздухе как свежесть стояло возбуждение. Я роняла карандаш, Лепилов играл золотой печаткой, пуская в меня тусклых зайчиков. В один из таких вечеров плотина рухнула, и мы также молча целовались, поглядывая на кожаный диван в углу, но уборщица вставила и зашатала в замочной скважине ключ. Мы договорились завтра, у Лепилова.

Я шла на свою квартиру. Боже мой, как мне было легко! Я сняла шапку, чтобы ощущать, как снежинки касаются моих ушей и шеи. Я почти достигла близости с мужчиной — и не случилось ничего страшного, уборщица — это пустяк. Много лет в моем сознании сидела какая-то скрючившаяся тень, какое-то опасное воспоминание, объясняющее смерти отца и Виктора и доказывающее мою вину. Теперь я освободилась от этой тени.

В подъезде меня ждал Валерий. Земляника на конце его сигареты мигала зернышками, когда он затягивался. "Завтра у меня День рождения. Приходи, я испеку пирог" "О, Валера, я тебя завтра утром поздравлю, но я допоздна буду в Университете, я завтра очень поздно приду. Валера!" "Во сколько? Ну, во сколько?" "Ну, в час ночи. В половине второго" "Вот и приходи. Я лягу пораньше, а к часу встану. Приходи — ты мой единственный друг среди смертных"

Почти каждый день я заходила в поселковый магазин и иногда встречала там доктора Штерна, довольно молодого, рослого человека с римским профилем. Штерн никогда ни с кем не здоровался, хотя всех знал, и все его знали. Сигареты он покупал без очереди. В поселке его не любили. Говорили, что он берет взятки, спекулирует медикаментами, и что его сосед умер от астматического приступа, потому что Штерн поссорился с ним накануне и не оказал ему помощь. Штерн был холост и жил один. Я не замечала, что враждебность окружающих и шушуканья за спиной ему досаждают. Однажды он так свирепо посмотрел на свекровь Сони Берц, что старушка охнула и схватилась за кофту в области сердца.

Через три недели жизни на даче я поймала себя на том, что Штерн не вызывает у меня никакой антипатии, наоборот, кажется интересным человеком. Не влюбляюсь ли я? О нет, это невозможно. Штерн — низок, груб, и только этим и интересен — как агрессивное животное, выдающаяся особь. Я с охотой слушала возмущенные рассказы дачников о случаях хамства со стороны доктора Штерна, иногда сама спрашивала у соседки: — А что Этот? — О, Этот — просто выродок! Проезжал — это после вчерашнего дождя-то — мимо Ивановых из 14-го и обрызгал их грязью с ног до головы. Они пойдут жаловаться в товарищество.

Я качала головой и почему-то сочувствовала Штерну.

В конце лета я узнала, что Штерн продает дачу. Весь поселок радовался: у него — финансовые проблемы, проиграл какой-то суд. А мне стало горько — Штерн уедет, и я лишусь единственного развлечения — слушать о его выходках. Штерн не вылезал у меня из головы несколько дней. Наконец, от нечего делать, я решила хоть посмотреть на его дачу. Пошла и увидела самого Штерна. Он ожесточенно рубил кусты у самого забора.

— Добрый день.

Как я появился здесь, есть множество версий, но, скорее всего, что почтой. Я осмотрелся, лишь россыпи камней валялись до самого горизонта. Я поднял голову и увидал, что надо мной небо, и оно пусто. Тогда я стал швырять в небо камни. В полёте их трение о воздух было так велико, что покидая пределы атмосферы, они до невозможности раскалялись и, как только стемнело, всё небо оказалось в светящихся точках, а когда вновь рассвело, вокруг меня уже не осталось камней. Довольный содеянным, я пошёл вперёд и взгляд мой отдыхал в безмятежности расчищенного пространства. Нет смысла говорить, сколько моё путешествие продолжалось, и шагов своих я не считал, поэтому не назову и пройденного расстояния. Одно только могу сказать, что попутно я настолько размножился, что заполнил все стороны света, и вместе мы всё шли и шли, пока вдруг не остановились. С этого момента стало невозможно вести повествование от единственного лица, каждый зажил самостоятельно, и тут мне уже не свести воедино такое множество впечатлений.

