Я держу в руках старую, очень старую фотографию. Она наклеена на плотный, помятый по уголкам, картон, и на нижнем поле замысловатой золотой вязью тиснуто название фотоателье: «Салонъ бр. Кузнецовыхъ».

На фотографии миловидная худенькая женщина: волосы уложены пышным валиком по моде начала века; закрытое темное платье с узкой оборочкой по вороту и на рукавах. Кузнецовы усадили ее в плетеное соломенное кресло. Сзади и чуть сбоку на шаткий трехногий столик водрузили подобие греческой амфоры. Наверное, именно памятуя о шаткости столика, женщина таким напряженным движением удерживает у своих колен белобрысого мальчугана в матросском костюмчике. Не иначе как «бр. Кузнецовы» пообещали ему, что из таинственного ящика на треноге, в который мама велела ему смотреть не мигая, вылетит птичка…

Я, вздохнув, откладываю фотографию, в который раз подивившись сохранности изображения, запечатленного такой немыслимо допотопной аппаратурой, и берусь за пожелтевшие, порой едва различимые, снимки военной поры и цветные кадры – произведения современнейшей японской фототехники. На всех этих фотографиях один и тот же человек – Николай Васильевич Мурашов. Между первым и последним снимками – вся его большая, непростая и нелегкая жизнь.

Уже не первый вечер я сижу над большими картонными коробками – архивом Николая Васильевича, который он завещал мне в наследство, оговорив мое право использовать содержимое коробок по моему усмотрению. В коробках письма, записные книжки, дневники, кассеты с магнитофонными записями, книги, фотографии.

Дочь Николая Васильевича, выполняя волю отца, отдала мне все это добро без видимого сожаления, взяв с собой только заботливо упакованный в коробку поменьше хрупкий чайный сервиз из тончайшего японского фарфора. И, словно окончательно расставаясь с отцом, решительно повернула в тяжелой двери опустевшего особняка массивный ключ…