Моя тетя живет в непосредственной близости от небольшого и абсолютно безобразного городка Ллвувлл. Вот именно. В этом-то весь ужас. Во всех смыслах.

Как, скажите на милость, может хоть одно разумное существо жить в городе, чье название не в состоянии выдавить ни одна христианская глотка? А я утверждаю и настаиваю: «Ллвувлл» произнести невозможно. Человек склонен начинать слово с его начала, но в случае с Ллвувллом у вас этот номер не пройдет. Его надо начинать еще до начала, что само по себе смехотворно. Один литератор сказал мне по секрету, что «лл» в первой позиции следует артикулировать примерно как «схл» или «тхл», причем «т» или «с» на практике остается где-то «за бортом» – по-моему, совершенно бесполезная и неосуществимая рекомендация. Другой знакомый советовал воспроизводить в гортани легкий щелчок – так, как будто собираешься издать звукосочетание «кл», но в последний момент тебе сжимают горло и не дают этого сделать. Что я могу на это сказать? Если всякий раз вместо ответа на вопрос, где вы живете, судорожно хватать себя за горло и давиться слюной, это, пожалуй, вызовет толки.

Но предположим, вы приступили-таки к трудному делу произнесения данного слова – главные сложности подстерегают вас в середине. Там вы наткнетесь, естественно, не на «у» и даже не на «вув», а на что-то вроде удвоенного «о», однако все же с едва уловимым ароматом «у»! Это последнее руководство взято из учебника, но восклицательным знаком снабжаю его я. Автор руководства, видимо, не усмотрел необходимости в подобном знаке препинания. Как бы там ни было, хорошенько сдавив глотку и от души поплевавшись, вы можете наконец вступить в бой за финальное «лс» или «лт». Всего-то семь букв, а сколько возни!

Что касается меня лично, то в своей речи я по созвучию переименовал город в Глупый. Этим все сказано.

Ллвувлл – я со своим Глупым тут наверняка в меньшинстве, так что все же Ллвувлл, – если вы еще не догадались, находится в Уэльсе. Большинство людей, как я понимаю, не нуждаются в такой географической справке. И более жуткого места мне сроду не приходилось видеть. Поразительно, сколько народу задыхается от восхищения валлийскими ландшафтами. Я, например, только и слышу, как мне повезло жить в «очаровательном уголке». Не представляю, что в нем находят очаровательного. Сплошные дурацкие холмы. Ужасно утомительно на них взбираться – и только для того, чтобы тут же начать спуск. Вечно промозглые влажные леса. Причем всякий раз, когда я отправляюсь размять ноги, меня тут же гонит прочь какой-нибудь сторож с криками, что я, мол, представляю угрозу его дурацким фазанам и идиотским «луговым травкам». Ох-х! Как мне это осточертело! Нельзя ли уже убраться куда-нибудь в старый добрый Суррей?

Полагаю, к настоящему моменту я сказал достаточно, чтобы убедить любого читателя – позже, если, конечно, эти заметки кто-то когда-то прочтет, я объясню, почему это сомнительно, – так вот, я сказал достаточно, чтобы доказать: жить близ Ллвувлла невыносимо. Жить в доме моей тетушки – еще хуже.

От конечной станции пресловутого идиотского «легкорельсового транспорта» до усадьбы Бринмаур – добрых три километра с лишним, а моя тетя – из тех людей, которые сделают все, чтобы заставить вас пройти эти километры пешком. Она особенно охотно устраивает дело так, что мне волей-неволей приходится топать на своих двоих – именно потому, что знает, как я не люблю этот способ передвижения вообще, а особенно ненавижу дорогу до Бринмаура. Это слово, насколько я понимаю, в переводе с валлийского означает «Большой холм» – нелепое название для частного дома, но, во всяком случае, оправданное. Сразу за Ллвувллом вам приходится лезть на холм и продолжать в этом духе два километра. Но главное, что это за холм! Тетя, с превеликим тщанием изучив карту военно-геодезического управления, уточняет, что длина подъема составляет ровно сто восемьдесят три метра – то есть, как бы там ни было, весьма немало. Охотно верю ей на слово, хотя цифры мало о чем мне говорят. Иное дело, что это очень в духе моей тети: не просто запастись самыми подробными картами этих омерзительных краев на десятки километров вокруг, но и получать удовольствие, разглядывая их часами напролет – ей нравится называть такое занятие «чтением карт», – а потом извлекать из памяти точные данные, вплоть до высоты любой кочки в округе. При этом, заметьте, во всем доме не найдется ни единой автодорожной схемы, пригодной для использования водителем.

В общем, преодолев в гору сто восемьдесят три метра – или фута, или ярда, черт его разберет, – вам, как водится в этой местности, способной довести любого до белого каления, приходится тут же скатываться вниз – только для того, чтобы затем опять карабкаться вверх. Эти последние семьсот метров представляют собой настоящий кошмар. Тетка говорит, что там подлинные красоты природы. Я же нахожу дорогу полезной лишь в качестве испытания возможностей моего автомобиля: здесь есть довольно крутые склоны, хотя, на мой взгляд, – ничего особо впечатляющего; а вот резкие виражи, особенно тот, что приходится делать у моста через ручей на дне Лощины, как называют этот овраг местные, – эти виражи представляют для водителя некоторую трудность тем, что входить в них можно лишь на убийственно малой скорости. Ну а преодолевать их пешком – знаете ли…

У меня просто кровь вскипает в жилах при воспоминании о том, как тетя обвела меня вокруг пальца, заставив тогда днем отправиться пешком в Ллвувлл и обратно без всякой нужды!

Но вот финишировать на «Ла-Жуаёз» мне не пришлось.

До дна Лощины я, конечно, добрался. И только чуть-чуть, совсем чуть-чуть оставалось, чтобы вскарабкаться на противоположный склон. Увы. Вершина осталась непокоренной. Моя чаша бензина иссякла метров на сорок пять раньше, чем нужно.

Вот когда наступило настоящее затруднение. Естественно, я не мог бросить «Ла-Жуаёз» тут одну. Столь же естественно, что я не мог толкать ее вверх по склону. Пихать машину обратно до Бринмаура представлялось теоретически реальным, но невероятно утомительным занятием, да к тому же если бы это и получилось, то лишь возвратило бы меня в исходную точку! Несколько минут я стоял неподвижно и беспомощно смотрел на автомобиль. Из кустов неподалеку назойливая птица издавала идиотские истерические крики. Какой-то глупый кролик медленно брел по дну Лощины. Я наклонился и поднял камень. Бросок вышел недурной, возможно, даже и птицу задело. Во всяком случае, она почему-то заткнулась, а кролик скрылся в траве. Закурив сигарету, я попытался привести мысли в порядок и тут же дал себе торжественный обет: нет, не бывать тому, чтобы тетка похвалялась, как силой заставила меня дойти пешком до Ллвувлла.

И тут сама формулировка клятвы подала мне спасительную идею. Так или иначе, из всей этой гнусности придется выпутываться, правильно? Пускать дело на самотек нельзя, ибо, если тетя обнаружит «Ла-Жуаёз» здесь, на этом месте, видеть, как она потешается и веселится, будет невыносимо. Но вот если я дойду остаток пути до Ллвувлла, куплю немного бензина, а потом вернусь назад, то смогу честно утверждать, что выехал на автомобиле и вернулся на нем, и тетя никогда не узнает, что ее зловредный план удался. Конечно, на деле выйдет так, что бо

́

льшую часть чертовой дороги я все-таки прошагаю, но худшей участи избегу. А именно – прогулки по теткиному велению.

Первым делом следовало спрятать «Ла-Жуаёз», а то, не ровен час, нелегкая принесет сюда старуху. Я укрыл машину за ближайшим кустарником – спасибо дрозду, подсказал место своим пением. Выходит, и от дроздов есть какая-то польза. Дальше пришлось исполнить весьма энергозатратное восхождение. В финале я оказался неприятно разгорячен и потащился вниз очень медленно, стараясь восстановить дыхание. Нельзя же показаться в Ллвувлле таким расхристанным и запыхавшимся, упаси боже! По дороге было время обдумать, как бы преподнести дело Гербертсону. Даже приговор суда не заставил бы меня выложить ему все начистоту. Он непременно передал бы рассказ закоренелой сплетнице, моей тетке. А уж эта дама, как мне более чем хорошо известно из собственного опыта, самой природой создана, чтобы соваться в чужие дела и разбалтывать чужие секреты.

Сегодняшний день был наполнен неприятностями. Тетя находилась в странном настроении, а надо сказать, что я не знаю другой женщины, способной до такой степени заражать своим волнением всё и вся вокруг. С самого завтрака стало ясно: что-то крутится у нее на уме. То казалось: вот она уже на грани того, чтобы высказаться, но сдерживается. То представлялось: она сейчас возьмет и просто рассмеется надо мной мне же в лицо, а кому такое понравится? Естественно, я целый день думал, не имеет ли это ее состояние отношения к событиям вчерашнего дня. Оставляя в дневнике запись, я тщательно взвешивал каждый аргумент за и против такой версии. Возможно, тетка действительно знает о моих недавних приключениях гораздо больше, чем мне казалось? И, соответственно, затея с натягиванием проволочной сетки была просто актом злорадства?

В том, что тетя в принципе способна на злорадство, сомневаться не приходилось, но тот ли это случай? Все же не думаю. Насколько я способен проанализировать факты, лишь два из них могли указать ей путь к разгадке. Первый – царапина; очень странно, кстати, что она о ней не спрашивала и не упоминала. Второй – мое слишком долгое отсутствие. Но, в конце концов, существует тысяча причин, по которым человек может опоздать к вечернему чаю! Например, естественное желание избежать ее, теткиной, компании за столом после того безобразного affaire

[11]

, начавшегося за ланчем.