Задаваясь вопросом, что же всё-таки послужило причиной подобного рассредоточения, назову известную любому путешествующему рассеянность, которая возникает из-за однообразия пустынного пейзажа, вследствие отсутствия ориентиров. Наверное, не стоило выбрасывать в небо камни. Но что уж теперь поделаешь? Зато вся эта неразбериха и путаница с лихвой окупается на небесах красотою и стройностью Зодиака. Не говоря уж о том влиянии, какое оказывает на судьбы расположение знаков его созвездий.

В глухом и темном лесу, куда не заходит ни один грибник, ни охотник, опасаясь пропасть навеки, жил громадный ползучий змей, размером как раз в тот бугор, например, что у нашей речки. Весь день он с трудом ползал на брюхе среди деревьев и те ломались, треща, под его тяжестью. Ночью он становился поначалу вязким и полужидким, а после уже расплывался, словно вода и, почти растворившись в воздухе, распространялся вокруг на многие сотни километров. Каждый тогда мог всем телом вдруг ощутить его ползущее трепетание, которое не отпускало всю ночь. Это тревожило женщин и возмущало мужчин, которым казалось, что женщинами невесть кто вдруг будто овладевает, отчего те становятся к ним неласковы, ещё и повергая при этом в невыносимые муки ревности. Историю про ползучего змея они ещё от дедов своих слышали, а те от своих, поэтому и находились иногда смельчаки, уходившие в лес, чтобы разыскать и убить его, но ни один из них с тех пор не вернулся. Говорили ещё, что они всё-таки его нашли, но так в нём и остались, когда змей сгущался перед рассветом. Плохо им там или хорошо — неизвестно. Хотя, поговаривали, что внутри этого змея времени нет и человек в нём не стареет и не умирает. Он становится в нём чем-то вроде хрящика и поэтому непременным участником его ночных поползновений, получая от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Некоторые даже, наслушавшись подобных рассказов, уходили в лес на поиски неувядающих наслаждений бессмертия. В открытую об этом никто, конечно, не говорил, и каждый мужчина шёл в лес, как на подвиг, олицетворяя собой праведные гнев и ревность. Кто их сейчас разберёт этих безымянных героев? Короткая память, увы, не сохранила их имена. Появились на карте новые города и старые города распространили свои окрестности. В некоторых местах и леса-то почти не осталось. Поэтому и в змея ползучего теперь уже мало кто верит, считая болезнями всякие странные ощущения. Впрочем, если они доставляют кому-нибудь удовольствие, никто ведь и не будет с этим ходить по врачам. Хотя, некоторым слишком ревнивым мужьям и по сей день от этого приходится довольно несладко.

Однажды я умер и спокойно лежал у себя дома, как раз в самом начале лета. Июнь выдался жаркий, безоблачный. Дни каникул. Из окна, ещё с утра открытого настежь, со двора слышался детский смех и сочно шлёпался мяч об стенку, а прямо под окном азартно судачили о ценах соседки.

Раздался дверной звонок. Кто бы это мог быть? Неизвестный долго звонил и даже стучал. Тишина. А-а, понятно, я услышал как у соседок под окнами спрашивал обо мне почтальон, разносивший квитанции коммунальных услуг. «Да-да, конечно, живёт. Вчера он пришёл очень поздно и видимо спит», — объяснили они ему и снова взялись обсуждать непомерные цены на ранний картофель. С треском въехал во двор мотоцикл и заглох. Полаяла собака. Разговор под окнами смолк и соседки, наверно, пошли в магазины. Вдруг все дети сорвались и разом умчались вдаль, весело крича и топая ногами. Двор опустел и безмятежность наполнила воздух этого дня. Напоследок по деревьям пробежался лёгкий ветерок и скрылся в глубине листвы с шелестом разыскиваемой в толстой адресно-телефонной книге какой-то единственно нужной страницы.

