Богунович и Мира отстали от солдат, солдаты далеко опередили их и подходили уже к своим позициям. Богунович не пошел напрямик, по их следу, а сделал полукруг, держась опушки молодого сосняка.

Мира усмехнулась, но промолчала. Она догадалась, что Сергей хочет уберечь ее от ветра. Это тронуло. Не раз уже замечала, с какой просто-таки рыцарской заботливостью он оберегает ее от простуды, от холода, от солдатской грубости. Чудак, думает, что она такая уж оранжерейная.

А ветер действительно за какой-то час изменил направление и неожиданно стал морозным и жестким. Когда утром шли туда, к немцам, ветер был западный, мягкий, влажный, два дня стояла оттепель. А сейчас — северный, пожалуй, северо-восточный уже. Сразу заскрипел снег под ногами, и по насту поползли синеватые змейки. Они закручивались вокруг сапог, проникали за голенища, пробивали брюки; ползли под шинель к спине, к груди. Сергей почувствовал, как замерз, и подумал о Мире: слишком легко одета, нужно все-таки выписать со склада офицерский полушубок и перешить ей. К черту условности — кто что скажет! Да и пусть говорят. Но сама Мира наденет ли кожушок? Она признает солдатскую шинель, солдатские сапоги — и ничего из офицерской одежды! Был уже у них разговор на эту тему. Довольно бурный. Он доказывал, что женщина во всем должна оставаться женщиной и одеваться соответственно своей природе. Она отвечала, что в нем крепко засели буржуазно-мещанские предрассудки. Поссорились. Поссорились, чтобы потом помириться. Когда она переставала быть солдатом, партийным агитатором, а становилась обыкновенной девушкой… женщиной, доброй, ласковой, нежной, пьяневшей от любви, — это были часы наивысшего счастья, о котором тут, на войне, он раньше не смел даже мечтать. За три с половиной года окопной жизни, казалось ему, все в нем зачерствело, душа покрылась отвратительными гнойными струпьями. Теперь он радовался, что все так сразу очистилось и он в свои двадцать семь лет вернул свою возвышенную душу, стал как бы прежним, романтичным студентом, который в начале войны сам попросился на фронт. Мира сказала, что его очистила революция. Да, конечно, война и революция очистили его от многих сословных, классовых предрассудков, хотя и тогда, в четырнадцатом, он шел воевать не за царя — за народ, за отчизну. Народу он служит и теперь. Большевистское правительство доверило ему, беспартийному поручику, полк, солдаты любят его…

Какой, однако, студеный ветер! И сосняк не заслоняет от него. Если ударят сильные морозы, будет очень туго — с харчами, с фуражом.

— Опусти уши!

Штаб полка находился в имении барона Зейфеля — потомка небезызвестного Бенигсена, что писал доносы на Кутузова. Сын барона до Февральской революции был офицером Генерального штаба. В конце шестнадцатого года он инспектировал в районе Нарочи дивизию, в которой воевал Богунович.

Инспектора днем побывали в одном или двух полках, кстати, и в его, Богуновича, роте, им понравился в ней порядок, и командир был отмечен — приглашен в штаб дивизии на ужин; пировали целую ночь, дулись в карты, причем штабисты играли как шулера и обчистили окопных офицеров; он, Богунович, спустил свои полевые за три месяца вперед, и у него долго было гадко на душе. Переживал не за себя — ему не надо было посылать семье, адвокат Богунович все ж таки что-то зарабатывал, хотя чаще вел дела людей, которым нечем было заплатить, — переживал за друзей: многие из них своим «полевым жалованьем» поддерживали семьи.

Познакомился Богунович и со старым бароном, его семьей прошлым летом, когда полк перебросили на этот участок перед июньским наступлением. В своем дворце барон дал бал в честь офицеров. Странно, старик и особенно его младший сын, хромой богослов-лютеранин, высказывали довольно революционные по тому времени взгляды — в поддержку республики. После большевистской революции местный ревком арестовал старого барона. Но дней через десять его выпустили, проявив гуманность, — человеку за семьдесят. А еще через неделю в темную ноябрьскую ночь семья бесследно исчезла, вместе с ними и бывший командир полка — подполковник Фриш, сидевший здесь, в имении, под арестом. Никто не сомневался, что немцы сбежали к немцам, перешли линию фронта. Полковой комитет потребовал расследования и покарания тех, кто допустил явную безответственность и утрату бдительности. Арестовали только что выбранного, после смещения Фриша, командира полка — штабс-капитана Егорцева. А местный ревком даже расстрелял одного своего, отвечавшего за охрану баронской семьи.

Между прочим, обстоятельство это — пребывание барона там, у немцев, все время тревожило Богуновича. А сегодня, после посещения немецких позиций, после акции, называемой евангельским словом братание, тревога переросла, пожалуй, в страх. Что стоит, располагая такими силами, оттеснить на три-четыре версты полк? А провокацию всегда можно учинить и во время перемирия, кайзеровцы на это мастаки. Да еще нас же и обвинят. Ну, пойдет нота протеста из Петрограда в Берлин… Что такое нота, когда государства находятся в состоянии войны? Он, Богунович, еще будучи студентом, не очень верил в ноты того, мирного, времени. Сколько их писали перед войной! Императоры, короли, министры клялись в приверженности миру, а готовили вселенское побоище.

Штаб не в самом дворце — во флигеле, на краю парка и фруктового сада. Там же рядом, в бараке, где раньше жили батраки, расквартированы штабная рота, писари, интендантская служба. Всех этих людей наполовину меньше, чем должно быть по штатам военного времени.

Он шел по темному в зимний день длинному коридору первого этажа, по запутанным ходам и переходам и думал о жизни людей, которых революция сделала хозяевами этого старого дома, окрестной земли, добра в хлевах, гумнах.