В настоящий момент из своего окошка я вижу тетку на лужайке. Лужайка представляет собой как бы резкий обрыв между французским окном гостиной и лугом, начинающимся сразу за садовой оградой. Далее, в нескольких километрах за лугом, местами утыканном старыми дубами, под которыми коровы фермера Уильямса лениво укрываются от дневной жары, поднимаются отроги так называемой Широкой горы – длинного холма, лишенного отличительных черт и ничем не заслужившего права именоваться «горою», – сегодня, впрочем, она смотрелась неплохо. На значительном отдалении слева за послеполуденной дымкой неясно различимы три пика, именуемые Гольфами, – они, словно колонны, охраняют границу Англии и Уэльса. Кто-то из теткиных белых голубей сонно воркует, и слабый ветерок шевелит листву в зарослях медных буков. Сейчас тот редкий случай, когда я, к своему удивлению, обнаруживаю: мне почти нравится окружающий пейзаж. Неприятно-тревожный диссонанс вносит только тетка, занятая подрезанием роз. Сама она, если бы знала, что я сейчас испытываю, обязательно во всеуслышание заявила бы: умиротворение моих чувств есть прямое следствие физических упражнений, предпринятых вчера. Ну, собственно, иного никто и не ждал: моя родственница достаточно бестактна, чтобы прилюдно обсуждать даже мою печенку.

Теперь я вижу, как через лужайку к нашему дому шагает Уильямс, а тетя торопится ему навстречу. Я наперед знаю, что она ему скажет: станет жаловаться на коров, топчущих ее луг, к тому же, наверное, будет на дурацкий сельский манер упорно называть их «телочками». Если мне повезет, всю сегодняшнюю едва сдерживаемую злость она выльет на фермера. Даже отсюда отчетливо видно: оба на взводе.

Теперь надо спокойно обдумать положение. А то что-то, должен признать, в голову стали приходить очень странные мысли. Черт, какую гору родила эта мышь – собственноручная доставка домой бандероли с книгами.

Давайте же взглянем в лицо фактам. Жизнь здесь для меня невыносима. Так почему не покинуть эту распроклятую, гнусную, тоскливую дыру, почему не сделать это раз и навсегда – завтра же? Или даже сегодня?

Ответ прост. Я не могу уехать потому, что у тетки ключи от моего кошелька. Мой отец был неудачлив в финансовых делах. Я даже полагаю, что именно связанные с безденежьем тревоги и беды так рано свели в могилу и его, и маму. Во всей этой истории, похоже, есть какая-то тайна. Во всяком случае, я никогда не мог заставить тетку и бабушку, когда та была еще жива, рассказать мне все во всех подробностях. Всякий раз они переводили разговор на другую тему. Или просто старались так или иначе отделаться от меня. Даже все эти селяне, наши соседи, при всей своей болтливости никогда и словом не упоминали о моих родителях.

Как бы там ни было, бабушка оставила весьма любопытное завещание. Тетка становилась по нему моим единственным опекуном и попечителем. Все имущество отходило ей безусловно и до конца жизни, но она обязывалась выплачивать мне содержание, размер которого была вольна определять сама, – выплачивать до тех пор, пока я оставался под ее крышей или живя там, где она была согласна, чтобы я жил. Если же я ее покину, она освобождается от всяких моральных обязательств помогать мне, так же как и от юридических. Все было полностью и безоговорочно на ее усмотрении. С другой стороны, в какой-то момент она дала торжественную клятву «позаботиться обо мне». Обидный для меня вариант, хотя должен отдать тете справедливость: если она что-то пообещает, будет исполнять обещание до гробовой доски. После ее смерти Бринмаур, по иронии судьбы, должен отойти мне, как и все состояние. Можете не сомневаться, я немедленно продам дом и отправлюсь наконец жить в цивилизованном мире. Теперь вы понимаете, почему я начал это повествование словами: «Моя тетя живет в непосредственной близости от небольшого – и во всех отношениях безобразного – городка Ллвувлл? Вот именно. В этом-то весь ужас. Во всех смыслах».

Кстати, пролистывая написанное, я наткнулся на упоминание о Суррее. Нет-нет, на самом деле, будь я себе хозяин, поселился бы, естественно, не там. Говоря о «цивилизованном мире», я имею в виду цивилизованные страны. Сомневаюсь, что к таковым можно причислить какую-либо из частей Великобритании. В конечном итоге я думаю осесть в Париже, а возможно, в Риме – правда, там эти кошмарные фашисты… Время от времени я стану приезжать на Лазурный Берег, в Неаполь, в места вроде Рагузы

Уже довольно давно это место, именно это конкретное место на дороге, совсем недалеко от Бринмаура, завораживало меня.

Главные ворота садовой ограды на какие-нибудь 25–35 метров отстоят от парадного входа в дом, перед которым есть пустая асфальтированная площадка – полезная в хозяйстве, но совсем не живописная. Полагаю, тетя отдает себе отчет в недостатке у нее красоты, поэтому по левую руку от площадки, сразу как выйдешь, высажен растительный бордюр. Весной там вырастают луковицы, летом – всякие цветы, осенью – только георгины. Всему этому тетка отдает даже больше забот, чем остальному в домашнем хозяйстве (а ведь и остальному – немало). Она искренне предана своему саду, и иногда ей удается даже меня втянуть в попечение о нем, столь тягостное для ума и тела. Впрочем, ее выдающихся цветочно-овощных успехов нельзя не отметить. Вот фрукты ей не даются – ведь солнце так скупо одаряет лучами нашу одинокую обитель.

Так вот, если стоять у входной двери, по левую сторону асфальтированной площадки располагается ее, теткин, лучший бордюр. Впереди от вас и даже слегка справа – пятнышко зеленой лужайки, которая служит у нас некоторым яблоком раздора. Моя родственница без конца оплакивает тот факт, что она слишком мала для игры в теннис. При этом во все стороны от нее земляной покров обрывается вниз так круто, что расширить лужайку нет никакой возможности – если только не соорудить гигантскую насыпь, что было бы исключительно неприглядно. Хозяйка Бринмаура вполне пошла бы на такое уродство, но, к счастью, ее останавливает дороговизна. Что касается меня, то я с гораздо большей охотой пользовался данным пространством как газоном для крокета – физические упражнения, предполагаемые этой игрой, мне в высшей степени по душе, и я уверен, что вскоре у современных передовых людей крокет снова войдет в моду. Изящество движений игроков доставляет подлинное эстетическое удовольствие. Есть также некий немудрящий благородный символизм в легких ударах красного о желтое и голубого о черное

[16]

. Причем, заметьте, тут можно удовлетворить и низменные, примитивные инстинкты – решительно, резко разрушая все планы противника, оставляя его безнадежно, беспомощно лишенным какого-либо мыслимого шанса на успех. Ну а для чего еще придуманы игры, как не для того, чтобы высвободить человеческие комплексы, добавив к ним аромата здоровой спортивной злости? Тетя между тем страдает предубеждением против крокета. Подозревает в нем какую-то изнеженную женственность. Кроме того, для людей ее поколения эта игра архаична. Старухе недоступна мысль, что игры, как любые моды, способны переживать ренессанс.

От гаража к дороге ведут два пути. Один вдоль самой стены дома, чрезвычайно узкий – только чтобы машина могла подкатить через него к парадной двери и укатить обратно. Еще имеется проезд через ворота на заднем дворе – мимо бордюра, уже упомянутого мной, только метрах в двух ниже него. Эта узкая тропинка, так же как и стена, удерживающая бордюр от осыпей, построена в недавние времена – уже по тетиному приказу. Для наших машин она вполне годится, но когда ко мне заворачивает погостить мой друг Иннз на «Бентли», он уже не может обогнуть усадьбу, не помяв борта. Конечно, тетя отказывается признать, что проезд был изначально спроектирован ненадлежащим образом, и винит безобидного Иннза в обладании слишком большой машиной. Характерно, что ущерб, причиненный «Бентли», она полностью игнорирует, а об Иннзе всегда упоминает как «о твоем друге, который поцарапал краску на крыле дома». При этом она неизменно ищет глазами кого-нибудь постороннего, стоящего рядом, или, если никого нет, обращает их к небесам, присовокупляя: «Ах, как он неосторожно водит…» Таким образом старуха надеется избежать обвинений в собственной недальновидности.

Основной путь на Ллвувлл начинается чуть справа от главного входа, потом резко выгибается еще правее, оставляя луг, куда фермер Уильямс выгоняет коров, опять-таки справа, а слева – отвесную кручу над Лощиной. Затем дорога с той же резкостью отклоняется влево и идет под уклон до маленького каменного моста через Бринмаурский ручей в самом низу.

Наверное, на самом деле я решился еще раньше. Но все же, думаю, правильно будет сказать, что жребий был брошен именно в тот момент. До того момента я еще мог отступиться, отныне все стало необратимо.

Все это очень хорошо, однако твердо решить, что ваша тетя так или иначе должна поплатиться за свое плохое вождение и попасть в автокатастрофу на том самом мосту, где она оскорбила вас, и пусть свидетелями станут все эти кусты, перед которыми она издевалась над вами, и что причиной этой аварии должна стать столь любимая ею дорога, скользкая после дождя, вечно изливающегося на столь бездумно боготворимый ею Уэльс, – это все одно дело. И совсем другое – устроить все эти события, особенно когда по уже изложенным выше причинам жизненно важно не позволить ни единой тени подозрения пасть на вас.

Я всесторонне обмозговал множество способов и методов, но в каждом, похоже, сидела хоть одна неудалимая заноза.

