Замок Мортемар лежал в густом, мрачном лесу провинции Марш. Подъезжая к нему с запада, можно было уже за полмили видеть его кровли и гордо высившиеся башни. Широкая дорога вела через лес, соединяясь недалеко от замка с главной дорогой, которая в довольно прямом направлении вела к воротам.

Архитектура замка относилась к различным эпохам, начиная от старинной норманской постройки до элегантного стиля Франциска I. Лес вокруг замка был расчищен, земля покрыта прекрасным дерном и украшена садовыми клумбами в английском вкусе. Вместо грозных стен, снабженных бойницами, последние владельцы замка воздвигли с обеих сторон старой крепости две прекрасные террасы. С левой террасы открывался вид на очаровательный Лимузен и, чтобы пользоваться им, через лес была прорублена просека, — и глаза, встречавшие с правой стороны только темные молчаливые леса, обратившись налево, наслаждались видом зеркальных озер, рассеянных вдали селений и пологих холмов.

Несмотря на эти приятные нововведения, жилые помещения замка все-таки производили мрачное и таинственное впечатление, тесно связанное с характером старых рыцарских построек. Узкие, высокие окна, сводчатые арки дверей, извилистые и внезапно исчезающие лестницы, в добавление к этому еще своеобразный цвет каменной породы, из которой был выстроен замок, наконец странная форма фигур и кровельных украшений в виде драконов и изображений демонов, — все это вместе образовывало такое суровое целое, которое мало могло прельщать посторонний глаз. Вдоль стен до самых кровельных гребней змеились огромные ползучие ветви плюща, крепко цепляясь за выступы, свешиваясь вниз подобно протянутым рукам и придавая внешней стороне замка меланхолический вид своей густой, темной зеленью.

Среди всей этой средневековой громады зубцов, башен, выступов, балконов над главными воротами выделялся казавшийся совершенно новым и сиявший великолепной позолотой герб герцогов Мортемар-Рошшуар. Эта старая фамилия получила герцогский титул в 1650 году; поэтому в 1655 году позолота еще казалась новой и ярко блестела.

Графская корона превратилась в герцогскую при Габриеле де Мортемар-Рошшуаре; он увеличил славу своего древнего рода.

Герцог чувствовал себя вполне счастливым. Солнце снова склонялось к западу, но сегодня он сидел уже в библиотеке, окруженный новыми книгами. Это было странное смешение всевозможных сочинений давно минувших веков. Особенно значительными казались многочисленные сочинения по медицине. На тончайшем пергаменте были написаны редкие рецепты и различные таинственные средства. Рядом были обозначены вес и мера, а на ясных, вполне понятных рисунках искусной рукой были изображены различные приборы, реторты, колбы.

Герцог чувствовал огромное наслаждение, находясь среди этих редкостей. Для него, страстного любителя книг, уже одни переплеты, помимо содержания, имели огромную ценность. Положив перед собой каталог, он начал просматривать книгу за книгой, разглядывая порчу или мелкие повреждения, а затем отмечал заглавие книги.

Увлеченный своей работой, он не заметил, что солнце уже исчезло за деревьями леса. Взглянув на вечернее небо, он встал и подошел к окну. Вдруг его взор остановился на одном месте дороги, спускавшейся к чаще деревьев. Из лесной темноты выступила фигура монаха; по-видимому он явился издалека, так как с трудом опирался на страннический посох. Капюшон его рясы был откинут; голову покрывала круглая, широкополая шляпа. За плечами у него виднелась котомка, одна из тех, какие носят иноки; собирающие милостыню, хотя этот монах не принадлежал ни к одному из нищенствующих орденов. Его черная ряса с такого же рода нарамником указывала скорее всего на его принадлежность к последователям святого Франциска, всюду слывшими за добродетельных, воздержанных и горячо верующих людей.

Герцог не мог отвести взор от монаха. Почему? В этом он и сам не мог дать себе отчет. Он чувствовал, что какие-то невидимые силы притягивали его к этому человеку. В замок часто приходило монастырское духовенство; из ближайшего францисканского монастыря почти ежедневно заглядывал кто-нибудь из иноков — значит, не было ничего необычайного в появлении этого одинокого монаха, конечно, нет! Однако откуда же непонятное волнение, какой-то тайный ужас, овладевший сердцем рыцаря?