Воспитанного в демократической семье, на демократической литературе, познавшего вместе с народом, с крестьянами, батраками, одетыми в солдатские шинели, все ужасы войны Богуновича радовало, что люди — и его солдаты, и эти бывшие батрачки — стали вот такими — действительно свободными, независимыми, не гнут спину ни перед баронами, ни перед полковниками (в конце концов, он для этих женщин — полковник). Но готовы ли они жить коммуной? В шутливой ссоре женщин он уловил тот микроб, который может размножиться и заразить здоровый организм, разрушить его. Нужен умный, умелый санитар, чтобы не дать вспыхнуть болезни индивидуализма, собственничества: «Это твое, а это мое, и моего не трожь!» Философии такой тысячи лет, не так просто выкорчевать ее из человеческого сознания, из душ людских! Он не верил, что это можно сделать за месяцы или даже за годы, спорил с Мирой, восхищался ее уверенностью или злился на ее наивность и мучился от того, что у него нет такой веры, как у нее, что его, словно ржавчина, разъедают сомнения.

До Октября, до встречи с Мирой, все казалось проще, сомнений у него почти не было: он шел с солдатами и на немцев, и на своих генералов, пошел против Корнилова и против Керенского. Но даже не это его встревожило и взволновало — не «микроб», возвращающий тысячелетнюю болезнь. Как и на своей передней линии, где на участке роты остался один унтер Буров, так и тут, на кухне, где пекли вкусные блины и игривая вдова весело шутила, его не просто встревожила — испугала беззаботность свободных людей перед врагом — страшным врагом, вооруженным до зубов, в чем он сегодня убедился сам. Он принял братание. Боялся иногда за Миру, но приветствовал — мудрость большевиков — посылать к немцам своих агитаторов. Понимал, что немецкий солдат — тот же рабочий и крестьянин. Однако прусского лейтенанта продолжал ненавидеть так же, как кайзера.

Увидев, как солдаты тянулись не только перед лейтенантом, но и перед унтером, почувствовал недоброе и к солдатам, и боялся их так же, как осенью четырнадцатого, когда пришел на фронт; тогда, после разгрома армии Самсонова, они боялись «опьяневших тевтонцев», их ненависти к славянам, их выучки, тактики, огневых шквалов крупповской артиллерии.

Поднимаясь по парадной лестнице с приметно попорченными мраморными поручнями, Богунович думал: можно ли при такой свободе, когда любой солдат может самодемобилизоваться, оборониться от врага внешнего?

В штабе, если не считать часового, один только человек работал — занимался делами полка. Как в любой другой день. Начальник штаба полковник Пастушенко. Подсчитывал, планировал, вычерчивал графики, схемы. Неутомимый труженик. Человек этот давно удивлял Сергея. Полковнику под шестьдесят, он старше адвоката Богуновича. В шестнадцатом прислан из Ставки, назначен командиром полка. Ходили слухи, что за какую-то провинность попал в опалу, будто бы с самим императором не согласился в чем-то. Дворянин, не из бедных. Но с высшим командным составом не очень дружил, не любили там Пастушенко. Держался компании своих офицеров, большинство которых в пехотных частях были из разночинцев — из учителей, чиновников, средней буржуазии. Эта часть офицерства считалась до февральского переворота наиболее революционной и горячо приветствовала свержение Николая Кровавого, установление республики. Пастушенко не возглавлял их, но шел с ними как равный, принимая все революционные перемены в армии и в стране. А потом полковник пошел дальше многих молодых офицеров — пошел за солдатами.

В июне полк отказался наступать. Полковник защищал солдат, не выдал агитаторов-большевиков и, держась как будто в тени, сумел сделать так, что казачьей сотне, присланной штабом фронта разоружить полк и расформировать, это не удалось.

Полк какое-то время не трогали — горячие июльские дни в Петрограде, Временному правительству было не до того. А потом, когда контрреволюция организовалась и укрепилась, военный министр Керенский, став премьером, собственным приказом снял Пастушенко с командования полком и разжаловал в капитаны.

Любой другой в возрасте Пастушенко после такого унижения подал бы в отставку или еще каким-нибудь образом оставил полк.

Пастушенко остался в полку, командиром батальона.

Пурга разгулялась вовсю. Вершины старых сосен раскачивались так, что делалось страшно: настывшие, они могли сломаться и упасть на головы.

Деревья натужно скрипели и трещали под напором ветра. А весь бор гудел, как море при многобалльном шторме, когда волны бьют в берег с разрушительной силой.

Но внизу под соснами было уютно, тихо. Давно наезженная колея только припорошена снегом, не то что в поле, где дорогу перемели сугробы и кони проваливались по колено.

В лесу конь шел легко. Изредка весело фыркал. Тут же отзывался позади конь вестового. Сопровождающего солдата заставил взять Пастушенко, заставил с настойчивостью командирской и отцовской. Вообще старику было непонятно неожиданное желание Богуновича в такую непогоду посетить свой третий батальон и соседний полк. Пастушенко не любил командира этого полка эсера Бульбу-Любецкого.

Богунович постеснялся сказать действительную причину, почему ему обязательно нужно съездить к Бульбе. Удивил он Пастушенко, а особенно Степанова, и приглашением на встречу Нового года.

Конь, весело фыркая, бежал легкой трусцой. Кучер подгонял его так же весело — не русскими понуканьями, а свистом и своеобразным чмоканьем. Подковы дробили укатанный снег, на кучера и ездоков летели мелкие льдинки.

На елях, обступивших дорогу, лежали толстые шапки снега, пригнув нижние ветви к самой земле, утопив их в сугробах.

День был пасмурный, но на удивление тихий, какой бывает только здесь, на Карельском перешейке.

