Оглядываясь на 75 лет моей сознательной жизни, я сделал вывод, что был убережен. Считаю себя счастливчиком, хоть и судьба меня изрядно потрепала. Но в течение многих лет меня терзают несколько вопросов: «Почему так повезло именно

мне

? Почему в мире я повсюду вижу столько страданий? Почему невинные люди умирают в страшных муках, в то время как мне, сильно приближавшегося к такому же концу, удавалось вырулить?»

Я осознанно выразился «вырулить», т. к. мне все кажется, что в определенном направлении был направлен не самим собой. От меня зависело лишь то, что я целеустремленно двигался в этом направлении и отдавал свои силы, чтобы удерживаться на этом пути. Почему я получил такую фору — я не знаю! Правда, давно произошел один случай, который нельзя забыть:

В мае 1944 года одна цыганка нагадала мне следующее: «Ты человек, в чьей жизни было много счастья. И оно будет еще. Но есть одно „но“: твое счастье будет часто заключаться в том, что ты будешь спасаться из абсолютно безвыходных или щекотливых ситуаций».

Затем она добавила: «Твоя жизненная линия мне показывает, что ты проживешь до 100 лет».

Затем она поднялась и отправилась своей дорогой.

Родился я и вырос в одной маленькой деревушке в Центральной Германии, чьи жители почти без исключения работали на одном поместье и жили в домах, принадлежавших помещику. Они не были крепостными, однако зависели от работодателя в такой степени, что различие между их статусом и статусом крепостного было небольшим. Отец был учителем деревенской школы.

Помещики этой местности почти все относились к Немецкой национальной народной партии, в которую после Первой мировой войны в основном вступили предприниматели и дворянство. Работники из поместий не были членами партий их работодателей, но «морально» они должны были во время выборов ставить крестик напротив партии, к которой относился их хозяин. Кто этого не делал, мог рассчитывать на увольнение. Голосование было едва ли тайным, и имелись методы, которыми помечались подозрительные листы для голосования. Одним из изобретателей этой методы был также и мой отец, который вместе с ветеринаром, бухгалтером (управляющим финансами) поместья, инспектором поместья и инспектором полей образовали группу уважаемых людей деревни. Один из них, а именно ветеринар, был нацистом, которого остальные члены «деревенской интеллигенции» старались избегать.

В мои детские годы я редко видел отца. В 1925 году его избрали в прусский ландтаг, и он, будучи депутатом и лоббистом землевладельцев и дворян, в основном находился на месте съездов, в Берлине. Сын горняка, он тем не менее чувствовал себя частью высшего общества, т. к. во время Первой мировой он за «храбрость перед лицом врага» от рядового дошел до лейтенанта. Офицеры кайзеровской армии были все в основном дворяне, и если в их касту попадал кто-то из «народа», то от него ожидали соответствующего поведения.

Мы, три его сына, также воспитывались в свете жестоко консервативного мировоззрения. Еще перед тем, как пойти в школу, я уже знал, что Версальский договор был позором для немецкого народа, что союзники навязанными нам репарациями, уничтожили нашу экономику, что они отняли у нас около 15% территории, что наши вооруженные силы могли иметь в своем составе только 100 000 человек и что не имели права содержать тяжелые орудия, танки и боевые самолеты. Мы знали, кто был кровным врагом Германии. Это были французы, о которых мы уже в детстве пели песню:

Когда к концу подошел мой 10-й год жизни, я попал в интернат. Это было государственное учебное заведение в городе Наумбург, что на реке Саале. Оно было образовано после Первой мировой войны и считалось элитной школой. Я осознанно не упоминаю о «праздновании» Дня моего рождения, т. к. это был день, в который меня особенно довлела тоска по дому.

Школа-интернат находилась в здании, похожем на замок, который был построен в начале 20 века в качестве кадетского учебного заведения. Здесь еще витал дух воспитания, в котором разлученных от родителей детей перековывали в офицеров кайзеровской армии Германии. Ввиду того, что мои оба старших брата, один — 3, а другой, соответственно — 6 лет прожили и проучились в этом интернате, я многое о нем знал именно от них. Меня более одолевало любопытство, нежели страх. Ведь я окунулся в новый мир. Была весна 1933 года.