Первой моей мыслью было дождаться безлунной ночи, в которую тетя должна будет куда-то поехать на машине, и что-нибудь подложить на дорогу. Ждать, скорее всего, придется несколько месяцев. В это время года темнеет очень поздно, а устраивать дело так, чтобы она попала в ловушку по дороге наверх, тактически неверно. В гору машина едет недостаточно быстро и от столкновения в пропасть не обрушится.

Я произвел рекогносцировку… Боже, мои метафоры приобретают все более боевой характер! У старика Спенсера есть сын – неприятный здоровый детина, такой громкий и вечно на вас наскакивает, чтобы пожать руку до хруста. Ему свойственна необычайная преданность странному, курьезному и прискорбному в наши дни анахронизму, который именуется Территориальной армией

[17]

(на самом деле, скажу я вам, если войны ликвидированы как явление, то почему бы не последовать логике и не ликвидировать военных как класс? Лично я не встречал среди них толковых людей). Во всяком случае, кажется, дурацкое словечко я подцепил именно от него. Увидев, как вы что-либо разглядываете – да просто хоть ищете обеденный зал на Балу графства, – этот малый непременно подскочит к вам со словами: «А-а, рекогносцировка? Как говорится, на войне разведка на местности – половина победы. Интересно, а другая половина – половина поражения?» Выпалив подобную неуклюжую шутку – наверняка цитату из какого-нибудь своего идиотского учебника, он изображает на лице недоумение, делаясь похожим на сонную сову, – это, по его представлениям, входит в арсенал отличной актерской мимики, – и уж потом разражается буйным хохотом. Необузданным, оглушительным и неудержимым. Воистину, только для школьников и военных существуют пособия, пестрящие плоскими, пошлыми сентенциями. Аминь.

Так вот, смысл моих разведывательных мероприятий, как выразился бы молодой Спенсер, заключался не столько в изучении рельефа местности, сколько в поиске укрытия. Говоря человеческим языком, я искал, откуда и по какому маршруту будет лучше всего спустить Так-Така, чтобы он навел нужного мне шороху. Этого, конечно, мало – предстоит еще натаскать его на исполнение ответственной роли, иначе мой дорогой крошка со своей нервной натурой просто откажется перебегать дорогу, когда по ней поедет машина. Или заупрямится и не захочет возвращаться ко мне без особой команды – последний навык я также полагаю целесообразным развить на случай, если все пойдет не совсем по маслу. Ведь меня, как воспитанного мальчика в гостях у взрослых, не должно быть ни видно, ни слышно.

Теперь главное: надо, чтобы рывок руля и авария произошли именно здесь, на изгибе дороги. В противном случае тетя просто спокойно понесется дальше вниз, а такой исход мне не интересен. Нет, ей надлежит скатиться прямо через край обрыва в Лощину, причем вращаясь вокруг своей оси, и по дороге лучше не «ловить» деревья – они могут задержать падение раньше, чем оно получит нужное ускорение. Конечно, склоны Лощины имеют густой лесной покров, но если тетин автомобиль сорвется туда, куда я намерен его направить, естественных препятствий на своем последнем пути он не встретит – по крайней мере, до того как путь станет необратимо последним. Надеюсь на это. Ах, если бы кто-нибудь мог хорошенько растолковать старухе, что от нее требуется, и снабдить дорогу белой разметкой в нужном месте!

Но, поскольку это невозможно, придется Так-Таку стартовать из положенной точки (я отметил ее камнем) в положенный момент – то есть тогда, когда «Моррис» окажется между вторым и третьим деревьями, если считать от главных ворот. Возникают вопросы: как заставить пса это сделать и где следует находиться мне?

Я посвятил этому долгие часы раздумий. Сразу стало ясно, что стоять на другой стороне Лощины и звать Так-Така оттуда не годится. Он ведь не останется один у камня, если я уйду. Притаиться на краю пропасти у самой дороги? Тоже исключено. Вот ведь выйдет ирония судьбы, если тетина машина в ходе операции собьет меня! Нет. Я должен находиться неподалеку, чтобы контролировать Так-Така, и, следовательно, спрятаться по правую сторону дороги, а точнее – за живой изгородью, на лугу фермера Уильямса. Слева, со стороны Лощины, естественно, нет никаких изгородей и заборов – этот факт известен мне так хорошо, что я бы уже давно сообщил о нем всем, кто прочтет эти записки, если бы предполагал дать их кому-либо прочесть. Так вот, мне надлежит укрыться именно за изгородью Уильямса, а еще лучше, наверное, – за любым деревом на два – два с половиной метра в глубь поля. Так-Так тем временем будет ждать моего сигнала у самой обочины, и это прямо подсказывает мне, как именно заставить его совершить забег! Просто удивительно, как письменное изложение собственных мыслей помогает привести их в порядок!

Именно на такую высоту его надлежит поднять. А я, как назло, сегодня совершил промах. Уже в течение какого-то времени мне удавалось от случая к случаю позаниматься с Так-Таком. Пес удивительно, чрезвычайно умен, и мы уже дошли до того уровня, когда он спокойно сидит, сколько я велю, хоть его каштановое тельце и дрожит от возбуждения, хоть его черный-пречерный язычок и облизывает пасть в предвкушении желанного лакомства. Не издавая ни звука, пекинес стойко дожидается момента, когда натяжение поводка ослабнет на ошейнике, и тогда – вперед! Вот какой молодец!

И вот таким образом я приучал его все дольше и дольше сдерживать себя – ведь, вполне вероятно, потом придется ждать определенное время, пока тетя не отправится осуществлять мой план. Причем в этот знаменательный день мне разумнее будет покинуть дом заранее, задолго до нее – ведь мы помним, что на меня не должно лечь и тени подозрения! Вот потому Так-Так и учится железному самообладанию. Только однажды ему случилось нарушить дисциплину – когда Этель, видимо охотившийся где-то в окрестностях, проник в зону наших действий и стащил приманку. Я его поначалу не заметил, зато Так-Так отлично все видел. Бедный пекинес закатил душераздирающую сцену, и, положа руку на сердце, его нельзя в этом винить. В безумной, отчаянной решимости предотвратить кражу своей законной собственности, да еще существом, не способным оценить ее тонкой прелести, песик чуть не укусил меня.

К тому же я сегодня, как на грех, проявил досадную небрежность, заставив Так-Така томиться без команды слишком долго – настолько долго, что сам упустил нить репетиции и мысленно отвлекся. Даже, очевидно, задремал на траве. И вдруг услышал чьи-то шаги, причем шаги эти застали меня совершенно врасплох, и от неожиданности я отпустил поводок с Так-Таком на другом конце. В ту же секунду маленький храбрец вылетел на дорогу – прямо под тяжелые башмаки фермера Уильямса!

– Ах вот оно что, – донеслось до меня его бормотание. – Значит, здесь мистер Эдвард. Надо же, никогда бы не подумал, что ему нравится так проводить утро.

Тут я на слух определил, что он повернулся спиной к живой изгороди и стал заигрывать с собакой:

Ближайшее время придется провести за письменным столом. Это поможет сохранить хладнокровие и ясный рассудок, ибо я сделал решительную ставку на сегодняшний день. Пока опишу вам события минувшего утра, а то, если молчать, воображение унесет меня бог знает куда.

У завтрака есть все основания считаться приятной трапезой. Но в Бринмауре он никогда таковой не бывает. Во-первых, абсолютно рабская привязка к строгому часу посадки за стол – это ошибка. Нельзя заставлять человека вставать с постели раньше, чем окончится необходимое ему время здорового сна. Не следует также торопить его с одеванием и приемом водных процедур, однако у нас они постоянно прерываются ревом тети: «Эдвард! Эээд-ваард! (Как же хорошо мне знакомо это утрированное растягивание гласных в моем имени! Оно всегда сулит неприятности.) Ты уже встал?»

Единственно правильным ответом было бы: «Нет! Сегодня я решил остаться в постели!» – но, увы, мне отчего-то никогда не достает смелости ответить таким образом. Вернее, однажды я это сделал, и тетка тут же, применив пытку издевательствами с перекрестным допросом, вынудила меня признать, что я заболел. После чего вместо сочувствия, заботы, лекарственного чая с тостом и покоя мне досталась значительная доза касторового масла безо всякого завтрака.

В общем, на этот раз я ответил, как обычно:

– Да, тетя. Уже иду. У меня тут… м-м… куда-то подевалась заколка от воротничка.

По внешним признакам жизнь снова скользит в обычном русле. Окончательное тетино выздоровление произошло на редкость быстро – ее живучесть все-таки поразительна. Скоро ей привезут новую машину. Но нового Так-Така не привезут. И потому, хоть кажется, будто все течет по-прежнему, на самом деле это не так, и уже никогда не будет так. Появилась еще одна вина, которая ждет искупления. Еще одно зло, подлежащее наказанию. Так-Так должен быть отмщен. Я был преисполнен решимости. Слепой случай да терновый куст разрушили первый мой план. Ничего, я придумаю другой.

Одно, что я могу уже сейчас смело поставить себе в заслугу: не возникло никаких подозрений, никаких неприятных вопросов. В этом отношении мой план продемонстрировал безупречную надежность. Следовательно, если я и дальше стану действовать с прежней осмотрительностью, нет причин опасаться, что очередной план окажется уязвимее. Наоборот, насколько я могу предположить, у него есть все шансы на успех и результат. Скоро я его разработаю.

Что касается теткиной реакции на мой рассказ об аварии, она была вполне предсказуемой. Тетя слушала меня спокойно, возлежа в креслах посреди своей безобразной гостиной, закутав плечи в изумрудно-зеленый платок, который вступал в вызывающее художественное противоречие с ковром, и не проронила ни слова, пока я не закончил.