Владимир Ильич с детским жадным интересом любовался зимней природой. Он ощущал красоту зимы не умом — сердцем, всем существом. Недалеко отсюда, в Разливе, он жил прошлым летом и полюбил карельские пейзажи, сроднился с ними так же, как когда-то в детстве с волжскими. С сентября не удавалось вырваться за город. Три месяца напряженнейшего труда.

Начала болеть голова. Владимир Ильич имел неосторожность признаться сестре. Маняша тут же, конечно, выдала его Надежде Константиновне. А потом кто-то из них посвятил в «тайну» и Александру Михайловну Коллонтай, и женщины, все вместе, настояли, чтобы он попросил у Совнаркома короткий отдых и поехал в санаторий «Халила». Вырваться было нелегко. В истории человечества еще не было опыта строительства социализма, писались только проекты, до Маркса все утопические. Практика подбрасывает проблемы, каких никто из теоретиков не мог предусмотреть. Нужно решать их ежеминутно. А людей мало. Нет, людей немало. Революционеров — рабочих, солдат. Мало образованных большевиков. Многие из бывших социал-демократов запятнали себя соглашением с буржуазией и продолжают выступать против революции, против диктатуры пролетариата. А некоторые из большевиков безбожно путают и в теории, и в практической работе. Наисрочнейший вопрос социалистического строительства, укрепления Советской Республики — подписание мирного договора с Германией.

Англия, Франция, Америка не признавали большевистское правительство, но посольств из Петрограда не отзывали. По подсказке «лидеров» не отзывали своих посольств и все другие державы, большие и малые, — Китай, Япония, Румыния, Бельгия. Ожидали падения большевиков. Посольства помогали контрреволюции.

Совнарком знал об этом, и некоторые из «левых» требовали высылки посольств. Ленин был против высылки. Это дало бы буржуазии лишний козырь против Советского правительства и целиком изолировало бы республику от внешнего мира.

Послы ожидали созыва Учредительного собрания, надеялись, что собрание изменит характер власти, вернет эсеров и меньшевиков.

Между тем время шло, революция ширилась и углублялась.

Наиболее умные дипломаты из буржуазных посольств и миссий понимали, что они сами поставили себя в нелепое положение: илом, грязью лжи и дезинформации затягиваются каналы связи с бывшим союзником по войне. В конце концов, главная задача дипломатических представительств Антанты — не дать России выйти из войны, любыми средствами помешать подписанию мира с немцами.

Над Невой кружила метель. Ветер швырял снег в окна. В кабинете было холоднее, чем обычно, хотя и до этого здесь не перегревались — в Смольном экономили топливо.

Владимир Ильич набросил пальто на плечи.

Во вьюжные дни не хватало света: окна-то достаточно широки, но уж слишком толстые стены в бывшем Институте благородных девиц. Хотел включить настольную лампу, но электричества не было. Всего не хватает — хлеба, угля…

Писал почти в полумраке, низко склонившись над столом. Радовался, что выдалась счастливая пауза, когда нет посетителей, никто не входит из своих, совнаркомовских, и можно продолжить начатую на рассвете этажом ниже, в квартире, работу над Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Декларация должна быть готова до созыва Учредительного собрания. С его трибуны еще раз будет объявлено народам России и всему миру:

«…Учредительное собрание всецело присоединяется к проводимой Советской властью политике разрыва тайных договоров, организации самого широкого братания с рабочими и крестьянами воюющих ныне между собой армий и достижения, во чтобы то ни стало, революционными мерами, демократического мира между народами, без аннексий и без контрибуций, на основе свободного самоопределения наций».

Новый год начался ясным морозным днем. Утреннее небо слепило первородной синевой, таким оно редко бывало над Питером, обычно его туманили дымы тысяч труб — заводских, жилых домов.

В это утро тоже дымили трубы, но не так густо, дымы были прозрачно-белые, не расплывались, поднимались в небо тонкими столбиками и незаметно таяли там — ни сажи, ни копоти; нетрудно догадаться почему — большинство кочегарок перешло на дрова.

Выйдя на прогулку, перед тем как подняться в кабинет, Владимир Ильич полюбовался небом, обратил внимание на особенность дымов и снова подумал про уголь. Дрова могут согреть людей, но на дровах не сваришь металл, не выкуешь плуг и штык. Да и как их заготовить, дрова? На чем привезти? Хотя, пожалуй, стоит подумать, нельзя ли использовать извозчиков. Подсказать Петроградскому Совету, пусть подсчитают, сколько в городе лошадей. Чем их кормят? Нет ли запасов фуража, из которых можно было бы выкроить часть для фронта?

Прекрасное утро, но мороз беспощадный. В таком пальто в январе можно гулять в Женеве, но недолго погуляешь в Петрограде. Надеть бы тулуп, как у того дворника, что лениво расчищает снег.

Дворников нужно заставить чистить улицы. Вчера вечером, после пурги, едва добрались на Выборгскую сторону. Этак город может замести настолько, что не выйдет ни один автомобиль, остановятся трамваи.

Вошел секретарь Горбунов.

— Владимир Ильич, с вами хочет говорить американский посол.

На лице Николая Петровича удивление: звонит лично посол государства, не признающего Советского правительства и до сих пор не сделавшего ни одного шага к установлению хотя бы каких-либо отношений, если не считать частной инициативы Робинса. Горбунов не понимал причины неожиданного звонка. Ленин сразу догадался. Усмехнулся над удивлением секретаря и над вынужденным демаршем Френсиса. Представил, как нелегко было спесивому американцу обратиться к премьеру Советского правительства.

Ленину хватило одной минуты, чтобы выработать план разговора. В дипломатии имеют значение не только слова, их смысл, но и форма диалога — тон, паузы и многое другое. Нельзя взять трубку слишком поспешно, но нельзя и испытывать терпение самолюбивого собеседника.

