Вторая половина шестнадцатого века была для Франции, пожалуй, самой тяжелой эпохой в ее истории. Различные войны, и междоусобные и религиозные, едва не истребили французскую нацию. Несколько раз страна была на краю гибели; только гений Генриха IV спас ее. Гигантскими усилиями ему удалось возродить ее и возвратить ей прежнее положение в Европе, которым она пользовалась до Генриха II, этого театрального короля, не сумевшего сделать ничего лучше, как дать убить себя на каком-то глупом турнире. Он два года царил в Париже, который купил за наличные деньги, торжественно отрекшись перед тем от кальвинизма.

Лига, лишенная главных своих вождей, погибала. Тридцать лет государство наслаждалось миром. Вдруг ни с того ни с сего поднялась так называемая Жакерия — народное восстание, самый ужасный бич всякой страны, Жакерия, повторяющая события двухвековой давности, когда пламя народной войны полыхало по всей Франции.

Генриху IV выпало нанести последний удар умиравшим средним векам, дав народным правам первенство над правами знатных вассалов и уничтожая сословные различия ради национального единства.

До него первое основание этому уравнению положил Людовик XI из эгоизма и кровавой тирании, а после — Арман Дю Плесси, кардинал Ришелье, продолжал это гигантское дело частью из личного честолюбия, частью в интересах абсолютной монархии.

Несмотря ни на какие старания королей, многочисленные разбойничьи шайки, опустошавшие самые богатые провинции в мрачную эпоху нашего рассказа, никак не могли быть истреблены. Они только видоизменялись, приноравливаясь к обстоятельствам. Их вожаки выбирались наугад, ловили рыбу в мутной воде, служили тем, кто лучше платил, а чаще всего воевали из личных выгод под драгоценным предлогом действия в интересах общего блага.

Войско Истребителей, как мы уже говорили, отличалось хорошей организацией, им командовали прекрасные офицеры, но не было талантливых генералов — вернее, там все хотели быть генералами. Истребители нуждались в вожде, который принадлежал бы к высшему классу общества и был бы знаком с воинским искусством; вожаки Истребителей хорошо знали этот недостаток своей армии и прилагали все усилия, чтобы исправить положение.

Но ни дворянство, ни среднее сословие не хотели вести войну себе во вред, входя в соглашение с Жаками, цель которых состояла в уничтожении привилегий этих классов и в достижении равных с ними прав в отношении почестей, должностей и богатств государства. Мягкие меры короля не привели ни к чему, и он решил повернуть круче.

Ходили смутные слухи, будто бы из Парижа послан лазутчик с поручением переговорить с властями в трех восставших провинциях — Лимузене, Перигоре и Сентоже и будто многочисленное войско, быстро идущее против мятежников.

Необходимо было как можно скорее нанести решительный удар, пока королевская армия еще не успела дать сражение.

В тот вечер, которым начинается наш рассказ, предводители Жаков провинции Лимузен, сосредоточив в окрестностях сильные отряды, собрались на военный совет в гостинице «Олений Рог», велев хозяину никого не впускать после заката солнца.

Лестница внутри нижней залы гостиницы «Олений Рог» запиралась небольшой дверью; в верхней зале, над которой возвышался чердак с соломенной крышей, было по три окна с каждой лицевой стороны; вся обстановка ее состояла из большого дубового стола, скамеек по стенам и буфета с посудой.

За столом сидело человек тридцать в крестьянском платье, вооруженных с головы до ног; перед ними стояло множество обильных, изысканных блюд; они ели и пили с большим аппетитом.

В углу залы было прислонено к стене тридцать мушкетов; возле открытого окна, одного из двух средних, стоял часовой с ружьем у плеча; он ел, не спуская глаз с улицы, на подоконнике стояли тарелка, бутылка и стакан и лежал хлеб.

Здесь находились начальники Истребителей, собравшиеся для совещания. К чести мэтра Грипнара надо сказать, что он охотно обошелся бы без доверия, которым удостоили его эти люди, но у него не было выбора. Когда Жан Ферре вошел к ним с незнакомцем, они поднялись со своих мест.

— Сидите, успокойтесь! — сказал он. — Все кончено.