– Значит, ты хочешь сказать, Эдвард, что бросил меня висеть там на манер перезрелой ежевичины, а сам побежал звонить доктору Спенсеру просто потому, что не хотел прикасаться к трупу? Не смей вздрагивать, когда вещи называют своими именами. Ты подумал: она сдохла, пойду-ка я отсюда восвояси. Дохлое тело своей комнатной собачонки вполне сумел дотащить, да еще нежно завернул в половую тряпку, а до тетки дотронуться побрезговал. Да-да, я наслышана о том, каких почестей удостоился Так-Так. Довольно резкий вышел контраст, дорогой ты мой. Ты потом, наверное, еще сигарету закурил, налил себе выпить, а уж потом решил: так и быть, стоит, пожалуй, звякнуть доктору. Как мило с твоей стороны. Удивляюсь, как тебе не пришло в голову еще разгадать перед этим кроссворд-другой. Ах да, ты ведь не увлекаешься кроссвордами. Ну, в таком случае мог бы сочинить сонет на мою кончину. Пока свежие чувства не схлынули.

– Право же, тетя Милдред, вы ко мне в высшей степени несправедливы. Я по-прежнему уверен, что поступил правильно, первым делом позвонив доктору Спенсеру, а не пытаясь самостоятельно вытащить вас из кустарника. Должен сказать, что и доктор того же мнения.

Сегодня у нас прошло мероприятие, которое тетя считает великим праздником. А именно: Спенсеры, все до единого, пришли на обед. Ничего более нудного нельзя себе представить, но тетка свято уверена, что таким образом наполняет мою жизнь развлечениями, радостью и весельем, – сам по себе факт абсолютно невыносимый.

Миссис Спенсер, думаю, относится к числу самых странных гостей, каких кому-нибудь когда-нибудь доводилось принимать. У себя дома она бывает пассивной и вялой, ужасно беспокоится только о том, чтобы вы не скучали. Страдает комплексом неполноценности – не дай бог, удалившись, вы останетесь недовольны тем, как она все устроила. В результате обыкновенно выходит одна маета: с одной стороны, чувствуешь себя досадной обузой для дорогой хозяйки, с другой – именно смертельно скучаешь. Во всяком случае, я скучаю. На тетин же вкус все, что касается Спенсеров, – верх совершенства. По этой причине я обычно держу свои суждения при себе и вынужден терпеть авторитарного доктора, его никчемную жену и рубаху-парня сына ad nauseam

[22]

. Разумно было бы предположить, что, освободившись от сугубо домашних тревог, миссис Спенсер более открыто смотрит миру в лицо и слегка приободряется. Ничуть не бывало – остается рассеянной и безучастной ко всему происходящему, разве что время от времени бросает полные обожания взгляды на мужа и сына – их она почитает двумя лучшими Божьими творениями на земле. Долгое время я не мог постичь, о чем, собственно, эта дама думает все то время, пока остается вне своего жилища, пока наконец не догадался: она относится к тем людям, которых вечно преследует страх, не оставлен ли кран в ванной открытым? Не заперли ли кошку ненароком в кладовой? И тому подобное. Сегодня у миссис Спенсер – в бледно-лавандовом платье, виденном мною на ней страшно сказать сколько раз, – был особенно отсутствующий вид. Казалось, она едва могла смотреть мне в лицо, а всякий раз, когда я обращался к ней, отчетливо вздрагивала. Очевидно, опасалась какого-то совсем уж непоправимого бедствия в брошенном хозяйстве. Право же, милосерднее всего было бы дать ей выговориться, рассказать напрямую, что у нее на душе. Причем, по всей вероятности, она вспомнила о грозной опасности сразу, как только покинула родной кров, ибо уже в тот момент, когда я спустился в гостиную – буквально через пару минут после прибытия гостей, – леди так подскочила на своем месте, будто ее кольнуло невыносимое угрызение совести. Между тем пусть миссис Спенсер и зануда, но я уверен, что она ни разу в жизни не совершила поступка, которого следовало бы стыдиться, – ей просто не хватило бы пороху.

Судя по всему, мое появление прервало какой-то разговор между остальными четырьмя собравшимися – и вероятно, обо мне. Тетка всегда обсуждает меня за глаза. Однако вскоре я овладел ситуацией и сумел затронуть другую тему. Горжусь своим savoir-faire

– Все, что я знаю о страховых компаниях, – сказал молодой Спенсер, – говорит об одном: их совсем не грех обобрать. В них самих обирала на обирале сидит и обиралой погоняет – оптом и в розницу. В жизни не заплатят ни гроша, если найдут хоть малейшую лазейку.

– Не судите так огульно, Джек. Мои страховщики заплатили мне за автокатастрофу как миленькие.

Какая жалость, что в школе не учат ничему полезному. Не то чтобы я ходил в школу слишком долго или проявлял более нежели поверхностный интерес (если только меня не заставляли специально) к тем отчаянно тоскливым предметам, какие значились в учебной программе. Уже на очень раннем этапе мне стало ясно: невозможно найти никакого отклика в сердцах наставников, чей ум косен и узок, а дух изнурен и вял.

С другой стороны, никогда не знаешь, что и когда может пригодиться. Меня теперь уже немного смущает сам факт открытого обсуждения поджогов со Спенсерами. Но льщу себе надеждой: я провернул его так непринужденно, что оно скоро забудется. Лучше изучить все досконально самому. Тем более что составленная мною картина еще далеко не полна, а придется ставить и опыты, что весьма затруднительно, когда рядом в доме живет такое пытливое существо, как моя тетя. Кроме того, я бы желал побольше узнать о действии снотворных.

Посему сегодня в погоне за знаниями – просто удивительно, как подобные занятия обостряют интеллект, – я отправился по магазинам. Страсть наших местных к сплетням превосходит всякое воображение, так что я почел за благо обойти на этом пути не только Ллвувлл, но даже Аберквум. Один лишь Шрусбери, как мне казалось, был достаточно велик и многолюден, чтобы не обратить внимания на мои пустяковые покупки. А именно: дешевые часики, детский набор для паяльных работ (при общении с продавцом мне очень удалась трогательная роль заботливого дядюшки!), несколько отрезков гибкого электрошнура, пара очень тонких проволок (якобы для развешивания миниатюр по стенам, куда жалко вбивать гвозди, и чтобы «веревочка» была почти незаметной), компактный аккумулятор (только для опытов; когда дойдет до дела, я прибегну к энергоблоку – черт с ним, все равно Бринмаурский ручей снабжает его энергией в далеко не достаточном объеме), сотня дробовых патронов, дюжина уродливых игрушек из целлулоида (снова на сцену вышел любимый дядя воображаемого юного племянника) и номер медицинской газеты с устрашающим названием. Уже оно само вызывало неприятные ассоциации с болезненными процедурами, каковым подвергаются те, кто попадает в лапы Спенсера и его братии. Мое предприятие становилось, однако, все дороже.

Эти богатства я помещу «за семью замками» – в инструментальном ящике «Ла-Жуаёз». Внутри дома не решусь поставить ни одного эксперимента – кроме единственной, так сказать, репетиции, о которой скажу позже. Но в окрестностях – масса проселочных дорожек и аллей, где можно продолжить изыскания без всякой опасности быть потревоженным или замеченным.

На обратном пути в Бринмаур случилось маленькое происшествие, лишний раз напомнившее, как жизненно необходимо держаться в стороне от нескромных глаз. Я встретил Уильямса, который стоял и напряженно вглядывался прямо в тот изгиб дороги, где с тетей случилась авария. Пришлось притормозить, поскольку прямо по проезжей части кружила его собака. Стало быть, пришлось и вступить в разговор. Впрочем, мне самому было любопытно узнать, что он тут делает.

Огромный недостаток моего плана заключается в том, что может погибнуть все, чем я владею. У меня есть мизерная страховка на личные вещи. Пришлось ее оформить, потому что у нас дровяное отопление, искры разлетаются во все стороны. Раза два, подремав зимним деньком у камина, я обнаруживал дырочки, прожженные в брюках (а искр во сне не почувствовал). Естественно, костюмы после этого отправлялись на выброс. Залатанный костюм я не надел бы даже посреди Сахары.

Но в полисе моем, повторяю, стоит очень незначительная сумма. Она не покроет восстановления всего гардероба, составленного, смею сказать, с великим тщанием и вкусом. Можно будет, наверное, весь его заменить – и, замечу, нет на свете ничего интереснее, чем приобретение одежды, я лично способен планировать его часами, – а все равно никак не могу смириться с мыслью об утрате любимых вещей, на подбор которых ушло столько труда и усилий. Кроме того, остается проклятый финансовый вопрос. Унизительно, но это так.

Помимо одежды у меня есть и другое имущество. Например, книги. Многие – самые чудесные – были куплены во Франции и не без труда провезены через таможню. Их мне вряд ли удастся восстановить, ибо хоть они – маленькие шедевры в своем роде, в глазах многоголовой гидры большинства остаются распутными претенциозными безделицами и уж точно не адресованы широкому читателю. Такие книги, увы, уносятся бризом времени, таким же легким, как они сами. Что касается бестселлеров, то ни один из них у меня ни разу не получилось дочитать до конца. И неудивительно. Надо понимать, что некоторые люди наделены вкусом выше среднего.