Владимир Ильич снял трубку телефона, сказал по-русски:

Мира заболела всерьез. У нее был жар. Она сильно кашляла. Не требовалось быть врачом, чтобы поставить диагноз: воспаление легких. Первая это поняла пани Альжбета, которая еще три дня назад старалась не разговаривать с иноверкой, без венчания живущей с офицером.

Мирина болезнь, встреча Нового года, возможно, трогательно-отеческое отношение к Мире старого полковника Пастушенко, а может, больше всего неожиданное проявление приязни к квартирантке со стороны ее собственной дочери Юстины перевернули у пани Альжбеты все представления, пошатнули воспитанные определенной средой принципы, в том числе и религиозные.

Сама пани Альжбета об этом не подозревала и возмутилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она отступает от своей религии. Нет, веру в пана Езуса и во все то, что она с детства слышала от пана ксендза, не могли в ней поколебать все революции на свете — так она считала. А вот если бы сказали, что сердце ее, вместившее столько мук и унижений эвакуации, оттаяло, что сердце ее наполнилось добротой и сочувствием, материнской лаской к детям — по возрасту Мира ей дочь, да и пан поручик ненамного старше ее сына, который благодаря ее материнским молитвам служит где-то в Сибири (пусть Сибирь, пусть холод, лишь бы не фронт!), — то с этим пани Альжбета, конечно, согласилась бы. Все матери таковы. А дети есть дети. От них только и жди глупостей. Но никогда не поздно направить их на путь истинный. И достигается это успешнее всего добротой и лаской.

У пани не хватило смелости спросить большевистского командира полка, какой он веры, но она убедила себя, что такой воспитанный минчанин может быть только католиком. И уж давала простор своей фантазии — мечтала, как повенчает их в костеле. Какое счастье для них, думала она, приобщиться к единственной в мире правоверной церкви. Счастье и для нее, если она поможет им в этом! Пан Езус спишет половину грехов.

Когда привезенный из госпиталя из Молодечно врач подтвердил воспаление легких, Богунович, пожалуй, испугался. Вспомнил, как когда-то сам, будучи гимназистом, болел крупозным воспалением, как мучительно долго — казалось ему тогда — тянулась болезнь и как внимательно, терпеливо его лечили: доктор, мать, тетя. Мать не отходила от кровати и на ночь перебралась в его комнату, спала на составленных стульях. Да и спала ли? Когда бы он ни открыл глаза, она тут же склонялась над ним: «Что тебе, Сережа, мальчик мой?»

«Какой там, к черту, оптимизм! — подумал Богунович, когда казак вывел ему из баронской конюшни выездного и он, вскочив в седло, галопом выехал из старого парка на хорошо проторенную дорогу в лес, синевший вдали. — Какой там оптимизм, когда на душе кошки скребут? Ах, Мира, Мира! Как некстати ты заболела. А я мечтал взять отпуск, поехать с тобой в Минск, представить тебя родителям. Нет, не бойся. Они добрые, культурные люди. Они примут тебя. Может, мама про себя немного пожалеет… Не нужно, мамочка. Ты же сама была против предрассудков. Как они опутали нас, все эти предрассудки, сословные, национальные, религиозные… Здорово, что появились люди, так смело рвущие эти цепи».

Там, в штабе, его, пожалуй, обрадовала новость, что участок фронта рядом занял свежий полк.

А уже в дороге, когда въехал в бор и пустил скакуна легкой рысью, вдруг сообразил: по условиям перемирия на фронт не должны перебрасываться новые части. Большевики, выходит, начали такую замену. Правда, это условие перемирия первыми нарушили немцы, о чем он сам докладывал в штаб фронта. Как же понимать появление новой части? Демонстрация против немецкого нарушения? Или, может, переговоры в Бресте провалились? Вспомнил, что три дня назад, ночью, всего один вагон прошел из Бреста в Петроград. В штабе полка была телеграмма, но в ней не говорилось, кто едет, поэтому никто из командиров и членов комитета спецпоезд не встречал. Не придали значения: в одном вагоне мог ехать дипкурьер. В Брест же шло целых три вагона. Теперь Богунович связал появление нового полка со спецпоездом и похолодел при мысли, что переговоры действительно по чьей-то вине, нашей или немецкой, сорвались. Снова охватил страх перед немецким наступлением. Как и тогда, когда он шел с Мирой от них под Новый год. Но теперь страх был, пожалуй, сильнее, с незнакомыми оттенками.

«Куда ее девать, больную? Отослать в госпиталь? Не поедет. Да и я не могу. Я боюсь. Мрут там, в госпитале…»

Назара Бульбу-Любецкого Богунович нашел за лесниковым гумном. Выглядел капитан не таким элегантным, как под Новый год, когда возлежал на медвежьей шкуре. Теперь сам он был похож на медведя, среди зимы выгнанного из берлоги. Одет в старый, порванный крестьянский тулуп. Небрит. С нездоровым серо-одутловатым лицом, наверное, с перепоя. Волкодав, почуяв чужого, бросился на Богуновича, когда тот еще только подходил к гумну. Бульба начал материться: кого там черт носит? Волкодав так ощерился, что Сергей на всякий случай достал из кобуры наган и крикнул:

Приехали знакомиться новые соседи из Петроградского полка Красной Армии. Пастушенко не выдумал: соседи действительно называли себя так.

Богунович по дороге от Бульбы думал о двух армиях и в бессонную ночь — очень сильный жар был у Миры, он сидел подле нее и когда она засыпала, — снова думал. Такое разделение соседних полков — полк старой армии и полк новой — почему-то оскорбляло его. Не познакомившись еще с соседями, он настроил себя против них.

