15 июля 1840 года ныне забытый поэт Нестор Кукольник написал для уже готовой мелодии Михаила Глинки слова «Попутной песни», которой было суждено дожить до наших дней.

Пестрота, разгул, волненье,

Ожиданье, нетерпенье…

Православный веселится

Наш народ.

Отмена крепостного права стала самым сильным потрясением, пережитым Россией за весь Петербургский период ее истории. Никогда еще разрыв между прошлым и будущим не был столь очевиден, а настоящее не ощущало так остро своей отчужденности как от прошлого, так и от будущего. Петербургский период знавал моменты и более драматичные: во времена пугачёвщины враг внутренний угрожал существованию государства и стремился к физическому уничтожению дворянства — политического класса Российской империи; во времена нашествия Наполеона на кону стояло само существование России в качестве великой европейской державы. В годы же Великих реформ произошел слом векового уклада всей русской жизни. Разрушение еще прочного здания, предпринятое силами самой государственной власти, ознаменовалось стремлением перестроить это вековое строение. Великие реформы сопровождались и сильной внутренней смутой, и весьма вероятной опасностью большой европейской войны. Однако ни крестьянские волнения, ни восстание в Царстве Польском, ни угроза внешнего вторжения не смогли так потрясти умы, как сделала это крестьянская реформа — важнейшая из числа Великих реформ. Образованное общество бурлило, непримиримые мнения сталкивались друг с другом — и это столкновение вело не к рождению истины в споре, а к неуклонному нарастанию взаимной отчужденности: отцы не могли найти общий язык с детьми, дети демонстративно порывали с родителями, бывшие друзья детства становились врагами, а государственные мужи не могли договориться. В рядах властей предержащих не было ни единства, ни единомыслия, поэтому не могло быть и речи ни о выработке единой политической платформы, ни о её практическом воплощении. «Молодая Россия» отличалась невиданным доселе радикализмом, нетерпеливо жаждала приблизить грядущее, стремилась переносить из воображаемого будущего в настоящее всё, что только можно перенести, и не желала слышать ни о каком компромиссе с кем бы то ни было. Сила молодости в ее неиссякаемой энергии. «Энергия заблуждения» молодежи была направлена не на созидание, а на разрушение. С этого момента история России стала историей непрекращающихся попыток насильственно наложить книжный и умозрительный идеал на реальную жизнь. «Наши доморощенные либералы виноваты не тем, что думают и составляют предположения о различных свободных учреждениях, о радикальном уничтожении разных аномалий и злоупотреблений, накопившихся у нас издавна, а тем, что считают возможным немедленное осуществление того, что выдумал их ум и желает их либерализм»

Гражданское общество находилось в эмбриональном состоянии, и для подавляющего большинства подданных Российской империи не было реальной возможности практически реализовать свои способности вне государственной службы. Нахождение же на государственной службе всегда шло рука об руку с зависимым положением и неизбежной рутиной, а особенно в период пребывания на низших ступенях иерархической лестницы. Начало Великих реформ совпало по времени с пятикратным увеличением числа студентов университетов. Студенты рекрутировались уже не столько из числа обеспеченных представителей благородного сословия, сколько из очень бедной среды. Университетский диплом позволял поступить на государственную службу, иных же возможностей использовать полученные знания в этот период не было. «Молодая Россия» не желала мириться с таким положением дел. Эти люди не были готовы терпеливо преодолевать «первые невзгоды», без которых не обходится начало ни одной карьеры государственного деятеля. С одной стороны, власть нуждалась в энергичных, образованных, способных чиновниках. С другой стороны, она не обладала необходимыми ресурсами для поощрения молодежи: количество штатных мест, сопряженных с независимым положением и достаточными служебными полномочиями, всегда было невелико. История Российского государства есть история уязвленных самолюбий и несостоявшихся карьер. Только в России на протяжении жизни нескольких поколений «лишний человек» мог быть героем своего времени. Государство Российское рождало множество талантливых многообещающих молодых людей, о которых со временем скажут, что в прошлом у них было блестящее будущее, так и не ставшее настоящим. На Западе интеллектуал имел возможность не только служить на государственной службе, но и обслуживать буржуазию: в 30-е годы XIX века в Европе началась промышленная революция, и образованный человек был нужен в банках, в промышленности, на транспорте, в юриспруденции… В это же время российский интеллигент витал в сфере отвлеченных понятий: он не знал ни сферы экономики, ни сферы реальной политики, ни сферы права.