(с практическим дополнением о наблюдении небесных светил)

Однажды мышь случайно посмотрела на солнце и на какое-то время ослепла. Поэтому, когда перед ней оказалась лиса, то она даже не тронулась с места, ведь в глазах у неё только плыли тёмные пятна. Лиса перехватила пристальный мышиный взгляд и застыла в неподвижности, так как по действию в нём было что-то змеиное. В это время по лесу проходил охотник и, увидав прямо перед собою оцепеневшую лису, сразил её наповал. От выстрела мышь ещё и оглохла и потому, хоть зрение к ней и вернулось отчасти, в наступлении сумерек её поймала и съела сова.

Всё это, конечно, не значит, что мышиный взгляд убивает, но в то же время даёт понять, что безопасно смотреть на солнце можно лишь сквозь тёмные стёкла, на всякий случай как следует заложив уши гигиенической ватой. Например, отлично подойдёт отбитое донышко тёмной пивной бутылки, а также специально закопчённое стекло или, к примеру, найденное в костровище. Вату возможно брать нестерильную.

В какой-то момент всё и без слов было ясно. Появлялось из темечка белое облачко и в нём сначала картинки цветные мелькали, как сейчас в телевизоре. Да, почти что так всё и было, но только без звука и, понятное дело, рекламы; ведь торговля не шла ещё, а не соврёшь — не продашь, вот именно по этой причине. Появлялось оно всегда неожиданно и совершенно само по себе и все, кто был рядом, в изумлении останавливались и смотрели. Казалось, что над головой расцветал вдруг и рос удивительно красивый цветок. Дети от этого были в восторге, женщины млели, мужчины мотали на ус, и, прослезившись, гордо распрямляли спину старухи и старики. Ещё бы, ведь это один из них сейчас отправлялся в своё последнее путешествие, исчезая облачком с цветными картинками. Целая жизнь, полная невыразимых тайн и невероятных событий, стремительно уносилась перед глазами, оставляя очевидцев свидетелями несказанного волшебства. Теперь об этом лишь разговоры сплошные кругом и среди этого шума уже ничего не понятно.

Марта стоит на коленях на широком подоконнике и смотрит в окно. Ей виден кусочек улицы от поворота до двери табачной лавки, два фонаря, уже зажженных и молодое деревце, ствол которого окружён проволочной клеткой. У дверей лавки разговаривают мужчина и женщина, Марте не слышно их голосов — видны только движения губ, жесты. Мужчина курит сигару.

Они, думает Марта, собираются в Оперу, у дамы под пальто — нарядное тонкое платье, темно-синее, а в сумочке лежит брошь с пером. Дама приколёт брошь к платью попозже, ведь под пальто перо можно помять…

Или нет, думает Марта, пусть они будут бедняки, получившие неожиданное наследство. Они идут в самый дорогой ресторан. По дороге мужчина решил купить сигару, которую раньше не мог себе позволить, и выкурить её потом, после ужина, но не утерпел и курит прямо сейчас, здесь, у дверей лавки…

— Ш-ш, ш-ш… Мы ночью, тихо. Они и фонари гасят. До полуночи ещё выходят — в гости, или соли занять, погулять собаку, мало ли зачем! А в полночь всё. Раньше последним фонарщик ходил, гасил фонари, а теперь с пульта, там всё хитро так придумано, знаешь…

Собак запирают в домах, да что собак! Кошачьи лазы заколотили. А дома там всегда так строили, издавна — чтобы на улицу глухой стеной, ни окошечка. Только дверца во внутренний дворик, а оттуда уже и вход, и галереи там, и фонтаны, у кого что… Розарий! Сам видел.