Я все их старательно перебрал. Две или три можно унести с собой как бы случайно – естественно, меня не окажется в доме, когда случится пожар. Вероятно, можно унести даже дюжину – без риска чрезмерно оголить полки, а то тетя сейчас же обнаружит эту оголенность. Помимо врожденной пытливости, о которой я уже не раз распространялся, она за долгие годы жизни в совершенстве отточила искусство засовывания своего носа туда, куда не просят. Кроме того, сильно подозреваю: старуха тайком почитывает книги из моей библиотеки. Не сомневаюсь, она так же лицемерна, как вся эта публика, которая воспевает добрые дела и становится в позу сэра Галахада. Не ровен час, только я за порог – старушка кинется за своей тайной порцией разврата и не найдет ее на месте. Должен признать: одно или два из этих сочинений отличаются крайним… реализмом. Если тетя их читает, то, пожалуй, хорошо, что слабое владение французским не позволяет ей оценить особо тонкие нюансы самых интересных double ententes

Ну, она уж как хочет, а будить в ней подозрения крайне нежелательно. Моя комната – это не гараж, где я приводил в надлежащее состояние «Моррис». Если ее обыщут и обнаружат какие-то приготовления, дело плохо. Особенно в свете того, что мне придется пользоваться аккумулятором. Я всего лишь раз рискнул поставить эксперимент с электричеством – прошлой ночью – и, увы, выбил в доме все пробки. Не представляю, что я сделал не так, но произошедшее очень меня встревожило. К счастью, это случилось посреди ночи, и у меня была масса времени, чтобы все убрать – ведь никто в тот момент, естественно, ничего не заметил. Правда, я очень испугался, что едва не устроил пожар раньше, чем нужно! Потом, проведя некоторое время в сильном волнении, пришел к выводу, что все в порядке, но заснуть смог очень нескоро.

Долго ли, коротко ли, в понедельник к вечеру я тихонько уехал в Шрусбери. В «Ла-Жуаёз» – мою ласточку – особенно много багажа не влезает, поэтому, если бы я взял с собой все, что собирался (помимо книг и костюмов), возникли бы серьезные трудности с размещением. Кроме того, всем стало бы очевидно: машина перегружена кладью, а мне, как уже говорилось, лишние вопросы не нужны.

Нечто немного необычное проделать все-таки пришлось, но, скорее всего, никто не заметит. А именно: запереть платяной шкаф и увезти ключ с собой. Я сперва думал воспользоваться ящиком туалетного столика, но все, что надо, туда толком не поместилось. Да и Мэри, когда станет убирать комнату, заметит, что ящик заперт. К платяному шкафу у нее нет никаких причин даже подходить, а вот туалетный столик я никогда не закрываю на ключ. У меня, видите ли, имеется маленький, но очень надежный сейф. Тетя выделила его мне много лет назад, когда у меня впервые стали появляться вещи, которые стоило держать под замком, но не в банке. Сейф как нельзя лучше пригодился теперь для хранения драгоценного дневника (в настоящее время он у меня, конечно, с собой, я пишу эти строки у Гая). Ах, любопытно было бы узнать, что творится в Бринмауре! Вот, ей-богу, не находился бы я за много километров – забрался бы сейчас на крышу любого высокого здания и, напрягая зрение, вглядывался бы в яркое пламя, которое – имею все основания надеяться! – разгорается в усадьбе.

Я живо представляю себе картины сегодняшнего вечера. До обеда все должно было идти, как обычно. Ведь обедает же тетя как-то, когда меня нет дома. У многих женщин есть отвратительная привычка, оставаясь в одиночестве, клевать что придется – но моя старуха, полагаю, ее не имеет. Она с должным уважением относится ко всем условностям и, между прочим, не жалуется на плохой аппетит. Да и в кои-то веки должно же сослужить мне добрую службу это наказание незыблемыми обычаями, от которых я мучаюсь всю жизнь. Всегда, испокон веков, по вторникам в Бринмауре ужин подается в столовую, и ничто не изменит этого порядка. Следовательно, тетя при полном параде в торжественной тишине будет поглощать там пищу, а потом в гостиной пить кофе. Вот тогда-то и начнется самое интересное. Большинство людей находит, что кофе бодрит и не дает задремать. Но моя тетушка, выпив сегодняшний кофе, минут через двадцать почувствует необыкновенную тягу ко сну. Надеюсь, не настолько сильную, чтобы предаться ему прямо в гостиной… Тревожная мысль, но не думаю, что такое случится, а если и случится, Мэри уложит ее в постель. Опять-таки надеюсь – надеюсь! – глупышке не взбредет на ум, что хозяйка заболела и надо звонить проклятому старикану Спенсеру!

Но нет, нет, налицо достаточно оснований полагать: все пройдет хорошо. Я ведь для проверки успел положить «сомнокубики» самому себе в суп. Очень неудачный вышел опыт! Они сработали еще до окончания обеда! Воистину, мне стоило неимоверного труда держать веки разомкнутыми, пока не уберут основное блюдо, а о кофе не могло идти и речи. Мне просто необходимо было немедленно отойти ко сну, а я ужасно боялся, что во сне проговорюсь! Собственно, у меня и так остались весьма неполные воспоминания о сказанном мною во второй половине обеда. Помню только, что еле сумел отговориться усталостью, головной болью и сбежать в направлении кровати. На следующее утро оказалось, что тетка решила, будто я напился. Более того, она даже предприняла несанкционированный обыск моей комнаты и в самом деле обнаружила толику абсента, который я потом вернул обратно лишь огромными усилиями и немедленно уничтожил. Если старуха пришла к выводу, что я регулярно употребляю данное вещество внутрь, она кардинально ошиблась. Я, хоть и старался привыкнуть к нему, наслышавшись весьма интригующих историй о его эффектах, вынужден был признать абсент гадостью. А обысков в своей комнате все равно не одобряю.

На следующий раз я уменьшил дозировку «сомнокубиков» и положил их в кофе. Теперь эксперимент прошел успешно. То есть неприятно, конечно, было отчаянно бороться с дремотой все время, отведенное распорядком для обязательного нахождения в тетином обществе, но зато порадовало осознание того факта, что сонливость чувствовалась как вполне натуральная, природная и притом почти неодолимая. После этих пилюль засыпалось крепко и спокойно.

Сейчас уже не уверен, что был прав. Тетя – исключительно коварная, лживая женщина. Она наверняка годами тренировалась в сокрытии от меня своих истинных чувств. Во всяком случае, не подлежит сомнению: старуха думает о прошедших событиях гораздо больше, чем говорит. Точно не представляю, на чем она строит свои умозаключения; не знаю даже, что именно у нее на уме, но уверен: ей взбрело в голову многое, и, к великому несчастью, это многое соответствует истине. Конечно, выстроить сколько-нибудь стройную логическую цепочку эта женщина не способна, но в искусстве угадывания, черт ее побери, поднаторела.

Я сам прекрасно понимаю: внезапное возгорание шкафа хоть кому показалось бы чудны

́

м. Признаюсь, чем больше ретроспективно размышляю о своем плане, тем больше за него краснею. Как ни крути, а я некритически принял за прямое руководство сырые, неоформленные идеи Джека Спенсера. Только потому, что он имеет какое-то там отношение к пехотному батальону, решил, что парень досконально сведущ во всем, что касается Корпуса инженеров. К тому же забыл, что все Спенсеры – дураки. И доверился я дураку в таком деле, какое, если раскроется, наверняка покажется необычным. Как минимум. Следовало подумать об этом с самого начала – моя ошибка, конечно. С другой стороны, ума не приложу, ну вот просто жизнью клянусь – не представляю, как бы я мог лучше обеспечить успех операции – разве что облил бы свою комнату бензином? Но это еще глупее – жуткая вонь расползлась бы по всему дому.

Между прочим, каким бы странным ни выглядело данное происшествие, женщина, по-настоящему благомыслящая, могла бы применить к нему презумпцию невиновности и поверить, что оно явилось тем, чем и показалось на первый взгляд – а именно следствием несчастного случая. Она могла бы согласиться с этой формулировкой без всякого сарказма и иронии. Но именно сарказм и иронию тетка щедро вложила в нее сегодня, причем в ее устах «несчастный случай» относился не только к пожару, но и, очевидно, к автокатастрофе (а чем же, спрашивается, была эта катастрофа, если не несчастным случаем – ну, в известном смысле?). И почему бы ей вправду не счесть оба события несчастными случаями – ума не приложу. Все это наглядно демонстрирует только одно – темные, неприглядные глубины тетиного злого ума. Но позвольте подробно отчитаться о сегодняшнем эпизоде.

Разумеется, я не смирился с поражением. Я уже вовсю прокладываю мысленную дорогу к полному успеху, с каковой целью сегодня все утро выуживал ценные сведения из «Британской энциклопедии». Весьма утомительная работа – энциклопедия на первый взгляд битком набита всякими сведениями, но прямого ответа на вопрос, поставленный читателем, почти никогда не дает. За неимением лучшего, однако, я погрузился именно в нее и даже вздрогнул, неожиданно услышав над ухом неприятно пронзительный голос тети:

– Жажда знаний и Эдвард Пауэлл – совместимы ли эти понятия? Боже милостивый, кто бы мог подумать! Причем энциклопедия – Британская, а все британское тебе, как известно, чуждо, ты ведь много выше всего британского. – Сказав это, она, представьте, принялась насвистывать (!) адскую безвкусицу из репертуара этих пошляков Гилберта и Салливана

Мне удалось на некоторое время улизнуть из Бринмаура. Зачем? Чтобы в тишине и покое, без риска быть потревоженным теткой покопаться в различных справочниках. Я, кстати, недавно застукал ее за тщательным просмотром того же тома «Энциклопедии», над которым корпел сам, – а ведь старуха обещала не доискиваться, что мне там было нужно. Впрочем, кто поверит подобным заявлениям из ее уст? Конечно, чтобы покинуть пределы округа Квум, пришлось придумать благовидный предлог, но это оказалось нетрудно. Я с давних пор наотрез отказывался пользоваться услугами нашего местного дантиста, а с тем, что состояние зубов надо время от времени проверять, не станет спорить даже моя тетя. Собственно, обычно она даже давит на меня в этом смысле. Как многие в мире, эта пожилая дама придерживается спартанских и «единственно правильных» воззрений на чужие зубы и необходимость подвергать их осмотру через регулярные, довольно частые промежутки времени. И как многие же в мире, к собственным зубам таких правил не применяет.

Еще я стратегически мудро позаботился добавить, что надо подыскать замену одежде, погибшей в платяном шкафу. Хотя вид, с которым тетка в ответ на это вздернула бровь, меня в восторг не привел.

Таким образом, я пишу эти строки, сидя в несколько старомодном, неуютном клубе, членом которого являюсь. Зачем являюсь – понятия не имею. Моей натуре совершенно чужда подобная атмосфера. Судя по всему, таково было желание моей матери. Кажется, она считала – во всяком случае, так утверждает тетя, – что старые хрычи, завсегдатаи данного заведения, со временем могут оказать на меня благотворное влияние, то есть – превратить в старого хрыча такого же печального образа, как они сами. Как им это могло бы удаться – такая же загадка для меня, как и зачем это нужно. Но пожелание было в свое время высказано, и тетка исполнила его с неумолимой серьезностью – такая уж она есть. Теперь каждый год аккуратно оплачивает мое членство, и вы никогда не угадаете, как она это называет. Рождественским подарком! Весьма подлый способ отделаться от необходимости что-то дарить, вы не находите? А уж о его «оригинальности» вовсе умолчу. Но по крайней мере это позволяет мне не ломать голову над «ответом»: я с тем же постоянством «возвращаю» дар каким-нибудь французским романом, заведомо ей не нужным, и таким образом изящно указываю, что стоит поработать над изобретательностью по части выбора подарков. При этом на моей стороне даже остается преимущество: роман я потом сам могу почитать, а ее в клуб не пустят.

В общем, во всем есть положительные стороны. Кроме того, что щегольнуть принадлежностью к этому клубу бывает престижно, здесь можно время от времени с пользой провести часок в тишине, и сейчас как раз такой часок наступил. Честно говоря, я еще не остановился ни на каком определенном методе, который можно было бы применить против тети, и хочу хорошенько обдумать варианты. К настоящему моменту оформилась только генеральная идея: лучше всего прибегнуть к яду. Трудность, естественно, заключается в том, чтобы воспользоваться таким ядом, который не оставляет никаких характерных следов. Если бы только я был уверен, что осмотр тела не станет проводить никто, кроме старикана Спенсера, то чувствовал бы себя сравнительно спокойно: уж он-то, если только не допустить очень грубых, откровенных оплошностей, точно ничего не заметит. Что еще надо выяснить? Конечно, как достать яд. Это, несомненно, тоже трудно. Так трудно, что можно разрушить весь план, но все-таки, прежде чем унывать, нужно досконально изучить вопрос. Я осмотрел всю клубную библиотеку – надо сказать, невероятно богатую – сколько здесь всяческой классики и религиозно-философской дребедени, страшное дело! – но ни единой добротной медицинской работы о ядах не нашел. Придется опять начать с энциклопедической статьи – той самой, на которой меня прервала тетка.

Я взял нужный том и начал листать страницы… Вот оно, яды! Посмотрим-посмотрим, чем «Британника» будет нам полезна. Во всяком случае, хоть что-то я из нее да выжму.

Ланч оказался вполне достойным, хоть лицезрение старых хрычей за соседними столами и наводило некоторую тоску. У всех – тяжелые лица ценой в миллион фунтов, и свои тяжелые мясные блюда из говядины и баранины они запивают большим количеством марочного портвейна. Того, кто сидел ко мне ближе всего, я бы описал, перефразируя рекламу какого-нибудь трактира, как человека, ежедневно поглощающего две порции основного блюда с одним овощным гарниром. До меня донеслись обрывки его высказываний. Интересовало этого джентльмена только одно, а именно: когда наконец научатся как следует делать стилтон

[37]

. Пока что, сокрушался он, сыр по вкусу напоминает известь и всякий раз оказывается недостаточно выдержан.

Себе я заказал ланч более тщательно и, надеюсь, с бо

́

льшим вкусом. Крабы под шубой были превосходны, как и perdreau perigourdin

[38]

. Добавьте к этому omelette espagnol

[39]

в сопровождении нескольких бокалов качественного кларета – и вы получите представление о моей трапезе. Она получилась существеннее, чем я обычно ем в это время дня, но не могу не признать: от утренних трудов у меня разыгрался аппетит. Немного передохнув после принятия пищи, я отправился пройтись по Риджент-стрит – так, большей частью поглазеть на витрины, а то чувствую: после долгой жизни в глуши мои взгляды и познания несколько устарели. Я рад был заметить, что обычай цеплять шаблонные ярлычки на одежду, словно на лотки с овощами, уходит в прошлое. Раньше все готовое платье было «Из последней коллекции», «Криком сезона», «Как теперь носят», да еще – это, пожалуй, самое залихватское – «Высшим шиком». Теперь же мне удалось отыскать магазин, полностью порвавший с этой традицией. Тут в ходу другие привлекательные формулировки: «Одно слово – божественно», «Чертовски здорово» и тому подобное. Правда, характеристика «Просто пальчики оближешь» показалась мне несколько вульгарной, особенно применительно к предмету одежды, на котором фигурировала, а именно – к коричневому джемперу, весьма, на мой взгляд, заурядному, даже скучноватому. Зато вот «Колоссально и потрясающе» – это и впрямь mot juste

Однако я здесь не за этим. Мне нужно провести эксперимент – значит, путь лежит в ближайшую большую аптеку. То есть это заведение когда-то можно было назвать аптекой, теперь же трудно сказать, чем они только не торгуют. Но неважно. Моя цель заключается в одном – понять, можно ли просто так купить щавелевую кислоту в кристаллическом виде. Не то чтобы я уже твердо решил воспользоваться именно ею, но знание в любом случае сила, как заметил какой-то поэт – любитель банальностей. Забыл, кто именно.

То, что произошло в аптеке, поистине курьезно, и я оставляю подробную запись об этом событии, чтобы не забыть момента, в который дал слабину – быть может, самую серьезную слабину в своей жизни. Я неторопливо мерил шагами пол, затейливо инкрустированный изображениями зубных щеток, гребней – даже мочалок, тампонов и расчесок (очень современно, но все-таки чудно

– Могу я оказать вам содействие, сэр? Какой вам требуется отдел?

Но без труда не вытащишь и рыбку из пруда – прежде чем борец приготовить, надо его «поймать», то есть найти и сорвать.

«У борца – короткий, целиком скрытый под землей стебель, растущий от темного оттенка конусообразного корневища. Корень хрена обыкновенного намного длиннее корня борца и не отличается конической формой; цвет его – желтоватый, верхушка покрыта остатками листовых черешков». В общем и целом, я бы предпочел, чтоб было наоборот – тогда представлялось бы возможным взять нужный корень, укоротить его, придать ему «коническую форму», добавить каплю желтой краски и очистить от «листовых черешков». Однако в реальности таким образом можно только выдать хрен за аконит, то есть нарядить овец в волчью шкуру – или, если позволено так выразиться, в «шкуру волчьей отравы». Кухарка наверняка не знает всех этих премудростей, но с этой настырной женщины запросто станется заявить что-нибудь вроде: «Не знаю, как-то он странно выглядит. Не так, как надо», – и выбросить мой с таким гипотетическим трудом добытый борец к черту.

Продолжим чтение: «Из корней вида борец свирепый получают знаменитый индийский (точнее, непальский) яд, известный под названиями бикх, биш или наби. Он в значительном количестве содержит алкалоид псевдоаконитин – самое смертоносное из всех известных отравляющих веществ». На этом месте я улыбнулся.

«Будучи садовым растением, борец относится к выносливым, морозоустойчивым декоративным многолетникам. Он прекрасно приживается и цветет в любых обыкновенных садовых почвах, также хорошо себя чувствует в густой тени деревьев». Ага, значит, его легко вырастить в Бринмауре. Интересно, как лучше поступить – достать семена и посеять их или высадить прямо в землю маленькие побеги? Если семена – то, вероятно, придется ждать следующей весны – раньше не сеют, следовательно, на всю операцию уйдет не меньше года. Возможно, если удача улыбнется, удастся достать уже хорошо подрощенные кусты. Надо будет наведаться в какой-нибудь из этих, как их?.. Питомников растений? Надеюсь, там публика не столь щепетильна по части торговли ядовитыми товарами, как в аптеках!

Однако мне до сих пор решительно не известно, как эта штука выглядит. А «Британская энциклопедия» далее толкует что-то о вератрилпсевдаконине, вератровой кислоте (вератрине), об алкалоиде «япаконитине» (этот получается из японской разновидности аконита, которую местные жители склонны именовать странным словом «кузауза»; я этой склонности следовать не намерен, увольте) и, наконец, в словоблудии доходит даже до какого-то япобензаконина. Впрочем, потом ученый автор переходит на человеческий язык: «Многие виды борца выращивают в садах, для них, как правило, характерны голубые или желтые цветки», – по цветкам я, конечно, сразу их узнаю! Ну да, ну да. О чем разговор! У тех же анютиных глазок лепестки такого же цвета; а больше ничего из статьи не вытянешь, кроме разве весьма успокоительного заявления: единственными постмортальными признаками отравления борцом являются проявления асфиксии. Впрочем, это не имеет значения: какой бы причиной потом ни объяснили смерть, все спишется на халатность Эванса.

После принятия исторического решения я решил для себя не слишком засиживаться в Лондоне. Единственной веской причиной для задержки оставалась необходимость посетить дантиста, но тут ожидание, слава богу, оказалось не столь долгим и томительным, как обычно. Что касается всего прочего – в столице наступил мертвый сезон, когда все приличные люди предпочитают уехать за границу, – я уже начал с досадой понимать, каким типичным «дальним родственником из провинции» выгляжу в глазах всех знакомых, раз явился в такое время года.