На этом контрастирующем фоне судьба выпускника Московского университета Дмитрия Алексеевича Милютина (1816–1912) поражает видимым благополучием и несомненным успехом. Не обладая ни громким именем, ни солидным состоянием, ни влиятельными покровителями, он сумел благодаря своим незаурядным способностям, исключительному трудолюбию и завидной целеустремленности сделать блистательную карьеру и добиться высших почестей: дослужился до чина генерал-фельдмаршала, получил графский титул и был удостоен всех высших российских орденов. В течение двух десятилетий он возглавлял Военное министерство и был одним из главных деятелей Великих реформ. «Это центральная личность всего царствования Императора Александра II… Пётр Великий и Меншиков, Императрица Анна и Бирон, Екатерина и Потёмкин, Александр II и Милютин! Эти два последних имени неразлучны и неразрывны»

Я хочу представить современному читателю пореформенную Россию, опираясь прежде всего на воспоминания Дмитрия Алексеевича Милютина, ибо он не только занимал высокие государственные должности, но и был профессиональным историком, в 1866 году заслуженно получившим учёную степень доктора русской истории от Императорского Петербургского университета. Сам он прекрасно осознавал грядущую ценность своих мемуаров. «Знаю по собственному опыту, что при разработке исторических материалов бывает иногда драгоценно самое мелочное указание современника; случается, что сохранившийся клочок бумаги получает для историка высокую цену»

Дмитрий Алексеевич обладал редким для России качеством — умением соизмерять свои расходы с наличными доходами. Он никогда не жертвовал необходимым в надежде приобрести излишнее. Полная драматизма судьба его отца, которого постоянно преследовали денежные неудачи и неоплатные долги, послужила для него хорошим уроком. Если его отец Алексей Михайлович для поддержания престижа и так называемого приличия нередко позволял себе избыточные при его небольшом состоянии траты, то Дмитрий Алексеевич никогда не прибегал к мотовству как средству обеспечения кредита у людей своего круга и не прикрывал недостаток собственных средств «наружным блеском обыденной жизни»

Вся история императорской России есть история неуклонного расширения и округления границ. Пределы Российской империи ширились, но жизнь ее обитателей не становилась от этого лучше и зажиточней. Картиной

мещанского счастья

(«да щей горшок, да сам большой») можно было умиляться или стремление к его достижению можно было высмеивать, но в реальной жизни дореформенной России и тот и другой подходы разбивались о принципиальную невозможность практического обретения подобного счастья. Это относилось ко всем сословиям. Вспомним «Капитанскую дочку» Пушкина и слова, обращенные императрицей Екатериной II к Маше Мироновой. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние». Государыня не сдержала свое слово. Пушкин иронически заметил, что потомство Петруши Гринева и Маши Мироновой «благоденствует в Симбирской губернии»: одно родовое село принадлежит десятерым помещикам. Мелкопоместный дворянин, не имевший связей и служивший в армии, служил империи из чести, но не ради денег. За свою службу и храбрость на полях сражений он мог быть пожалован чинами и орденами, в исключительном случае — даже прославиться и получить всероссийскую известность.

Герой Отечественной войны 1812 года Александр Никитич Сеславин был сыном отставного поручика, ржевского городничего. Отец не оставил ему в наследство ни денег, ни придворных связей. Александру Никитичу приходилось рассчитывать только на себя. Он был девять раз тяжело ранен и все свои знаки отличия, среди которых были и военный орден Св. Георгия 4-й степени — самая завидная и наиболее ценимая боевая офицерская награда, и Золотая сабля с надписью «За храбрость» — заслужил на поле боя, взял, как тогда говорили, грудью. Во время Отечественной войны командовал армейским партизанским отрядом и 10 октября 1812 года первым получил достоверные сведения о том, что французская армия оставила Москву и движется на Калугу. Капитан Сеславин своевременно доложил об этом командованию, и русская армия остановила неприятеля у Малоярославца. Разведывательные сведения, доставленные простым капитаном, решили «судьбу Отечества, Европы и самого Наполеона». Несколько модных художников запечатлели образ героя для истории, поэт Жуковский воспел его ратные подвиги. Отныне у Сеславина, в сентябре 1813 года произведенного в чин генерал-майора, была слава, но по-прежнему не было денег. Даже генеральское жалованье было недостаточным для того, чтобы обрести материальное благополучие. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, однажды с грустью заметила Сеславину, что у государя нет достаточно денег, чтобы достойно вознаградить его. В 1820 году генерал Сеславин, принявший участие в 74 больших и малых сражениях, вышел в отставку и более 30 лет очень скромно жил в своем небольшом родовом имении — селе Есемово Ржевского уезда Тверской губернии, — там же, где и родился.

Жалованье не только офицеров, но и генералов было невысоким. Будущий знаменитый герой войны 1812 года и «проконсул Кавказа» Алексей Петрович Ермолов весной 1811 года, накануне решительной схватки с Наполеоном, получил предложение о переводе в Петербург на должность командира лейб-гвардии Артиллерийской бригады. В это время 34-летний Ермолов, отличившийся в нескольких кампаниях, уже имел чин генерал-майора артиллерии и прекрасную боевую репутацию. Двумя годами ранее молодой генерал был вынужден отказаться от брака с любимой девушкой. «…Страстно любил W., девушку прелестную, которая имела ко мне равную привязанность. В первый раз в жизни приходила мне мысль о женитьбе, но недостаток состояния с обеих сторон был главным препятствием, и я не в тех уже был летах, когда столько удобно верят, что пищу можно заменять нежностями. Впрочем, господствующею страстью была служба, и я не мог не знать, что только ею одной могу я достигнуть средств несколько приятного существования. Итак, надобно было превозмочь любовь! Не без труда, но я успел»

Мы никогда не сможем правильно представить себе реалии русской жизни былых веков, если не истолкуем феномен

История России Петербургского периода и доныне предстает перед нами как история войн, ознаменованных блистательными победами русского оружия. И хотя к началу XXI столетия большая часть территорий, приобретенных империй в результате многочисленных победоносных войн XVIII и XIX веков, Российской Федерацией утрачена, историческая память о былых победах сохранилась. Гордясь достославными сухопутными и морскими победами, мы не всегда задаем себе вопрос, который впервые задали себе участники Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов 1813, 1814 и 1815 годов. Победители, с оружием в руках дошедшие от Москвы до Парижа, своими глазами увидели, что они живут хуже побежденных. И тогда они спросили самих себя: почему такое возможно?

Вот как декабрист Александр Александрович Бестужев-Марлинский написал об этом императору Николаю I в письме из Петропавловской крепости. «Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. “Мы проливали кровь, — говорили они, — а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, нас опять тиранят господа”. Войска от генералов до солдат, пришедши назад, только и толковали: “Как хорошо в чужих землях”. Сравнение со своими естественно произвело вопрос: почему же не так у нас?»

[41]

. Принимавшие участие в боевых действиях ополченцы из числа крепостных крестьян полагали, что после победы им самим и их семьям будет дарована свобода от крепостной неволи. И хотя этого, как известно, не произошло, невыгодное для России сравнение жизни победителей и побежденных прочно укоренилось в сознании крепостных. В отчете III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии за 1827 год о крепостных было сказано: «Среди этого класса встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем это можно было предположить с первого взгляда. <…> Они хорошо знают, что во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д. — свободны. <…> В начале каждого нового царствования мы видим бунты, потому что народные страсти не довольствуются желаниями и надеждами. Так как из этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого внимания со стороны правительства»

Российская империя была страной крестьянской: в конце царствования императрицы Екатерины II городское население страны составляло всего-навсего 4,1 %, а к началу царствования императора Александра II увеличилось до 7,8 %

Михаил Александрович Дмитриев (1796–1866) родился в обеспеченной и культурной дворянской семье. Его родной дядя Иван Иванович был известным поэтом и министром юстиции. Сам Михаил Дмитриев окончил Московский университет, писал стихи и критические статьи, занимался поэтическими переводами, хотя выше уровня литератора второго ряда так и не сумел подняться. Он одно время принадлежал к числу московских «архивных юношей» и, последовательно поднимаясь по ступеням служебной лестницы, дослужился до генеральского чина действительного статского советника и придворного звания камергера. Племянник министра уже сделал вполне достойную, хотя и не блестящую карьеру, когда после 35 лет беспорочной службы, как гром среди ясного неба, последовала отставка без пенсии. Министр юстиции граф Виктор Панин жестоко расправился с чиновником, который отличался независимым поведением. Обер-прокурор 7-го московского департамента Сената Дмитриев был нелицеприятным блюстителем законов и не скрывал своего отвращения к жандармам. Он был человеком умным, не лишенным способностей и благородным. Прекрасное образование и многолетняя привычка к кабинетной работе не позволили Михаилу Александровичу впасть в отчаяние. Он здраво взглянул на ситуацию и нашел единственно возможный выход из нее. Человек более трети века поглощенный интересами службы, гордившийся своими честно заработанными чинами и знаками отличия, живший на государево жалованье, силою вещей был вынужден стать «помещиком поневоле». Просвещенный городской человек сознательно покинул Москву и отправился в своё небольшое родовое имение — село Богородское Сызранского уезда Симбирской губернии. Если бы Дмитриев не сделал этот решительный шаг и остался жить в Москве частным человеком, то неизбежно бы разорился. Ведь бывший чиновник не получал ни жалованья, ни пенсии и быстро прожил бы остатки своего небольшого состояния. Именно так и произошло с его великим современником и другом Петром Яковлевичем Чаадаевым. Чтобы избежать подобный перспективы, Дмитриев добровольно заточил себя в отдаленной глуши и деятельно начал обустраивать имение. Михаил Александрович счастливо избежал столь естественного в его положении соблазна единым махом решительно изменить прежнюю систему хозяйствования. Он переборол в себе беса нетерпения и начал исподволь заниматься постепенными улучшениями: не стремился к перестройке основ, но старался вникать в малейшие частности. Например, внимательно изучив свое имение, новоявленный помещик увидел, что в нем явно недостает пахотной земли, но с избытком земли луговой, с лугов травы накашивалось гораздо больше, чем требовалось для хозяйственных нужд. Из-за нехватки пахотной земли часть крестьян находились на оброке, то есть ежегодно платили помещику фиксированный денежный сбор.

Для того чтобы заработать оброчные деньги, эти крестьяне занималась отхожим промыслом: покидали свой дом и добывали деньги на стороне. Дмитриев распорядился обратить обширный луг в пашню и, сократив число оброчных крестьян, увеличил барскую запашку. Мы не знаем, как отнеслись к этому сами крестьяне. Их голоса до нас не дошли, хотя сам помещик настаивал на том, что после этого преобразования крестьяне стали относиться к нему с большим доверием. Одна эта мера без каких-либо дополнительных капитальных вложений сразу же увеличила доходность имения на одну пятую часть. Сменив шитый золотом камергерский мундир на овчинный полушубок, Михаил Александрович, не доверяя управляющему, взвалил на свои плечи бремя хозяйственных забот. «…Управителям всегда выгодно, чтобы господин не видал ясно!»

В июле 1830 года в Петербурге было получено известие о революции во Франции, свергнувшей с престола короля Карла X. «Бурбоны в третий раз падали с престола, не покусившись удержать его за собой хотя бы малейшим действием личного мужества» — к такому выводу пришел шеф жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф. Император Николай I получил известие об Июльской революции накануне поездки в Финляндию. Очередная французская революция никак не повлияла на планы самодержца. Государь отправился в Финляндию вдвоем с графом Бенкендорфом. Всю дорогу они говорили о событиях во Франции и о тех последствиях, которые революция может иметь для остальной Европы. «…Помню, как, рассуждая о причинах этой революции, я сказал, что с самой смерти Людовика XIV французская нация, более испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потребности улучшений и перемен; что не слабые Бурбоны шли во главе народа, а что сам он влачил их за собою и что Россию наиболее ограждает от бедствий революции то обстоятельство, что у нас со времен Петра Великого, всегда впереди нации стояли ее монархи; но, что по этому самому не должно слишком торопиться ее просвещением, чтобы народ не стал, по кругу своих понятий, в уровень с монархами и не посягнул тогда на ослабление их власти»

[68]

.

