…В эркере – как на носу корабля, но без качки. В этом его безусловное преимущество. Из открытой форточки легкий сквознячок с запахом свежей травы: вчера подстригали газон. Триста лет подстригали изо дня в день. На этом зацикливаться не надо – собьешься с толку… Начнешь думать, как и чем это делали в семнадцатом веке, а оно тебе нужно? Нужен тебе семнадцатый век? То-то… Тут ведь главное другое – фантомное чувство, чувство от несуществующего! О! На него такое можно нагромоздить, что бедному газону и не снилось.

Громожу…

Через него – газон, на котором стоит белое ажурное кресло, – идет высокий, по пояс голый мужчина с махровым полотенцем через плечо. (Это надо читать и писать быстро-быстро, как скороговорку.) Он шатен, в темных очках. И у него глубокие выемки ключиц. Это у сутуловатых непременно: горб – ямка, ямка – горб.

Вот пока он идет через газон, я засыпаю. Что и есть наиважнейшая цель. Поэтому доходит ли сутулый до дома с эркером, я никогда не знаю.

Тут интересно и наблюдение со стороны. Как бы с лавочки у подъезда. Если тебе нужен для засыпания мужик (гипотетический, фантомный), так пусть же он будет стройным! На фига тебе эти чертовы выемки?

…Оглянуться не успели… А двадцати лет как не бывало. И я уже не я, а мать двоих детей, жена двух мужей – последовательно, конечно. Здание, где я работаю, выходит окнами на эстакаду. Дом, в котором я живу, смотрит на нее же. На работу мне рукой подать. Это – везение. Моя сослуживица говорит, что транспорт – место накопления онкологических клеток. Она ездит на электричке и потом два часа приходит в себя: рисует глаза («Вытекли, сволочи, вытекли!»), отрезает заусеницы, тупирует волосы, пьет кофе из прочерневшей керамической чашки и говорит, говорит, говорит…

– …И пусть он будет горбатый, пусть! А сказал бы – вот тебе дом, деньги, я и никакой электрички… Ненавижу! Ненавижу! Тебя ненавижу, что близко живешь!

Она поворачивает ко мне лицо с одним обрисованным глазом. Зря она сказала, что они у нее вытекли. Теперь я только это и вижу – серый влажный провал в черно-зеленой раме. Когда она оформит и другой провал, она пойдет по коридору, скликая охочих для перекура мужиков, и уж с ними наконец утешится, утишится, потешится… Вернется ласковая, добрая, спокойная.

– Онанистка, – скажу я ей.

– Это безвредно, – ответит она. – Словоблудие и рукосуйство.