Ну, ты представь, они утром-то выйдут…

— Мы жили долго и умерли в один день.

Старуха пробует фразу на вкус и морщится. Что за напасть, различать вкус у всякого слова! Есть слова мармеладные, округлые как леденцы, есть кислые как брызнувший во все стороны лаймовый сок, есть вяжущие как хурма. Старуха сидит в кресле-качалке, ровненько, одна кисть к другой, сложив руки. Поглаживает мизинцем проплешинку на бархате старой юбки.

— Подумать только! — сообщает она пространству между окном и старым буфетом. — Молодой и не таких глупостей наговоришь. И веришь ведь! Веришь в каждое слово! А он к нотариусу пошёл…

— Драконы, — владыка наклонился и приложил к следу ладонь, — создания эфемерные, порождённые человеческим воображением по дьявольскому наущению… Здоровый, гад.

— Ага, — сказал я.

Следы лап эфемерного создания огибали коровник и заканчивались у калитки. Дальше, на спускавшемся к замёрзшему озеру склоне, поблескивал нетронутый наст. Владыка потрогал колья ограды, повернулся ко мне.

Принц был прекрасен. Поденщица — юна и очаровательна.

— Дорогая! — принц целенаправленно теснил поденщицу к южной башне. — Вы не хотите взглянуть на мою коллекцию боевых мечей?

— Ах, ваше высочество! — поденщица краснела и слегка упиралась.

Вот ты идиот, говорили друзья, зачем ты все это, ведь ясно же, что без толку. Вот ты скажи, спрашивали коллеги, на что ты надеешься, ведь знаешь же, что чудес не бывает. Жена пилила, зачем ты затеял этот переезд, ты знаешь, и я знаю, и все знают, что будет, ты даже вещи собрать не успеешь, ты обо мне подумал. Позаботься о душе, пока можешь, говорил сосед, какая-то большая шишки в РПЦ, уж если кому это и нужно, так тебе в первую очередь. Слушай, спрашивала любовница, неужели тебе совсем-совсем не страшно, ведь ты понимаешь, что без вариантов. Я тебя уважаю, говорил лучший враг, черт его знает, смог бы я так, если бы вот как ты, знал наверняка.

А он в ответ только молчал и улыбался.

— Ты ко мне? — негромко спросил он.

— Ну ты же знаешь, — так же тихо ответил Конь. — Внутрь пустишь или так и будешь в дверях держать?

Словно сама тьма выползла из теней. Заметались языки факелов, заржали снаружи испуганные кони, проводники сжались в углу и отчаянно забормотали невнятные молитвы. Все это, казалось, лишь подстегнуло профессора Коллуэла.

— Восстань, о Дх'Каос! — вскинул он руки. — Проснись и приди к нам!

— Профессор, остановитесь! — закричал де Люссак бросаясь к пентаграмме, но было уже поздно.

Со скрежетом отвалилась плита, задрожал пол, зашуршали по стенам оползни, и из каменного саркофага поднялась гигантская рука.

— О, Дх'Каос! — профессор зашелся в экстазе. — Ты услышал мой зов! Это я, я пробудил тебя! Дай же мне свою силу!

Рыцарь в блистающих доспехах натянул поводья и огляделся. По описанию выходило, что здесь. Он потрепал белого коня по холке, вздохнул и потянулся к рогу. Громкий звук раскатился по окрестным горам, покатились вниз мелкие камушки. Из пещеры высунулась заспанная драконья морда.

— Ну? — сонно поинтересовалась она.

— За жизнь и честь прекрасной дамы, принцессы Озерного Королевства, каковую ты незаконно умыкнул с бала весеннего равноденствия, выходи на честный бой и прими свою смерть от руки отважного рыцаря, сэра Шонна О'Рэхема! — с завываниями продекламировал рыцарь и потянулся к мечу.

