Прошло полчаса после сигнала тревоги; было тихо, темно, слышался лишь неясный гул самолетов.

Посидев на каменных ступеньках у входа в банк, он поднялся и посмотрел вверх. На фоне грязно-серого, словно полинявшего неба вырисовывался черный силуэт высокого здания, расположенного напротив. Больше он ничего не увидел. Да и что можно было сейчас увидеть или услышать? Он стоял просто так, чтобы скоротать время. А оно, как нарочно, будто остановилось. Ночь выдалась морозная, и он дрожал в своем легком ватном халате. «Не могу больше!» — Он тяжело вздохнул, опустив голову. И вдруг услышал голос: «Но что делать, хватит ли у тебя мужества, ты ведь всегда был мягким». Он испуганно огляделся и тут понял, что слова эти произнес он сам. «Хватит! — уже гневно продолжал он. — Неужели мне всю жизнь суждено быть добрым?»

Он снова огляделся кругом: рядом по-прежнему ни души. Вдалеке блеснул свет карманного фонарика — будто близкий друг подмигнул. На сердце словно посветлело, но луч исчез, и снова воцарился мрак. Он потер окоченевшие на морозе руки, сделал несколько шагов. Вдруг ему почудилось, что промелькнула какая-то тень, он с опаской обернулся. Никого вокруг, все та же непроглядная тьма. Он сам не знал, чего искали его глаза. Снова блеснул свет фонарика, теперь уже ближе. Обладателем его оказался человек самый что ни на есть обыкновенный, таких нередко можно встретить на улице. Лица прохожего он не сумел разглядеть, но продолжал смотреть ему вслед, в темноту. Вдруг он остановился. Гул самолетов давно смолк. Он напряг слух. «Может быть, самолетов вообще не было, и мне просто почудилось? — произнес он в голос. — В таком случае я могу возвратиться домой». Решение созрело мгновенно, и ноги сами понесли его в сторону дома. Вскоре он был уже на другой улице, но продолжал идти по-прежнему медленно. Его мысли словно блуждали в тумане.

— За весь день продал всего пять лепешек да две булочки! Вот и торгуй тут!

Он обернулся и увидел за углом людей, сидевших на корточках.

Всю ночь его мучили кошмары.

Они с женой живут в тихом городке, живут безрадостно, часто ссорятся, буквально из-за каждого пустяка. Они любят друг друга, но не могут понять. Мать куда-то ушла, жена сегодня особенно раздражена. В сердцах толкнула столик, он перевернулся, на пол со звоном полетела разбитая посуда. Расплакался сынишка, забившись в угол. А он ничего не может толком сказать, ругается, ударяет себя кулаком по голове.

Вдруг раздается страшный грохот, будто пол уходит из-под ног. «Что случилось?» — кричит он, опомнившись. Жена стоит у двери, молчит. Сын уже не плачет. «Пойду узнаю». Он направляется к выходу. «Погоди. Пойдем вместе. Вместе лучше». Жена больше не сердится, она как-то сникла, подходит к нему, умоляюще смотрит. Он останавливается. Глядит с досадой на разбитую посуду, разбросанную на полу еду, ждет, когда жена объяснит наконец свой поступок. Она продолжает молчать. Один за другим доносятся два орудийных залпа, и снова тишина. Сын опять начинает плакать, вскрикивает жена. «Это враг! Мама!..» Он в страхе бросается к лестнице. «Сюань, ты куда?» — «Хочу найти мать». Не оглядываясь, он мчится вниз. Жена и сын за ним. «Не уходи! Умирать — так вместе!» — истерически кричит жена. «Я не могу бросить мать. Что будет с ней, если с нами что-то случится?»

Улица гудит. Люди бегут из города. Тащат детей, узлы, ведут стариков. Южный край неба весь черный от дыма. Рвутся бомбы. На каждом шагу подстерегает опасность. Но мысль о матери гонит из дома. Он сбегает с крыльца, намереваясь пройти через цветник.

«Куда же ты? Неужели оставишь нас? — Жена вцепилась ему в руку. — Возьми нас с собой». — «Я не убегу! Только хочу найти мать». — «Найти! — усмехается жена. — Она что, слепая или без ног? Сама отыщет дорогу!» — «Приведу мать, и все вместе уйдем. Собери пока вещи. Нельзя же уходить без всего». Он вырывает руку.