И государь, и его собеседник прекрасно осознавали необходимость «улучшений и перемен», но ни тот ни другой не признавали за обществом права — пусть даже в самой лояльной форме — заявлять власти о желательности любых государственных преобразований. После восстания декабристов Николай I из материалов следствия почерпнул множество вопиющих фактов, свидетельствующих о давно назревшей потребности Российской империи в модернизации. По повелению государя из показаний членов тайных обществ был составлен свод свидетельств, в концентрированном виде давший монарху представление о необходимых переустройствах, и царь неоднократно обращался к этому документу. Самодержавная власть не отрицала необходимость реформ и модернизации. Верховная власть готова была со временем даровать обществу права, но принципиально отказывалась вступать с ним в любой диалог. Общество трактовалось как пассивный объект попечительного управления и ни в коей мере не рассматривалось как партнер переговорного процесса.

Деятельность этих секретных комитетов принесла свои плоды: их опыт был учтен при разработке условий проведения крестьянской реформы 1861 года. По мнению современных российских историков, именно неспешная и тщательная теоретическая проработка всех практических аспектов будущих реформ, осуществлённая в годы николаевского царствования, во многом обусловила успешную реализацию Великих реформ в годы правления Александра II. «…Царствование Николая I явилось инкубационным периодом для реформ: в это время были подготовлены их проекты или, по крайней мере, их основные идеи, а также и люди, которые смогли их реализовать»

Смерть императора Николая I и поражение России в Крымской войне резко изменили ситуацию. После жесточайших тридцатилетних морозов предшествующего царствования наступила долгожданная оттепель начала царствования Александра II. Стало возможным гласное обсуждение на страницах печати наболевших вопросов русской действительности — тех самых «проклятых» вопросов, за один намек на существование которых в николаевское царствование можно было поплатиться не только карьерой, но и свободой. Власть начала прислушиваться к общественному мнению, а общество стало оппонировать власти. Однако диалог между ними не состоялся. Резко возросшая общественная активность породила невиданный доселе в русской жизни феномен. Если в годы николаевского царствования верховная власть принципиально не желала вести диалог с обществом, то после отмены крепостного права уже «молодая Россия» 60-х годов не хотела этого. В эпоху Великих реформ верховная власть, как никогда раньше, нуждалась в поддержке общества, а в это время «шестидесятники» клеймили власть позором и с нескрываемой брезгливостью сторонились всех, кто имел хоть какое-то отношение к

В течение всего золотого века русской дворянской культуры образованные россияне могли быть «ленивы и нелюбопытны» к своему историческому прошлому, но они не искали в былом темы для злободневных публицистических обличений. Их суждения о «веке минувшем» могли быть насмешливы и злы, но предшествующая история Российской империи никогда не становилась предметом огульного отрицания. Феномен Петра Яковлевича Чаадаева был лишь единичным исключением из этого правила. В эпоху Великих реформ в столичных городах появилось множество молодых людей, отличавшихся высокой степенью социальной активности и еще не успевших завершить свое образование в университетах. Число студентов Петербургского университета возросло в пять раз: с 300 человек в конце николаевского царствования до 1500 — в 1861 году. Нередко уровень подготовки поступающих был крайне низок. Но это обстоятельство не смущало экзаменаторов. Профессор Александр Васильевич Никитенко, происходивший из малороссийских крепостных графа Шереметева, поведал в своём хорошо известном специалистам «Дневнике» о вступительных испытаниях, состоявшихся 5 августа 1858 года. «Экзамены. Огромный прилив желающих поступить в университет. Большинство приготовлено дурно — неразвито, мало знаний. Много поляков, немцев, иностранцев. Эти еще лучше, так же как и те, которые учились в гимназиях. Но юноши домашнего приготовления — это серое полотно, вытканное перстами маменек под надзором мудрых папенек. Но я, кроме самых негодных, никому не затворил дверей в университет: при малом знакомстве с наукою у нас и то недурно, что будет побольше людей, которым она хоть сколько-нибудь западет в ум. Все-таки четыре года они будут слышать человеческие речи. Ведь они не провели бы их полезнее, не пошли бы учиться ремеслам, а полезли бы в чиновники, в офицеры»