Черная фигура, не поднимая взора, двигалась по лесной дороге, свернула на главную дорогу, ведущую к замку, подобно привидению проскользнула, сливаясь с вечерним туманом, через лужайку, покрытую газоном, и затем герцог услышал звон колокола у ворот.

На следующий день у герцога был очень серьезный разговор с одним из его вассалов. Это был лесничий Мортемара, Жак Тонно. Этот старик слыл во всей округе за злого и алчного человеконенавистника. Собственно говоря, никому еще не пришлось испытать на себе или доказать эти отвратительные качества, но так как Жак никогда не посещал праздничных увеселений, устраиваемых крестьянами, так как он очень строго относился к браконьерству и лесным порубкам, ни у кого не занимал денег, почему его считали богатым, — то на его счет очень скоро начали повсюду злословить. Герцога нисколько не беспокоили эти сплетни, так как счета по расходованию леса велись аккуратно, Жак во всякое время дня и ночи был на своем посту, браконьерство все уменьшалось, — следовательно, лесничий исполнял свои обязанности вполне добросовестно.

Единственным обстоятельством, в последнее время приводившим герцога в недоумение, являлась странная, мелочная заботливость, с которой лесничий старался предупредить посещение кем бы то ни было своего домика и даже приближение к нему. Он окружил свое жилище живой изгородью, которую засадил колючими и ползучими растениями, вход в эту естественную крепость загородил воротами с опускной дверью. Тем из людей герцога, которые стремились получить от него объяснение таких странных поступков, он отвечал, что это — его дело и что, если герцог этим недоволен, то он, Жак, оставит свою службу. Но герцог не заботился о его странностях, и все продолжало идти по-старому.

Разговор между господином и слугой явился следствием появления монаха, который обязательно должен был пройти через лес и вернулся, очевидно, тем же путем. Однако лесничий положительно заявил, что не видел рокового гостя, что было весьма возможно, принимая во внимание, что он постоянно ходил дозором по всему лесу.

— Так вот что, — сказал герцог, — я слышу, что ты недавно взял себе помощника. Что это за человек? И почему я узнаю о нем через других, а не от тебя самого?

Лесничий смущенно вертел в руках свою шапку, отороченную лисьим мехом.

— Это — тот чудной старик, о котором у Вас говорили вчера? — спросила маркиза.

— Тот самый. Если он так интересует тебя, попробуем подойти поближе.

— Пойдем к нему, я люблю чудаков!

Они перешли мостик и постучали в решетчатую дверь. Раздался громкий лай, и большая лохматая собака огромными прыжками подскочила к воротам. Вслед за тем из-за изгороди послышался голос:

— Кто там? Вам придется потерпеть и подождать!

Маркиз Анри де Монтеспан принадлежал к древнему знатному и славному роду; его предки особенно отличались во время кровопролитных войн с Англией. Маркиз рано потерял отца; его мать, жившая в замке Вирак, родовом имении маркизов Монтеспан, принадлежала к дамам “старого покроя”. Когда она переселилась в другой свой замок, в Лимузене, молодой маркиз остался один хозяйничать в Вираке, покидая его только тогда, когда обязанности призывали его ко двору или когда он должен был принимать приглашения соседней знати. Последнее обстоятельство сблизило его с обитателями замка Мортемар. Читатель уже видел, к каким приятным для молодого маркиза результам повело это сближение.

Желал ли сам герцог союза с домом Монтеспан, это был другой вопрос. С тех пор как герцогская корона заменила в гербе Мортемаров графскую, юному маркизу стало казаться, что у новоиспеченного герцога явились и новое честолюбие, и стремление к высшему положению. Анри не решался заявить свои претензии, боясь отказа со стороны герцога. Эта забота мешала ему также серьезно объясниться с Атенаисой; поэтому молодые люди предоставили свою судьбу будущему и случаю, а сами беззаботно предались сладким мечтам любви.

Казалось совершенно невозможным, чтобы герцог и герцогиня не замечали возраставшей взаимной склонности молодых людей. Анри де Монтеспан сто раз повторял себе это и строил на этом свои надежды, так как родители прекрасной Атенаисы всегда очень неохотно расставались с ним, и ни один праздник в замке не обходился без его участия.