Утром Мире стало лучше. Однако он позвонил со станции Пастушенко, что в штаб не придет, будет при больной.

Но в полдень прискакал вестовой с запиской от Степанова: соседи хотят познакомиться с командиром.

Нарочно пошел пешком, пусть не думают, что спешил на их вызов. Да и хотелось остыть, прикинуть, как вести себя; после бессонной ночи голова была чугунная, болел затылок. Не заболеть бы самому.

Мире снова стало хуже, ночью она бредила, и Богуновичу уже не хотелось ехать к соседям. Но не поехать было неловко — сам напросился. Конечно, можно послать вестового с извинениями, причину придумать нетрудно. Но еще вчера, когда распрощались с гостями и потом обсуждали неожиданное событие дня, он увидел, что поехать в первый полк новой армии хочется не только ему, но и Степанову и Пастушенко. Да и Мира загорелась этой идеей и одобрила его намерение посетить соседей, очень жалела, что болезнь не позволяет ей поехать вместе с ним, выздоровеет — сразу поедет. Это же не кто-нибудь, не крестьяне, одетые в шинели, — петроградские пролетарии, добровольцы! Там, наверное, не горсточка, как в их полку, партийцев-большевиков, а целых полполка. Утром она и слушать не хотела, когда он заикнулся, что хочет отложить поездку.

— Выдумки! Какой еще бред? Это я во сне разговаривала. Мама рассказывала, что я всегда говорю во сне. Интересно, на каком языке? Мне часто снится, что разговариваю по-немецки. Странно. Как-то снилось, что я с тобой говорю по-немецки. Ты меня не понимал, и мне стало страшно.

Сергей попросил хозяйку присмотреть за больной. Альжбета обиделась:

— Пан поручик, неужели вы думаете, что мы с Юстиной бросим больного человека? Как вам не стыдно! За кого вы нас принимаете? А еще такой гжечный пан!

От ее обиженного тона стало хорошо на душе. Успокоенный, Богунович поехал в штаб.

Январские волнения рабочих в Германии и Австро-Венгрии, бурные выступления болгарского народа за мир с Россией вынуждали делегации Четверного союза маневрировать на переговорах в Бресте. Кюльману, Чернину, Попову и даже Талаат-паше пришлось произнести немало красивых речей о стремлении их правительств к миру, об уважении к другим народам, особенно к тем, земли которых топтали сапоги кайзеровских солдат, — полякам, литовцам, латышам, украинцам (белорусов как нацию не вспоминали), о праве этих народов на государственность, на самоопределение. Слова, слова… Огромный том дешевой демагогии.

Генералы говорили более конкретно и решительно. Представитель партии войны, воспитанник прусской военной школы, в которой издавна культивировалась ненависть к славянам, самоуверенный и опьяневший от побед Восточного фронта, где он был начальником штаба (против их фронта у русских не нашлось даже второго Брусилова), генерал Гофман на заседании политической комиссии предъявил советской делегации карту с обозначением земель, которые Германия «вынуждена» удерживать за собой. Это была наглая аннексия всей Польши, значительной части Литвы, Латвии, Эстонии, Белоруссии с сохранением жестокого оккупационного режима, полной власти над народами, вконец разоренными войной, доведенными до нищеты. Дипломатический туман — такая, дескать, линия диктуется «военными соображениями» — никого не мог ввести в заблуждение. Тут же выступил Кюльман и дал понять, что от того, как русские отнесутся к последним немецким предложениям, будет зависеть подписание мира.

По существу это был ультиматум, хотя еще и замаскированный. Карта возмутила членов советской делегации. А руководитель ее Лев Троцкий, мастер логических комбинаций, сразу сообразил, какой сильный козырь немцы дали ему против Ленина — для поддержания тезиса «ни войны, ни мира».

Ленин боролся за мир без аннексий и контрибуций. Как пропагандистский лозунг, думал Троцкий, это прекрасно. Но надо считать наивными империалистов, чтобы надеяться, что они когда-нибудь согласятся на такой мир. Кто же больший реалист в политике — он, Троцкий, или Ленин? На что же вам теперь решиться, Владимир Ильич? Принять немецкие условия, аннексионистский мир? Конечно, вы готовы пойти и на это во имя своей фантастической идеи победы и укрепления революции в одной стране — в отсталой России. Но идея подписания подобного мира не овладела, как вы учили, массами. Что вам скажет партия, когда вы предложите подписать такой грабительский мир?

Троцкий официально возмутился «картой Гофмана», но втайне потирал руки от удовольствия. Судьба народов, остававшихся под кайзеровской оккупацией, его мало волновала. Что бы ни случалось в политической борьбе, в революции, какими бы жертвами и потерями то или иное событие ни угрожало, когда оно работало на его «теорию революции» — Троцкий тут же подхватывал любой такой факт и жонглировал им с ловкостью фокусника.

«Мирные переговоры в Брест-Литовске вполне выяснили в настоящий момент, к 7.1.1918 г., что у германского правительства (вполне ведущего на поводу остальные правительства четверного союза) безусловно взяла верх военная партия, которая по сути дела уже поставила России ультиматум (со дня на день следует ждать, необходимо ждать и его формального предъявления). Ультиматум этот таков: либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, т. е. мир на условии, что мы отдаем все занятые нами земли, германцы сохраняют все занятые ими земли и налагают на нас контрибуцию (прикрытую внешностью платы за содержание пленных), контрибуцию размером приблизительно в 3 миллиарда рублей, с рассрочкой платежа на несколько лет».

Ленин обмакнул перо в чернильницу, жирно вывел порядковый номер следующего тезиса, однако перо застыло, нацеленное на бумагу.

Легко констатировать факты. Нелегко давать им философское объяснение. А написать надо так, чтобы убедить людей. Ох, как надо убедить всех, кто ошибается в самом главном — в вопросе о мире!