К дисциплине и наказаниям за ее нарушение я был приучен еще дома, поэтому в школе по началу с этим у меня не возникало трудностей. Это учебное заведение Германии пользовалось хорошей славой, и родители отзывались об учителях и директоре гимназии с большим уважением. Но осенью 1933 года наступил перелом. Действующий директор и большая часть учителей была распущена и заменена людьми, которые отныне должны были вести уроки в форме СА.

[2]

Директор теперь назывался не иначе, как штурмфюрер. Классы стали называться взводами, а каждые четыре класса составляли сотню. Жизнь в интернате все больше приобретала военные черты. Времена кайзеровских кадетов воспрянули из могилы.

После того, как я одним из лучших учеников закончил первый год учебы в гимназии, ее тоже переименовали. Вместо государственного учебного заведения, она стала называться национально-политическим образовательным учреждением (сокр. NAPOLA), а мы получили униформу, похожую на ту, что носили в Гитлерюгенде. Теперь нас воспитывали посредством военной муштры, что сегодня можно назвать истязанием или пытками. По крайней мере я сталкивался с этим достаточно. Воспитательный процесс протекал по принципу отбора, или лучше сказать, устранения. Тот, кто своими силами не мог постигать высокую планку спортивных и прикладных требований, вылетал из школы. А вылететь из этой школы считалось позором.

Недельный распорядок с понедельника до субботы выглядел так:

А потом последовал прием в государственную школу имени Мартина Лютера в Айслейбэне, в реальную гимназию, в новый жизненный отрезок, преисполненный успехами. Психологическая травма от Наполы быстро ушла на задний план, хотя от нее я не смог полностью избавиться до самой старости. Читатель может удивиться, что после того, как я был вышвырнут из элитной школы Напола, не сделал соответствующих выводов по поводу Гитлера и национал-социализма. Но эту элитную школу я расценивал как «язву на некогда здоровом теле», не зная или не хотя знать, что это тело было поражено уже массой таких язв.

В новой школе я встретил большое количество друзей начальной школы, ни один из которых не подал вида, что я, мол, вылетел из элитной школы, и, собственно, был отщепенцем. Напротив: Меня приветствовали как, своего роде, заблудшего сына. Это был дружный класс. В 1990 году с обеих частей Германии на встречу выпускников, окончивших школу ровно 50 лет назад, из 22 ребят прибыло аж 15.

В новой школе я хорошо справлялся с требованиями учебного плана, причем удалось преодолеть особенный барьер. Дело в том, что в Наумбурге в качестве первого иностранного языка мы изучали английский, а в Айслейбэне это был французский. Я поставил перед собой задачу, догнать программу по этому иностранному языку до конца года. Для этого имелась причина. Во-первых, в моем распоряжении был частный преподаватель (пенсионерка из дома престарелых), с которой я мог заниматься французским 6 раз в неделю. Но была и главная мотивация, которую можно кратко выразить словами:

«Я докажу родителям, что не глуп!»

Итогом такой охоты за достижением цели, которую я проводил с удовольствием, стало то, что, начиная с пятого месяца данного процесса, я стал успевать выполнять классные задания, а в конце учебного года в документе по успеваемости напротив графы «французский язык» у меня стояла отметка 2 (по-немецки «хорошо»).

 1 сентября 1939 года началась война, и мы бурно ликовали по поводу успехов наших вооруженных сил в Польше, Норвегии и Франции. Мы были удивлены тому, что англичане, потерпевшие поражение в боях на континенте, не капитулировали. А когда летом 1940 года воздушная битва над Англией не привела немецкую сторону к успеху, у меня появились некоторые сомнения. Но я смог их преодолеть, т. к. наши подводные лодки должны были вот-вот разбить англичан. Так думал не только я.