Путь назад в Бринмаур я проделал на одном дыхании. В кои-то веки мне повезло с пробками в городе (точнее, с их отсутствием), и, что еще невероятнее, под колеса не попал ни один зевака-пешеход. Уверен, что я поставил бы новый рекорд на дистанции клуб – гараж, улучшив прежний минимум на пять минут, если бы прямо у ворот усадьбы меня не задержал Спенсер. Я приложил все усилия, чтобы элегантно его объехать, просто помахав на ходу, однако тот по неуклюжести, а возможно, и нарочно перекрыл всю дорогу своей заляпанной грязью, неопрятной на вид машиной. Пришлось затормозить. Объяснять старикану, почему именно я хочу проследовать дальше без остановок, было бы совершенно напрасным трудом. Доктор испытывает стойкое отвращение к быстрой езде, когда речь идет о других, хотя сам иногда передвигается с рискованной скоростью. Вспомнить хотя бы, как он опрометью ринулся на помощь тетке, узнав, что она свалилась в кустарник на дне Лощины. Естественное стремление человека улучшить результат в личном зачете ему тоже недоступно. Понятие спортивного триумфа у него ассоциируется только с упражнениями атлетического свойства; лучше всего, если с элементами избиения соперника. Как бы там ни было, вот он стоит теперь передо мной со своей вечной грубовато-добродушной сердечной улыбкой на лице, с неизменным шумом посасывая свою дурацкую трубку, однако вид имеет почему-то необычайно торжественный.

– Какая удача, Эдвард, что я издалека заприметил вашу машину! Хочу поговорить с вами прежде, чем вы пройдете к вашей тете.

– Вот как?!

Он навалился всем телом на борт «Ла-Жуаёз» как раз со стороны низко посаженного водительского сиденья, и мне пришлось буквально руками разводить тучи табачного дыма.

Как это было похоже на бедолагу Эдварда – ворчать и не желать помочь натягивать сетку над вишневыми деревьями при том, что, кроме него, вишни никто не любит. Как это было в его духе – пуститься на любые уловки, только чтобы сделать вид, будто не ходил жарким воскресным днем в Ллвувлл пешком. Ну и, честно признаться, – пуститься на любые уловки, чтобы его выследить и все проверить, – это похоже на меня и в моем духе.

Хотя для этого было несколько причин. Во-первых, если живешь в сельской местности, приходится особенно следить за мозгами – не то заржавеют. А ничто не поддерживает их в рабочем состоянии лучше, чем такие вот маленькие «этюды» – игры разума, соревнования в смекалке. Потом, признаюсь, меня это развлекло от души. Поглядеть, как Эдвард, потея и отдуваясь, выкарабкивается из Фронского леса, – да ради одного этого стоило самой попотеть. А тут еще ему обязательно надо было поспеть вовремя и создать впечатление, что он и ногой не пошевелил, разве что нажимая на газ в своем пошлом автомобильчике, – ну, уморительно карикатурная сценка. Уж не знаю, каким чудом мне удалось сохранить серьезность на лице, а ведь пришлось, в этом заключалась самая соль веселья – не дать ему понять раньше времени, что мне все известно о его давешних «ужимках и прыжках», во всяком случае, не раньше, чем возня с сеткой над вишнями доконает его окончательно. Не дать ему догадаться, что я еще раньше звонила Гербертсону и Хьюзу (приятные люди, на них можно положиться), и даже телефонистку в дело вовлекла, и, собственно, своими глазами видела, как он тащится обратно. Не дать догадаться, что я вообще сама поставила весь этот кукольный спектакль с ним в роли марионетки. Хоть и в главной. Была, правда, одна деталь, которую я не предусмотрела: ему все же удалось заполучить несколько капель бензина. Но и здесь судьба проявила ко мне благосклонность.

Смысл состоял, конечно, не только в том, чтобы скоротать денек за веселой комедией и вдоволь посмеяться над племянником. Имелась вполне серьезная цель. С самых ранних лет Эдвардом было очень трудно управлять. Еще в колыбели он показывал такое упрямство, какого я в других детях не видела, а когда подрос до коротких штанишек, превратился в сущий кошмар. Если хоть на минуту исполнение желаний его императорского величества запаздывало – сразу растекались океаны слез и проявлялся норов, а за проявлениями норова следовали приступы угрюмой замкнутости, причем решимости настоять на своем они никак не мешали. Помню, как-то раз у него отобрали игрушку – на время, конечно. Просто у него их была уйма, а эту он совершенно забросил. Естественно, сразу оказалось, что нужна ему только она. Когда мальчик понял, что всхлипы и вопли не помогут, то вдруг притих. А ночью встал с кроватки и разгромил всё и вся в детской. Разбил вдребезги все, что только билось. И поломал все, что, как ему казалось, было дорого няньке.

Не знаю, виновата ли я в его дурном воспитании. Бог его ведает. Кто теперь скажет? Вырастить дитя – вообще довольно трудная задача, а своенравного парня, который к тому же не ваш родной сын и у которого такие родители… О моем несчастном брате скажу так скупо, как только возможно. Только то, что он был, к сожалению, не очень уравновешенным человеком, и смерть его и его жены навечно окутана тайной. Естественно, мы всегда старались оградить Эдварда от любых упоминаний об этом, но какие-то слухи и намеки все же до него дошли. До шока и удара ребенок, слава богу, тогда еще не дорос, но, повторю, когда у тебя такой отец, ты, пожалуй, обречен иметь трудный характер.

Ясно было одно: если характер, проявленный в детской комнате, останется у него навсегда, то качеству этой жизни никто не позавидует. Мир не станет терпеть человека, считающего себя всегда обиженным, всегда настаивающего на своем, мстительного и таящего в душе коварство. Так что с большой неохотой, но пришлось взять за правило: обращаться с ним по-доброму, но очень и очень твердо. Не всегда мне это давалось легко, но результат был почти всегда. Отчасти, конечно, это был просто блеф – к нему относится и коронная фраза, которая родилась у меня когда-то: «Я приму меры». Мне думалось (а теперь известно точно), что некое гипнотическое воздействие она на Эдварда оказывала. Часто ее стоило только произнести – и повод для приведения угрозы в исполнение сам собой исчезал.

Тем, что до сих пор жива, я главным образом обязана дорогому доктору Спенсеру. Говорю «главным образом», а не «целиком и полностью», потому что лишь по чистому везению не погибла в той аварии на месте. То есть когда Эдвард повредил тормоза в моей машине. Катастрофа была отлично «спроектирована» с инженерной точки зрения. Племянник действительно прекрасно разбирался во всяких механизмах, мне всегда хотелось, чтобы он нашел этим талантам практическое применение. Но во всех остальных отношениях это была грубая работа. Как вы сами могли убедиться, наивный юноша полагал, что не оставил следов. На самом деле он их оставил великое множество.

Во-первых, как понимал он сам, нельзя было возбуждать никаких подозрений – хотя бы потому, что свидетель из него получался и без того подозрительный. Сразу привлекла внимание нелепость его поведения после происшествия. Уже первое явление Эдварда на сцене выглядело странным. Таким странным, что доктор Спенсер, под чьей благодушной наружностью скрывается исключительная проницательность, немедленно отметил эту странность, хотя и был в тот момент почти полностью поглощен необходимостью моего спасения. С одной стороны, парень слишком старался казаться озабоченным. Все повторял, как встревожен и тому подобное. С другой – совершенно не пытался помочь спасателям, а просто стоял рядом с лицом побелевшим и напряженным. Трясся всем телом, а главное – с такой навязчивой убежденностью повторял, что я мертва… Все вместе это создавало странное впечатление.

Доктор не забыл об этом впечатлении, поэтому, сделав для меня все, что мог, решил провести небольшое расследование. Сперва просто собирался разузнать, что случилось, да как случилось, да не видел ли кто чего. По дороге из спальни он встретил мою поистине золотую старую кухарку, самое верное существо на всем белом свете. Она, бедняжка, была так расстроена, так опечалена, что за работу свою взялась, только чтобы успокоить нервы.

– Послушайте, милая, – сказал доктор. – Каждый из нас должен сейчас делать все от него зависящее, чтобы помочь мисс Пауэлл. Стало быть, всем надо успокоиться, не терять голову, стараться принести максимум пользы. Думаю, ваша хозяйка выкарабкается (не сомневаюсь, что при этих словах добрая старушка залилась слезами радости), так что очень прошу вас взбодриться и прийти в нормальное состояние. А теперь мне нужно от вас небольшое содействие. Скажите, кто-нибудь из слуг видел, как произошла авария?

– Ох, нет, сэр, я была на кухне, а первое, что я услышала, – это грохот, будто что-то падает. По крайней мере, мне показалось, что услышала. Я пошла в прихожую, но оттуда тоже ничего не было видно, так что я постояла немного, да и опять вернулась на кухню. Но все как-то не могла успокоиться и за что-то взяться. Знаете, сэр, как это бывает? Такое чувство, что стряслась беда, а какая – неведомо. А потом через несколько минут я услыхала, как вошел мастер Эдвард и направился к телефону, и… мне стыдно, сэр, но я подслушала разговор.

После таких открытий мой добрый друг счел себя обязанным поделиться ими со мной – тем более что, по его мнению, я уже достаточно оправилась от шока после аварии, чтобы выдержать новый удар.

Естественно, поначалу я отказывалась верить. Никогда в жизни не питала особых иллюзий относительно привязанности Эдварда ко мне, однако одно дело, осознавать черную неблагодарность и отсутствие любви, а другое – поверить, что тебя готовы убить. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что, наверное, держала племянника на слишком коротком поводке. Ну, в своем роде. А в другом роде, наоборот – поводок оказался недостаточно коротким и не сработал.