Ленин задумался.

В Смольном было непривычно тихо: позднее время, двенадцатый час ночи. Через слегка приоткрытые двери Владимир Ильич услыхал тихий шепот в комнате секретариата. Там тоже все разошлись, остались только часовые да дежурный секретарь — Юлия Павловна Сергеева, разговорчивая веселая белоруска. Ленину нравился ее характер, нравился и ее белорусский акцент с твердым «р» и мягким «ц»: «трапка», «зара», «играюць». Это, конечно, она шепчется с часовыми.

«Левые» чувствовали себя победителями. После окончания совещания лидеры «левых» не расходились. Они столпились в переднем углу зала, у стола президиума, вокруг Бухарина и шумно, со смехом, шутками продолжали разговор. Правда, в присутствии Ленина они не высказывали прямо довольства результатами голосования, но радость чувствовалась во всем: в том, как они говорили, как смеялись, каким Наполеоном выглядел Николай Иванович Бухарин. Он стоял в центре группы, довольно кругленький для своих тридцати лет и голодного времени, раскрасневшийся от возбуждения — от удовлетворения, наверное, своей пламенной, глубокой, как он считал, речью, которая, безусловно, сплотила сторонников революционной войны и дала им победу над самим Лениным. Тридцать два человека проголосовали за него, Бухарина, и только пятнадцать — за позицию Ленина. Шестнадцать голосов собрал Троцкий. Но Троцкий, его теория ближе, значительно ближе им, «левым», с Троцким можно объединиться и в ЦК, и на конференции, созыва которой они будут требовать, поскольку не удалось превратить в конференцию это совещание с делегатами Третьего съезда Советов и руководителями крупных партийных организаций.

Ленин тоже задержался в зале, в другом конце, у двери. Задержали его не столько единомышленники, сколько те «левые», которым, возможно, стало стыдно за бестактно-шумную реакцию Бухарина, Урицкого, Ломова, Осинского, Косиора… Конечно, ленинцам тоже хотелось поддержать, подбодрить вождя партии. Первым по-рабочему просто и искренне сделал это Федор Андреевич Артем:

— Не переживайте, Владимир Ильич. Этим наша борьба за мир не кончается.

Ленин в проходе между раздвинутыми в беспорядке венскими стульями благодарно сжал локоть своего верного единомышленника, сказал тихо:

— Товарищ Артем, я огорчаюсь не за себя. За них. Чему они радуются? Возможности похоронить Советскую власть?

Через три дня, на заседании Центрального Комитета двадцать четвертого января, бухаринцы уже не чувствовали себя победителями. Не держались особняком, не шумели, не смеялись. Не группировались вокруг своего лидера. Наоборот, больше обращались к Свердлову, оказавшемуся в центре внимания в связи со съездом Советов, который открылся накануне.

Спокойную, деловую естественность взаимоотношений можно было объяснить тем, что почти все члены ЦК вчера виделись на съезде и теперь, перед заседанием, как бы продолжают ранее начатые беседы, не разбиваясь при этом на группы в зависимости от того, какую кто занимает позицию по вопросу о мире, хотя вопрос этот должен быть главным сегодня, из-за него и собралось чрезвычайное заседание. Троцкий одним из первых почувствовал перемену в настроении «левых». Они будто перессорились между собой. Нет, ссоры, конечно, не было, иначе Моисей Соломонович Урицкий информировал бы его о происшедшем. Просто Бухарин и его сторонники растерялись. Ленинские тезисы, над которыми они не могли не думать — не пустые головы! — которые не могли не изучать три дня, и овация, устроенная делегатами съезда — рабочими и солдатами — в ответ на предложение Свердлова выбрать Ленина почетным председателем съезда, — безусловно, произвели на всех этих людей впечатление. Даже он, Троцкий, при его скептическом отношении к умам и авторитетам всех иных, кроме себя самого, не мог остаться равнодушным. У него шевельнулось и доброе чувство гордости: и он рядом с Лениным, часть аплодисментов адресована и ему, и недоброе чувство — зависть. Кстати, он не глушил этого чувства, давал ему волю, оно определенным образом проясняло его очень сложные отношения к тому, за кем идет партия.

Растерянность «левых», замеченная им, вызвала чувство презрения к Бухарину и его группе. Его сильно беспокоило, куда кто из них может повернуть. От этого будут зависеть результаты голосования. В конце концов, главное — не дать Ленину набрать большинство голосов. Определенную работу Троцкому удалось провести. Но не хватало времени — дни были заполнены бесконечными заседаниями, ее было даже возможности пригласить надежных людей на чашку чаю. Однако еще на съезде Советов он договорился, чтобы председательствовать сегодня поручили ему — заседания ЦК в отличие от заседаний Совнаркома, где неизменно председательствовал Ленин, вели по очереди члены Политбюро.

Собрались в классной комнате Смольного, где постоянно с небольшим аппаратом работала Стасова, секретарь ЦК. В комнате стояло несколько столов, за ними и расселись члены и кандидаты в члены ЦК, выбранного Шестым съездом, — шестнадцать человек. Из членов ЦК отсутствовали Берзинь и Смилга. «Левые» поставили вопрос о приглашении Косиора, им нужен был доклад о позиции Петроградского комитета, выступавшего против мирного договора.

Стенографисток не было, никто тогда не думал, как через много лет и десятилетий историкам будет не хватать такой стенограммы. Хорошо, что неутомимая труженица Елена Дмитриевна Стасова неизменно с августа 1917 года записывала в свою заветную тетрадку ход всех заседаний Центрального Комитета, на которых присутствовала. Делала она это лучше технических секретарей, более точно и грамотно.