Уже в 1940 году многие мои одноклассники достигли призывного возраста, 18 лет. Можно было рассчитывать на призыв. В нашей средней школе в Айслейбэне было два выпускных класса — гуманистов и реалистов. Гуманистов еще перед началом летних каникул терзал вопрос о том, нужно ли им идти на войну добровольцами. Сформированные на основах истинного гуманизма, они приняли решение: «Оружие в руки добровольно не возьмем. Пусть они нас „тянут“, т. е. подождем, пока нас не призовут сами.»

Но между призывом и добровольным поступлением на военную службу имелось существенное различие. Призывник не мог влиять на выбор рода войск, когда он призывался в армию. Призывники попадали в пехоту, артиллерию, танковые и саперные части, т. е. в рода войск, которые должны были действовать там, где воздух особенно пах порохом. Доброволец, напротив, мог подбирать для себя подходящий род войск. Реалисты, к которым относился и я, вопрос ставили абсолютно по-иному, т. е. не эмоционально, но очень прагматично: «Какой из рода войск может предложить наибольший шанс остаться в живых?»

После того, как я со знанием дела объяснил своим одноклассникам боевые принципы войск связи ВВС, долгие дискуссии закончились. Подавляющее большинство потенциальных воинов дало убедить себя добровольно вступить именно в этот род войск.

Я опережу события и представлю конечный результат такого решения: Из рядов гуманистов войну пережили только 5 из 22. Из реалистов погибло только 5 также из 22, среди которых было трое ребят, которые как и я, пройдя обучение на борт-радиста, попали в летный персонал Люфтваффе и не вернулись с боевых заданий.

Автор этих воспоминаний понимает, что уважаемый читатель может задать вопрос: «Зачем спустя 50 лет после освобождения из плена 75 летнему старику захотелось рассказать о пережитом, затратив много времени и сил, да еще и на русском языке?»

Дать полный ответ на это затрудняюсь, но постараюсь объяснить некоторые аспекты, общая сумма которых и генерировала те силы, которые толкнули меня на путь признаний перед широкой публикой.

Как известно, нигде и никогда заключение под стражу не может быть приятным периодом для любого человека. Заключенный пленник всегда и везде достоин сострадания вольных людей, особенно если он попадает в неволю, не совершив никакого преступления. А в этом положении оказывалось подавляющее большинство. В прежние времена военнопленные не выпускались на свободу до самой смерти, всю жизнь оставаясь рабами. В годы Второй мировой войны много миллионов пленных обеих противоборствующих сторон были обречены на нечеловеческие страдания и погибли от голода.

Отношение властей по обе стороны фронта к военнопленным было разным. Для немцев был ясен факт, что на знамени идеологической войны Гитлера было начертано уничтожение коммунизма и его приверженцев, в то время как изданные в 1942 году Советской властью приказы были направлены на сохранение жизни пленным немцам. Соответствующие документы сегодня доступны каждому. Неоспорим, однако, и тот факт, что смысл этих приказов противоречил привычным в системе ГУЛАГ правилам обращения с невольниками. Заключенного соотечественника в этой системе рассматривали как товар, который рано или поздно сгниет, и с которым церемониться не приказывали. А тут тебе приказ, согласно которому с фрицами нужно обращаться по-другому.

Мечта моей молодости частично сбылась. Пилотом, к сожалению, не стал, но прошел весь цикл обучения на стрелка-радиста. В начале 1941 года моих товарищей по обучению распределили по фронтовым частям ВВС, а меня задерживали в летной школе работать инструктором — обидно. Однажды к нам в гости зашел знакомый. После двухмесячного пребывания на Восточном фронте он с гордостью показывал рубец от ранения и первый орден.

Как мне уйти с инструкторской работы и отправиться воевать на фронт?Большая часть молодых людей в то время размышляла именно так! Уже в первые дни службы я подал рапорт по поводу принятия меня в офицеры. Специальные курсы закончил с успехом. Мне еще 20 лет, а я уже фельдфебель. Очередное повышение звания перенесет меня в мир офицеров. Как мне хочется носить погоны лейтенанта. Но по действующим правилам это невозможно без хотя бы временного пребывания на фронте. Однако выход из положения нашелся сам — командир летной школы должен послать меня на фронт. Спасибо правилам.