— Одну минутку, молодой человек, — прервал его дракон. — Потрудитесь предъявить документы, подтверждающие ваши полномочия. И соблаговолите мне не «тыкать», я вам в прадедушки гожусь, между прочим.

Скачу по сугробам, как молодой козел, утопая в снегу по колено, и кто придумал этот снег, и кто придумал людей такими маленькими по сравнению со снегом… Ну да, известно кто. Большой шутник.

Ну разве ж я знал, что она — вот так? Что те два месяца — ну просто в мусорное ведро, в Лету эту проклятую, да свиньям на корм! Два месяца. Два! Да как же это так… Цветы дарил! Конфеты… В кино водил… Венки из листьев дурацких плел, чтоб им… Романтика!

Смешно, да… Очень, очень смешно. Сейчас лопну от смеха!!!

Два месяца! Да я бы за эти два месяца…

Бегу по обледеневшей улице, сшибая прохожих. Прохожие, провалитесь вы пропадом, прохожие, не до вас, а тут еще хоть бы кто дорогу песком посыпал… Да я ей по шесть стихов в неделю писал! И по три на каждый праздник, а она говорила, что обожает стихи, и этого, как его там, Мандельштама… Кто он такой, этот Мандельштам с фамилией как высоковольтный провод, разве ж он чего путного сочинил… А я — по шесть в неделю. Ну и куда?!

Здравствуйте. Я — литературный герой. Я буду с вами на протяжении четырехсот семидесяти шести страниц плюс аннотации.

В самом начале вы узнаете меня как типичного неудачника. Под моими ногами будут расстилаться широкие просторы граблей, все кирпичи с окрестных крыш будут падать мне на голову, почти все окружающие девушки будут давать мне пинка. Я буду страшно страдать, но ничего с этим делать не стану, так как умом я обделен ровно настолько же, насколько и удачей.

Волею судеб однажды я наступлю на оголенный провод, попаду под поезд, свалюсь в шахту лифта, случайно закачусь под кровать или залезу в тумбочку, после чего окажусь в волшебном мире. Первым делом, конечно, мне на голову упадет очередной кирпич, и я наконец-то забуду, кто я такой, где я живу, куда я попал или зачем мне нужен левый глаз.

Сразу после этого на моем пути встретится прекрасная девушка, длинноногая, большеглазая, с пышными формами. Известно же, что в волшебных мирах кроме одной такой девушки и миллиона враждебно настроенных мерзавцев никого не бывает. Прекрасная девушка откроет мне страшную тайну: я наследный принц королевства разумных жаб, повелитель всех местных драконов, некрофил-убийца, или гордый предводитель войска беглых поломоек. Если до сего момента я им не являлся, прекрасная девушка непременно посвятит меня в почетную должность.

После этого жизнь моя превратится в сущий ад, или станет яркой и захватывающей, во всяком случае, зависть будет заставлять моих противников пытаться стереть меня в порошок от пяти до пятидесяти раз в сутки. На меня будут охотиться мыши-рокеры с Марса, маленькие зеленые косинусы, жестокие владыки морей и океанов, или огненные демоны средних размеров. Они будут проливать мне на голову кипящий свинец, жарить меня в микроволновых печах, протыкать осиновыми кольями, или закапывать заживо в хорошо удобренную почву своих приусадебных участков. Всякий раз меня будет спасать невесть откуда взявшаяся сила, смелость, находчивость, удачливость… или прекрасная девушка.

Старая ветряная мельница была очень одинока. И не только потому, что стояла на холме поодаль от деревни. Просто у неё даже мельника не было. Много-много лет назад его не то повесили, не то сожгли — мельница уже запамятовала. С мельниками такое нередко случается, ведь тот, кто живет на отшибе, да еще и заставляет работать на себя ветер и воду, не иначе как с чертом компанию водит! Во всяком случае, именно так думают обычно люди. Да и часть политого п

о

том хлебушка отдавать за помол жалко. Ишь, устроился: все вокруг пашут, а он один богатеет! Точно — колдун.