Непомерно самолюбивый — это было в его натуре от природы и закрепилось определенным воспитанием, внешне будто бы и демократичным, — Лева Бронштейн всегда жаждал лидерства. Он буквально болел, когда его оттесняли на вторые роли, и не прощал этого никому, особенно если конкурент добивался успеха путем интриг, к которым широко прибегали в том мелкобуржуазном окружении, где прошла его молодость. Позже, став «марксистом», Лев Давидович долго не мог примириться, что есть в России более высокие умы, чем его собственный.

Он лидерствовал в отцовском имении. Какое-то время был лидером в Одесском реальном училище Святого Павла. Попытался возглавить «бунт» против деспотизма преподавателей: первым свистнул на уроке. За это его исключили. Однако отцовские деньги вскоре вернули его в училище. Но после этого лидером его уже не признавали. Тогда он плюнул на одноклассников: обыватели! — и начал искать новых друзей. Одесситов, скептически настроенных ко всему на свете, ничем нельзя было удивить — ни гениальностью, ни беспросветной тупостью, ко всему они относились с веселой иронией — как к царю, губернаторам, так и к греческим и еврейским вундеркиндам.

«Ты лучший студент? Ну и что! Ты социалист? Скажите, какая персона! Видали мы не таких социалистов!»

Распрощавшись с мечтой стать великим поэтом. Лева Бронштейн поставил себе целью стать великим революционером.

Были у него качества, привлекавшие молодежь, — смелость в принятии решений, настойчивость в достижении цели, завидная самоуверенность.

День был солнечный, с легким бодрым морозцем. Два дня назад выпал свежий снег, и зима предстала во всей своей красе — искрилась снегом, сверкала голубизной неба, низким солнцем. И звенела.

Об этом сказала Мира — она слышит странный звон, словно всюду вокруг развешаны серебряные колокольчики.

Сергей засмеялся:

— Это у тебя в ушах звенит. После болезни.

— Нет, не в ушах, — по-детски заупрямилась она. Да, зима была еще в силе. Но это был один из тех февральских дней, когда по каким-то неуловимым приметам уже чувствуется весна. Не упало с крыши ни одной капли, негде еще напиться воробью. И однако, может, именно в них, в воробьях, возившихся на куче шлака, что высыпали из немецкого паровоза, доставившего утром вагоны правительственного состава, в их чириканье, в любовном звоне их крылышек и чувствовалась она, весна. Видимо, черный шлак нагревался уже на солнце и отдавал свое тепло воробьям.

Совет размещался в единственном на все село кирпичном здании — бывшей волостной управе. Но Филипп Калачик не любил там сидеть. Крестьяне шутили, что он, как сосунок, боится остаться без матери — Рудковского. Старик хитро усмехался. И действительно, не отставал от молодого большевика, ходил за ним, как короткая тень, катался, как калачик.

Рудковский, когда был не в настроении, иногда злился:

— Чего ты, дед, таскаешься за мной по пятам? Люди смеются.

— Браточка мой! Так учусь же.

— Чему?

А на другой день пришло похмелье. Горькое.

У Богуновича и в самом деле болела голова. Обанкротился гуляка Назар Бульба-Любецкий, еще раньше вычистивший в окрестных местечках все винные погреба. На такое торжество, как свадьба друга, раздобыл одну-единственную бутылку шампанского — для женщин; мужчины же вынуждены были пить привезенный им вонючий армейский спирт, от которого сильно попахивало керосином.

Утром Сергею, когда умывался на кухне, деликатно выговорила пани Альжбета: нехорошо, пан поручик, жениху перепивать.

Он почувствовал себя виноватым и попросил у хозяйки прощения. Альжбета сразу подобрела, ибо выше всего на свете ставила учтивость.

— Не у меня просите — у жены.

Шестнадцатого февраля мороз ослаб, небо нахмурилось. Порхал снежок. Ночью Богуновичу пришла мысль сменить позицию батареи, подтянуть пушки ближе к передовой, чтобы в случае немецкой атаки они могли бить картечью.

Батарейцам затея командира не понравилась: нужно было вылезать из обжитых землянок на голое место, где, пока не построят укрытия, даже не погреешься. Батарейцы тихо, без шума, без бунта, отказались исполнить приказ. Пришлось искать Степанова, чтобы получить решение полкового комитета. Хорошо еще, что Степанов все его меры по обороне участка полка считает правильными. Но не во вред ли делу подобная демократия в такое время? Сказал об этом Степанову, Пастушенко.

Полковник промолчал. Степанов же ответил как бы с сожалением:

— Ох, налетишь ты, Сергей Валентинович, на солдатскую пулю. Не все в революции умные, не всем сразу дано сообразить, что ты им же добра желаеиг.

Впрочем, настроение у Богуновича испортилось не из-за ущемления его командирской власти.

После обеда Владимир Ильич задержался в своей квартире немного отдохнуть. Этого требовали от него Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Если у кого-то из них было время, его буквально караулили. Он иронизировал над их настойчивостью, шутил:

— Что ж, посидим под домашним арестом. Но я на вас пожалуюсь Совнаркому, имейте в виду.

В тот день у жены и сестры были неотложные дела: у Марии Ильиничны — в редакции «Правды», у Надежды Константиновны — в Наркомате просвещения. Но он пообещал им полчаса отдохнуть. Когда он обещал серьезно, женщины верили ему.

Днем Владимир Ильич никогда не ложился, считал это обломовщиной: дневной сон расслабляет тело и мозг. А у него впереди самая напряженная работа — заседание Совнаркома. Заседать приходится почти ежедневно: накапливается множество неотложных дел, требующих архисрочного решения.