Один из таких праздников был за несколько недель перед тем в Грамоне. С того дня влюбленные не видались, так как Анри должен был отправиться к матери, в Лимузен.

Когда маленькая группа приблизилась к замку, ее встретила вся герцогская семья; посланный успел предупредить хозяев замка, и общество ждал великолепный завтрак, накрытый в павильоне.

На границе Штирии и Венгрии, на правом берегу реки Раабы, стоит цистерзианский монастырь св. Готарда. Плодоносная долина, окаймленная пологими холмами, перерезана блестящими лентами рек.

29-го июля 1664 года эта мирная, улыбающаяся страна представляла воинственную картину: две армии занимали ее, стоя одна против другой и будучи разделены только рекой Раабой.

Палатки, раскинутые на правом берегу, занимали все пространство от монастыря до местечка Виндишдорф; над ними блестело изображение полумесяца; там и сям, среди моря холщевых навесов, виднелись бунчуки, веяли пестрые значки, свешиваясь с высоких мачт; а совсем вверху, около Виндишдорфа, перед великолепно убранной и увешанной красными коврами ставкой великого визиря, шелестело, развеваясь по ветру, знамя пророка.

По проулкам лагеря сновали, подобно муравьям, пестро одетые воины султана: сипаи, янычары, албанцы. Чернокожие из жарких степей Африки, отвратительные фигуры монголов и татар толпились со своими конями, верблюдами и мулами среди сотен телег, различных повозок и орудий, наполняя беспорядочной суетой все пространство, видимое глазу.

Христианский лагерь, расположившийся на левом берегу Раабы, над зелеными лугами, с внешней стороны представлял чрезвычайно скромный вид. На всех более значительных палатках блестело изображение креста, а как раз против ставки визиря гордо высилась полотняная палатка предводителя армии, графа Раймунда Монтекукули, над которой развевались имперские знамена.

Миновав длинный ряд постов, всадники выехали в открытое поле, тянувшееся до самой реки. Ночные тени окутывали окрестности. Направо, по ту сторону реки, красные в тумане, виднелись сторожевые костры турецкой армии. Глухой гул голосов и всевозможных звуков поразил слух молодых людей. Налево мерцали огни христианской армии. Волны маленькой реченки плескались и шумели от ночного ветра, сильнее чем днем ударяясь о берег, точно готовясь принять в свою глубину те жертвы, которые подарит реке предстоящая битва.

Между Моггерсдорфом и Виндишдорфом река делает изгиб, и в этом месте ее ширина едва достигает двадцати-тридцати шагов. Два раза пытались турки перейти в этом месте реку и два раза были отброшены. С турецкой стороны для прикрытия брода была воздвигнута батарея из восьми полевых орудий малого калибра. Всадники могли разглядеть стражу, сидевшую в окопах и курившую из длинных трубок при свете костров.

Бренвилье и Сэн-Круа разговаривали вполголоса.

— И Вы никогда не старались разузнать, кому обязаны своим существованием? — спросил маркиз.

— У меня не было времени для расследований, — возразил молодой человек; — да и, откровенно говоря, мне было все равно. Старик, которого мои витающие в пространстве родители, назначили мне воспитателем, долго прятал меня; потом, наконец, привез в Париж. Он, кажется, и сам хорошенько не знал, что со мной делать. Он пропадал целыми днями, возвращаясь только ночью, и рассказывал мне самые удивительные вещи, от которых я нисколько не стал умнее. Так продолжалось с неделю. Наконец он объявил мне, что меня отправят куда-то, где решится, наконец, моя судьба.

Когда всадники приблизились к этому месту, целые стаи ворон поднялись с поля. Они только что принялись за свой отвратительный обед.

— Проклятые птицы! — сказал маркиз, — вот Вам наша солдатская доля: это жадное зверье следует за нами по пятам. Может быть, они каркают нам на своем птичьем языке: “Эй, Вы, люди на конях! Вы нам нравитесь, и мы очень хотим, чтобы Вы попали в наши клювы”. И, может быть, через несколько часов мы будем неподвижно лежать здесь, как те янычары у моста… “Ну, нет, ангел мой, моя кровь мне самому годится!” — запел он легкомысленную парижскую песенку, отбивая правой рукой такт по луке своего седла. Вдруг он приподнялся на стременах, вытянул шею, стал пристально всматриваться вперед, прикрыв глаза рукой в виде козырька, а затем, наклонясь к Сэн-Круа, сказал:

— Взгляните-ка вон туда, поручик! Что это такое? Вы также видите это или это только обман зрения? — и он указал рукой вдаль.

