Россия-мать, Россия-баба спит. И не отыскать округлых и умильных слов для описания этого сна разума, породившего химер-чудовищ.

Пропитаны слова горькой и гневной жалостью к матери. Опоенная и травленная заморским денатуратом, растеклась она полуголыми, вдрызг изработанными телесами на мураве Среднерусской равнины.

Печет, палит мондиалистское светило, выжигая русскую мураву. Жестоко топчутся по ней вокруг армейско-иноземные ботинки, ломая с хрустом каблуками пальцы рук и ног у опоенной.

Со скотским любопытством пялятся гляделки со всех сторон под задранный подол. И некому подол тот одернуть: повязаны сыновьи руки-ноги. Закрыть, хотя б зубами саван натянуть на опозоренное тело – да смертный грех: жива еще. Не отпета. Не соборована. Не прощена и не простилась. Не понята.

Шел к концу второй акт «Сказки о царе Салтане» и приглашенный из Санкт-Петербурга специально к торжествам в Киеве тенор Фигнер истекал сладенькой кантиленой в арии.

Столыпин, сидевший в первом ряду партера рядом с Курловым, прервал на минуту тяжкую сверлящую думу и вернулся в зал. Отметил с мимолетной брезгливостью: врет. Тенор явно не дотягивал до унисона с флейтой и, выпевая грассирующе арию, купаясь в собственных фиоретурах, как воробей в пыли, напрочь не чувствовал образа. Полянская была хороша, как всегда, хоть и беременна. Премьер оторвался от зала, от потной мерцающей позолотой, парчой массы в партере, вновь вернулся к «Протоколам…». Они терзали его мозг вот уже несколько дней. Только что в Свято-Троицкой Сергиевой лавре вышло в свет их второе издание, сметенное в тот же день неведомой командой с прилавков, как и первое, в 1905 году. К вечеру он пригласил к себе Нилуса, журналиста-издателя, и обнадежил субсидией нового, третьего, издания. Уходя, изможденный, серый, будто испепеленный внутренним огнем Нилус опустошенно усмехнулся:

– И третье сметут, ваше высокопревосходительство. Я их видел: стаи курчавых картузников. Карманы, разбухшие от кредиток, и пролетки наготове. Увозят тираж в подвалы, закапывают, сжигают на свалках, топят в заливе.

Премьер давно уже, несколько месяцев, всей кожей ощущал хищно азартную дрожь сановного противоборства Химеры, вросшей в дворцовые лабиринты. Он бил в нее распоряжениями, законопроектами в Думу, докладами царю – она податливо и склизко продавливалась под ударами, захлебываясь газетным, журнальным визгом, воплями возмущения в парламенте, с тем, чтобы тут же обволочь премьерские усилия слизью саботажа. После чего Химера еще больше разбухала, сгущаясь в ядовитый субстрат, отравляя империю все нещаднее.