Когда он открыл глаза, уже рассвело. В доме тихо, дверь в комнату матери открыта. Он успокоился, но сердце билось тревожно. Ночной кошмар вновь встал перед глазами. Ощущение усталости и головокружения не проходило. Он лежал неподвижно, бездумно, медленно переводя взгляд с предмета на предмет, не в силах разграничить сон и явь. Где он? Что с ним? Очень болит голова. С чем он борется? Никак не может понять — он в забытьи. Через мгновение он вскакивает с постели, испуганно озирается, ерошит волосы, в отчаянии восклицает: «Что делать?» Вспоминает события вчерашнего и позавчерашнего дня.

Я виноват. Надо было пойти к ней и все объяснить, попросить прощения. А я поднял шум, и она рассердилась. Зачем я написал это письмо? Почему не сказал ей всю правду? Почему не пошел к ней? Почему?.. Он тут же решил идти к жене.

Возвратилась мать, неся корзинку с овощами, удивилась:

— Уже половина десятого, почему ты не на работе?

Половина десятого? Он забыл, что надо на службу. Уже опоздал больше чем на полчаса.

Едва он свернул на оживленную улицу, где помещался банк, как сразу увидел ее. Она вышла из здания с мужчиной лет тридцати. Все в том же легком синем пальто, только причесана была по-иному: пышно завитые волосы не закрывали лба. Мужчина, видимо, был сослуживцем. Немного выше ее, с приятным лицом, гладкими волосами, без шляпы. Пальто, судя по покрою, было сшито в Калькутте и выглядело совсем новым.

Мужчина, улыбаясь, о чем-то с увлечением рассказывал, а она внимательно слушала. Пойти им навстречу он не посмел, сразу сник и хотел даже спрятаться, но они пересекли улицу и перешли на противоположную сторону. Он пошел следом за ними. Они шли не спеша, едва не касаясь друг друга, но, когда мужчина прижался к ней плечом, она отстранилась. Неожиданно он осмелел и почти нагнал их. Мужчина что-то сказал, она ответила звонким смехом. Этот смех, такой знакомый, больно отозвался в сердце. Он побледнел и остановился, тупо глядя ей в спину. Никогда еще жена не казалась ему такой привлекательной, и от этого он еще больше мучился. Вдруг кто-то ее заслонил, и он с сильно бьющимся сердцем и пылающим лицом бросился вперед, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить ее за руку, не окликнуть. Как раз в это время она со своим спутником вошла в недавно открывшееся кафе.

Он постоял у входа, не зная, на что решиться. Войти и заговорить с ней? Неудобно. Можно все испортить. Вернуться на работу и ждать, пока снова представится случай для разговора? Нет, надо сегодня поговорить, иначе он не успокоится. Но ведь он может ее скомпрометировать. И потом, неизвестно, захочет ли она с ним говорить и как поведет себя ее спутник. А если случится скандал? Ведь у него нет никаких прав на жену, официально они не женаты. Сначала он возражал против брачной церемонии, не подозревал, что именно из-за этого мать будет презирать невестку. Теперь он раскаивался, что был так недальновиден и лишил себя единственного оружия, которым мог бы сейчас воспользоваться. Подумав об этом, он поник головой и, удрученный, пошел к себе на работу. Всю дорогу перед глазами стояла жена и этот мужчина, в ушах звучал ее звонкий смех. Убитый горем, он по дороге чуть не попал под коляску рикши.

Двое сослуживцев читали газеты, когда он вошел, а третий, Пань, с издевкой спросил:

— Что случилось, старина Ван? Ты даже не обедал, и вид неважный…

Когда он подошел к банку, перерыв еще не кончился и парадная дверь была закрыта, а через боковую он не решался войти. Что, если она еще не возвратилась? Или не захочет его видеть? Или холодно взглянет и не скажет ласкового слова? Сможет ли она его простить, понять его страдания, выслушать? Сможет ли он ее разжалобить, уговорить вернуться? Чем больше он думал, тем сильнее сомневался. Постоял несколько минут у двери и, понурившись, побрел назад.

Вдруг он услышал стук каблучков и поднял голову. Она шла навстречу, изумленно глядя на него. Остановилась, открыла рот, но ничего не сказала. Затем отвернулась и пошла дальше.

— Шушэн! — собрав все свое мужество, позвал он, слыша биение собственного сердца.

Она оглянулась. Он снова ее окликнул дрожащим голосом. Она подошла.

— В чем дело? — спросила отчужденно, бросив на него холодный взгляд.

Эта улица, обычно такая спокойная, вдруг забурлила. Люди самого разного обличья, во всевозможных одеяниях образовали посередине большой плотный круг. Стоявшие позади вытягивали шеи, как будто хотели вырасти и увидеть то, что происходит внутри, стоявшие же впереди счастливчики словно бы старались увеличиться в объеме и не дать задним поглядеть на то, что видят только они. Зрители толкали, оттесняли друг друга, произнося при этом какие-то фразы, — словом, улица бурлила.

Это привлекло внимание случайно проходившего мимо Ли Лэна, студента университета; найдя в людской толпе щелочку, он протиснулся внутрь. При этом он едва не сшиб какого-то толстяка, по виду торговца. Тот гневно уставился на него, но Ли Лэн не придал этому значения и продолжал протискиваться. Оказавшись в первом ряду, он обнаружил, что все взоры устремлены на черный автомобиль, рядом с которым лежит некое существо. Прежде то был человек, а сейчас — мертвое тело, залитое кровью, холодное и твердое, как камень. Голова была раздавлена, мозг вытек, прикрывавшее тощее тело рванье было вымазано кровью и грязью. Одного взгляда на эти лохмотья было достаточно, чтобы понять, что то был за человек и какова цена его жизни. В машине кроме шофера сидели двое. Один — мужчина лет тридцати с лишним, с черными усиками на круглой физиономии, в велюровой шляпе, шелковом халате на лисьем меху и куртке темного цвета. Рядом с ним — модница в длинной темно-зеленой накидке и голубом платье с боковым разрезом. Ее коротко остриженные волосы прикрывала темно-красная шляпа с зеленым бархатным попугайчиком. Красивое лицо еще более украшали живые глаза, но в них Ли Лэн прочел выражение не сочувствия, а страха.

Высунувшись из окошка автомобиля, мужчина разговаривал со стоявшим рядом полицейским, который отвечал почтительным тоном. Ли Лэну удалось схватить лишь последние фразы.

— Запиши номер машины… В случае чего — приходи в мой особняк, обсудим… — Мужчина высокомерно цедил слова, выказывая полное безразличие к происходящему.

Полицейский заулыбался во весь рот:

Было довольно поздно, но шумная шанхайская жизнь продолжалась своим чередом. Правда, этот район и особенно переулок Канъи были местом спокойным, и людские голоса обычно не мешали Ду Дасиню спать.

Впрочем, в этот вечер людские голоса были ни при чем — он все равно не мог уснуть. Стоило ему закрыть глаза, как тотчас возникала страшная картина, увиденная днем, — окоченевшее, заляпанное грязью туловище и раздавленная голова. Оставалось лишь одно — лежать с открытыми глазами, вглядываясь в бездонную тьму. Он старался пронзить ее взглядом насквозь, до самого предела, но предела у тьмы не было. Он не различал ни стен, ни скудной обстановки своей каморки, он ощущал себя единственным живым человеком в огромной черной степи. Ему было очень страшно, он пытался представить, в какой точке этой тьмы он находится, но это не получалось — темнота повсюду казалась одинаковой, она не скрывала в себе ничего. Он стал шарить вокруг себя и с изумлением обнаружил, что окружен решетками и какими-то холодными и твердыми предметами, похожими не то на камень, не то на дерево. Ему нестерпимо захотелось вырваться из невидимых тенет. Он снова стал шарить вокруг себя — и тут до него дошло, что он не в безбрежной степи, а в своей тесной клетке: вот стена, вот решетка окна, вот деревянный стул. Ему стало казаться, будто клетка уменьшается в размерах, его дыхание участилось, на него давило нечто мягкое, но тяжелое. Он пытался бороться, покрылся испариной и прерывающимся сиплым голосом кричал: «Выпустите меня!» Но голос не мог проникнуть за пределы клетки; отражаясь от стен, он дробился и превращался в тонкие нити, которые бессильно колыхались возле его ушей. Он пришел в отчаяние.

Вдруг ему показалось, что забрезжила полоска света. Это придало ему мужества. Сосредоточив все свое внимание, он стал отыскивать источник света и нашел его. Свет исходил от фотографии матери. Затем материнские глаза стали светиться еще ярче, их лучи пронзили тьму комнаты и вошли в его душу. Вся каморка озарилась, он почувствовал себя на мгновение умиротворенным и спокойно заснул.

Спустя какое-то время он внезапно проснулся и огляделся вокруг. Снизу послышались стук двери, шаги, голоса — хозяйка дома вернулась. Ему было прекрасно слышно все, что делалось внизу: вот задвинули засов, вот вошли в заднюю комнату, включили свет, отперли замок… Потом стали передвигать мебель, о чем-то болтали, смеялись. Потом голоса стали затихать — видимо, все улеглись спать.

Внезапно громко прозвучал отчетливый, насмешливый голос молодой женщины: «А вот сейчас получишь пару оплеух!» Мужчина ответил ей что-то, она расхохоталась. Заскрипела кровать. «Нет, я все-таки отвешу оплеуху, не сильно, ладно?» — продолжала женщина. «Нельзя, не балуй, ребенка разбудишь!» На кровати началась возня — видимо, женщина пыталась шлепнуть мужчину, а тот уклонялся. Потом он, очевидно, набросил на нее одеяло, из-под которого, однако, продолжал доноситься приглушенный смех. «Шлеп, шлеп» — это мужчина босиком спрыгнул с кровати и пошел за туфлями. Женщина тоже соскочила на пол: «Интересно, куда ты денешься!»

Это происходило четыре года назад, сентябрьским вечером, в принадлежащем его тетке саду. Освещенные луной сосны и акации отбрасывали на землю четкие, словно выписанные искусной кистью тени. Он сидел на траве, двоюродная сестра стояла справа, прислонясь к стволу акации. В саду было тихо, лишь в гуще зелени верещали цикады, в воздухе плыл чистый аромат цветов и трав.

— А может, эта весть все же недостоверна? — Он произнес эти слова явно через силу, словно каждое из них доставляло ему боль.

— Да уж куда достовернее… Вчера вечером Хунъюй сама слышала, как мама говорила одной из тетушек, что в семье Лай хотят поскорее завершить дело… Как же ловко все меня обманывали… Мама теперь говорит, что-де щадила мои девические чувства, не хотела смущать… А еще… — Голос девушки задрожал, и она замолчала, по-видимому действительно смутившись.

— Щадила чувства?! Так это же твоя судьба решается, а твоего согласия даже не спрашивают, сами втихомолку все обделали и тебя беззастенчиво обманывали! — В его голосе звучал гнев.

— Наверное, они понимали, что я не соглашусь, ведь мама уже знала… про нас с тобой… — Тут девушка снова умолкла, на ее страдальческом лице проступили красные пятна. Немного успокоившись, она продолжала: — Мама знала, что ты мне нравишься, она все уговаривала меня пореже с тобой встречаться…

И вот по прошествии четырех лет она вновь возникла перед ним.

Внешне она не изменилась, разве что похудела. Он отчетливо помнил ее слова: «Я не могу покинуть маму». Как же сейчас она рассталась с матерью и приехала сюда?

— Брат! — заговорила она. — Я, как корабль, приплыла сюда сквозь бури… Четыре года меня швыряли волны, но я добралась до пристани… — Ее полные слез глаза смотрели на него, ждали ответа.

Как неожиданно все это! Отыскалось утерянное сокровище, она действительно может принадлежать ему. Перед ними открывается прекрасное будущее. Молча сжимая ее руку, он вглядывался в ее взволнованное лицо. Она заговорила опять:

— Я вернулась… Ветер и волны потрепали корабль, но он нашел обратную дорогу.

Проснувшись, Ду Дасинь поначалу удивился, что лежит на полу, но вскоре вспомнил все. Стенные часы у соседей отчетливо пробили семь раз. Быстро одевшись, он умылся в кухне на первом этаже и, не поднимаясь к себе наверх, вышел из дому.

Хотя лучи солнца с трудом пробивались сквозь утреннюю мглу, на улице было уже довольно светло. Быстрыми шагами он дошел до перекрестка, потом внезапно остановился. В каком направлении идти дальше, ведь у него нет определенной цели? Ему было ясно одно: конечно, не туда, где он вчера видел задавленного человека. Он пошел направо.

Прохожих на улице было мало. Лучи солнца заиграли на крышах домов, но то были бледные осенние лучи, и сколько они ни старались вернуть людям летнее тепло, пешеходам по-прежнему было зябко. Они шли сгорбившись, втянув головы в плечи. Отдохнувшая было за ночь мостовая снова стала жаловаться на свою участь попиравшим ее людям, чьи шаги отдавались гулким эхом. Эти жалобы вливались в будничный утренний шум города, смешивались с криками разносчиков и лоточников. Дасинь понял, что попал на овощной рынок.

Он зашагал медленно, равнодушно поглядывая на суетящихся вокруг людей. Когда он проходил мимо деревенской по виду тетки в синем платке, с выпирающими наружу черно-желтыми зубами, та как раз передавала покупателю пучок редьки и собиралась рассчитаться с ним. Откуда ни возьмись появился грязнолицый мальчишка лет восьми, выхватил из стоявшей за ее спиной корзины редьку и побежал прочь, однако при этом он неосторожно задел ее коромысло, тетка вскочила и мгновенно, в несколько прыжков, настигла воришку. Она дернула его за плечо с такой силой, что тот подпрыгнул от боли, и принялась другой рукой хлестать его по черным худым щекам. Редька выпала у него изо рта, мальчик уже успел откусить порядочную долю, а на оставшейся части были видны следы его острых зубов. Тетка продолжала наносить удары куда попало. Поначалу он пытался обороняться, отвечал на ее ругань не менее грязными словами, но силы были слишком неравны, так что скоро ему пришлось просить пощады у своей мучительницы.

Тем временем вокруг собралась толпа зрителей. Действительно, как интересно: здоровенная женщина средних лет дерется с тощим мальчонкой, ее физиономия раскраснелась от возбуждения, как от выпитого вина, и вот в конце концов мальчонка признал поражение… У всех на лицах расплылись довольные улыбки — люди как будто насладились комическим представлением.

— Мои предки были рабами! — с гордостью сказал мне однажды Пэн.

У меня было много друзей, и все они, рассказывая о своих предках, самодовольно заявляли:

— Мои предки имели немало рабов!

Многие из друзей и поныне владеют большим количеством рабов, лишь у некоторых рабов осталось мало, а то и совсем нет; поэтому часто в разговорах друзья с горечью вспоминают о минувшем золотом времени.

А я сам? Как подсказывает мне память, у моего прадеда было четыре раба, а у деда — восемь, у отца — уже шестнадцать. Эти шестнадцать рабов принадлежали мне. Самодовольство распирало меня: я рабовладелец. Но мало того, я намерен был увеличить количество рабов до тридцати двух.

— При спуске держись крепче за поручни. Глубина такая, что, пожалуй, на ногах не удержишься. Когда первый раз спускаешься, поневоле страшно становится, — сказал старый Чжан.

— А чего тут страшного-то? — отвечал он, подняв голову, и, не пригибаясь, вошел вслед за Чжаном в клеть. Он втиснулся в кучку своих новых товарищей, держа в одной руке шахтерскую лампу, а другой легонько сжимая поручень, не обращая внимания на капли воды, падающие на руку. Глаза он устремил вниз, чтобы поглядеть, как клеть начнет падать под землю.

Заработал мотор, клеть двинулась вниз, и его туловище было уже наполовину под землей. Тут он инстинктивно закрыл глаза. Когда он снова открыл их, он уже не видел, что было наверху. Вместе с четырьмя другими он был заперт в черной клети; вокруг стояла кромешная тьма и только тускло мигали пятнышки света. Клеть падала вниз все быстрее и быстрее, но вокруг него по-прежнему была темнота, если не считать тусклых огоньков шахтерских лампочек. Ему стало немного страшно. Он чувствовал, что его тело помимо его воли падает вниз. Сердце учащенно забилось. Он и впрямь крепче вцепился в поручни клети, словно боясь, что, ослабив пальцы, он выпадет из нее. Но падать было некуда — за клетью не было пустоты.

— Вот так глубина! — не смог удержаться он от возгласа.

— А что я тебе говорил? Глубина — сто чжанов

[24]

с лишним, — старый шахтер, улыбаясь, похлопал новичка по плечу. — Если боишься, закрой глаза. — А когда надо будет выходить, я тебе скажу.

— Пошли, здесь нам делать нечего, — закричали люди.

Каждый перебросил через плечо свой узелок, лежавший рядом, кое-что забрал в руку. Один за другим они без сожаления вышли из сарая.

Их было больше пятидесяти. Широким шагом шли они по узкой проселочной дороге. Стояло пасмурное утро. Еще с вечера начал задувать северный ветер, и кое-кто предсказывал снегопад. Но все равно они не могли больше оставаться в этой деревне.

Так каждый раз они снова трогались в путь; у них не было определенной цели, не было запасов продовольствия, не было работы. Они знали лишь одно — нужно идти, идти в новое место, где они надеялись найти работу, сытную еду, теплый угол.

Поход этот длился уже не два и не три дня. Полгода назад наводнением затопило их родную деревню и снесло весь урожай этого года. Вслед за тем через деревню прошли войска, забрав все, что еще оставалось, и спалив несколько домов. У каждого осталось только кое-что из одежды, пара свободных рук да собственная судьба. Словно невидимая плеть, свистевшая за спиной, подгоняли их голод и холод. И тогда люди со слезами на глазах расстались с родными местами, с деревней, которую когда-то любили, как родную мать. В те времена жизнь в деревне била ключом, как у человека в расцвете сил и здоровья. Но впоследствии тяжелые недуги иссушили ее, а ныне она умерла мучительной смертью, не оставив им ничего, кроме тяжелых воспоминаний.

— Не противься злу. — Так он обычно уговаривал меня. (Разумеется, я мог бы назвать его имя и фамилию, которая многим известна, но, думаю, достаточно будет, если я назову его просто «он». Я не преклоняюсь перед именами — зачем же другим знать фамилию?) — Допустим, что один ты не согласишься, — ну и что из этого? То, что должно случиться — ведь тебе этого не предотвратить. Вот японцы заняли Северо-Восток, ну и что? Лучше тратить время на собственные дела.

Развалившись на софе, он поигрывал бородкой, размеренно читая свои нравоучения.

Но что это за «собственные дела» — он никогда не пояснял. Если я спрашивал, он отделывался невразумительным ответом. Но один раз — только один раз! — он показал, что значат эти «собственные дела».

Я был зеленым юнцом — по крайней мере он так смотрел на меня, — хотя себе я в этом не признавался. Раза два-три он с сожалением говорил мне, что у него весьма способный ученик по фамилии Янь, который не уступал Янь Хуэю, ученику самого Конфуция, но, к сожалению, умер совсем молодым. Затем у него уже не было никого, кто смог бы перенять все его знания. Был, правда, еще некий Фан Юньсянь, готовившийся к поездке в Англию, но это было все-таки не то. А я — я не мог идти в сравнение с этими двумя.

Несмотря на все это, он относился ко мне неплохо и часто подолгу беседовал со мной, наставляя меня на путь истинный.

— Жил-был когда-то государь…

Так обычно начинает рассказывать свои истории отец.

— Государь… Ты всегда говоришь о государях, а что это такое? — не вытерпев, я прерываю отца, ведь за всю свою жизнь я не видел ни одного государя.

— Государь… Это чудовище с короной на голове, которое целыми днями сидит во дворце, — несложно отвечает отец после длительного раздумья и продолжает рассказывать.

Наша лодка причалена к дереву, растущему у воды. Отец покуривает, сидя на носу лодки, а я лежу на дне, устремив глаза на кусок неба на западе, где толпятся облака, розовеющие от вечерней зари. Совсем далеко, на горизонте, словно тучи, маячат горы. Несколько рыбацких баркасов, подняв паруса, возвращаются домой. С берега они кажутся игрушечными. Тихо, монотонно плещутся о берег волны. Кругом — тишина и покой. Над рекой постепенно спускается ночь, такая же мягкая, как голос отца.