Впрочем, насколько помнила Мельница, никаких особых богатств у ее покойного хозяина после казни не обнаружилось. Так, денег полушка да зимний тулуп. И никаких колдовских книг, конечно. Мельник-то, если честно, читать так и не выучился.

Вот и осталась Мельница без присмотра. На рискованную должность ее хозяина больше никто не претендовал, а в деревне мололи хлеб ручными жерновами, что было, конечно, тяжело, долго и неудобно, зато бесплатно и безопасно. Только ребятишки иной раз, сбившись в тесную стайку и подначивая друг друга, осторожно пробирались к Мельнице. Глазели на нее, замирая от страха, и, дождавшись, когда ветер качнет ее неуклюжие деревянные лопасти, разбегались врассыпную с воплями ужаса.

Со временем в деревне эту старую постройку, нелепо торчащую на холме, иначе, как «Чертова каланча» уже и не называли. Мельница и рада была бы завести хоть одного, самого завалящего чертика, чтобы ей не было так скучно и тоскливо, но черти, как видно, предпочитали края потеплее и не спешили селиться в пыльной заброшенной комнате рядом с грохочущими жерновами. Мыши — и те давным-давно уже сбежали оттуда, где когда-то вовсю жировали на дармовом зерне.

Мельница старела, постепенно рассыхалась и дни напролет дремала, вспоминая веселые времена, когда мучная пыль теплым белым облаком висела в воздухе, огромные мешки стояли на полу, а хозяин хохотал и спорил с деревенскими мужиками, скрепляя каждую сделку гулкими хлопками ладоней. Да, тогда Мельницу любили и заботились о ней, смазывали и заменяли прогнившие доски… А когда однажды тощий сумасшедший рыцарь на полудохлом коне ни с того, ни с сего напал на нее и проделал своим дурацким копьем изрядную дыру в одной из лопастей, хозяин так горячо вступился за своё имущество, что едва дух из этого психа не вышиб. Как же давно это было!

Человек, которого все лондонские газеты именовали «Джеком Потрошителем», склонился над искромсанным телом своей последней жертвы и, отыскав не заляпанный кровью кусок платья, тщательно вытер свой нож.

— Шестая, — устало вздохнул он, — Эдак мне их 666 штук до конца жизни не нарезать! Это ж пока найдешь, пока заманишь, пока задушишь… Всего только шестая — а надоело уже до чертиков!

Размеренными движениями он снял с себя кожаный фартук, стянул перчатки, скатал всё это в небольшой аккуратный сверток и сунул его вместе с ножом в ближайший канализационный люк.

— Нет, ну его к дьяволу — этот сатанизм! — покачал головой убийца, смахивая пылинку с лацкана фрака, — Мало того, что грязное занятие, так еще и нудное. А уж какое хлопотное… Займусь-ка я лучше йогой!

Алистер Кроули небрежно пожал плечами и зашагал из окровавленной подворотни по направлению к Теософическому Обществу.

— Ты что сделал?! — грозно вопросил Шаман, и даже перья совы в его прическе зловеще встали дыбом, — Тебе что велели нарисовать, а?

— Ну, бизона, — нехотя ответил Лоботряс, глядя куда-то в угол пещеры.

— Давай-ка без «ну»! И не простого бизона, а бизона, утыканного копьями. Специально для завтрашней удачной охоты. А ты что намазюкал? Что это за зверь вообще?

— Синяя кошка, — и Лоботряс вскинул на начальство глаза, в которых не было не только страха, но и самой малой доли вины.

— Си… — аж задохнулся Шаман. — Значит так. Завтра с утра воины наточат копья и отправятся на охоту. И что мы будем есть вечером? Синюю кошку?!

