Фред мертв. Французы не защитили его. Когда людей истребляют, как насекомых, вся Европа наблюдает за этим по телевизору. Фред был среди погибших. «Все в деснице Божьей!» – слышал я еще ребенком. Мне рисовался в небе большой палец гигантской руки, который надвигается на землю, чтобы раздавить меня, как букашку. В минуты опасности или неуверенности Фред говорил: «Французы защитят меня».

В ту ночь я сидел за режиссерским пультом большого студийного автобуса. Передо мной – стена из мониторов. Задействована была как раз та камера, что в углу сцены. И вдруг по рядам танцующих пробежала какая-то странная дрожь, будто что-то тряхнуло всех разом. Музыка разладилась, переходя в какофонию, через три-четыре секунды инструменты один за другим онемели. Я переключил на крупный план камеру в ложе и пробежал глазами по мониторам. Везде почти одна и та же картина. Людей словно штормило: все пошатываются, ищут опоры, спотыкаются, исходят рвотой. Отчаянные усилия устоять на ногах, удержать равновесие. Крики из сотен глоток больше похожи на предсмертные хрипы. Кто-то уже падает как куль. Одни кричат, другие лишь вскрикивают. Люди видят, чувствуют, что их убивают. Только вот кто и почему? От смерти им уже не уйти.

Фреда я не нашел на экранах. Он был тогда единственной моей мыслью, насколько могу сейчас вспомнить. Но, судя по записи, я механически сменил еще несколько ракурсов, пока слушались руки. Миллионы телезрителей всей Европы видели, как умирают гости на балу в Венской опере.

Фред стал мои сыном в полном смысле слова, когда ему было семнадцать и он не мог без героина. Я начал бороться за него. Он выкарабкался. Он не хотел отступать. Он уже не был опасен для самого себя. Фред держался. И вот его убили. Все мы видели это и ничего не могли сделать.

Со мной было несколько техников. У одного хватило самообладания, чтобы сменить меня за режиссерским пультом. Управляемые камеры стали давать лишь нечто вроде стоп-кадров, выхватывавших череду застывших движений. Беззвучное скольжение по роскошным высоким хоромам, устланным трупами. Сотни трупов в бальных нарядах, вповалку и вразброс лежавших на залитом рвотой полу под россыпями розовых гвоздик. Три стационарные камеры снова начали ощупывать пространство. Никаких признаков жизни. Рядом со мной кто-то заговорил по-французски. На ватных ногах я шагнул к выходу навстречу шуму. В голове было только одно: я должен спасти Фреда. Снаружи царил хаос. Я пробивался сквозь толпу к дверям театра. И тут я понял, что никаким чудом Фреда уже не спасти. Вернувшись в автобус, я узнал, что должен связаться с Мишелем Ребуассоном, шефом ЕТВ.

«Всякая культура имеет право развиваться без помех, всякая культура имеет право сохранять свою чистоту».

Эта мысль, как рассказывал нам

Нижайший,

осенила его в ту пору, когда он приехал в Вену и вынужден был повторить тяжкий путь своего отца. Отец его, деревенский паренек, отпрыск бедного семейства из лесной глухомани, в тринадцать лет был поставлен перед выбором: либо всю жизнь горбатиться батраком, либо пробиваться, стиснув зубы и полагаясь только на себя. Он выбрал второе,

увязал свои пожитки и рванул из родных краев.

«Поскольку, – говорил

Нижайший, –

полвека спустя предстояло то же самое, это служит убедительным доказательством, что мы топчемся на месте, что вся Вторая мировая война была пустой затеей. В семнадцать лет я вынужден был пойти на то же почти непосильное решение, что принял отец в свои тринадцать. Если уж я решил пробиваться, надо было забыть про все остальное».

Есть некая нетронутая чистота души, «голос характера», как это называл

Нижайший,

что сильнее всякого опыта. Отца все урезонивали, отговаривали, хотели даже силком удержать дома. Батраков, видно, не радовало, что один из них пытается избежать убогой доли. Никакой иной они и представить себе не могли. Наверное, мысль о том, что несчастье их собственной жизни продлится в грядущих поколениях, для них как бальзам на душу.

«Обыкновенная жизнь, – с самого начала внушал нам

Нижайший,

 – судьбопослушна. Не ориентируйтесь на планку обыкновенной жизни. Она видит свои высоты и бездны сквозь голубое бельмо телевизора. Ей до смерти страшно бросить вызов судьбе, ведь она боится честного взгляда на собственное убожество».

Первый раз трое теледеятелей перешли нам дорогу днем, где-то около двенадцати. Мы как раз перекусывали булочками с ливерным паштетом, чего на службе делать вообще-то не полагается, тем более когда столько прохожих. Чтобы не нарисоваться у камеры наблюдения, мы не пошли, как обычно, к эскалатору на углу Оперы, а двинулись по Опернгассе к другому спуску – на краю Карлсплац: там народу поменьше. Если б не этот маленький крюк, мы не попали бы на экраны телевизоров. На углу кафе «Музеум» мы помогли какой-то женщине спустить в подземный переход детскую коляску. Инвалидные и детские коляски в венских переходах приходится в основном переносить на руках. Со времен последнего министра внутренних дел (или предпоследнего? Уж больно часто они меняются) нас приучили к транспортировке колясок. Только мы с напарником уговорились, кто идет спереди, кто сзади, тут и вываливают из кафе «Музеум» эти трое – и сразу же давай расстегивать свои баулы. Это была съемочная группа ЕТВ, спутникового Евротелевидения. Мы сперва не обратили на них внимания. Подхватили коляску и маршируем вниз, во рту у каждого по булке, напарник впереди, я сзади. Тут из моей булки начинает лезть паштет, и отдельная его часть летит прямо в коляску. Телемэны не придумали ничего лучше, чем снять все на пленку, мы это заметили, только когда поставили коляску внизу, в переходе. Напарник устроил им вздрючку. Он чином повыше и знает, как обходиться со свободой прессы и авторским правом. Зато я собаку съел на уголовном праве. Так мы и дополняли друг друга.

– Пленка конфискована, – сказал он. – Если хотите нас снимать, надо предварительно испросить разрешение в пресс-бюро Федерального управления полиции.

Тот, на котором было навешано поменьше сумок, прямо-таки опешил:

– О, тысяча извинений! Я не думал, что вам это неприятно. Мы хотели только документально запечатлеть предупредительность венской полиции. Материал пойдет сегодня вечером прямо перед трансляцией бала в Опере.

Оператор туда же: