Эндрью Лоусон, сдававший «респектабельным приезжим» свой небольшой домик в порту, стоял в палисаднике и обрезал садовыми ножницами кусты жасмина. Старый пудель, заросший курчавой шерстью до самого кончика носа, лежал около куртины, искоса поглядывая на хозяина. Июльское солнце только что поднялось над островерхими крышами Бультона.

Скрип шагов на посыпанной морской галькой дорожке потревожил сладко задремавшего пуделя. Собака заворчала на незнакомого человека в одежде уличного торговца, остановившегося перед куртиной. За спиной у него висел небольшой дорожный мешок, в руках была палка.

— Могу ли я видеть мистера Лоусона? — с легким иностранным акцентом спросил пришелец. Но наружность его ничем не изобличала в нем чужеземца.

— Чем могу быть вам полезен? Мне еще трудновато держаться на ногах: я был болен и только сегодня встал с постели.

— Мне необходимо переговорить с глазу на глаз по чрезвычайно важному делу. Оно требует, чтобы наша встреча осталась в глубокой тайне…

Глава крупнейшей в Бультоне юридической конторы «Томпсон и сын», королевский адвокат и ученый сарджент

[9]

 мистер Уильям Томпсон сидел в своем домашнем кабинете и внимательно изучал разложенные на столе бумаги. Он так углубился в свои занятия, что не замечал, как его старый слуга время от времени подходил к столу и щипчиками снимал нагар с двух свечей, горевших в массивном шандале.

Бумаги, лежавшие перед доктором прав, могли поведать любопытному историю возникновения и деятельности «Северобританской коммерческой компании». Эта фирма с недавних пор стала важнейшим клиентом юридической конторы «Томпсон и сын». Документы свидетельствовали о безупречном и блестящем состоянии дел компании. Коммерческий директор фирмы мистер Ральф Норвард издавна поддерживал с мистером Томпсоном дружеские отношения.

Адвокат знал, что инициатором и главным владельцем фирмы является важное новое лицо в городе: сэр Фредрик Джонатан Райленд. Этот титулованный дворянин только четыре года назад обосновался в Бультоне. Наделенный, по-видимому, недюжинной энергией и предприимчивостью, он недавно унаследовал родовое поместье Ченсфильд и титул виконта, но был явно не склонен ограничивать свои занятия одними традиционными дворянскими утехами — войной, охотой и злословием. Он сумел увлечь своими замыслами почтенного всеми уважаемого коммерсанта Норварда.

На деньги, вложенные в дело сэром Фредриком Райлендом, был пущен большой канатный завод, построена фабрика корабельной парусины, куплена и расширена «Бультонская суконная мануфактура», приобретены первые три корабля.

Помещенный в эти предприятия капитал уже через четыре года принес доход и позволил сэру Фредрику расширить свое небольшое земельное владение на севере Англии. На вновь приобретенных землях он начал новое доходное дело — тонкорунное овцеводство.

На бультонской корабельной верфи заканчивался рабочий день, но грохот кузнечных молотов, удары топоров, шарканье пил и рубанков — весь этот шум, заглушающий здесь человеческий голос, еще раздавался в доках. Изредка над колыбелью кораблей проносились чайки. Испуганные гулом и лязгом, они торопились подняться выше, где ветер развеивал чад разогретой смолы и дым кузнечных горнов.

Окруженные лебедками, блоками, строительными лесами и стремянками, высились на наклонных помостах корпуса морских кораблей. С одного из них уже убирали леса; лишь узкие мостки еще опоясывали высокие борта судна. Несколько трапов поднималось от мостков к фальшборту, другие вели вниз, к килю.

Спуск этого корабля, самого крупного из заложенных на верфи, был назначен на завтра. Пожилой корабельный мастер Джекоб Гарвей, коренастый человек с огненно-рыжими бакенбардами, в низко нахлобученной на лоб фуражке с длинным козырьком, проверял последние приготовления к спуску. Он держал в зубах короткую трубку и негромко отдавал приказания, не разжимая зубов и выпуская клубы дыма вслед за каждым словом команды.

Уже были смазаны китовым жиром ходовые доски настила, по которым судно соскальзывает с помоста в воду. Корпус корабля удерживали на месте только мощные бревенчатые упоры.

Остов судна напоминал туловище неведомого морского животного: под обшивкой угадывался «скелет» с чудовищными ребрами-шпангоутами; высокий острый нос и плавно выгнутые линии бортов придавали корпусу сходство с диковинной рыбой, а круглая корма походила на голову кита.

Почтенный бультонский банкир мистер Сэмюэль Ленди, тяжело припадая на подагрическую ногу, поднимался по ступеням серого здания, где помещалась юридическая контора «Томпсон и сын». Коляска, запряженная парой раскормленных лошадей, осталась ждать у подъезда.

Тяжело дыша и прихрамывая, джентльмен прошел коридор, скупо освещенный единственным стрельчатым окном, и, отдышавшись, открыл дверь в тесную комнату.

Два клерка, не поднимая глаз на вошедшего, скрипели гусиными перьями, макая их в огромные чернильницы. Третий сосредоточенно занимался извлечением мухи из подобного же сосуда. Высокие шкафы, доверху наполненные пожелтевшими свитками документов и стопами бумаг, от одного вида которых на сердце делалось тоскливо, толстые фолианты с кожаными корешками, лежащие на полу, столы, покрытые пыльным сукном, испещренные кляксами черного, красного и зеленого цветов, — все это оставляло весьма узкий проход к двери, что вела в соседние апартаменты.

Мистер Ленди одолел этот проход и оказался в следующей, большой и грязной комнате. Узрев посетителя, целая дюжина сидевших здесь клерков разного возраста сразу схватилась за перья с видом неутомимого трудолюбия.

В конце комнаты, за нагромождением шкафов, столов и бумаг, виднелось небольшое пространство, отделенное деревянным барьером и предназначенное для посетителей. К их услугам стояли две черные скамьи с высокими прямыми спинками. Тут же, перед массивной дверью, восседал за высокой конторкой, заложив перо за ухо, очень тощий клерк в черном фраке. На двери, полускрытой портьерой, красовались две медные дощечки. На верхней значилось: «Уильям Томпсон, королевский адвокат, доктор прав». Нижняя дощечка возвещала, что за этой же дверью священнодействует также и баристер

[26]

 Ричард Томпсон.

Две длинные гирлянды из зеленых веток и живых цветов перекрещивали могучий корпус корабля, возвышавшийся над помостом. Увитый зеленью форштевень был украшен двумя искусно вырезанными из дерева лебедиными крыльями, распростертыми в плавном полете.

На небольшом временном мостике в центре палубы, под натянутой на случай дождя парусиной, стоял с медным рупором в руке владелец «Окрыленного». Ветерок развевал складки его плаща, грудь камзола наискось пересекала шитая золотом перевязь шпаги, голова была не покрыта. Ранняя седина поблескивала в его густых темных, слегка курчавых волосах, заботливо уложенных парикмахером. Пренебрегая модой, он на этот раз был без своего пудреного парика с косичкой. Он стоял в центре судна один, эффектно выделяясь на голубом фоне неба.

Поодаль от помоста, с которого должен был соскользнуть на воду корабль, на дощатом возвышении собрались гости, рассматривая с любопытством доки, корабль и одинокую фигуру человека на мостике. Вокруг места, отведенного для гостей, толпились празднично одетые рабочие, пришедшие с женами и детьми.

Люди, занятые приготовлениями к спуску, во главе с мастером Гарвеем хлопотали у днища и бортов «Окрыленного». Голубая лента, которую предстояло разорвать кораблю, трепетала в порывах ветерка у самой воды. Оркестр из двенадцати музыкантов расположился на причальной стенке и настраивал трубы и литавры; глухо гудели удары в большой барабан.

На носу и на корме судна, около якорных кабестанов

[27]

, выстроились двумя группами по шесть человек матросы в синих шапочках, белых блузах и черных штанах. Четырехлапые якоря блистали свежей краской. Якорные цепи уходили в черные гнезда корабельных клюзов

[28]

. Пахло смолой, дегтем, пенькой, свежим деревом; люди вдыхали этот вечный, везде одинаковый и всегда волнующий запах морской пристани. Все кругом было прибрано и подметено заботливой рукой. Толпа зрителей сдержанно гудела.

— Где же он назначил тебе свидание, Камилла?.. Да перестань плакать, я уже давно не сержусь на тебя.

Всхлипнув и вытерев слезы платочком, молоденькая горничная леди Эмили Райленд подняла заплаканные глаза на свою госпожу.

Легкий кабриолет с запряженным в него гнедым иноходцем катился по дороге в Бультон. Лошадью правил рябой негр в красном кафтане. На кожаной подушке сиденья, подобрав длинные юбки с оборками, рюшами и воланами, покачивались две молодые дамы. Рядом с негром сидел старый Эндрью Лоусон, бывший оценщик конторы Гарди.

— Мадам, — отвечала по-французски заплаканная горничная, — я обещаю вам, что это никогда не повторится. Я никак не предполагала, что мое легкомыслие поведет к таким серьезным последствиям. Вначале этот человек совсем не казался мне обманщиком, и лишь потом я поняла, что это какой-то опасный тайный агент. Свидание назначено там же, где я встретилась с ним в первый раз, — вон в той роще, за поворотом дороги, на поляне, окруженной кустарником. Прошлый раз мы сидели там на скамеечке, мадам.

— Хорошо, Камилла, что ты сказала мне правду, хоть и с опозданием. Теперь сойди с экипажа, ступай на поляну и жди своего друга как ни в чем не бывало. Эндрью, вы пока останетесь на опушке у лошадей; потом я позову вас. Сэм, — обратилась дама к негру, — а вы идите вслед за Камиллой, скройтесь в кустарнике возле скамьи и обязательно задержите незнакомца, если он вздумает улизнуть. Я хочу сама поговорить с ним. Лошадь и кабриолет нужно спрятать, чтобы с дороги их не было видно. Я останусь здесь, у этого дерева. Когда он должен прийти, Камилла?

— Дорогой сэр Фредрик! — говорил вечером охмелевший кораблестроитель мистер Паттерсон, когда кареты и коляски увезли с верфи последних гостей, участников пирушки после спуска «Окрыленного». — Я восхищен вами! Я убежден, что именно такие люди, как вы, и нужны сейчас нашему королевству. И не я один восхищен! Сегодня вы одержали еще одну почетную победу: леди Стенфорд за столом без конца расспрашивала мою жену о вас и восторгалась вашей энергией. Вот моя рука в знак дружбы и расположения! Окажите мне честь вашим доверием и скажите, какие надежды возлагаете вы и ваша фирма на «Окрыленного»?

— Мистер Паттерсон, вы когда-нибудь наблюдали плавучий айсберг, ледяную гору в океане?

— Н-н-нет, но я… не совсем понимаю, не… улавливаю связи…

— Я хочу пояснить вам, мистер Паттерсон, что подводная часть такой ледяной горы, невидимая глазу, всегда в пять — шесть раз больше ее надводной, видимой части…

— Великолепно сказано, сэр! Кажется, я начинаю угадывать смысл этих слов, хотя… еще не представляю себе всего замысла. Но ваша фирма, сэр… Ее репутация, ее бумаги, вся ее коммерческая деятельность… Я не могу предположить в этом… ничего… «подводного»!

Заря ясного летнего дня сообщает любому ландшафту несколько идиллический оттенок. Смягчает она и суровость пейзажа английского севера, где небо редко очищается от туч, а холмы и долины — от скучной пелены дождя и тумана. Известно, что в окрестностях Бультона, где расположено поместье Ченсфильд, легко схватить ревматизм и трудно отделаться от сплина

[32]

.

Но в конце июля, уже в преддверии сереньких осенних дождей, здесь бывают удивительные дни — ясные и светлые, превращающие Ченсфильд в прелестнейший уголок.

В такой погожий июльский денек, почти на рассвете, когда пушистые облака уплывающего ввысь тумана были еще розовыми, леди Эмили Райленд шла по берегу длинного узкого озера, окруженного парковой зеленью. На светло-сером платье и голубоватой шали оседали росинки; свежий солоноватый ветерок с океана играл концами шали, а в глазах молодой женщины отражались солнечные блики, игравшие на воде.

Проворные белки, цокая и щелкая, перескакивали с дерева на дерево; дятел усердно стучал где-то вверху. Совсем близко от леди Райленд на дорожку выскочила лань. Не испугавшись владелицы поместья, животное осторожно спустилось к берегу и наклонилось к самой воде. Леди Эмили остановилась, чтобы не спугнуть зверя.

Внезапно лань вздрогнула, метнулась в сторону и в два прыжка исчезла в кустах парка. Кто-то быстро бежал по дорожке на другом берегу озера. Леди Эмили узнала Антони, молодого грума сэра Фредрика. Досадуя на нарушенный покой, молодая женщина направилась к дальней беседке в самом запущенном и глухом углу парка. Здесь она углубилась в чтение рукописи, полученной ею два дня назад у мистера Уильяма Томпсона.

На океанском бриге «Орион» убирали паруса. Не входя в гавань, судно бросило якорь на рейде, ожидая прибытия портовых чиновников.

Гребной двенадцативесельный катер отвалил от причального пирса и полетел к бригу. Три человека стояли на корме. Двое из них, таможенные чиновники в морских мундирах, с трудом удерживали равновесие. Третий, высокий горбоносый джентльмен в плаще, накинутом поверх синего камзола, стоял неподвижно, пристально вглядываясь в очертания корабля.

Катер подвалил к носовому трапу корабля. Матросы разом осушили весла. На рейде стояла такая тишина, что было слышно, как падают капли с поднятых над водою весел.

Три джентльмена, встреченные капитаном, поднялись на палубу, блиставшую безупречной чистотой.

— Поздравляю вас, капитан Брентлей, с благополучным возвращением на родину!

Когда катер подвалил к причальной стенке пирса, сэр Фредрик увидел своего кучера, державшего под уздцы лошадь, впряженную в гиг. Рядом стоял кабриолет, в котором сидела леди Эмили Райленд с дочерью управляющего поместьем, хорошенькой Мери Мортон. Едва катер коснулся пирса, молодая дама нетерпеливо выскочила из кабриолета и одна пошла навстречу прибывшим с «Ориона». Оба чиновника почтительно ее приветствовали. Они поторопились пройти вперед и оставили леди наедине с супругом.

Слабый ветерок раздувал пушистые волосы женщины. Стоя на пирсе против сэра Фредрика, она прямо и строго смотрела ему в глаза.

— Что за пылкие поступки? — спросил он недовольным тоном, отводя взгляд в сторону. — Вам не следовало приезжать сюда. Прошу вас соблюдать общеизвестные условности, миссис Райленд.

— А я прошу вас не называть меня этим именем, когда нас никто не слышит. Отвечайте мне прямо: он жив?

По лицу ее собеседника прошла судорога. Желваки заходили под скулами. Стиснув зубы, он молчал.

В кабинет сэра Фредрика проследовали только четыре участника торжественного обеда, сервированного в столовой на два десятка персон и продлившегося часа два. Хозяин дома плотно прикрыл дверь кабинета, когда леди Райленд, капитан Брентлей и мистер Томас Мортон разместились в креслах у стола. Капитан Брентлей достал из-за обшлага своей широкой манжеты небольшой пакет, запечатанный сургучом. Три его собеседника молча склонились над пакетом. Сургуч хранил оттиск старинного золотого католического образка, использованного автором письма вместо печатки.

Леди Эмили приняла письмо дрожащей рукой и поцеловала оттиск на сургуче.

От капитана это движение, впрочем, ускользнуло. Пригубливая вино из узкого венецианского стакана и покуривая длинную пенковую трубку, поставленную меж колен, капитан Брентлей начал повествование о плавании.

Сумерки уже сгущались, когда он завершил описание всех грузовых операций и рейсов «Ориона» между портами Америки, Африки, Индии и Австралии за два года. Штормы, подводные рифы, корсары, суда вражеских стран и заразные болезни — все эти препятствия и опасности не помешали опытному моряку доставить в Англию тысячу гиней чистой выручки и полные трюмы товаров, принятых на борт в Индии и Австралии.

Пока хозяин судна слушал рассказ капитана, два матроса, прибывшие с ним в Ченсфильд, восседая на кухне среди слуг мистера Райленда, тоже поражали воображение слушателей подробностями о плавании. Заработок команды за этот рейс был таков, рассказывали они, что на прилавке таверны «Чрево кита» нынче с самого утра звенит золото, и много веселых ночей предстоит в Бультоне морякам «Ориона»!

Капитан удалился. Вошел камердинер, отнес в угол трубку, которую курил добрый моряк, и прибавил угля в камин, топившийся несмотря на летнее время. Владелец дома движением бровей услал слугу из кабинета и присел к письменному столу, молча вертя в руках карту острова.

Томас Мортон, плотный маленький человек с большой лысиной, в золотых очках, сгорбившись сидел в кресле, глядя вниз на пламя камина. У самого камина, прижав к груди запечатанный пакет, неподвижная, как статуя, стояла леди Эмили. Одни зрачки ее потемневших глаз с отраженным в них пламенем углей, казалось, искрились огоньками гнева и скрытого торжества.

— Отдайте пакет, Эмили, — хрипло произнес хозяин, — пусть мистер Мортон прочтет его вслух.

— Это будет не ранее, чем «Орион» подготовится к своему плаванию на остров. И прочтете вы письмо только в каюте «Ориона», которая будет приготовлена на этот рейс для меня. Я отправлюсь на остров вместе с вами. Надеюсь, вы хорошо меня поняли?

— Это невозможно. Вы сами знаете, что это невозможно. Я гарантирую вам сохранение его жизни. Вы не можете, не должны участвовать в этом плавании.

На низком потолке каюты, окрашенном лаковой краской, двигались зеленоватые световые пятна. Отблески солнечных лучей, дробившихся в гребнях волн, проникали в каюту через иллюминатор и веселыми зайчиками плясали на стенах и потолке.

Все общество на «Орионе» закончило обед и разошлось по своим каютам. Судно держалось недалеко от берегов Африки. Сухой восточный ветер, казалось, доносил до самого океана знойное дыхание Сахары.

Убаюканная слабой бортовой качкой, леди Эмили задремала, откинувшись на спинку легкого кресла. Крошечная слезинка повисла на ее длинных ресницах. На коленях у нее лежало письмо, конверт со сломанными сургучными печатями упал в ногам. Она не проснулась, когда раздался слабый стук в дверь каюты. Затем дверь тихонько приоткрылась.

Мистер Ричард Томпсон заглянул внутрь каюты и, заметив отдыхающую в кресле даму, уже хотел было удалиться, но невольно залюбовался ею и замер на месте. Юношеское ли чувство к прежней нареченной шевельнулось в нем, или его просто тронул печальный вид молодой леди, похожей в этой спокойной позе на уставшего ребенка, застигнутого сном, только мистер Ричард испытывал живейшую потребность поцеловать руку этой спящей красавицы. Склонившись к ней, мистер Томпсон увидел на полу распечатанный конверт, а на коленях леди — листок со строчками письма.

Тут профессиональное любопытство победило — увы! — джентльменскую скромность молодого адвоката, ибо при виде конверта он сразу вспомнил следующий маленький эпизод. Незадолго перед отплытием из Бультона, когда пассажиры «Ориона» уже разместились по своим каютам, он, обследуя корабль и выбирая себе укромное местечко для послеобеденного отдыха, решил забраться в одну из шлюпок левого борта, приветливо освещенного осенним солнышком. Устроив себе из пледа и плаща весьма уютное гнездышко в шлюпке, мистер Томпсон уже готовился погрузиться в сон, как вдруг услышал на палубе негромкий, но очень резкий разговор. Выдавать свое присутствие было поздно, и мистер Ричард слышал, как сэр Фредрик Райленд строго потребовал от своей супруги выдачи какого-то важного письма. Леди не соглашалась, тот настаивал довольно грубо. Наконец они удалились в каюту леди, а через несколько минут туда же был приглашен мистер Мортон. Сначала несколько сконфуженный своей ролью невольного соглядатая семейной размолвки, мистер Томпсон впоследствии совершенно позабыл об этом эпизоде; но теперь, увидев пакет со сломанными печатями, он не удержался от соблазна взглянуть на подпись.

Выскочив на палубу, Ричард Томпсон стремительно бросился к своей каюте. Он делил ее с мистером Паттерсоном и теперь торопился отыскать соседа, однако в каюте никого не оказалось.

Навстречу адвокату на палубе попался мистер Мортон. Отступив, словно перед дьяволом, Ричард с необычайной резвостью взлетел по ступенькам на спардек.

Часть пассажиров наблюдала отсюда за узкой полоской Африканского материка на востоке. Не обнаружив и среди них своего соседа, адвокат в растерянности остановился у перил. Ветер растрепал его волосы и освежил разгоряченное лицо. Несколько успокоенный величавой картиной океана, он спустился вниз.

В надежде встретить Паттерсона в обществе леди Стенфорд и не решив еще, следует ли открыть удивительную тайну в присутствии своей невесты, чьи быстро возраставшие симпатии к лжевиконту уже начинали тревожить адвоката, он постучал в дверь ее каюты.

За дверью послышался шорох. Решив, что Бетси, горничная леди Стенфорд, занята уборкой каюты, и намереваясь узнать у нее о местонахождении ее госпожи, Ричард сильнее нажал на дверь. Язычок замка выскочил из своего паза, дверь подалась, и мистер Томпсон, споткнувшись о порог, чуть не упал внутрь каюты.

Эллен Стенфорд, медлительная леди с надменной осанкой, происходила из старинного, но обедневшего дворянского рода Грэхэм. Предки ее участвовали в крестовых походах. Но уже дед леди Эллен потерял право на титул и проиграл в карты остатки фамильного состояния. Отец леди окончательно лишился всех наследственных привилегий, заслуженных рыцарскими основателями рода, и всю жизнь именовался просто мистером Грэхэмом.

Красивая, наделенная болезненным честолюбием, леди Эллен с детства мечтала о громких титулах, прекрасно разбиралась во всех тонкостях геральдики

[38]

 и генеалогии

[39]

 древнейших дворянских родов Англии. Листая пожелтевшие страницы семейной хроники, она с волнением видела своих предков в блеске королевских турниров, в дыму сражений. Она читала, как графы Грэхэм самозабвенно истребляли друг друга во славу Алой или Белой розы

[40]

, как, желая подняться ближе к трону, они частенько поднимались на эшафот или делили с королями в походах пусть не всегда сладость побед, зато непременно сладость пиршественной чаши!..

В 1768 году, достигнув двадцати двух лет, мисс Эллен вышла замуж за младшего отпрыска рода Стенфордов, пленившись звучностью его старинной фамилии, аристократическими манерами и успехом в ежегодном стипль-чейзе

[41]

, где Джордж Стенфорд на огненно-рыжей кобыле завоевал кубок и звание лучшего наездника графства. Тайные надежды леди на переход к Джорджу наследственных прав и имущества рода не оправдались. Овдовев через два года и оставшись бездетной, леди Стенфорд оказалась владелицей лишь маленького разоренного имения близ Бультона и ничтожного капитала, о путях к преумножению коего она раздумывала, сидя в кабинете мужа, увешанном копиями фамильных портретов и изображениями родовитых скаковых лошадей.

Дела вдовствующей леди находились на грани полного упадка, когда владелец судостроительной верфи мистер Паттерсон посоветовал ей приобрести выгодный городской земельный участок. Леди Эллен вначале оскорбилась, затем согласилась, и на ее участке скоро выросли большие жилые дома, похожие на солдатские казармы и принявшие в свои угрюмые стены сотни семейств ремесленников, мелких служащих и рабочих верфи.

Управление домами было поручено мистеру Гемфри Чейзвику, совмещавшему эту должность с обязанностями педагога и руководителя школы-пансионата для мальчиков.

Когда ошеломленный пастор Редлинг и мистер Паттерсон, переступив порог салона, разглядели на полу сцену единоборства двух достопочтенных бультонских джентльменов, они бросились разнимать дерущихся и успели вовремя вырвать из рук Грелли его полузадушенную жертву. Пока пастор Редлинг, брызгая водой в лицо мистера Томпсона, приводил его в чувство, Паттерсон отвел владельца судна в угол каюты.

— Ради бога, сэр Фредрик, объясните, что произошло между вами? — спрашивал он тревожно, заметив валявшиеся на полу шпаги. — Что случилось?

В эту минуту из носа мистера Томпсона хлынула кровь, помутневшие, с остановившимися зрачками глаза его закрылись, лицо из синего стало бледным, по телу прошла судорога. Испуганный Паттерсон бросился на помощь.

Грелли запер дверь, убрал шпаги и тоже подошел к дивану, куда друзья положили пострадавшего. Смоченным в водке полотенцем Грелли сам обтер кровь с лица и шеи своего врага.

Дыхание Ричарда стало ровнее. Он открыл глаза и увидел трех человек, хлопотавших у его ложа. Адвокат приподнялся на локте.

Еще одна участница плавания на «Орионе» была втайне подавлена горем и находилась в состоянии полнейшей растерянности.

У колыбели спящего мальчика в чисто прибранной каюте, освещенной лампадкой, молилась перед распятием молодая черноглазая женщина. Когда в тишине наступающей ночи прозвенели три коротких сдвоенных удара корабельных склянок, ребенок пошевелился, приоткрыл сонные, такие же черные, как у женщины, глаза и, почмокав губами, снова уснул.

Женщина слышала, как на палубе, почти под самым окном каюты, остановились, тихо разговаривая друг с другом, леди Райленд и молоденькая мисс Мери Мортон.

Северо-восточный ветер заставил капитана делать сложные маневры; судно двигалось галсами по пять-шесть миль вдоль атлантического побережья Африки, отклоняясь от основного курса то на восток, то на запад: рулевая цепь скрежетала, и звонкий голос Эдуарда Уэнта, отдававшего приказания вахтенным, доносился с мостика.

— Курс?

Годы протекли… Наливались вешними соками травы; отгорала осенняя позолота листвы; птицы, как встарь, тянулись древними караванными путями, чтобы на тихом севере за лето вырастить птенцов, а осенью вернуться с ними к берегам теплых морей… Океаны мерно дышали приливами и отливами, сотрясая штормами земную твердь, и прибой превращал острые обломки скал в круглую, обточенную гальку…

…Сальная свеча в корабельном фонаре, подвешенном к потолку, освещала внутренность хижины и склоненную голову человека. Его левая глазница была пустой, и черная повязка, снятая с лица, лежала на краю стола. Рядом с ним, положив подбородок на руки, сидел кудрявый мальчик. За маленьким оконцем, затянутым двумя слоями овечьих пузырей, свистел ветер. Иногда он выдувал искры из очага, и мальчик поправлял кочергою железный лист, служивший вместо печной дверцы. Оба обитателя хижины молчали.

Старший собирал из готовых, искусно сработанных частей маленький арбалет

[78]

. Он укрепил в конце ложи тугой, эластичный лук и наладил тетиву, сплетенную из ножных жил горного козла. Десяток оперенных стрел с железными наконечниками был уже заготовлен в небольшом колчане, который лежал на краю стола.

Натянув крошечной самодельной лебедкой тетиву арбалета, человек закрепил вложенную в желоб стрелу и вручил оружие мальчику. Взглядом старший указал мальчику на дощечку, прибитую к стене. Взрослый и ребенок понимали друг друга без слов.

Мальчик приложил арбалет к плечу и долго целился в дощечку. Взрослый поправил левую руку мальчика, чтобы ее не поранила спущенная тетива. Через мгновение почти одновременно раздались — струнный звук тетивы, короткий свист, глухой удар и треск расколотой пополам дощечки.

…Жил-был в Каталонии один молодой бедный идальго

[79]

. Звали его дон Бернардито Луис эль Горра. В Испании родители любят давать своим детям очень длинные имена, полагая, что этим у их ребенка увеличится количество покровителей среди святых. Поэтому полное имя, полученное им при крещении, звучало, коли хочешь знать, так: дон Хуан Мария Карлос Фердинанд Гонзальво Доминик.

— Дядя Тобби! — раздался из темноты голосок мальчика. — Расскажи, почему дон Сальватор боялся отца Бернардито? Ты ведь никогда не говорил мне про это!

— Нелегко тебе будет понять эту причину, маленький Ли, да уж попробую растолковать как умею…

Трудными были те годы для народа Испании… Когда отец Бернардито был еще молод, умер жестокий старый король. Звали его Карл Второй, и был он угрюм, зол, невежествен и ребячлив: любимым его занятием была игра в бирюльки! И когда закрылись навсегда его завистливые очи, в стране начался раздор: на испанский престол оказалось сразу два претендента, потому что старый король не оставил наследника. Между обоими претендентами завязалась жестокая война. Один из них был француз герцог Филипп Анжуйский, а другой — проклятый немец Карл из семьи австрийских Габсбургов. Войну эту так и называли — войной за испанское наследство. За Филиппа стояли французы, за Карла — англичане и голландцы. А честным испанцам, по совести, не нравился ни тот, ни другой.

Иноземцы наводнили и без того нищую, разоренную страну. Военное счастье клонилось то в одну, то в другую сторону. То войска Карла захватывали Мадрид и Филиппу приходилось отступать, то одолевал Филипп и туго приходилось Карлу. Участвовал в этой войне и отец Бернардито, который командовал ротой испанской пехоты, воевавшей за Филиппа Анжуйского: испанские вельможи говорили, что Карл Второй завещал свой престол ему. Но как только этот «законный» претендент занял провинцию Арагон, он сразу лишил ее народ старинных вольностей. Отец Бернардито услышал об этом с большим негодованием. Когда же новый король заявил, что «Пиренеев больше нет», и подчинил страну иноземцам-французам, отец Бернардито подал в отставку и отказался от королевского жалованья… Ты не спишь еще, мальчик?

…Залечив свои раны и покидая домик мавританки, Бернардито не сбрил отросшей за месяц бороды, нацепил черную повязку, закрывшую половину лица, надел нищенское платье, подпоясался веревкой и взял в руки грубую суковатую палку. Но внутри этой палки был острый толедский клинок, а за пазухой у нищего лежал заряженный пистолет. От старой мавританки Бернардито знал все, что происходило в городе, и… вовремя поспел на городскую площадь!

Жестокую казнь дона Рамона он молча наблюдал из толпы. Никто не обратил внимания на нищего с бледным лицом и горящим единственным глазом. После казни, когда народ расходился в угрюмом молчании, Бернардито протолкался к эшафоту и смочил свой шелковый платок кровью друга, обагрившей деревянный помост. Он спрятал на груди это печальное знамя, ушел в окрестные горы и отыскал укрытую среди скал пещеру. Здесь он достал из-за пазухи окровавленный платок, положил его на камень в углу и громко произнес клятву мести.

Обессиленный горем и усталостью, он повалился на голые камни, даже не подстелив под голову нищенского плаща. Тело его сотрясалось от озноба. Мысли, одна тяжелее другой, ворочались в голове, как мельничные жернова. Думал Бернардито о том, что остался он теперь совсем один на свете, без матери, без сестры и без друга, лишенный угла и крова над головой. Все отнял у него дон Сальватор, вплоть до права ходить по земле и дышать воздухом, потому что теперь всякий мог лишить его жизни и получить за это обещанную королем награду. Все прежние чувства и привязанность умерли в нем, и только жажда мести жгла ему сердце. О боге он забыл и призывал сатану себе в помощники.

Уже наступила ночь, и, измученный всем пережитым, Бернардито закрыл глаза, но сразу же открыл их снова, потому что почувствовал, что он уже не один в пещере! Смутные тени плясали под сводом, неслышно скользя в сумраке. Вмиг припомнилась Бернардито сказка, слышанная им в детстве от старого пастуха Хозе, про разбойников, которые прятали в этих скалах награбленное, а потом в ужасе бежали от бесовского наваждения.

Все быстрей становилась пляска теней, и уже стал различать Бернардито отвратительные морды крутящихся бесов. Были они серыми, как летучие мыши, но походили и на облака грязного тумана. Мшистые стены пещеры пришли в движение. Почудилось Бернардито, что бесы, кружась, приближаются к нему, хватают за горло, сдавливают череп. Вот и дышать все труднее… Невесть откуда взявшийся красный свет заливает пещеру…

Следующей ночью на баркасе старого Христофоро Вельмонтеса пятеро братьев-мстителей отплыли к турецким берегам, держа курс на Стамбул.

Неделей раньше туда же вышел из барселонской гавани тяжело нагруженный товарами корабль «Голиаф». На борту его находился сам владелец судна, купец Прентос, виновник гибели всей семьи молодого Алонзо. Старый Прентос взял с собою в это плавание и своего сына Хуанито, труса и негодяя, оклеветавшего дона Рамона и Бернардито.

Трудно пришлось братьям-разбойникам на утлом баркасе во время августовских штормов на Средиземном море! Старый Христофоро, Маттео и Бернардито были опытными моряками, но оба других члена братства только учились управлять парусами и держать курс по звездам и солнцу, так как компаса у них не было. Шесть раз штормы задерживали их в пути. Но, к счастью друзей, они еще застали судно презренного Прентоса в бухте Золотого Рога. Товары, привезенные купцом из Испании, были уже проданы, и «Голиаф» принимал на борт обратный груз. Здесь были восточные благовония и пряности, сафьян и слоновая кость, дамасские клинки, парча и шелк, турецкий табак и бочонки розового масла. Богатой выручки ждал купец от продажи этих товаров испанским грандам и монастырям, и потому стража на корабле ни днем, ни ночью не спускала глаз с надежно запертых трюмов и никого не подпускала даже близко к судну.

И вот перед самым отплытием явился к месту стоянки судна важный иностранец со своей супругой. Они прибыли в богатых носилках британского посланника в Стамбуле и попросили Прентоса спуститься на набережную. Высокий господин в мундире английского офицера объяснил купцу на плохом испанском языке, что он — британский полковник в отпуске, совершающий свое свадебное путешествие. Супруга полковника — полячка, не понимавшая по-испански — молча стояла рядом с мужем, переводя взгляд голубых очей с корабля на его владельца. Эта чета знатных иностранцев уже возвращается в Англию, но на обратном пути намерена посетить Мадрид. Поэтому от имени британского посланника полковник просил принять его на корабль вместе со слугою и французским епископом, другом и попутчиком полковника. Полковник был уже с проседью, лишился на фландрских полях в 1714 году левого глаза и носил черную повязку, пересекавшую ему лицо.

Во время беседы сын купца, Хуанито, тоже появился на берегу. Прелестная белокурая полячка сделала умоляющее лицо и так кокетливо улыбнулась ему, что тот стал просить отца уважить просьбу важных путешественников. Полковник извлек из кармана кошелек с золотом, и размеры кошелька быстрее остальных доводов пресекли колебания осторожного купца. Золото перешло в карманы Прентоса, а Хуанито сам вызвался проводить новых пассажиров «Голиафа» до британского посольства, чтобы помочь им перебраться на борт. Все трое уселись на подушки закрытых носилок и на плечах атлетических носильщиков отправились в загородную виллу. Купец предупредил, что судно уже выходит на рейд, поэтому пассажирам предстояло попасть на него с помощью шлюпки.

Рассвет застал островитян спящими. Мальчик первым открыл глаза и, вспомнив про недослушанный рассказ, подскочил в постели. Ему было стыдно, что он уснул; теперь не скоро дождешься конца затейливой сказки! Не зная, чем поправить беду, он принялся колоть лучину и стуком разбудил Бернардито. Взглянув на растерянное лицо мальчика, старший понял все, поймал его за курточку и прижал к себе.

— Тебе не терпится знать, что было дальше? — сказал он, смеясь. — Ну, уж так и быть, доскажу свою сказку, потому что идет сильный дождь и выходить все равно нельзя. Да и немного осталось до конца. Слушай!

…Стоял солнечный май 1743 года, и как раз 29 мая исполнялась годовщина со дня гибели юной Долорес, сестры Бернардито.

В Барселону вернулись матросы и солдаты, отпущенные Одноглазым Дьяволом с «Голиафа», и сердце трусоватого коррехидора наполнилось страхом. А напуганный рассказами спасенных с «Голиафа» дон Сальватор Морильо дель Портес принял такие меры к охране своего замка, что тот стал походить на осажденную крепость.

Накануне роковой годовщины, поздним вечером, дон Сальватор сидел в кабинете за шахматной партией со своим сыном Родриго, когда в дверях появился дворецкий. Он доложил, что какой-то всадник нетерпеливо стучится в ворота замка, что он назвался королевским гонцом и привез срочный пакет от его величества.

Шел 1778 год… Грозовые зарницы освободительной войны полыхали над Новым Светом. Народ в заокеанских колониях британской державы взялся за оружие, утверждая свое право на государственную независимость. Труженики-переселенцы, некогда бежавшие в Новый Свет из Европы от нищеты и притеснений, обманулись в своих ожиданиях лучшей доли: в американских колониях Англии они нашли те же суровые британские законы, жестоких губернаторов, кабальное рабство и всевозможные запреты. Истощилось терпение народа, и он восстал. Суровые фермеры, свободолюбивые ремесленники и рабочие, мелкие торговцы-горожане, охотники-трапперы, чернокожие рабы виргинских плантаторов и свободные негры северных колоний штурмовали британские форты, топили вооруженные королевские суда, отбивали города у британских губернаторов. Обильный лесом, озерами и степями материк, берега которого всего за три века до этой войны увидел с борта своей каравеллы дерзкий генуэзец Колумб, окутался пороховым дымом сражений.

Его величеству королю Георгу III требовалось много солдат для усмирения повстанцев. Регулярных полков не хватало, и Англия покупала на свои тяжеловесные фунты и гинеи пушечное мясо в германских княжествах. Тысячи молодых немцев из Гессена, Саксонии и Вюртемберга, оставив плуги и ремесленные инструменты, со вздохом напяливали на себя английские мундиры. Проданные своими курфюрстами и герцогами, эти немцы-волонтеры наполняли трюмы английских кораблей и находили за океаном скорую смерть от метких пуль повстанцев… Искали британские генералы союзников и среди индейских племен Америки. И разгоралась под Бостоном и на Потомаке, под Филадельфией и на реке Делавер ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть.

С побережья Атлантического океана, с территории уже обжитых старых штатов Новой Англии, пламя войны перекинулось и на запад, в глубь материка, за Аппалачские горы, туда, где редкие фактории и поселки белых терялись среди девственных лесов и где, по королевскому закону, земли принадлежали короне и колонистам вообще запрещалось селиться. Правда, запрет этот уже нарушали смелые скваттеры — так называли в Америке тех поселенцев, кто самовольно захватывал участок свободной земли.

И богатыми же были эти девственные земли за Аппалачами! Широколиственные дубравы и хвойные леса, обильные дичью и пушным зверем; полноводные реки, где рыба ловилась не пудами — тоннами; заливные травянистые луга и моховые болота — царство лосей и оленей; а в низовьях реки Огайо и по ту сторону Миссисипи — необозримый океан прерий со стадами бизонов!

Эта прекрасная земля веками кормила древних своих хозяев — индейцев. Индейские племена алгонкинов, ирокезов и сиу дружелюбно встретили белых пришельцев — сначала французов и испанцев, а потом английских торговцев пушниной.

Два всадника шли на рысях вдоль берега навстречу судну с низовьев Серебряной реки. Рядом с вороным жеребцом Мюррея танцевал под дамским седлом длинногривый испанский конь золотистой масти. Темно-синяя амазонка всадницы развевалась на ветру. Тяжелые шелковые складки, шурша, скользили по конскому крупу.

Большой речной баркас под двумя парусами двигался вверх по реке. Уже были видны длинные весла гребцов. Кто-то приветственно махал шляпой, стоя на крыше каюты. Завидев всадников, рулевой повернул баркас к берегу. Ракушки и галька заскрежетали под днищем, и несколько пассажиров нетерпеливо спрыгнули на песок. Вслед за ними на берег были переброшены мостки.

— Привет вам, друзья мои, привет в Голубой долине! — взволнованно говорил Мюррей, протягивая руки навстречу молодому джентльмену в сюртуке с морскими пуговицами и его спутнице, хорошенькой леди в белой шали. — Дорогой Эдуард, миссис Мери, наконец-то мы дождались вас! Слава богу, теперь вы дома… Но я не вижу синьоры Эстреллы и маленького Диего. Здоровы ли вы? Как перенесли этот опасный путь?

— Прекрасно, никаких происшествий… — отвечал Эдуард Уэнт. — Все в добром здравии. Синьора у себя в каюте, если можно так назвать наши каморки на баркасе… А маленький Диего ждал, ждал Голубую долину, да и уснул перед самым прибытием. Пойдемте на баркас, леди Эмили, я представлю вас синьоре Луис эль Горра.

Вскоре гостеприимный дом Мюррея наполнился шумом, возгласами детей и звоном посуды. После веселого обеда хозяин поручил женщин заботам своего компаньона, французского поселенца-пионера мосье Мориса Вилье, и пригласил Уэнта наверх, в кабинет.

Панель из темного дуба, занимавшая две трети стен, делала этот кабинет похожим на большую корабельную каюту. На полках стояли книги современных французских и английских авторов, пытливых умов своего блистательного и противоречивого века. Портрет Эмили и копия Сикстинской мадонны Рафаэля висели на противоположных стенах. Два охотничьих ружья перекрещивались на темно-красном индейском ковре над диваном, покрытым медвежьими шкурами.

Верхушки молодых деревьев уже успели подняться вровень с окнами этой комнаты. Ветерок колыхал занавески на окнах, широко распахнутых в сад.

— Недурно для первобытной лесной глуши! — воскликнул моряк. — Как же вам удалось создать здесь такую благодать?

— Вы знаете из наших прежних бесед, Эдуард: бессмертные идеи Руссо о создании справедливого человеческого общества на лоне вольной природы и на основе равенства людей всегда были самыми близкими моему сердцу. Я не принадлежу к бесплодным мечтателям и давно поставил себе целью осуществить эти идеи моего великого учителя. Опыт жизни среди индийских джунглей и на известном вам отдаленном острове укрепил меня в этом намерении и многому научил. Все, что вы увидите в нашем поселке, — результаты трудолюбия, взаимной помощи и общих усилий.

— Что ж, господа, начну с признания, что еще на острове, накануне отплытия «Ориона», я сделал небольшое открытие, которое сразу ввергло меня в недоумение. Помните, мистер Мюррей, час, когда шлюпки увозили груз, спрятанный среди скал? Осматривая песчаную косу, я наткнулся на заржавленный якорь и разобрал на его стволе полустертую надпись «Офейра». Мне стало ясно, что захваченная пиратами бригантина не погибла в сражении, а укрылась в водах острова. Кроме того, груз оказался столь велик, что он никак не мог бы уместиться на крошечном плотике, на котором якобы спасся мистер Мюррей. Я понял, что рукопись старого Мортона, отца моей Мери, искажает факты или умалчивает о какой-то важной тайне. Ведь в рукописи ни слова не было о посещении «Офейрой» острова!.. Потом другие дела отвлекли меня от этой загадки, вплоть до того дня, когда старый бультонский адвокат Уильям Томпсон раскрыл мне под величайшим секретом всю жуткую ченсфильдскую тайну…

Помню, поздним вечером я вернулся в Ченсфильд из конторы Томпсона под свежим впечатлением открывшейся мне тайны. Моя годовалая дочь спала в колыбельке рядом с постелью матери. Я заговорил с женой таким страшным шепотом, что бедняжка Мери вскочила, споткнулась о колыбельку, и дитя расплакалось. Жена прижала ребенка к себе, и я опомнился.

Без обиняков я открыл ей все, что услышал от Томпсонов, не умолчав и о роли ее отца. Мери тут же начала собирать вещи и одевать ребенка. Бледная и решительная, она сказала мне, что оставляет этот дом навсегда. Утром мы переехали в гостиницу «Белый медведь», и Мери послала записку Томасу Мортону: «Отец! Передо мною и моим мужем открылась истина, искаженная в вашей постыдной рукописи. Мы навсегда покинули Ченсфильд. Прощайте. Мери».

Я немедленно отправился к капитану Брентлею и потребовал отставки. Тон мой был столь решительным, что я получил согласие сразу. Брентлей понял — случилось нечто серьезное, и отговаривать меня не стал. Злополучный Мортон, получив записку дочери, не посмел нас разыскивать. Мы больше его не видели, так же как и Грелли… Семью я перевез во Францию, нанял для нее домик в окрестностях Руана, а сам верхом отправился через всю Францию в Тулон, чтобы с первым попутным судном отплыть из этого порта в Пирей. Вели меня туда, как вы, конечно, догадываетесь, самые неотложные заботы о семье капитана Бернардито.

Рассказчик замолчал и вынул из кармана пустую трубку. Когда он полез в карман за табакеркой, Мюррей остановил его и протянул красивый кожаный кисет, украшенный красным индейским узором, — подарок вождя шауниев, Горного Орла. Уэнт с интересом осмотрел шитый бисером узор и неторопливо набил трубку. Угольком из камина он зажег ее и пустил к потолку колечко душистого дыма.

— Что ж, — продолжал рассказчик, — смею заверить вас, господа, что плавание по морю на рыболовной шаланде — занятие, не похожее на свадебное морское путешествие… Но не стану утомлять вас подробностями. После короткой стоянки у берегов Сицилии мы пересекли Тирренское море, и здесь — увы! — нас обогнала шхуна «Удача». На одиннадцатые сутки после выхода из Пирея мы пришвартовались у марсельского пирса.

Я осведомился, не стоит ли здесь «Удача», и с беспокойством узнал, что шхуна пробыла в Марселе часа два, взяла пресной воды и отбыла на запад. Справки о шхуне «Светозарная» результатов не дали — такой корабль, по сведениям портовых властей, не бросал якоря в этой оживленной гавани.

В глубоком раздумье я пошел в город, уже залитый весенним солнцем, пыльный, шумный и всегда переполненный массой праздношатающегося люда.

Проходя по базару, я увидел толпу зевак, окружившую бродячего фокусника. Что-то заставило меня подойти к этой толпе, и я увидел подростка лет тринадцати в турецкой феске и маленькую мартышку, выделывавшую действительно уморительные фокусы. Зрители гоготали и в феску мальчика полетело довольно много монет, когда, окончив представление, он обошел толпу.

Библиотека графа Паоло д'Эльяно занимала весь верхний, третий, этаж большого дома с резными башенками, известного в Венеции под названием «Мраморное палаццо». Двести тысяч томов, великолепный рукописный фонд, более двух десятков «инкунабул» — редчайших первопечатных книг, — собрание эмалей и миниатюр, наконец, уникальная коллекция старинных монет, медалей и гербов заполняли шесть верхних залов дворца. Средний, самый просторный и светлый из этих покоев, служил главным залом библиотеки.

Сокровищами графской библиотеки ведал его преподобие отец Фульвио ди Граччиолани, духовник графа Паоло, священник его домашней церкви и вместе с тем распорядитель книжными, рукописными и художественными собраниями Мраморного палаццо.

На послепасхальной неделе 1778 года патер Фульвио, статный надменный мужчина лет пятидесяти, в черной шелковой сутане и с ореолом серебряных кудрей вокруг тонзуры

[85]

, стоял у окна главного библиотечного зала. Он старался рассмотреть человека в докторской шапочке, только что покинувшего гондолу у подъезда палаццо. Прибывший скрылся под аркой подъезда, и отец Фульвио потерял его из виду.

Патер в раздумье постоял у окна и вернулся к своему любимому угловому столу. Раскрыв редчайшую «Историю деяний ордена Иисуса», написанную безымянным последователем Игнатия Лойолы, патер углубился в жизнеописание основателя и «первого генерала» ордена иезуитов.

Далеко в прошлое увело патера сочинение безымянного автора — к началу XVI века, того бурного века, когда корабли испанских и португальских конквистадоров несли крест и меч, рабство и смерть жителям неведомых доселе заокеанских земель. Рекой полилась тогда кровь мексиканских ацтеков, перуанских инков, туземцев Кубы и Гвианы, Суматры и Явы. Кровь эта быстро превращалась в золото. Как морской прибой, прихлынул к старым гаваням Европы этот золотой поток, наполняя купеческие сундуки и превращая их владельцев в более могущественных властелинов, чем были феодальные князья и герцоги.

Через неделю после прибытия синьора Буотти граф д'Эльяно уже успел проникнуться к добродушному доктору искренним чувством симпатии. Полюбили его и все домочадцы графа, уже попросту величая его «синьором Томазо». А сам он, убедившись в неподдельной страсти графа к науке и искусствам, почувствовал к старому венецианскому вельможе настоящее душевное расположение. Их беседы вдвоем или в присутствии патера Фульвио затягивались за полночь.

К тому же оказалось, что порядок в рукописных, книжных и художественных коллекциях дворца, которым так гордился граф, приписывая его заслугам отца Фульвио, оказался весьма сомнительным. Бедность каталогов, путаница в классификации и дилетантское ведение библиотечных описей поразили доктора. Небрежность хранения рукописей привела к порче целых страниц драгоценных древних пергаментов. Когда вместо одной из древнееврейских рукописей доктор Буотти обнаружил лишь изъеденные крысами доски переплета, он не смог сдержать свое негодование и сообщил графу о печальном положении дел в его домашнем музее.

Большая часть художественного собрания, накопленного несколькими поколениями владельцев Мраморного палаццо, походила на груз корабельного трюма, упакованный не слишком тщательно, но глубоко скрытый от человеческого глаза. В подвалах дворца пребывали в рогоже и опилках полотна мастеров, мраморные статуи, гравюры, изделия из фарфора и бронзы, венецианское стекло и чеканное серебро Востока.

«Суетные предметы искусства, — говаривал патер Фульвио графу, отдавая распоряжение убрать из какой-нибудь залы то целомудренно нагого ангела Донателло, то непорочную деву фра Беато Анжелико, то кинжал с чеканкой Челлини, — отвлекают душу от созерцания сокровищ вечных, открываемых нам верой, молитвой и таинствами церкви».

После подобных поучений граф покорно провожал глазами уносимый ящик, находивший приют где-нибудь под лестницей или на чердаке.

Собрание миниатюр, эмалей и камей было разобрано доктором Буотти в последнюю очередь.

Поздним майским вечером 1778 года доктор, очень оживленный и радостно озабоченный, хлопотал в главном зале библиотеки. Граф Паоло сидел рядом с ним, зябко кутаясь в плед. Его преподобие Фульвио ди Граччиолани с поджатыми губами и насмешливым выражением глаз находился тут же, наблюдая за работой доктора.

Извлеченные из ящиков, лежали на столах сотни персидских, итальянских и французских миниатюр, египетские скарабеи из разграбленных пирамид, древнегреческие камеи, римские геммы

[89]

, изделия индусских и китайских резчиков по камню и мелкие священные предметы из кости, исполненные суровыми аскетами первых веков христианства, грубоватые, примитивные и трогательные.

Джиованни Полеста обмывал все эти предметы теплой водой, просушивал и раскладывал на столах, застланных полотном. Доктор Буотти сортировал коллекции, делал записи и обменивался с графом замечаниями…

Овальная портретная эмаль, охваченная тонким золотым ободком, легла рядом с персидской миниатюрой, посвященной эпизоду из поэмы Фирдоуси. Заметив эмаль, граф замолчал на полуслове.

Через несколько дней, ранним майским утром, две гондолы прошли под аркой горбатого моста через канал, вдоль набережной которого вытянулся главный фасад Мраморного палаццо. Граф д'Эльяно с порога напутствовал отъезжающих. В обеих гондолах находились по два пассажира.

Первая из этих черных лодок пошла по направлению к лагуне: венецианский галеот «Ла белла венециана» принял на борт доктора богословия Томазо Буотти и его слугу Джиованни Полесту. Через несколько часов корабль снялся с якоря и взял курс на Бриндизи.

Во второй гондоле вместе с его преподобием Фульвио находился другой обитатель Мраморного палаццо — служка домашней церкви Луиджи Гринелли.

Гондола достигла венецианского пригорода, где на грязной площади перед старой гостиницей стояло несколько дилижансов и карет, готовых отправиться в разные города Италии. Патер собирался в Геную, ибо, по наведенным справкам, оттуда в ближайшие дни должно было отплыть французское судно прямо в Марсель, — так патер Фульвио объяснил графу свои намерения.

Однако в номере гостиницы, который был снят патером всего на несколько часов, в костюме и наружности этого духовного лица произошли весьма удивительные перемены. Сложив с себя одежду духовного лица, патер наклеил под носом офицерские усы и облекся в костюм воина, которому предстоит дальний путь верхом. Он надел кожаные рейтузы, натянул сапоги с отворотами чуть ли не до середины икр и прицепил шпоры, способные устрашить любого коня. Наконец, преображенный патер сунул за пояс два пистолета и скрыл под залихватски загнутыми полями шляпы свои седые кудри и тонзуру. Луиджи Гринелли принял не менее воинственный, но более скромный облик офицерского денщика.

Горячий июньский ветер вихрил пылевые смерчи на улицах Марселя. Занавески на окнах гостиницы «Три лебедя» трепетали от потоков сухого жара, подымавшегося с накаленных зноем камней набережной. Доктор Буотти, сбросивший в номере свой легкий плащ и влажную от пота шляпу, сидел за столом против патера Фульвио ди Граччиолани. Патер выглядел несколько менее надменным и насупленным, чем обычно.

— Я очень рад слышать, — вкрадчиво проговорил он, — что и вы, синьор Буотти, глубоко полюбили моего духовного сына и близко принимаете к сердцу его дела. Но что же побудило вас прибыть сюда и разыскать меня в Марселе?

— Святой отец, — отвечал расстроенный доктор, — неудача в Сорренто заставила меня поспешить в Марсель в надежде получить ваш совет, как подготовить графа к печальным известиям, и, может быть, помочь вам в здешних розысках.

— Да, известия действительно тягостные. Оказывается, Анжелика Ченни благословила земное… И скончалась она недавно, говорите вы?

— Представьте себе, всего за несколько дней до моего прибытия в Сорренто. Быть может, если бы не мое слабодушие, побудившее меня избрать вместо сухопутного более приятный морской путь, я застал бы ее еще в живых!

Леди Эллен Райленд одевалась к вечернему приему гостей. Корсет, плотно стягивавший и без того узкую талию виконтессы, делал ее похожей на тоненькую рюмочку. Весьма искусная прическа — творение французского парикмахера миледи — ловко соединяла классические вкусы самого мастера с требованиями английской моды 1778 года. Бальный наряд леди отличался той трудно достижимой художественной простотой, которая стоила господину виконту втрое дороже, нежели прочим бультонским богачам обходились самые замысловатые ухищрения их жен по части модных туалетов.

Чтобы не испортить фигуры, леди Эллен ни на один миг не допустила к материнской груди свою единственную дочь Изабеллу. Девочка, родившаяся вскоре после путешествия супругов по Скандинавии, вкушала с первых минут земного существования молоко своей кормилицы, шведской крестьянки Хельги Лунд.

По традиции, привычной для старых слуг Ченсфильда еще со времен прежней хозяйки дома, кормилица младенца проявляла о ребенке больше заботы, чем сама миледи. Но если маленький Чарльз знал, по крайней мере, отцовскую ласку, то участь Изабеллы оказалась более грустной. Виконт встретил рождение девочки с нескрываемым разочарованием и за пять лет ни разу не подошел к ее кроватке. Изабелле шел уже шестой год, и росла она в родительском доме, как маленькая Золушка, забытая родителями и оберегаемая от всех невзгод только своей суровой рослой няней.

В ранних августовских сумерках за окном уже становились неразличимы осенние краски ченсфильдского сада, когда леди Эллен укрепила на корсаже три живые розы — дар домашней оранжереи — и поправила подвески бриллиантового ожерелья. Она подняла руки к своим светло-золотым волосам, наклонила голову, и эти движения раболепно повторили за ней шесть зеркальных створок туалетного зеркала.

В эту минуту перед ярко освещенным туалетным столиком миледи появилась кормилица Изабеллы. На скверном английском языке Хельга объяснила виконтессе, что ее дочь заболела: у девочки сильный жар и красная сыпь на теле.

Огромный пылающий камин, где можно было бы изжарить на вертеле целого меннингтрийского быка

[95]

, озарял стены охотничьего кабинета. Поэтому здесь не требовалось ни ламп ни свечей, и с большой люстры, свисавшей посреди покоя, не был даже снят чехол.

За стеклянными дверцами шкафов матово поблескивали в свете камина ружейные стволы. Вороненая вудвортская сталь английских изделий, металл из прирейнских недр, прошедший обработку в оружейных цехах Эссена и Зуля, букетный и ленточный дамаск Востока, золотые насечки на благородных изделиях шведской Гускварны привлекали взоры знатоков к этим шкафам, вмещавшим две сотни превосходных ружей. На стенах, сплошь покрытых восточными коврами, было развешано холодное оружие и различные доспехи; на узких длинных столиках, обитых темно-синим бархатом и защищенных сверху стеклянными крышками, лежали в особых гнездах пистолеты всех оружейников мира, от неуклюжих британских епистолей XV века до современных французских, бельгийских, русских и английских систем. Пара превосходных «каретных» пистолетов тульского оружейника лежала прямо на письменном столике хозяина. А над креслом виконта висел новейший карабин Фергюссона

[96]

, только что принятый на вооружение английской армии в колониях.

Кресло хозяина было покрыто великолепной шкурой африканского леопарда с выделанной головой, блестевшей зеленью глаз и страшными клыками, которые некогда оставили неизгладимые следы на руках виконта. По углам кабинета стояли четыре статуи рыцарей в стальных доспехах, в ногах одной из них находилось логово борзой суки Леди.

Вытянув длинную морду, Леди неподвижно лежала на шерстяной подстилке, посматривая на кружок джентльменов у огня. Сэр Генри Блентхилл, мистер Норвард, военный комендант Бультона полковник Джон Бартольд и сам хозяин дома обсуждали со старшим егерем Ченсфильда план завтрашней охоты. Поодаль, на широкой тахте, покрытой персидским ковром, доктор Грейсвелл, журналисты, Паттерсон и Мортон вполголоса толковали о войне.

Виконт велел принести в кабинет вина и прислушался к беседе, что велась на тахте.

Багровое солнце выкатилось из-за горизонта и повисло в низкой пелене тумана. На конюшне седлали лошадей. Глухо лаяли и взвизгивали собаки. В сумраке аллей раздавался нетерпеливый топот, бряцанье удил и конское ржанье.

Сэр Фредрик в красном охотничьем рейтфраке первым вскочил в седло. Под ним заплясал темно-гнедой жеребец с длинной сухой головой, короткой гривой и высоко подстриженным хвостом. Псари не спускали со сворок рвущихся собак, чтобы лошади в сутолоке не передавили им лап. Егерь держал на привязи борзую Леди.

Генри Блентхилл долго ощупывал подпругу, прежде чем поставить ногу в стремя. Потом он легко перенес в седло свое грузное тело, и его вороной Патрокл, который без особого труда смог бы донести закованного в латы крестоносца до самой святой земли, встряхнулся, замотал головой и уронил клок пены на гравий дорожки.

Грум подвел к виконтессе ее серого коня. Леди Эллен, одетая по-мужски, в охотничьем фраке и широкополой черной шляпе, сбежала с крыльца, ударяя стеком по голенищу лакированного сапожка. Паттерсон поддержал ей стремя. В седле миледи казалась прелестным кокетливым мальчиком. Она взяла поводья в левую руку, обтянутую лайковой перчаткой, и шаловливо подняла свою лошадь на дыбы.

Из кустов вынырнул старший егерь, едва не наскочивший в тумане на собак. Он сообщил виконту, что три оленя обложены в лесу с ночи, цепь загонщиков уже находится на границе оклада и ждет сигнала.

Узкий светло-серый корпус с приподнятым носом и низкой кормой и голубоватый оттенок оснастки делали яхту «Элли» малозаметной в море на фоне облачного неба. Бультонские моряки привыкли к внезапным появлениям и столь же внезапным исчезновениям этого маленького корабля, который, едва подняв паруса, набирал уже на рейде все двадцать узлов полного хода и скрывался вдали, как морская птица. Внутренняя отделка и все оборудование яхты радовали самый взыскательный глаз и позволяли превращать морское путешествие в настоящий праздник для пассажиров. Девять матросов, стюард, капитан Роберт Трессель и штурман Хью Ольберт могли бы рассказать немало интересного о некоторых рейсах «Элли», но, к сожалению, они были неразговорчивыми людьми!

В полдень 11 августа владелец яхты, вручив пакет для Каррачиолы мистеру Джозефу Лорну, прощался с ним на борту корабля. Они стояли у небольшой носовой пушки.

— По мне, на этом морском гиганте многовато бархата и маловато оружия… но, клянусь всеми попутными ветрами, скорлупка у тебя действительно хороша! Дорого дал бы старый Бернардито за эту игрушку, а Джакомо?

— У тебя на уме одни мертвецы, Джузеппе. Пошли их к черту! Нам пока хватит забот с живыми… Спасибо тебе за этого Неда! Я сделаю из него настоящего парня. А тебя прошу — не застревай на острове. Если придется возиться с черной сволочью, бей ее как попало.

— Скажи, виконт, народ на яхте у тебя обстрелянный?

Человек ходил по тюремной камере.

Четыре шага в длину, три шага в ширину. Окно в полукруглой передней стене — на высоте трех с половиной ярдов: даже на цыпочках не дотянешься руками до подоконника. Но после обеда солнечный луч падал на оконную решетку, проникал в камеру и освещал каменные плиты пола. Чем ниже садилось солнце, тем выше скользил по стене золотой луч. К вечеру он становился багряным и угасал на полукружье потолочного свода, как раз над дверью. Дверь была железной; с небольшим оконцем и круглым «глазком», снаружи защищенным маленькой медной крышкой. Камера под номером четырнадцать помещалась в юго-западной башне бультонской тюремной крепости. Старая крепость высилась на крутом холме, к северу от городских предместий, среди таких же серых, как стены самой тюрьмы, прибрежных камней Кельсекса.

Ночами шум реки усиливался. Казалось, волны пенились под самым основанием башни. Было слышно, как на дне скрежещут и ворочаются камни — обломки береговых утесов. Камни… Вот уже много лет каторжники дробят эти скалы и в тачках катят гравий и булыжник вверх по узким доскам, ссыпают его в штабели, и растущие пригороды Бультона украшаются новыми мостовыми…

Но узник четырнадцатой камеры не участвовал в этих работах. Он не покидал стен тюрьмы уже десятый год. Его выводили дважды в неделю только на тюремный двор. Дважды в неделю он видел над собою небо и слушал дальний рокот океанского прибоя. Прогулка длилась полчаса, а затем человек снова начинал свое путешествие по камере.

В юности он видел белку в большой решетчатой клетке. Кругообразным движением, распушив хвост и задевая им прутья решетки, белка с утра до вечера носилась по клетке как заведенная: с пола на нижнюю жердь, потом на верхнюю, под крышей, затем прыжком на пол — и снова на нижнюю жердь. Человек вспоминал этого зверька все десять лет. Сам он делал четыре шага вперед, от двери к окну, два шага в сторону, пять шагов в угол, два шага к двери, и цикл начинался сызнова. Тринадцать шагов, тринадцать движений, и занимали они семь секунд.

Гостиница «Белый медведь» стала лучшей на всем английском Севере. Здесь останавливались, принимали пассажиров и сдавали почту дилижансы и кареты с «королевского тракта» на Лондон. Полдюжины местных дилижансов никогда не имели недостатка в пассажирах из Ченсфильда, Тренчберри и других бультонских предместий. Хозяину отеля мистеру Вудро Крейгу пришлось даже купить соседнее здание для постоялого двора — пристанище экипажей, кучеров, кондукторов и почтальонов, а над двухэтажным домом самой гостиницы возвести еще один этаж с комнатами для гостей. Но настоящей «душой» этого образцового отеля сделался некий укромный двухэтажный особнячок, который помещался в глубине сада гостиницы. Ограда тенистого бокового дворика делала экипажи посетителей особнячка невидимыми с улицы. К их услугам был также особый вход из тихого переулка Ольдермен-Кросс.

В верхнем этаже обитал сам владелец, мистер Вудро Крейг. Посетители находили приют в безвкусно убранных комнатах нижнего этажа. Предусмотрительный архитектор столь удачно разместил входы и выходы, что возможность случайной встречи двух гостей исключалась. Нижний этаж никогда не пустовал: в стенах его часто менялись весьма различно одетые субъекты. Иные являлись через неприметные двери со стороны переулка, вели себя в задних комнатах непринужденно; здороваясь, они изо всех сил хлопали друг друга по плечу и никогда не совались без приглашения в парадную половину особняка. Они всегда находились в ожидании разного рода деликатных поручений хозяина дома. Иного рода посетители с оглядкой подходили к подъезду, робко дергали сонетку звонка, переминались в вестибюле и, будучи приглашенными в приемные комнаты, несмело выкладывали свое дело хозяину или его главному компаньону. Робкие посетители были клиентами «юридического бюро» мистера Крейга. К его услугам прибегали частные лица, предприниматели, коммерсанты, деятели бультонского суда и полиции. Последняя оказывала полуофициальному юридическому учреждению столь же полуофициальную поддержку; работники бюро заслужили себе в деловом мире репутацию искусных мастеров сыскного дела. Эта добрая слава распространилась за пределами Бультона, перешагнув даже Ла-Манш. Поэтому гости мистера Крейга иногда бывали облачены в непривычные для северян-британцев костюмы и часто появлялись прямо с палубы прибывшего в Бультон корабля.

Именно к числу таких посетителей принадлежал господин в длиннополом плаще, похожем на монашескую сутану, и круглой черной шляпе. Покинув наемный экипаж перед фасадом особняка в Ольдермен-Кросс, господин надел на нос очки и вгляделся в начищенную до блеска дощечку с надписью:

Эсквайра В.Крейга приезжий не застал: этот джентльмен в данный момент поправлял свое здоровье в графстве Соммерсет, на прославленных минеральных источниках курорта Бат. Посетитель был приглашен в довольно пышный кабинет мистера А.Кремпфлоу и увидел свою карточку в руках пожилого франтоватого человека, восседавшего в массивном кресле. К высокому научному званию, обозначенному на карточке, мистер Кремпфлоу остался, по-видимому, глубоко равнодушным.

Паруса «Сант-Марко» еще не успели исчезнуть за выступом мола, как от причалов бультонской верфи вышла на рейд и легла курсом на зюйд эскадра из трех боевых кораблей. Командовал эскадрой капитан военно-морского флота мистер Дональд Блеквуд, державший флаг на тяжелом фрегате «Король Георг III». В кильватере флагмана эскадры шел однотипный фрегат «Адмирал Ченсфильд» и на расстоянии пяти кабельтовых позади летела быстроходная, хорошо вооруженная каравелла «Добрый Бультон».

Отплытие эскадры не было ознаменовано ни прощальным салютом, ни торжественными проводами. Корабли поспешно вышли в море 4 августа, приняв на борт большой запас продовольствия и боеприпасов. Ночью эскадра обогнала «Сант-Марко», а еще через трое суток стала на якорях в Портсмуте. Командир эскадры Дональд Блеквуд, капитан каравеллы Роберт Трессель и командир «Адмирала» Джозеф Лорн заняли места в дорожной карете и отправились в Лондон. Ливрейный лакей распахнул перед ними двери двухэтажного дома на Тевисток-сквере. Лорд и леди Ченсфильд проводили в этом лондонском доме большую часть зимних сезонов.

После ужина три бультонских моряка проследовали в рабочий кабинет графа. Камердинер опустил шторы и затворил дверь. Лорд Ченсфильд разложил на столе морскую стратегическую карту.

— Ваш поход, господа, должен привести к решительному успеху в борьбе с нашим тайным противником. С тех пор как в морях появился загадочный каперский корабль, редкий рейс торговых судов нашей компании обходится благополучно. Обратите внимание на места встреч с этим противником…

Рука в обшлаге адмиральского мундира легла на синеву под южноафриканским побережьем.

Индийский океан неторопливо катил свои длинные волны. Октябрьские сумерки быстро перешли в непроглядную ночную темь. Старый боцман Ольсен велел матросу повесить фонари по обеим сторонам капитанского мостика «Ориона».

— Опять мы в этих чертовых африканских водах! — ворчал Ольсен. Норвежец стоял на мостике рядом с Брентлеем. С палубы можно было видеть только две красные точки трубочных огоньков. — Восемь раз мы пересекли с вами экватор, мистер Брентлей, и все равно никак не привыкнешь к этому климату. То темно, то жарко, то дождь без конца. Либо шторм, либо безветрие, хоть сам в паруса дуй. Солнце светит с севера, холодом веет с юга. Норд-ост — тепленький, как парное молочко, зюйд-вест — ледяной. Весна в октябре, осень — в мае. А грозы! А ураганы! Волна в пятнадцать ярдов высоты! А уж вечера! Ну горе, а не вечер: солнце не успеет зайти — и уж тьма густеет, словно смола, вынутая из пекла.

— Орудия готовы к бою, Ольсен?

— Уже две недели, как готовы, капитан. Марсовые все глаза проглядели. Канониры спят у лафетов. Весь экипаж бегает к ним за огнем для трубок — фитили горят по целым суткам. Только ребята толкуют — впустую все это. Не берут «Летучего голландца» ни бомбы, ни ядра.

— Что? — Капитан Брентлей придал своему голосу предельную строгость. — Наслушались небылиц на баке? Повешу первого, кто заикнется о проделках проклятого пирата! Стыдитесь Ольсен, повторять эту чепуху! Ступайте вниз, ободрите команду. Штурвальный, курс?

Большой дилижанс королевского тракта Лондон — Бультон прибыл утром 22 декабря раньше расписания. Все десять внутренних мест дилижанса были заняты правительственными лондонскими чиновниками, и лишь наружные верхние сиденья оставались к услугам частных пассажиров. Сокращая стоянки и меняя лошадей на станциях вне всякой очереди, кучер сэкономил в пути несколько часов.

Во дворе гостиницы «Белый медведь» из дилижанса вышли два джентльмена в больших париках и форменных мундирах. Джентльменов сопровождали три морских офицера различных рангов, канцелярист-секретарь и двое слуг. Прибывшие проследовали в общий зал, величественно раскланялись с публикой, томящейся здесь в ожидании карет, и сразу потребовали хозяина отеля. Рыжеусый человек с выправкой отставного военного подошел к приезжим.

— Хозяин, мистер Крейг, к сожалению, в настоящую минуту отсутствует. Его главный компаньон мистер Кремпфлоу тоже находится в отъезде. Принимать посетителей и заботиться об их удобствах поручено мне. Я тоже скромный компаньон этого заведения, сударь.

— Ваше имя, любезнейший? — осведомился один из джентльменов.

— Линс, Уильям Линс, с вашего позволения, сэр. Вероятно, вам угодно получить комнаты?