Гурдон, теперь просто большая деревня, живописно расположенная на берегу реки Бле, в конце XVI века был прелестным городком; сюда свозилась большая часть товаров провинции Лимузен; он отличался упорством и гордостью своего дворянства, а главное — чудотворным образом святого Амадура, к которому сходились на богомолье, и громадной шпагой, висевшей в церкви аббатства и принадлежавшей, говорят, паладину Роланду, который нанизывал на нее сарацин и махом перерубал горы язычником.

Дней пять или шесть спустя после описанных нами происшествий город Гурдон, всегда очень рано вечером стихавший и пустевший, был в необыкновенном волнении.

Улицы, площади, перекрестки кипели народом и солдатами, расположившимися биваком на открытом воздухе.

Всюду стояли форпосты и аванпосты; караулы расставлены были даже за стенами города. В городскую ратушу беспрестанно поступали эстафеты, и оттуда рассылались бесчисленные приказания командирам расположенных на разных позициях войск.

Самая ратуша походила на крепость, так она была вооружена.

Благодаря распоряжениям Стефана де Монбрена мятеж принял новый, опасный вид. Меньше чем через месяц после всего описанного нами в Лимузене не оставалось ни одного королевского солдата. Между тем отцовская гордость маркиза де Кевра страшно страдала, тем более что он чувствовал свое полное бессилие перед неуловимым врагом.

Через десять дней после взятия Гурдона маркиз каким-то таинственным путем получил коротенькую записку от своей сестры, аббатисы. В ней говорилось, что ее и племянницу неожиданно похитили во время осады города и передали Стефану де Монбрену, у которого они и остаются, что к ним относятся с большим уважением и вниманием, и они живут спокойно и хорошо; аббатиса прибавляла в постскриптуме, что здоровье племянницы значительно поправилось и она переносит свою неволю с таким терпением и покорностью, которые заставляют дивиться и причины которых она не может понять. Этот постскриптум доводил маркиза до бешенства, несмотря на все утешения графа де Фаржи; до него доходили насмешливые толки об этом похищении; кроме того, старик понимал, что всему виной одна его нестерпимая гордость. Между тем положение мятежников, несмотря на их беспрестанные успехи, становилось критическим. Генрих IV решился наконец покончить с ними, пока их силы не приняли слишком опасных размеров.

Он отличался удивительной мягкостью характера и прежде всего был политик, поэтому и тут во избежание кровопролития решился прибегнуть к дипломатии.

Истребители были большей частью католики, и королю удалось вызвать между ними и гугенотами религиозные споры, вскоре принявшие крайне резкий характер и кончившиеся полной распрей. Огромная армия инсургентов разделилась на два корпуса: гугенотский, или протестантский, и католический; каждый действовал в своих интересах и со своей точки зрения.

Добившись этого, король послал господина д'Альбена, помощника губернатора Ламарша, в Лимузен, центр мятежа, на помощь господину де Шамбаре, получившему там губернаторство после маркиза де Кевра.

В начале семнадцатого века существовал древний феодальный замок, взгромоздившийся, как орлиное гнездо, на самую вершину холма; у подножья его, по берегам Сены, ютились кокетливые домики деревни Аблон, лениво глядясь в прозрачную воду реки.

Замок этот, постепенно разрушаемый временем, Ришелье и крестьянами, в 1793 году окончательно был разрушен Черной бандой, и теперь от него никаких следов не осталось.

Он назывался замком Мовер.

Деревня Аблон принадлежала ему, и ее жители были вассалами его владельца, графа дю Люка.

Граф был ревностный протестант; его отец, верный товарищ Генриха IV, сопровождал его во всех походах, но после отречения короля уехал к себе в Мовер и больше не показывался при дворе.

Полчаса спустя граф дю Люк выехал из замка. Но он не поехал по хребту холма, прямой дорогой в Морсан, а повернул на узкую, извилистую тропинку, которая спускалась в долину и упиралась в площадь деревни Аблон. Граф так задумался, что не заметил белую фигуру, наклонившуюся со стены между двумя зубцами башни и пристально глядевшую ему вслед. Это стройное, воздушное виденье была Диана де Сент-Ирем.

Что ей был за интерес следить за графом? Она одна могла объяснить это: прелестный демон никому никогда не поверял своих мыслей.

Оливье ехал, опустив поводья и предоставляя лошади идти как знает.

Его семья, уроженцы Лимузена, пользовались некоторым влиянием в провинции во время смут, целое столетие волновавших королевство.

Отец Оливье, умерший за два года до начала нашего рассказа, оставил сыну громадное по тому времени состояние; Оливье, молодой, богатый, предприимчивый, не играл никакой роли ни в своей партии, ни в католической, а чувствовал между тем, что в нем начинает пробуждаться честолюбие и еще другое чувство, быть может; он не анализировал разнообразных ощущений, которые его волновали.

Через час после того как граф Оливье уехал из дому, на расстоянии мушкетного выстрела от стен замка остановились двое всадников, по всей видимости господин и слуга, и, став за группой деревьев, как будто советовались между собой. Они были плотно закутаны в широкие плащи, и поля надвинутых на лоб шляп закрывали им верхнюю часть лица; видимо, им не хотелось быть узнанными. Породистые, но забрызганные грязью лошади едва шли, вероятно проделав большой и тяжелый путь.

— Лектур, — спросил господин, — далеко ли еще до Парижа?

— Три с половиной мили, монсеньор, — почтительно доложил его спутник.

— Далеко, дружище! — с нетерпеливым жестом произнес незнакомец.

— Да, монсеньор, особенно с измученными двухдневной дорогой лошадьми.

Все писатели того времени единодушно подтверждают, что при Людовике XIII, особенно в первые годы его царствования, столица Франции хранила еще почти нетронутым свое древнее варварство в его главных чертах, то есть гадкий, почти грязный и крайне феодальный вид.

Гражданские войны, беспечность вождей Лиги и внесенные ими беспорядки и неурядицы оставили глубокие следы на несчастном городе; Генриху IV, несмотря на все усилия, не удавалось сгладить их: он пробивал улицы, обстраивал площади, возводил общественные здания, расширял набережные и кончил постройку Нового моста, начатую при Генрихе III, но прерванную Днем Баррикад.

Правление умного и храброго Беарнца было во всех отношениях слишком коротко для осуществления и десятой доли его проектов.

Париж, и теперь еще не вполне освободившийся от грязи, тогда был настоящей мусорной ямой.

В эпоху нашего рассказа он состоял из целого лабиринта узеньких, извилистых, частью немощеных улиц с ветхими, полуразвалившимися домами, между которыми кое-где только поднимались богатые здания; потоки грязной воды и всевозможные сваленные в кучу нечистоты запружали нередко дорогу; а если прибавить к этому отсутствие всякого освещения, кроме лунного, бродячих собак и ночных воров, так будешь иметь верную, невеселую картину Парижа в начале семнадцатого века.

Вернемся к капитану Ватану.

Оставив посреди дороги озадаченного графа дю Люка, он во весь опор помчался в город и проехал воротами Сен-Виктор.

Капитан очень воинственно сидел на своем Таборе, покручивая усы и напевая какую-то казарменную песенку, от которой покраснел бы любой солдат.

Он знал Париж вдоль и поперек и направился прямо к Тиктонской улице, к гостинице, над дверьми которой красовалась вывеска, покачиваясь и скрипя на железном пруте. На зеленом фоне этой громадной вывески изображалось какое-то диковинное красное животное с грозно торчащим посреди лба рогом, на котором было нанизано множество жареных пулярок. Внизу стояла надпись-ребус яркими буквами в четыре дюйма величины: A la Chere lie Corne.

[7]

Капитан поглядел на вывеску, потом на ярко освещенные окна гостиницы, из которой неслись всевозможные вакхические напевы.

Прошло два месяца после происшествий, описанных в первой части нашего рассказа. Наступила зима, начинался холод, дождь хлестал в окна, ветер свистел в обнаженных ветвях деревьев, из труб, крутясь, поднимались к серому небу длинные струи дыма.

Париж принял зимний вид.

Во вторник, двадцать седьмого ноября 1620 года, темное, холодное, туманное утро часам к одиннадцати разъяснело. Проглянувшее немножко солнце совсем развеселило столичных жителей.

