ПРЕДИСЛОВИЕ
Турецкий писатель Орхан Ханчерлиоглу вошел в литературу стремительно и уверенно. Ему было что сказать, и он знал, как это сделать.
Его первая повесть «Мир тьмы» (1951) сразу же привлекла к себе внимание читающей публики и была замечена критикой. Меж тем проблемы, поставленные писателем, равно как и сюжет его первой книги, вовсе не были открытием для турецкой литературы.
Молодой чиновник Ахмед, получив назначение на должность помощника судьи, преисполненный благих намерений уезжает в провинциальный городок Анатолии. Здесь он видит нищету, фанатизм, невежество. Чуть ли не на его глазах крестьяне, вместо того чтобы вызвать врача, кладут роженицу в навозную жижу. Сосед набрасывается на жену с топором. Жизнью и смертью бедняков распоряжается всесильный кулак — ага. Героя поражает косность и равнодушие его коллег, которые, вместо того чтобы нести в деревню «свет цивилизации» и заботиться о «благе народа», безропотно подчиняются средневековым нравам и обычаям. Молодой судья мечтает о серьезном большом деле. Наконец он выдвигает проект сооружения электростанции, которая должна прорезать лучом света окружающий его мир тьмы. Таков вкратце сюжет повести.
Столкновение идеалистически настроенного молодого человека, желающего служить народу, с мрачной действительностью деревенской жизни — конфликт, многократно встречавшийся в турецкой литературе и до Орхана Ханчерлиоглу. О нищете и невежестве крестьян говорили писатели самых различных направлений. Одни, вроде Решала Нури Гюнтекина (1892—1956), желая примирить героя и читателя с действительностью, к правдивому рассказу о жизни деревни приклеивали счастливый конец. Другие, вроде Махмуда Макала (род. в 1933 г.), видя многовековую отсталость турецкой деревни, впадали в беспросветное уныние. Писатели профашистского толка пытались нарисовать фигуру «интеллигента-сверхчеловека», который сплачивает вокруг себя кулаков и поденщиков, помещиков и батраков в единую «трогательную» семью и дарует деревне «благоденствие» Что касается писателей, связанных с народом, таких, как Садри Эртем (1900—1943) и Сабахаттин Али (1907—1948), то они в своих произведениях стремились доказать, что никакое просвещение, никакая благотворительность не принесут турецкой деревне «света цивилизации» до тех пор, пока не изменятся господствующие там социальные отношения.
Орхан Ханчерлиоглу видит полное равнодушие крестьян к различным благотворительным прожектам. Но и это не составляет открытия для турецкой литературы. Лет за десять до появления повести «Мир тьмы» Сабахаттин Али в одной из своих новелл рассказал о крестьянах, которые выгнали из деревни сельского учителя, осмелившегося возбудить перед властями ходатайство о постройке асфальтированного шоссе. Века угнетения приучили крестьянина видеть в любом нововведении, идущем сверху, лишь новые лишения и тяготы.
Рассказы
Город без людей
Я так люблю этот город... до слез... Как хотел я, чтобы он был только моим, чтобы никого больше не было на его улицах и в парках, в магазинах и трамваях.
Засунув руки в карманы, я снова и снова брожу один по мокрым тротуарам. И хочу, чтобы в одно и то же время сияло солнце и моросил дождь и лицо мое ласкала городская прохлада.
И пусть снующие вокруг автомобили и трамваи будут совершенно пустые. Возможно, мне захочется даже сесть в один из них. Я прыгаю на подножку. В трамвае никого. Войдя в вагон, я спокойно устраиваюсь на переднем сиденье.
Когда мне надоедает ездить, я быстро соскакиваю и захожу в какой-то большой магазин. И здесь людей нет. Как хорошо, а то бы они мне мешали. Не вынимая рук из карманов, часами рассматриваю вещи. Но меня уже тянет в парк, в огромный парк, что раскинулся на берегу моря.