У наглухо закрытых крепостных ворот толпились понурые, бедно одетые женщины, подростки и старики с сумками и узелками в руках. Это были родственники здешних арестантов, надеявшиеся получить свидание с узниками или хотя бы вручить им приношения к празднику. Однако предупрежденная майором Древверсом стража сегодня не допускала родственников в пределы крепостных стен. Чуть поодаль от ворот храпели и топтались серые кони щегольской лакированной коляски. Стражники теснили понурую толпу от решетки и были глухи к уговорам и просьбам. Кучер нарядной коляски поворачивал коней назад, ибо седоки, по-видимому, уже потеряли надежду обратить на себя внимание суровых стражей.

На заднем сиденье коляски восседала высокая пожилая дама. Она держалась так прямо, словно спина ее была выстрогана из цельной дубовой доски. Рядом с ней помещалось духовное лицо — старый монах в черной сутане и круглой шляпе. И, наконец, переднее сиденье занимала молоденькая красавица в легкой меховой шубке. Она сидела спиною к вознице и старательно пряталась от любопытных взглядов за высоким лакированным бортом и стеклянным фонарем коляски.

К тюремным воротам подкатили два экипажа с членами лондонской комиссии и представителями местных властей. Городской мэр мистер Хью Бетлер вгляделся в седоков коляски и, к своему немалому удивлению, узнал мисс Изабеллу Райленд. Но в этот миг ворота распахнулись, полдюжины солдат с алебардами выстроились под массивной аркой, оттесняя в стороны убогих просителей, чтобы освободить дорогу экипажам комиссии. Навстречу карете шел, придерживая шпагу, сам майор Древверс.

— Кто эти люди у ворот? — осведомился лондонский прокурор.

— Родственники заключенных, милорд. — Произнося эти слова, майор бросал вокруг устрашающие взгляды.

Надзиратель Джобб сначала втиснул в узкую дверь тюремного подземелья объемистый мешок, за которым последовали матрац, набитый конским волосом, и одеяло. Пока стражники просовывали эти предметы и дверной проем, узникам каземата могло казаться, что вещи сами собою шествуют к ним в гости. Вещи свалили в самом дальнем углу, после чего в каземат был водворен и сам владелец этого скарба, капитан Гай Рандольф Брентлей. Седой моряк коротко кивнул двум старожилам каземата. С шестифутовой высоты собственного роста он осмотрел пожитки в углу, сердито воссел на убогом ложе и, отвернувшись к стене, раскурил трубку. Вступать в беседу с соседями он был явно не склонен.

Двое «старожилов» располагались в противоположном углу. Они пошептались и решили не тревожить капитана расспросами.

Тюремные надзиратели сменялись в полдень. На сей раз мистер Хирлемс явился в каземат не один. Узники удивились, увидев рядом с ним тюремного портретиста. Капитан Брентлей не повернул головы, а два бывших парламентера смотрели на художника, затаив тревогу.

В отличие от капитана Брентлея, мистер Джордж Бингль не имел при себе даже скромного узелочка. Вид у него бы убитый. Он остановился у двери, подождал, пока снаружи отгремят запираемые засовы, а затем, вероятно по старой арестантской привычке, сел прямо на пол, ибо мебели в каземате не имелось. Обхватив руками голову, он замер в позе человека, сраженного последним ударом судьбы.

Когда затихли шаги Хирлемса в коридоре, Алонзо сделал синьору Маттео некий тайный знак глазами. Однако Маттео отрицательно покачал головой и произнес шепотом:

Глубокой ночью, перед наступлением рассвета 23 декабря, по дороге в Бультон шагали два молодых крестьянина. Их башмаки стоптались, заплечные мешки наполовину опустели — было видно, что пешеходы держат путь издалека. Рассвет чуть-чуть брезжил, когда путники добрались до глухого леса на землях поместья Уольвсвуд. Здесь дорога спускалась в большой овраг.

Лента королевского тракта тянулась между лесными зарослями, словно между двумя рядами зубчатых крепостных стен. На дне лощины через мелкую речонку был перекинут горбатый каменный мостик. По преданию, именно здесь произошло в старину убийство лукавого епископа из Ковентри. Знаменитый разбойник Дик Терпин подстерег епископа на этом мосту, и с тех пор не только самый мостик, но и весь участок дороги, а также прилегающие к оврагу лесные угодья носили название «Терпин-бридж».

Переходя дугу мостика, где только-только могли разъехаться две почтовые кареты, пешеходы заметили человека, притаившегося под мостом. Поодаль от дороги валялись кирки и лопаты. В кустах на дне оврага, в стороне от моста, стояла подвода, груженная небольшими бочонками.

Путники поднялись на противоположную сторону лощины. На маленькой почтовой станции у поместья Ченсфильд крестьяне вошли в трактир «Веселый бульдог», заказали себе по кружке пива и по куску жареной баранины с луком. После завтрака они закурили трубки и просидели за столиком больше двух часов, пока не дождались своего третьего спутника, по-видимому, где-то отставшего. Это был полунищий старик с седыми усами и растрепанной бородой. Он опирался на грубую черную палку и тяжело переводил дух. Подгоняемый нетерпеливыми младшими спутниками, старик наскоро перекусил, пожелал трактирщику веселых праздников и устало поплелся дальше, позади своих грубоватых товарищей.

Вскоре путники добрались до прибрежных скал, окаймляющих бухту. По крутому, извилистому спуску они подошли к строению купальни. Около бревенчатой стенки стояла наготове шлюпка, а в углублении между двумя скалами виднелись мачты небольшого корабля со спущенными парусами. Из узенькой трубы над камбузом шел дымок: корабельный кок готовил обед для команды.

Северный ветер напрягал паруса небольшого судна. Пенная дорожка тянулась за кормой от бухты Старого Короля. Позади громоздились береговые утесы с пятнами снега в ложбинах; луна озаряла их зеленоватым светом. Впереди, на островах Ирландского моря, мерцали огни маяков. Со скоростью в восемнадцать узлов судно шло на юг, к открытому океану. На мостике рядом с капитаном стояли, обнявшись, три молодых человека. Колесо штурвала держал четвертый моряк, красивый итальянец с живыми черными глазами. Все эти люди часто оглядывались назад, на очертания безлюдного скалистого берега.

Вскоре после полуночи в небе над побережьем полыхнула дальняя зарница. В глубине холмов и лесов, миль за двадцать от корабля, расцвела и мгновенно исчезла огненная роза. Капитан перекрестился, пробормотал что-то вроде: «Суд божий!» — и приказал поставить все дополнительные паруса. Попутный ветер усиливался, и судно «Толоса» достигло к утру наивысшего хода — двадцати узлов. На рассвете оно миновало Дублин, а в сумерках покинуло воды Соединенного Королевства.

Капитан, отстоявший почти бессменно три вахты подряд, оглядел горизонт, где уже не виднелось ни островка, ни паруса, и передал управление кораблем одному из своих трех молодцеватых помощников. Это был смуглый, стройный, молодой человек. Ветер выхватил из-под берета непокорную прядь его волос, и она, будто черная ленточка, билась и трепетала у виска. Лицом и фигурой молодой человек очень походил на самого капитана. Старик сказал ему несколько слов по-испански и сошел с мостика.

Когда капитан, сгибаясь под дверной притолокой, вошел в тесную кают-компанию, до отказа набитую людьми, его встретил неистовый гром приветствий, оглушительное «ура» и восторженный свист.

— Довольно, довольно, товарищи! — просил капитан, но тишина водворилась далеко не сразу. — Джентльменов из «лондонской комиссии» и узников бультонской тюрьмы прошу ко мне в каюту. Остальным, кто свободен от вахты, отдыхать!

Около памятника герцогу Фернандо Медичи близ Ливорнского порта на скамье, предназначенной для отдыха пешеходов, развалился пожилой иностранец в коричневом плаще. Поза его была небрежной, физиономия, чуть-чуть обрюзгшая, выражала скуку и недовольство. Рыжую широкополую шляпу с пером он насадил на собственное колено, подставив лысеющее темя февральскому солнцу. Трость, довольно массивную, с набалдашником в виде головы борзой собаки, иностранец прислонил к скамье.

Всякий раз, когда к его скамье приближался торговец фруктами или просто беспечный ротозей из уличных мальчишек, владелец трости брался за нее с таким сердитым видом, что зевака сразу ускорял шаги и уже издали опасливо оглядывался на свирепого синьора. Зато при виде каждой дамы, проходившей даже на самой дальней дистанции, иностранец на скамье приосанивался и победительно подкручивал усы, уже и без того напоминающие своей формой венецианскую гондолу с высоко поднятым носом и кормой. Искусственному черному колеру этих усов мог бы позавидовать любой из четырех бронзовых мавров, украшающих ливорнский памятник.

Башенные часы на площади пробили два; этим они, по-видимому, положили конец продолжительному отдохновению усатого иностранца. Он надел шляпу, сунул трость под мышку и отправился к отелю «Ливорно».

Нищий старик в рваном плаще, взывавший к милосердию прохожих только молчаливыми поклонами, поглядел вслед удаляющемуся господину. Когда тот пересек площадь, старик взвалил на плечи котомку и покинул свое место за памятником с четырьмя маврами.

Позади усатого господина двигалась в одном с ним направлении кучка французских матросов. Они не спеша шли от набережной и присматривали себе местечко, где бы скоротать время до вечера. Нищий старик догнал матросов и побрел следом за ними, время от времени поглядывая через матросские плечи вперед, на рыжую шляпу иностранца.

Двухэтажный дом на Ольдпорт-сквере, окруженный вековыми липами обширного сада, был построен прихожанами бультонского собора для своего духовного главы.

…Пасмурным вечером в конце февраля епископ Редлинг отдыхал в своем кабинете после утомительной соборной проповеди. Епископ тронул сердца паствы глубоко проникновенным истолкованием причин гибельных беспорядков во Франции, где грешный народ потрясает основы королевской власти, данной ему от господа. Епископская проповедь усматривала корни этих явлений в том, что дьяволу, врагу человеческому, удалось посеять семена безбожия, из коих возрос отравленный злак французского революционного вольнолюбия…

Фонари и луна очень скудно освещали пустынный Ольдпорт-сквер с его голыми каштанами; на дворе чуть-чуть морозило и летали редкие сухие снежинки.

Заглянув в окно, епископ увидел портшез, несомый двумя носильщиками в суконных кепи и потертых плисовых куртках. Этим старомодным средством передвижения обычно пользовались в Бультоне престарелые леди, смешные пожилые франты, духовные особы и подагрические джентльмены. Портшез остановился перед крыльцом особняка. Через несколько минут секретарь епископа просунул в кабинет свою лисью мордочку:

— Ваше преосвященство, угодно ли вам принять отца Бенедикта Морсини?

Иностранец с гондолообразными усами взял в Ливорно каюту до Ливерпуля на корабле «Эльмиона». По пути «Эльмионе» предстояла недельная остановка в Марселе… Итальянский портовый город встречал весну — пленительную пору цветения апельсиновых и гранатовых деревьев, благоухания лавров, олив и розмаринов. Мартовский ветер с моря, ласковый и свежий, подхватывал в садах розовые лепестки и осыпал ими ливорнские мостовые. Но щедрость итальянской весны была ничем по сравнению с щедростью, проявленной усатым иностранцем в портовой таверне. На прощанье он показал «этим итальяшкам», на что способен джентльмен, завершающий свой отдых!

Пышное украшение над верхней губой мистера Кремпфлоу топорщилось победительно. Он был доволен собой: прошло тридцать два дня после его продолжительной беседы с доктором Буотти в гостиничном номере, и теперь мистер А. Кремпфлоу имел при себе внушительный мешок крупных итальянских ассигнаций, полученных по чеку в «Банко ди Ливорно». Чемоданы джентльмена уже находились на борту, а сам он был центром внимания всей таверны. Лицо его покраснело, и, расплачиваясь, он швырял монеты на мрамор столика с такой силой, что серебряные скуди могли расплющиться. Щедрость синьора дошла до того, что он напоил и нескольких портовых забулдыг, шумевших за соседними столиками, в том числе голодного, но чрезвычайно веселого малого с плутовским лицом, осыпанным веснушками.