Выезд на Восточный фронт назначили на 1 июня 1943 года. Читаю документы по назначению и — захотелось провалиться сквозь землю: я назначен командиром взвода связи, что равнозначно заведующему стационарной радиостанцией одного военного аэродрома. О каких орденах может идти речь в таком месте? Как в таком случае можно стать героем? Как можно сравнивать себя с отцом, инвалидом Первой мировой войны? Мною овладели волнение и отчаяние. Пусть поверит читатель, что я не вру и, несмотря на страшные потери зимы 1942–1943 гг., я все еще верил в окончательную победу Фюрера.

На восток отправились вдвоем. Два будущих офицера понюхать пороха отправились поездом до г. Кракова, где, по словам опытного спутника, находился аэродром по снабжению авиаподразделений новыми самолетами и запасными частями. Оттуда уже можно лететь к фронту. Для этого покидаем поезд и стоим на трамвайной остановке. У меня масса багажа: рюкзак, большой спецмешок летного персонала, винтовка, противогаз, каска и портфель. Тяжелый груз. Когда подходит трамвай, я быстро начинаю собирать вещи, и — о ужас! — исчез портфель, а с ним и все документы, включая приказ по назначению. Осталось лишь удостоверение личности. Это судьба дает о себе знать! Из-за этого я получил массу проблем с начальником контрразведки аэродрома. Будет следствие, а повышение на лейтенанта отодвинется назад. Пришлось выписывать новый, временный приказ по назначению. Майор спрашивает:

На краковском аэродроме мы увидели большое количество самолетов самых разных типов, а также летный персонал. Нашей целью был какой-то высший штаб, располагавшийся под г. Днепродзержинском. Не без труда нам удалось забронировать места в транспортном самолете на следующий день. Имея до следующего утра много свободного времени, гуляем вдоль края летного поля. И вдруг человек в летном комбинезоне кричит в нашу сторону: «

Пока плыли по Волге, мы, догадываясь о допросах, успели договориться, как будем объяснять наше происхождение. Нас могли и разъединить, поэтому не должно быть разных показаний. Сочинили сказку, якобы мы являемся экипажем дальнего разведчика, вылетевшего из Керчи для разведывания пароходного движения на Каспии. Пилот знал номер части и фамилию того командира, так что объяснения выглядели правдоподобно у всех троих.

После неожиданно доброго приема в астраханском порту нас посадили в черный ЗиС — роскошный восьмиместный лимузин — на заднее сиденье. Перед нами — два матроса с автоматами, а впереди — шофер и наш покровитель офицер-моряк. Ехали недолго, остановились, как позже узнали, перед комендатурой Каспийского флота.

Как мы и думали, — нас разместили по разным помещениям. И каким просторным — 6×6 метров. Есть софа, стол, стулья, большие окна с видом на порт. Смотрю, сижу, лежу, и так несколько часов. Появляется матрос с автоматом и движением головы объясняет, куда идти.

Читал я много о страшных событиях, которые происходили в России под властью коммунистов. «Коммунист» в моем понятии — убийца, жестокий и свирепый человек со зверскими нравами. Так отражалось в печати и кинокартинах. Да и наглядное подтверждение этому мы только что получили: издевались, убили командира, оставив его без помощи после ранения, это ли не зверство?

А теперь шагаю по длинным коридорам, за мной — великан в черном мундире с красной звездой на фуражке. Страх начинает проникать во все поры тела. Вдруг меня расстреляют?

Это была не школа, а госпиталь. Нам отвели постели с матрацами, простынями и одеялами. В большом зале с сотней кроватей находилось не более 10 человек. На нас смотрели с недоверием. Откуда такие здоровые люди в чистых мундирах? Может, подсовывают доносчиков. На вопросы отвечают неохотно. О пережитых страданиях вообще не рассказывают. О событиях марша колонны пленных из Сталинграда до Астрахани — тоже. Мы об этом узнали уже потом, от оставшихся в живых, находясь в производственном лагере.