Сэн-Круа напряг зрение, стал глядеть в указанном направлении, а затем воскликнул:

— Тысяча чертей! Я также что-то вижу! Что бы это могло быть? Ведь Вы говорите о черной фигуре, которая движется по полю, поминутно нагибаясь и разгоняя ворон?

Через четыре дня после описанных событий равнина при Сэн-Готарде представляла совсем иную картину. Ряды бесчисленных палаток по обоим берегам реки исчезли; бараки были разрушены; лагерные повозки длинной линией тянулись на горизонте, далеко позади обеих армий. На равнине, подобно колосьям, колеблющимся на хлебном поле, волновались, сверкая сталью, полки христианского и нехристианского войск. Из разных мест, раздавались десятки воинственных мелодий различных национальностей; веяли знамена и бунчуки.

Резкие звуки трубы пронеслись по линиям войск. Загрохотали орудия; турки ответили еще более частыми выстрелами; противники бросились друг на друга. Бой при Сэн-Готарде начался.

Правое крыло христианской армии занимали императорские регулярные войска; левое — французский вспомогательный отряд; в центре помещались итальянцы и соединенные отряды других наций, составлявших Австрийскую империю. Хотя переправиться через реку в том месте, где она круто заворачивает, однажды уже не удалось туркам, они все-таки пытались сделать это в этом месте. Неумолчный огонь их картечниц разносил смерть и гибель по неприятельским рядам. Густой дым стлался над волнами узкой реки, подобно огромному серому плащу окутывая авангард мусульманской армии. Порыв ветра, налетевшего с гор, разорвал эту плотную завесу, и тогда ясно обрисовались силуэты всадников, на конях переплывавших реку, с блестящим дамасским кинжалом в одной руке и ружьем — в другой; поводья они держали в зубах. За спиной каждого всадника сидел вооруженный с ног до головы янычар. Эта цепь безумцев стремилась перейти реку. Авангард императорской армии открыл по ним сильный огонь. Некоторые седла мгновенно остались без всадников; речные волны окрасились кровью, но сыны Пророка все приближались с дикими криками: “Алла иль алла!”.

Конские копыта коснулись дна, берег был близко! Вот первые отряды всадников поднялись на него; янычары спешились и образовали сомкнутую цепь.

Правоверные бросились на неприятеля, кривые сабли рассыпали смертоносные удары. Через несколько мгновений бой сделался всеобщим. Загремели мушкеты; копейщики бурным натиском бросились вперед; пушки неистово грохотали; ядра с раздирающим уши визгом врезывались в плотные ряды, и где за несколько минут бились грудь с грудью сильные, мужественные люди, там после орудийного выстрела виднелись кровавая масса, смешавшаяся с землей, исковерканное оружие и разбросанные куски тел.

Принимая во внимание все наличные обстоятельства, бурное время и трудность добывания различных гастрономических припасов, следовало признать ужин, данный Гассионом и Ла Фейядом офицерам их корпуса, положительно блестящим. Значительную часть яств составили запасы, захваченные в турецком лагере. Больше всего оказалось редких фруктов, масса которых была найдена в неприятельских палатках. Ели из награбленной богатой посуды; венгерское вино пили из роскошных кубков, взятых из палатки Коприли.

Пирующие разошлись только под утро. Когда маркиз и Сэн-Круа направлялись к своей “квартире”, состоявшей из местечка у бивуачного огня и шерстяного одеяла, так как ночевать пришлось на поле битвы, — Сэн-Круа остановился перед длинным, высоким зданием. В окне, выходившем в сад, виднелся свет.

— Да ведь это — дом “римского доктора”, — сказал поручик. — Он уже не спит. Видели Вы его во время боя?

— Нет, но видел перед битвой; он был занят приготовлением перевязок, — ответил Бренвилье.

— Чем он может заниматься в такой ранний час? Пройдем еще немного… мы как раз очутимся у ворот!