Мало-помалу доктор Спенсер склонил меня к трезвому изучению улик. Честно говоря, поначалу они показались мне довольно шаткими. Малоубедительными. В сущности, все упиралось лишь в два главных пункта: опоздание со звонком и тормоза. Что касается первого – тут, казалось, должна найтись какая-то простая, естественная причина. Собственно, как теперь известно, она и была. Поистине, вот уж не повезло так не повезло Эдварду: одно-единственное нормальное ощущение – отвращение, вызвавшее у него тошноту, как раз попало в число первых причин, по которым его заподозрили. Поди ж ты. Какая ирония судьбы!

Теперь насчет тормозов. Доктор Спенсер с Гербертсоном были свято уверены в своей версии, но я считала: они торопятся с выводами и принимают домыслы за непреложный факт. В конце концов, разве не мог в автомобильных механизмах сам собой начаться какой-то разрушительный процесс, «запустивший» иссечение тормозных тросов, а аварийная ситуация только завершила дело – они порвались, поэтому-то и выглядят словно перерезанные чьей-то рукой? Вот, например, в Аберквуме имеется канал. Он течет на юг прямо под главной дорогой, а потом на его пути попадается ряд сильно выгнутых горбатых мостов. Эти мостики известны одним характерным свойством. Каждый водитель в округе знает, как осторожно следует их переезжать, поскольку из-за крутизны изгиба противоположная сторона совсем не видна. Мне часто приходилось замечать, как машины с низкой посадкой скребут днищем по верху арочного свода. Так что, возможно, и мне случилось ободрать там тормоза? Это – просто мысль, которую я подбросила сама себе, но авторитетно утверждать, конечно, ничего не могла, так как в отличие от Эдварда в технике не разбираюсь и навскидку не скажу даже, где тормоза находятся. Зато в вопросах автотранспортной безопасности, как показало дальнейшее, я не совсем профан.

Но к черту всю эту бестолковщину и казуистику. Так вот: я никак не могла прийти к определенному заключению, и никакие перечисления подозрительных деталей доктором Спенсером меня не убеждали. Наверное, в глубине души я уже начинала понимать: он прав, но внутри просто сработал классический защитный механизм – не верить тому, чему не хочешь верить. Вскоре судьба подбросила новый ворох доказательств.

Дела шли своим чередом до тех пор, пока Эдвард не отправился с визитом к кошмарному Гаю Иннзу – описание этого субъекта самим моим племянником настолько убийственно, что можно ничего не добавлять. Я осталась, так сказать, на сожжение заживо – хотя, положа руку на сердце, не имела ничего против. Слишком уж забавляла меня наша общая комедия, чтобы хоть капельку волноваться.

Проводив взглядом машину Эдварда, я от души похохотала над смятенным состоянием, в каком он должен был сейчас находиться. Предстоявшей ночью меня ждали веселые приключения. Я чувствовала себя в полной безопасности при наличии значительного запаса великолепных новеньких огнетушителей, только что доставленных в глубокой тайне от племянника, – в сущности, для его же блага.

Первым делом предстояло выяснить, что за адскую машину он соорудил. Найти ее было нетрудно – в пустой-то комнате, где не осталось почти ничего, кроме мебели. И неудивительно, что пустой: когда Эдвард отъезжал, его самого практически не было видно за багажом, наваленным в салоне машины. Что ж, мне же легче: покопавшись всего пару минут в ящиках комода, я добралась уже до платяного шкафа, но тут возникла заминка. Запасной ключ к нему, вероятно, отыскался бы в конце концов, но стоило ли затрудняться поисками? И потом, если бы даже я нашла его и открыла гардероб, следовало ли тогда вмешиваться в замысел Эдварда или лучше оставить все как есть? Видите ли, я заранее решила дать огню разгореться – во-первых, чтобы ликвидировать оставшиеся варварские книги, во-вторых – для правдоподобия. Очень хорошо. Однако, если оставить все как есть, мне полночи придется сидеть возле этого дурацкого шкафа. Ведь неизвестно, на какое время племянник назначил свой фейерверк. Наверняка на весьма позднее, ведь для успеха необходимо дождаться, когда и я и все остальные крепко уснут.

Что ж, хотя вообще-то я не любительница особо поздних бдений, но время от времени их можно себе позволить. Тем более у меня как раз имелась книжка, которую надо было дочитать, и доклад для Женского института, который надо было дописать, так почему бы и нет? Собственно, даже если бы я и отыскала ключ, то оставила бы часовой механизм на взводе. Зажженную спичку к взрывному устройству подносить не хотелось – вдруг дело пойдет как-нибудь не так? Переводить, если можно так выразиться, стрелки на другой, более ранний, час в бомбах замедленного действия я тоже не умею. В общем, решила ограничиться перечитыванием инструкций к огнетушителям, а потом выбросить – до нужной поры – всю ерунду из головы. Не могла же я позволить Эдварду завладеть всем временем и пространством моего существования, у меня и другие дела есть.

И конечно, я тут же напрочь забыла о моем глупыше и его каверзах. Просто счастье, что вечерний кофе показался мне чудны

Но пока он находился в отъезде, я что-то опять занервничала. Обратила внимание: в дневнике Эдвард начал допускать умолчания, не так детально писать о своих идеях. А если такая тенденция еще усилится? Я не верила, будто племянник заподозрил или вот-вот заподозрит, что я читаю его записи, но ведь он просто из суеверия может отложить перо, когда осозна

́

ет: все, что отражается на бумаге, все его задокументированные планы летят в тартарары. А еще вероятнее, ему просто надоест писать…

Пока его не было, я все беспокоилась и беспокоилась по этому поводу, а также из-за того, что мне предпринять в ответ, если Эдвард не уймется, и мне так не хотелось принимать никаких мер, что буквально стало нездоровиться. Наверное, если бы я могла в то время переговорить, посоветоваться с добрым доктором Спенсером, мне сделалось бы лучше, но как-то не хотелось посвящать его в свои замыслы. Пришлось волноваться одной. Пожалуйста, когда вы дочитаете оставшиеся несколько страниц, помните: я была на грани нервного срыва!

Но все же сделала попытку в последний, решительный раз прояснить ситуацию, устроить все так, как, по моему душевно выстраданному мнению, будет лучше для всех. Разумеется, это с моей подачи доктор заговорил с Эдвардом о том, чтобы он сам встал на ноги. В конце концов, сколько молодых людей в этом мире не ухватились бы с радостью за такой шанс, какой предлагала я? Самому выбрать себе дело, профессию, при этом за все твои покупки, по всем твоим счетам платишь не ты, при этом тебе еще обеспечивают солидное содержание, пока ты учишься. Неужели вы скажете, со стороны Эдварда справедливо было отвергнуть все это с язвительной спесью? Сказать что-то презрительное о «Бирмингеме» и «комбинезонах»? Не спорю и соглашаюсь: любая фирма на этом свете, если уж приняла бы его к себе, то постаралась бы привить чувство дисциплины, заставила бы вставать по утрам в приличное время, соблюдать рабочее расписание и вообще делать, что велено. Не спорю и соглашаюсь: ему бы это все наверняка не понравилось, однако разве огромному большинству юношей не приходится пройти через такие «неприятности»? Причем заметьте: ему была предоставлена полная свобода выбора любой карьеры, какая его душе угодна. Он мог поступить куда угодно. В одном Эдвард не ошибся: никто не выдержал бы его и два дня – выгнали бы. Однако… до этого не дошло. Даже если оставить в стороне черную неблагодарность ко мне и моим – весьма ощутимым! – предполагаемым расходам, не ухватиться за такой шанс было верхом глупости. Да что говорить! Эдвард всегда был дураком и недотепой.

Поэтому после прочтения отзыва о моем щедром предложении кровь во мне буквально заклокотала. Значит, по-хорошему не получится. Нет, я ожидала всяких придирок, предварительных замечаний, торговли, но теперь выяснялось, что он вообще не собирается смириться со своей судьбой. Сообщения об очередных приготовлениях к моему хладнокровному умерщвлению на сей раз принесли мне необычайную боль. Не отвратительно ли и вам было бы видеть, как этот юнец спокойно раздумывает и рассуждает о преимуществах одних ядов перед другими? Я читала о сравнительных достоинствах синильной кислоты, креозота, щавелевой кислоты и всего прочего и злилась все больше и больше. Но в то же время и смеялась над дуралеем от души. Например, над тем, чем окончились его несуразные попытки приобрести щавелевые кристаллы, – рождественскими открытками! Чтобы купить их хоть раз в жизни по собственному желанию, он был слишком скареден – хотя, впрочем, вру, однажды он подарил-таки мне открытку. Только одну… Или над тем, как он струсил поставить подпись в регистрационном журнале продажи ядов. Над его серьезными размышлениями о способах изготовления того или иного химиката. Над тем, как он ругался и досадовал, не понимая элементарных научных терминов. Даже над тем, как объелся за обедом. Но вот когда я узнала, что последствия жалкой мести Эдварда могут затронуть бог знает сколько других, ни в чем не повинных, никак не связанных с нашими разногласиями людей, мне стало совсем не смешно. Племянник на всех парах приближался к состоянию безумия, в каковом не поколебался бы отправить на тот свет всех Спенсеров – за то, что мешали ему, кухарку – за то, что его не выносила, Мэри – за то, что отказалась стать его любовницей… Пришлось бы ему убить половину населения Ллвувлла – он остался бы в лучшем случае равнодушен. Всего этого я допустить не могла.

И все же я подала ему еще несколько сигналов, дала последнюю возможность отступиться от сумасшедших намерений, оставила открытой дверь к достойной, честной карьере – ему было нужно только смириться и вступить на путь ее обретения. Но он не вступил.