Занимательная это история, доложу я вам, из тех историй, которые не так-то просто переварить и понять, поэтому большая удача, что мне хватает слов, чтобы ее изложить. Должна признаться, хотя, может, и не следовало бы, что для девочки моего возраста запас слов у меня весьма богатый. Чрезвычайно богатый, скажем прямо. Но из-за того, что мой дядюшка — убежденный противник образования для женщин, я вынуждена скрывать свое красноречие, держать его под спудом, позволяя себе только простейшие, самые примитивные высказывания. Со временем скрытность стала моей второй натурой, а виной всему опасения, серьезнейшие опасения: заговори я вслух так, как думаю, все поймут, что я читаю книги, и тогда доступ в библиотеку для меня будет закрыт. А как я уже объясняла бедняжке мисс Уитекер (незадолго до ее

трагибели

на озере), такой кары я бы не смогла перенести.

Блайт-хаус

[1]

— громадное уродливое здание, мрачный каменный особняк с множеством комнат, таких просторных, что мой младший брат Джайлс — а он скор на ногу, чего не скажешь о его уме, — пробегает от стены до стены за три минуты, никак не меньше. Дом обветшалый, убогий и заброшенный из-за небрежения, нерадивости, а также скупости (мой дядюшка давно утратил к нему всякий интерес), дом отсыревший, гниющий, изъеденный жучком и ржавчиной, холодный и неприветливый, скудно освещенный, и оттого в нем полно темных уголков, так что даже мне — а ведь я живу в нем, сколько себя помню, — здесь порой бывает жутковато, особенно в сумерки ранними зимними вечерами.

У Блайт-хауса два сердца, горячее и холодное. Одно яркое, другое сумрачное, даже в самые солнечные дни. На кухне, где всегда пышет жаром очаг, заправляет веселая толстуха Мег, наша повариха, смешливая и вечно с руками по локоть в муке. За ней частенько приударяет камердинер Джон. Он хотел бы добиться поцелуя, но довольствуется и кусочком пышной сдобы. За соседней дверью девять месяцев в году трещит огонь в камине. Это рабочая комнатка нашей экономки. Миссис Граус почти всегда можно застать здесь: она или шьет, сидя в кресле, или роется в ворохе бумаг, пытаясь разобраться в них, чтобы, как она выражается, «понять, откуда же у них ноги растут», а потом, что кажется мне нелогичным, старается «свести в них концы с концами». Вот эти два помещения вместе и составляют первое сердце, горячее.

Сердце холодное (но не для меня, не для меня!) бьется в противоположной части дома. Никем не любимая и никем, кроме меня, не посещаемая, библиотека являет полную противоположность кухне: здесь не горит огонь, даже в знойные летние дни в ней царит прохлада, а зимой стоит пронизывающий холод, плотные шторы на окнах никогда не раскрывают, так что мне приходится воровать свечи, чтобы читать, а потом отскабливать с пола предательские капли. Длина библиотеки — сто четыре моих обутых ступни, а ширина — тридцать семь. Встань трое взрослых мужчин на плечи один другому и подними верхний руку, он с трудом дотянется до потолка. Каждый дюйм стен, кроме двери, зашторенных окон и подоконников, занят деревянными полками, и все они, от пола до потолка, плотно заставлены книгами.

История повторялась: мы втроем выстроились перед домом — миссис Граус, Джайлс и я. Мы вышли встречать новую гувернантку точно так же, как встречали бедняжку мисс Уитекер. Казалось, это было целую жизнь назад (а ведь так оно и было, если говорить о ее жизни). Из-за того, что дядюшка отправился путешествовать по Европе и сообщение с ним было затруднено, нас с Джайлсом оставили в покое на целых четыре месяца, со времени несчастья с мисс Уитекер и до нынешнего дня. Это были славные деньки, как

доуитекеровские

и дошкольные, только даже еще лучше, потому что, будучи лишена нашей с Джайлсом вольной жизни целых два раза (сначала, когда я ждала его из школы, а потом из-за Уитекерши), теперь я ценила ее намного больше. Я уже успела забыть о том, какой бурной и насыщенной была наша общая жизнь, и о том, как Джайлс умеет превращать июльские дни в декабрьские — они так быстро заканчивались, что казалось, будто темнеть начинает слишком рано. А летом, когда приехали Ванхузеры, Тео прибегал к нам играть почти ежедневно, и мы втроем носились, как беззаботные птицы, которые не думают о завтрашнем дне. Но этот день не мог не наступить, и конечно же он наступил. Начались занятия в школе, и Тео Ванхузер уехал в Нью-Йорк. А к нам с минуты на минуту должна была прибыть преемница мисс Уитекер.

Джон запряг лошадь и отправился в город встречать на вокзале новую гувернантку. Совсем немного золотого летнего времени осталось нам — только до тех пор, пока не появится двуколка. Но и эти крохи отобрала миссис Граус, взявшись прихорашивать нас и проверять одежду и прически. Джайлса нарядили в школьный форменный костюмчик, на мне было лучшее платье, да вдобавок еще и накрахмаленный белый передник. Убедившись, что мы не растрепаны и прилично одеты, миссис Граус потратила последние несколько минут на наставления, напоминания о хороших манерах и попыталась все-таки научить меня делать реверанс (когда приехала мисс Уитекер, я присела в таком вялом реверансе, что его просто никто не заметил). Почему-то, хотя я ничего не имела против того, чтобы приветствовать гувернанток реверансом, ноги наотрез отказывались гнуться, так что миссис Граус пришлось отступиться. Окинув меня скептическим взглядом, экономка испустила шумный вздох:

— Ну что ж, как будто неплохо. По крайней мере, мисс Тейлор увидит, что мы старались, хотя до совершенства еще далеко.

Мы стояли перед домом — небольшой почетный караул, наша троица при полном параде, — когда на аллее появилась двуколка. Раздалось цоканье копыт по щебню, в конце аллеи показался Дрозд, везущий двуколку, и мы стали вытягивать шеи, чтобы поскорее рассмотреть, кто же там сидит за спиной у Джона.