К театру Марэ, что на улице Вьей-Рю-дю-Тампль, собиралось множество народа в экипажах и на носилках. С самого утра по всей улице толпились, крича, смеясь и толкаясь, парижане. В театре Марэ первый раз шла «Марианна», большая трагедия знаменитого в то время поэта Александра Арди; много раз ее обещали и много раз откладывали.

Двор и весь город съехались к театру. Слуги и пажи бесцеремонно расталкивали толпу, очищая место экипажам своих повелителей.

Граф Оливье, выйдя из театра, отослал экипаж и, взяв капитана под руку, пошел, разговаривая с ним, к набережной.

Погода была тихая, чудесная; графу хотелось освежиться чистым воздухом и разогнать хмель.

Впрочем, он был в отличном расположении духа и нисколько не упрекал себя за свою выходку в театре.

Но расскажем сначала в коротких словах, что произошло до этого времени с тех пор, как граф уехал из Мовера, решив больше не возвращаться к жене.

Выехав из замка, граф около часа ехал все прямо, никуда не сворачивая, не говоря ни слова с не отстававшим от него капитаном, бледный, сдвинув брови, опустив голову. Вдруг он остановился, с удивлением оглянулся кругом и провел рукой по лбу, как бы отгоняя тяжелые думы.

Граф дю Люк и капитан Ватан, разговаривая между собой, вышли из театра Марэ и пошли по старой улице Вьей-Рю-дю-Тампль; дойдя до угла улицы Де-Пули, капитан вдруг сделал удивленное движение, которое, однако, сейчас же подавил. — Что с вами, мой друг? — спросил его граф.

— Ничего, хотя, впрочем… — отвечал авантюрист, — я вспомнил, что мне здесь непременно нужно зайти по одному делу, и я хочу воспользоваться случаем.

— А! Верно, утешить какую-нибудь красавицу, — посмеялся Оливье.

— О, полноте! — сказал капитан, победоносно закручивая усы.

— Ну, да уж не скрывайте! Ступайте, ступайте, милый капитан, только не забудьте, что мы с вами условились быть сегодня в десять часов вечера у Дубль-Эпе.

На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.

О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.

Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.

В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.

Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…

Графиня заперла на задвижку обе двери будуара, подошла к огромному портрету графа дю Люка и прижала крошечным пальчиком пружину, скрытую между украшениями рамы. В ту же минуту часть обоев отодвинулась, огромный портрет повернулся, и они очутились у входа в длинный темный коридор. Графиня взяла у Фаншеты лампу.

— Идите за мной, мои союзники, — сказала она, улыбнувшись. — Вы видите, здесь, как во всех крепостях, есть тайные, никому не известные ходы. Я могу выдерживать осаду и уйти, не опасаясь, что меня кто-то остановит.

— Morbleu! — воскликнул капитан. — Клянусь душой, само небо за нас. Это превосходное и надежное средство сообщения.

— Да, — с улыбкой подтвердила графиня, — никто не подозревает о существовании этого подземелья. Оно идет очень далеко и имеет два выхода, один — за заставой города, около Бастилии, а другой — на берегу Сены.

— И вам точно известно, что о существовании подземелья никто больше и не подозревает?

Пятнадцатого мая 1621 года, пять месяцев спустя после событий, описанных нами во второй части этого романа, когда часы на Самаритянке с обычным шумом пробили половину пятого утра, какой-то человек, плотно закутанный в толстый плащ и в надвинутой на глаза шляпе, пробирался с улицы Дофина на площадь перед коллежем Сен-Дени. Остановившись на минуту на углу улицы и внимательно осмотревшись вокруг, он опять пошел дальше скорыми шагами по направлению к Новому мосту, где в то время не было ни души.

— Черт бы побрал человека, который не умеет быть аккуратным! — пробормотал он сквозь зубы. — Долго ли еще он заставит меня здесь дожидаться?

Говоря так, незнакомец остановился у Бронзового Коня, постоял несколько минут неподвижно и затем опять стал оглядываться.

Это был тот неоцененный час, проходящий с быстротой молнии, во время которого все спит в Париже, действительно или только притворно.