Все мы валяемся на койках и ждем когда принесут еду. Скучно до отвращения. Кормили досыта. Особых воспоминаний не осталось. Впервые я увидел каспийскую селедку, соленую, жирную, с широкой спиной и со вкусом ореха. Жадно съел порцию и не знал, как утолить жажду. Запах пшенной каши все еще вызывал у меня отвращение, но ее можно было менять на хлеб, суп или рыбу. Находились мы здесь недолго. Пришел офицер, а один из пленных перевел нам его речь, выглядевшую извинением:

«У нас здесь госпиталь для больных и выздоравливающих. Вы же здоровые люди, и, к сожалению, кормить я вас больше не могу. Завтра на машине отправитесь в производственный лагерь

». Мы не расстроились. На следующий день впервые знакомимся с «полуторкой», в кузове которой отправляемся в путь на юг.

Лагерь Табола располагался непосредственно на берегу главного русла Волги в ее дельте. Зона лагеря ограждена колючей проволокой только по суше. Доступ к воде свободен. В зоне четыре здания: большой рубленый дом с большим и единственным помещением, где живет сотня румын, две будки из досок, каждая с нарами на 8 человек; в них живут немцы, к которым теперь присоединяемся и мы. Кроме того, есть рубленый дом поменьше, в котором находится кухня, столовая и медпункт.

Будки сбиты из голых досок, так что сквозь щели и оконные проемы постоянно дует. Стекол в окнах нет, а только марля, которая призвана мешать комарам проникать внутрь. Но их численность в будках является доказательством того, что эффективность применения марли равна нулю. Единственный способ защиты от этих нежеланных гостей — вечернее задымление будки тлеющим сушеным навозом коров и верблюдов. От резкого дыма можно задохнуться скорее самому, а не комарам. Наступление их полчищ затихает только с приходом утренней прохлады. На нарах — тонкие рогожи из камыша и простыни. Последние предназначены для защиты тела от комаров и сохранения тепла. Одеял нет. Климат в этом районе Волги очень неуравновешенный. На западе от нас болота, на востоке — сухая степь. Направление ветра изменяется пять раз в сутки. Влажность воздуха то экстремально высокая, то необыкновенно низкая. Температура в середине дня поднимается до 40 градусов, а рано утром она до восхода солнца падает до 10 градусов. Получается, что днем мы страдаем от жары и комаров вечером, а ночью мерзнем.

Нагрузка, непривыкшего к такому климату организма, большая. Адаптация происходит медленно, при чем у меня появляются симптомы нарушения кровообращения.

По своей наивности предстоящие события в лагере под Сталинградом я себе представил так:

«В этом лагере меня встретит веселая группа будущих курсантов, которые по физическому и моральному состоянию похожи на меня. Собираемся там, познакомимся и через пару дней поедем на север, в антифашистскую школу».

С этой картиной перед глазами я прошел проходную того лагеря, в котором на самом деле мне предстояла основная закалка военнопленного.

Дежурный офицер, который принял меня, позаботился о том, чтобы в кухне мне выдали ужин. «

Первое впечатление,

 — думаю, —

положительное

». Но тут же был шокирован. Ужин состоял из куска соленой рыбы размером с большой палец и кружки горячей воды. На мой вопрос, где выдаются суп и хлеб, повар захохотал и объяснил, что хлеб выдается только утром и суп бывает только в обед. Как мне пришлось со временем убедиться, здесь кормили не для сохранения пленных в живых.

О факторе первом (см. выше) здесь только издалека доходили какие-то слухи, к тому же еще есть пословица: «Россия велика, царь далеко».

Что касается фактора второго, то местное население голодало, жизненный уровень людей был крайне низким.

По фактору третьему — положенному пайку — ни пленные, ни командный состав не имели представления, что это такое. Определить состояние фактора третьего нам было трудно. Узнать удалось только после замены всего состава и, как нас уверяли, перевода его на фронт. Кража продуктов количественно уменьшилась в несколько раз после этой «чистки». Следует подчеркнуть тот факт, что определенные круги немецких и румынских ВП содействовали разбазариванию продовольственных ресурсов, лично имея при этом определенную выгоду.