Этот бывалый матрос, отставший от своего корабля и пропивший в таверне последние гроши, пустился провожать британского благодетеля до самого рейда. Они сели в шлюпку, и матрос доставил мистера Кремпфлоу до борта «Эльмионы». По дороге матрос развлекал джентльмена юмористическими историями о своих житейских неудачах в Ливорно.

Когда последняя шлюпка пришвартовалась к трапу «Эльмионы», оказалось, что один из опытных матросов верхней команды не вернулся на борт корабля, вероятно окончив свои дни в какой-нибудь портовой драке.

Капитан и боцман не подозревали, что на берегу два довольно почтенных джентльмена, говорившие по-итальянски с грубыми ошибками, долго убеждали этого матроса не возвращаться на корабль и в конце концов подкрепили свою просьбу весьма увесистым и звонким доводом. Матрос взял деньги, сунул руки в карманы и забыл об «Эльмионе». А веснушчатый провожатый мистера Кремпфлоу перед самым отходом судна обратился с поклоном к боцману и предложил ему свои услуги в качестве матроса верхней команды.

Хельга Лунд, прежняя кормилица и нянька Изабеллы, убирала комнату своей молодой госпожи. Мисс Изабелла отправилась на верховую прогулку.

Из-под столика наследницы Ченсфильда Хельга извлекла плетеную соломенную корзинку, наполовину засыпанную обрывками бумаг, лоскутами шелковых ленточек, сломанными пуговицами, шпильками и прочим невинным хламом.

Хельга укоризненно покачала головой, вытряхнула содержимое корзинки прямо на пол и отправилась вниз за совком и ведерком.

Именно этой минутой удачно воспользовался духовный пастырь и наставник Изабеллы. Отец Бенедикт Морсини никогда не упускал случая «ненароком» заглянуть в девическую келью Изабеллы, когда хозяйка покидала ее.

Патер, войдя в пустую комнату, немедленно наклонился над кучкой мусора на полу и перебрал два-три смятых конверта. Расправив один из них, он не узнал почерка отправителя, притом почерка, по всем признакам, мужского. Это заинтересовало патера, ибо он достаточно подробно изучил руку всех корреспондентов Изабеллы. Тут же, среди мусора, патер заметил клочки бумаги, исписанные тем же почерком. Отец Морсини стал торопливо извлекать эти клочки из маленькой груды, что было нетрудно, так как рука, нервно разорвавшая письмо, столь же нервно скомкала клочки и швырнула их в корзину.

Портовый матрос, тащивший с пирса багаж двух пассажиров из Калькутты, уже изнемогал от усталости, когда слуга приезжих подъехал к пристани и помог матросу погрузить тяжелые чемоданы в кэб.

— Вероятно, господа остановятся в «Белом медведе»? — осведомился матрос, пряча в карман заработанную полукрону.

— Нет, мы уже выбрали частную квартиру. Кэбмен, Гарденрод, дом госпожи Таубе…

Наклейка о сдаче внаем уютного домика, некогда служившего квартирой мистеру Джеффри Мак-Райлю, появилась на окнах особняка лишь недавно, через полгода после гибели старого жильца. Она-то и привлекла внимание двух молодых иностранцев, совершавших первое путешествие по городу. Они учтиво осведомились у хозяйки об условиях и пришлись старой немке по душе. С этого майского утра приезжие адвокаты Лео Ноэль-Абрагамс и Наль Рангор Маджарами вместе с их стариком слугою сделались жильцами фрау Таубе.

Молодые юристы довольно быстро придали домику вид заправской конторы. Фрау Таубе с неудовольствием увидела, что ее домик оказался превращенным в учреждение, но молодые люди успокоили старуху обещанием небольшого дополнения к установленной плате. Кроме того, она убедилась, что поток посетителей, которого она опасалась, оказался уж не столь бурным. За первую неделю существования молодого учреждения, уже зарегистрированного в мэрии под названием «Юридическая контора Абрагамс и Маджарами в Калькутте, Бультонское отделение», мистеры Лео и Рангор приняли одного-единственного посетителя, каковой оказался сборщиком королевских податей и налогов, явившимся для определения возможной прибыли казне от нового предприятия.

Лондонская почтовая карета высадила перед подъездом «Белого медведя» путешественника в потертом дорожном плаще и его слугу. В гостинице приезжий взял номер и стал подробно расспрашивать лакея о деятельности бультонских таверн, ресторанов и прочих заведений, промышляющих виноторговлей. В книге постояльцев приезжий записал свое имя и звание: Микель Альбанти, купец из Флоренции, со слугою; собственная виноторговая фирма, существует с 1677 года.

Купец открыл в номере бутылку опорто, не украшенную никакой наклейкой, но распространившую благоухание, способное в несколько минут лишить любое общество трезвости всех его членов. Приезжий предложил лакею сделать глоток, и тот ощутил на небе нечто вроде дуновения живительного ветерка из розового сада. По словам купца, запас этого вина в шестьсот галлонов и побудил его предпринять путешествие в английский северный город, чтобы порадовать любителей доброго итальянского вина. Поговорив о ценах и возможных торговых конкурентах, купец закончил беседу вопросом, имеются ли в Бультоне жители итальянского, французского или испанского происхождения. Лакей отвечал приезжему утвердительно, назвав оперного тенора, двух представителей корабельных компаний, священнослужителя католической капеллы, две-три семьи французских эмигрантов-роялистов и одного ювелира. Затем тоном глубочайшего пренебрежения лакей добавил.

— Есть еще в порту итальянская шваль: грузчики, докеры и носильщики, но они предпочитают напиваться джином.

— Адреса названных вами синьоров, кроме докеров, разумеется, потрудитесь принести мне в номер вместе с заказанным обедом, — попросил иностранец.

Получив адреса и сунув довольно объемистую пачку своих итальянских кредиток в желтую кожаную сумку, синьор под вечер отправился в порт. За пирсами набережной, где с пришвартованных кораблей выгружались колониальные товары, виднелись суда на ближнем рейде, уже готовые к отплытию. Купец осведомился об их маршрутах и услышал, что датский бриг «Король Улаф» готовится после полуночи поднять якорь. Ближайший заход намечался в Кале.

В одиннадцатом часу вечера, когда юридическая контора на Гарденрод оградилась от внешнего мира запорами, оконными ставнями и непроницаемым мраком, в задней комнате дома отдыхали за шахматами Рангор Маджарами и его старый слуга. В тот момент, когда молодой юрист объявил шах, кто-то постучал в закрытый ставень. Игроки переглянулись. Слуга накинул кафтан, обшитый кожаными валиками вместо галуна, и направился к заднему крылечку.

— Кто здесь? — спросил слуга.

Раздраженный голос ответил.

— Подмастерье портного Мейсона. Хозяин просит уплатить ваш долг сегодня, ибо завтра утром он должен внести налоги.

— Капитан, это, кажется, голос Джорджа Бингля, — прошептал мистер Маджарами на ухо своему слуге.

В последних числах июля 1790 года из порта Филадельфия вышел в плавание американский четырехмачтовый коммерческий корабль «Каролина». Он держал курс на восток, к берегам Великобритании.

Две каюты в кормовой части «Каролины» были заняты английским джентльменом средних лет, который путешествовал вместе с очаровательной юной леди, по-видимому, в качестве ее опекуна. Спутница его выделялась среди всех пассажиров легкостью и грацией движений, но было заметно, что она еще не совсем освоилась с модными туалетами, кружевами и оборками. Очаровательная девушка находилась под неусыпным попечением старенькой негритянки, тетушки Полли. Это была хлопотливая, добродушная, весьма разговорчивая особа, неизменно впадавшая в панику от каждого всплеска за бортом или содрогания корабельного корпуса.

Океанские волны, длинные, с широкими ложбинами, похожими на горные впадины, катились за кораблем, словно пытались догнать его. Уже отстали белые чайки, провожавшие «Каролину» от самого Американского материка… А над старыми пристанями Европы, по ту сторону океана, реяли другие стаи чаек, поджидая судно издалека.

Навстречу кораблю вставало солнце. Ветры чередовались с затишьем. Над тугими полотнищами парусов загорались и гасли созвездия, плыли, словно в раздумье, медлительные тучи; мгла и туман сменялись прозрачной синью. Изредка на краю этой неподвижной, вечно изменчивой пустыни возникал встречный корабль. Его встречали и провожали взглядом. Паруса чужого судна исчезали, и тогда снова оставались вокруг только размашистые гривы волн.

В пути Дженни Мюррей позировала Джорджу для большого поясного портрета. Он писал ее в легком платье, на фоне парусов и утреннего морского пейзажа. Портрет был почти закончен. Натура уже не нужна была мастеру. Художник вынес мольберт и установил его на палубе, под окнами своей каюты, чтобы поработать над фоном картины.

Десять просторных книжных залов Мраморного палаццо, некогда служивших графу д'Эльяно для торжественных приемов и празднеств, были превращены синьором Буотти в дворцовый музей. Картины, статуи, гравюры, драгоценные изделия средневековых оружейников, ковры, фарфор, коллекции камей и эмалей — все эти сокровища, извлеченные из подвалов и тайников палаццо, стали доступными обозрению знатоков и любителей искусства. Редкий путешественник уезжал из Венеции, не осмотрев нижнюю анфиладу залов Мраморного палаццо. Посетителей-знатоков встречал сам хранитель собрания доктор Буотти, а студентов, праздношатающихся туристов и зевак-земляков провожал по десяти залам старый Джиованни Полеста.

…Два гостя, назвавшие свои английские фамилии, показались служителю достойными особого внимания. Старик пожалел, что синьор Буотти покинул с вечера дворец, обязав своего слугу и помощника никому не сообщать о его отсутствии. Джиованни уже начал перед важными посетителями свое обычное предисловие, что дворец, собственно, является частным жилищем, как вдруг тишина нарушилась: по ступеням парадной лестницы пробежал слуга в бархатном камзоле. На ходу он торопливо сказал что-то Джиованни, а затем на верху лестницы появился высокий седовласый старик.

Полеста метнул на посетителей молниеносный предостерегающий взгляд и с возгласом: «Эччеленца!» — кинулся навстречу седовласому господину, чтобы успеть поправить отогнувшийся край ковра, куда старик должен был ступить, сойдя с лестницы. Следом за старым синьором спустился по лестнице высокий монах в черной шелковой сутане.

Величественный старик взглянул на обоих туристов, стоявших у запертых дверей зала, ответил на молчаливый поклон гостей и приветливо сказал по-французски:

— Я вижу, что вы приезжие и намереваетесь осмотреть мой дом. Если вы любите искусство, то среди всевозможной пачкотни вы найдете в этих комнатах две-три сносные картины.

Генерал Хауэрстон, начальник тайной военной канцелярии, принимал в своем лондонском кабинете гостя из Италии. Беседа уже близилась к концу. Генерал сидел в кресле с невозмутимым лицом, подносил время от времени сигару к губам и озабоченно следил за тем, чтобы с кончика длинной гаваны не упал пепел. Доктор Томазо Буотти не мог прочесть по лицу англичанина, серьезно ли он относится к услышанному.

Наконец пепел сигары обвалился на бумаги, разложенные перед генералом.

— Благодарю вас за эти необычайные сведения, доктор, однако представленные вами документы, равно как и изложенные вами факты, требуют, согласитесь сами, тщательной проверки.

— Но те смелые люди, решившие разоблачить злодея, нуждаются в вашей поддержке, генерал. Они подвергают себя смертельному риску во имя защиты своих справедливых прав. Целая цепь тайных злодеяний тянется к мрачному замку этого Цезаря Борджиа наших дней: банкир Сэмюэль Ленди, адвокат Ричард Томпсон, сэр Генри Блентхилл, граф Эльсвик, не говоря уже о кровавой трагедии в Голубой долине и о жертвах Терпин-бриджа. Мои друзья осуществляют смелый план разоблачения преступного самозванца, но без поддержки властей, хотя бы тайной, им невозможно будет восстановить попранную справедливость. С этой целью я и доставил вам все нужные документальные доказательства.

Генерал стряхнул пепел с бумаг и вновь перебрал их одну за другой.