Под солнцем и льдом
Дневной свет с трудом пробивается сквозь щели сарая. Мехмед внимательно осматривает ногу осла: сплошная рана. Трава матушки Оркюшь не помогает. Мехмед страдальчески морщится и выходит из сарая, брови его нахмурены, усы уныло повисли. Что делать? С тоской смотрит он на равнину...
А что там, далеко-далеко за этой равниной? Как там живут люди, что едят, что пьют? Ведь они созданы из того же теста, что и мы, и, верно, мучаются так же?
Любопытно, конечно... Но сейчас Мехмеду не до того. Взгляд его рассеянно блуждает по голой равнине, похожей на опрокинутое небо. Там ждут копны пшеницы, сжатой всего несколько часов назад.
Мехмед, раздувая ноздри, нюхает воздух: да, лето на исходе... Камышовая крыша сарая тихо шелестит от набежавшего из-за гор ветерка. Над деревней тянутся косяки улетающих в дальние края птиц.
Земля
Узеир нагнулся, чтобы ближе рассмотреть тонкие полоски, начерченные на земле. Он приложил мозолистую руку к земле и тотчас отдернул ее, словно коснулся огня. Земля горела.
Его оба зятя невесело переглянулись.
Узеир долго стоял, уставясь глазами в землю. Брови его нахмурились, морщины на лице стали еще глубже. Тяжело дыша, он словно сверлил взглядом землю. Потом внезапно обернулся и крикнул своим зятьям:
— Эй вы! Впрягайте волов да гоните их на другой конец поля!
Сострадание
Реджеб потянулся. Посмотрел на спящую рядом с ним жену. Бедняга разметалась в постели, словно в предсмертных муках. Слышалось ее тяжелое дыхание, прерываемое жалобными стонами. Ее грубые, мозолистые руки были крепко сжаты. Крупные капли пота одна за другой стекали у нее по лбу и, смывая грязь на лице, катились по загорелой шее, собирались во впадинах около ключиц и капля за каплей опять впитывались в смуглую кожу. Ее большие, бесформенные груди, словно два блина на сковороде, расплылись, сливаясь с окружающей их темнотой. Они опускались и тяжело подымались вновь при каждом глубоком вздохе... Реджеб долго смотрел на жену и наконец заключил про себя: «Да, пожалуй, только слепой может назвать ее женщиной...»
Было уже далеко за полночь, но по-прежнему стояла духота и в воздухе не чувствовалось никакой свежести. Пошарив руками, Реджеб нашел свои йемени. Уверенно шагая в темноте, направился к двери. Выйдя во двор, он лег на землю.
Деревня словно потонула и растворилась в темноте душной летней ночи.
Желая отвлечься от грустных мыслей, Реджеб достал свою деревянную табакерку и свернул папиросу. На душе было тяжело. Сердце сжимала непонятная тоска. Это чувство было совсем не похоже на то, какое он испытывал в тот день, когда его не избрали старостой. Его нельзя было также сравнить и с обидой, наполнявшей его душу в тот день, когда его избили жандармы... Пожалуй, оно мало чем напоминало и ту горечь, которую он испытал после того, как продал свою тележку за пять лир и через полчаса узнал, что мог бы ее продать за семь с половиной... А сейчас вроде и не произошло ничего такого, что могло бы его огорчить или как-то обеспокоить. Свеклу, кажется, посеяли вовремя, хромавшая буйволица уже выздоровела, корова отелилась, с жандармским чавушем
[13]
они помирились и даже как-то вместе с ним играли в кофейне в «шестьдесят шесть». Кажется, никаких причин, чтобы быть недовольным жизнью, не было. Реджеб несколько раз перевернулся на земле с боку на бок. Решив наконец больше не думать об этом, он успокоился и уснул.
Невеста и телка
— Как вы думаете, соседи, что, если мне продать свою телку? — спросил у односельчан Бекир, сын дядюшки Халиля.
Со всех сторон послышались возражения:
— И тебе не жалко?
— Кто же продает такую красивую двухгодовалую телку?