Он поднялся к себе в рабочий кабинет. Проходя через комнату управления делами, увидел секретаря Совнаркома Марию Николаевну Скрыпник и вспомнил о ее просьбе: она хотела поехать на Украину к родителям вместе с Медведевым, Шахраем, возвратившимися из Бреста, и Ворошиловым, которого он, Ленин, командировал в Донбасс, на подмогу Антонову-Овсеенко.

Еще до завтрака Ленин побывал у Свердлова. Председателя ЦИК заявление Гофмана встревожило так же, как и Председателя Совнаркома. Однако горячий и одновременно спокойный, когда нужно, до того спокойный, что ничем не пробиваемое хладнокровие его на заседаниях ЦИК иногда доводило меньшевиков и эсеров до приступов бешенства, Яков Михайлович рассудил, что требовать созыва Центрального Комитета немедленно, утром, не стоит. Пусть каждый из членов получит информацию по своим каналам и «переварит» ее. Днем, наверное, будет больше ясности.

— Пока что ее так же мало у нас с вами, Владимир Ильич, как и у наших оппонентов.

— Но я боюсь, что Троцкий с его настроениями будет не прояснять, а темнить. При своей энергии и влиятельности начнет «нажимать» на Иоффе, на Урицкого… Да и на Бухарина, опьяненного своей теорией «перманентной крестьянской войны», которая не что иное, как утопия, абсурд.

— Нам тоже полезно посоветоваться и с нашими единомышленниками, и с нашими оппонентами. Я чувствую, предстоит нелегкий бой. К нему нужно подготовиться. Поручите мне, Владимир Ильич, переговорить с товарищами.

Ленин согласился.

Они поднялись с типично немецкой пунктуальностью — ровно в двенадцать. Сначала одна шеренга по неслышной, словно какой-то мистической, команде выросла из белого, обильно выпавшего накануне снега — серые, в рогатых касках доисторические существа. Винтовки с кинжальными штыками они держали наперевес — как для штыковой атаки.

За первой шеренгой поднялись вторая, третья… А там уже шеренги невозможно было сосчитать. Встали сплошной стеной.

Ударили барабаны — и стена колыхнулась, закрыв полнеба, двинулась по заснеженному полю к русским окопам. Это не был парадный марш; по глубокому снегу нельзя было идти известным со времен Фридриха церемониальным шагом. Это была психическая атака. Богунович видел такие атаки еще в пятнадцатом году, потом немцы отказались от них, перешли к атакам с перебежками, рассыпными цепями.

Не парадно — со зловещей угрозой гремели барабаны, заглушая шорох снега под сотнями ног и все иные звуки. Впрочем, никаких звуков, собственно, не было — стоял тихий и какой-то трогательно-мирный день.

Первое, что испытал Богунович, было профессиональное удивление: как удалось немецкому командованию так невидимо и бесшумно накопить огромную массу пехоты в окопах переднего края? Потом охватил страх, более сильный, чем пережитый в четырнадцатом году, когда молодым прапорщиком впервые повел свой взвод в атаку. Тот страх был только за себя, за свою жизнь. Этот же — за всех: за Миру, за Пастушенко, за солдат, за страну, за революцию… За всех он в ответе. А что он может, такой маленький, по существу беспомощный, всего одна боевая единица, даже не с винтовкой — с наганом? Вон тот пулеметчик значит куда больше, чем он, командир полка, ведь связь у него только с ближайшим солдатом, руководить полком во время контратаки у него нет ни сил, ни средств. Он, пожалуй, сам поставил себя в такое невыгодное положение, когда час назад перенес полковой командный пункт со станции в блиндаж передней линии.

Очнулся Богунович часа через три. С усилием раскрыл глаза. Стоял полумрак. Но это была не ночь — где-то далеко пробивался дневной свет. Сознание возвращалось постепенно. Сначала в голове, распухшей от боли, тяжело, как валун, шевельнулась самая простая мысль: где он, что с ним? На каком он свете? На этом? На том? Пришедшему в сознание человеку всегда хочется выяснить свое место на земле, потому что перво-наперво включается инстинкт самосохранения: только узнав, что с тобой, где ты, можно искать спасение. Боль, именно боль — мертвым не больно! — говорила, что он жив. Но где находится? В окопе? В блиндаже? Мрак, как в блиндаже. Но почему-то сильно пахнет конюшней. Откуда? Почему?

За войну он хорошо узнал, как пахнет смерть — трупы, свежая кровь, человеческая и лошадиная, гангренозные раны. Никогда они не пахли конюшней. Конем, его потом и навозом пахла жизнь: хлев, где лошади стоят, ранняя весна, когда возят навоз на поле, свежая пашня, а здесь, на войне, — передышка, когда не нужно убивать, а занимаешься мирным делом — чистишь своего скакуна, только что в разведке спасшего тебя от смерти, от плена, или того артиллерийского тяжеловоза, что в осеннюю распутицу, в непролазную грязь помог при отступлении, превратившемся в бегство, вывезти орудия.

Почему так сильно пахнет лошадьми? И при этом непривычная, глухая тишина — ни одного звука: ни голосов, ни фырканья, ни звона уздечек. «Где я? Что со мной?»

Ранен, без сомнения. Куда? В голову? Да, голова болит страшно. В ней как бы образовалась пустота, та ничейная полоса, которая простреливается врагом, поэтому невозможно ее пройти, пробежать. Можно только переползти. Так ползло его сознание: через провалы, пустоту — туда, назад, где было небо, люди, звуки… Звуки… Он услышал их — зловещий гром барабанов. И тогда память как бы прорвала плотину боли, преодолела мертвую зону. Все вдруг всплыло. Немецкая атака. Маленькая фигурка с красной косынкой в руке… А потом… потом косынка катилась по снегу…

На мгновение кровавый туман погасил сознание. Но всего на мгновение. Тут же будто не в глаза — в мозг ударил близкий дневной свет, и события выстроились в их логической последовательности.