— Ты хотя бы понимаешь, что позоришь меня?!

— Чем?

— Знаешь, как часто моются знатные дамы? Один-два раза в год! А королева Изабелла вообще 13 лет не мылась!

— Так это же по обету…

— А она себе не враг — сложные обеты давать… Нет, ну, все вокруг женщины, как женщины — одна ты целыми днями в этой проклятущей воде плещешься! Уже и отец Инквизитор интересовался…

Как всегда, он плетется домой с пустыми руками и с тяжелым чувством. Вот этого он не смог, про то вовремя не вспомнил, это, это и это попросту не расслышал, а еще целая куча писем задержалась на почте.

Он уходит тихо и в полном одиночестве. Никто из тех, кто так шумно встречал его, не выйдет проводить, хотя бы до ближайшего угла, все спят, все снова забыли о нем на долгие месяцы. Вот и хорошо, вот и славно! Может быть, когда-нибудь, через год или через столетие, когда он сможет, наконец, уйти с гордо поднятой головой, тогда и будут прощальные объятия, рюмка «на посошок» и чьи-то слезы расставания. Когда-нибудь…

Шубу он вывернул серенькой, неброской стороной наверх, бороду спрятал под шарф, свернутый мешок запихнул в карман. Не нужно, чтобы его узнавали на обратном пути. Ведь он опять не сумел, не справился, не оправдал, и эти мысли заставляют его всю дорогу вздыхать и тяжело, по-стариковски кряхтеть. Нет, он, конечно, не бог. Да и бога-то, если честно, нет. Кому об этом знать, как не Деду Морозу?

Чусский Ван грустил, сидя у окна. Кузнец Бу сказал: "Ваши глаза, господин, напоминают перезревшие сливы, щёки впали, рот изогнулся дугой, дыхание слабое, а пневма-ци застоялась. Если так будет продолжаться, сто двадцать болезней посеют семена в почках и селезёнке, ноги почернеют и покроются язвами, язык высохнет, улыбка навсегда покинет вас, не пройдёт и трёх месяцев как вы умрёте и вне всякого сомнения отправитесь в преисподнюю, ибо именно туда направляются после смерти те, кто не умеют ценить радость жизни. Что с вами? Как получилось, что столь влиятельный человек находит время предаваться скорби?" Великий Ван ответил: "Пятую ночь подряд я вижу один и тот же тревожный сон, и не нахожу себе места. Возможно, вы, совершенномудрый, сумеете растолковать его значение. Во сне я заперт в рисовом зёрнышке, которое лежит на ладони прелестной девушки. Девушка стоит на вершине горы, смотрит на быстро прибывающие облака и протягивает им зёрнышко, в котором я заключён. Я умоляю её не отдавать зёрнышко Небу, но она не слышит. Облака окутывают моё обиталище, и я немедленно просыпаюсь в слезах, зная что следующей ночью сон повторится." Кузнец Бу внимательно выслушал Вана и ответил: "Думаю, что сумею помочь в этом деле. Вам нужно не сопротивляться, и в следующий раз когда девушка протянет зёрнышко Небесам, покорно и без лишнего волнения ждать своей участи. Обещаю, что на следующее же утро всё прояснится." Вану очень понравились эти речи, а на следующее утро он призвал к себе Кузнеца Бу и сказал: "Вы были совершенно правы, уважаемый, думаю, я, наконец, избавился от напасти." "Расскажите как можно подробнее" — попросил Кузнец Бу. "На сей раз я не стал просить девушку чтобы она не отдавала меня Небу, но равнодушно ожидал своей участи." "И что же?" — спросил Бу. "Небо отвергло меня. Теперь, наконец, я могу спать спокойно."