Глубокая тишина царила над этим спящим Вавилоном, прерываемая время от времени какими-то странными, глухими, неизвестно откуда доносящимися звуками.

Выйдя из дома банщика, Клер-де-Люнь и преподобный отец Грендорж повернули направо и пошли по набережной. Оба погруженные в свои мысли, они шли друг возле друга, не говоря ни слова. Пастор, бывший еще под впечатлением ужасной сцены, только что разыгравшейся перед его глазами, при которой он должен был присутствовать помимо своего желания, время от времени украдкой робко поглядывал на своего грозного спутника, моля Бога как можно скорей от него отделаться.

Страх преподобного отца был вполне основателен, так как положение, в котором он теперь находился, заставляло его сильно беспокоиться.

Но, как это часто случается в жизни, он должен был скрывать свои чувства и вполне положиться на волю провидения.

Оба человека, которых так странно свел случай, повернули в узенький переулок, ведущий в сады Тюильри; пройдя через калитку, они углубились в пустынные аллеи сада и скоро очутились перед воротами того самого трактира, в который несколько месяцев тому назад неожиданно явилась дама в красной маске. Трактирщик стоял на пороге, оглядываясь направо и налево, как будто кого-то ожидая.

Какая-то странная улыбка пробежала по его губам, когда он увидел Клер-де-Люня; не говоря ни слова, он посторонился, пропустив его, и кивком головы ответил на многозначительный взгляд, брошенный ему мимоходом начальником Тунеядцев Нового моста.

По выходе из трактира «Лисица» граф и его спутники некоторое время шли молча один возле другого. Каждый из них был слишком занят своими мыслями, чтоб иметь возможность поддерживать какой-нибудь пустой разговор. Между тем в саду, по которому они шли, начинал набираться народ; в прежние времена, так же как и теперь, этот сад служил местом свидания для стариков, приходящих туда погреться на солнышке, и детей, любящих поиграть и порезвиться под тенью больших деревьев.

Граф и его спутники остановились у решетчатых ворот со стороны Тюильри.

— Ваше преподобие, — обратился к нему Оливье, — мы здесь расстанемся, так как нам теперь уже не по дороге.

— Очень жалею об этом, граф, — отвечал пастор, — скоро ли я буду иметь счастье снова увидеться с вами?

— Как знать, отец мой, — с горечью произнес Оливье, — мы живем в такое время, когда всякий может ручаться только за настоящее. Пример этого вы видели не далее как сегодня.

Мы сказали уже, что граф Оливье дю Люк и капитан Ватан оставили отца Грендоржа у решетки сада, а сами скрылись за густой зеленью грабовых аллей. Там они встретили Клер-де-Люня, который, завидев их, быстро пошел к ним навстречу; его лицо было бледно и расстроенно, а глаза с беспокойством озирались кругом.

Это не скрылось от внимания капитана.

— Что с вами, мой друг? Уж не встретили ли вы, чего доброго, мессира Дефонкти?

Клер-де-Люнь с минуту не решался отвечать; затем тщательно осмотрев окружавшие его кусты, очень тихо сказал:

— Вы ошиблись, капитан, со мной ничего не случилось; к тому же мне кажется, что тысячи ушей слушают нас в этом месте и что здесь опасно вести разговор.

Капитану Ватану удалось не только отвлечь от себя подозрения Дефонкти, но даже еще больше прежнего войти к нему в милость. Он делал вид, что серьезно смотрит на свое назначение помощником начальника дозора, и пользовался этим званием.

По его указанию мэтра Барбошона взяли как хитрого, ревностного гугенота, якобы руководившего заговорами под видом смирного и глуповатого торговца. Бедняга сидел теперь в самой надежной тюрьме Шатле.

Граф дю Люк по-прежнему был грустен и задумчив, часто целыми днями сидел дома, допуская к себе только капитана и Фаншету Грипнар, перед которой не боялся давать волю сердечному горю.

Он узнал от нее о приезде графа Гастона де Лерана в Париж, о его болезни и о том, что он живет в «Единороге».

Гастон был красивый, симпатичный молодой человек с милыми приветливыми манерами. Ему очень хотелось видеть графа Оливье, и он явился к нему. Его усадили в кресло, положив больную ногу на стул, на подушку.