Ли Юй был похож на сороку, Тётушка Бу напоминала медведя, Вэй Ван казался лисом в человечьем облике, а о Фу Билу говорили, что он пёс, а не человек. Студент У, услышав об этом, спросил Сы Манченя: «Если есть люди, которые так похожи на животных, возможно, имеются и животные, которые внешним видом или повадкой напоминают людей?» «Конечно, такие животные есть, — ответил Сы Манчень, — прошлой осенью я видел енота, который так похож на человека, что в одной деревне ему дали надел, поселили в доме, и даже собирались женить на дочери старшего чиновника при местном ване — известной в округе красавице» «Что же помешало им это сделать?» — спросил Студент У. «Увидев невесту, енот сделался так печален, что люди пожалели его и отпустили восвояси».

Один даос прославился тем, что мог при помощи особого заклинания превратить змею в рыбу. Для приготовления этого заклинания нужно было пять дней поститься, ещё пять дней провести в уединении, питаясь лишь тем, что растёт на расстоянии вытянутой руки, и следующие пять дней не принимать никакой пищи, используя для поддержания сил пневму ци. По истечению этого срока необходимо было круглые сутки не спать, чтобы не прерывать процесс приготовления заклинания. Лишь тогда можно было приступать к превращению.

Молоток сказал рукоятке:

— Матушка, держите меня нежно, я всё время слетаю…

— Я бы рада, — ответила рукоятка, — но пальцы — до того неловкие, просто чёрт знает что такое…

1. Один человек скоропостижно скончался, да так неудачно, что супруга, бывшая при этом, сошла с ума и её пришлось срочно изолировать от общества. Детей отдали в приют, они получили скверное воспитание, пошли по кривой дорожке и вскоре оказались в тюрьме. Впечатлительная дама, узнав об этом, умерла на месте от разрыва сердца. Портной, исполнив большой заказ, неоплаченный по причине внезапной смерти заказчика, разорился и неделю спустя повесился. Кошка сдохла от голода.

2. В дополнению к вышесказанному мы вынуждены сообщить, что по истечению сорокодневного срока покойный оказался в раю, а жена его совершенно излечилась, пересмотрела взгляды на жизнь и вышла замуж за управляющего магазином канцелярских товаров. Дети, узнав почём фунт лиха, раскаялись, вернулись к честному образу мыслей. Сердобольная дама была допущена в ангелы третьей степени. Портного заживо извлекли из петли, а кошка всё одно доживала последние дни и вот-вот должна была умереть от старости.

История коллекционера частных разговоров, который вечно носит при себе диктофон и дюжину хитрых микрофонов для дальнобойного подслушивания. Занимается он этим исключительно ради удовольствия, хотя время от времени берётся выполнить дорогие (и сложные, надо полагать) заказы, которые обеспечивают ему безбедное существование.

Некий гражданин предлагает за соответствующее вознаграждение записать на плёнку разговоры одинокой старой девы, живущей в дешёвом квартале. Задача выглядит настолько простой, что коллекционеру совестно брать с заказчика обычный тариф (впрочем, он не из тех, кого заботят подобные вещи). В первые несколько дней (недель) ничего не происходит: заурядный распорядок дня среднеобеспеченной женщины за сорок — по утрам слушает радио, жарит яишницу, перекидывается шуткой с молочником, напевает в ванной, шуршит бумагой в туалете, смотрит сериал о похождениях мед. персонала реанимационного отделения провинциальной больницы, после обеда спит, ведёт долгие бессодержательные беседы по телефону, изредка выходит в кафе, где встречается с подругами, по вечерам смотрит телевизор, молится перед сном. Ночью спит.

Прослушивая одну за другой эти плёнки, коллекционер всё чаще задумывается о причине интереса заказчика. Он знает цену деньгам. Никто не станет платить за тот мусор, который он раз в неделю с несколько смущённым видом передаёт клиенту из рук в руки. Клиент, впрочем, выглядит вполне удовлетворённым результатами и через некоторое время объявляет, что цель его достигнута. Сполна рассчитывается и исчезает в неизвестном направлении.