Тиф разгружал станцию, город и эшелоны. Омск эвакуировался. В городе ходили слухи, что «верховный» и Сахаров снова выехали на фронт, что на что-то надо еще надеяться, но уж для всех, кроме, может быть, самого «верховного», ясно было, что Омск удержать нельзя. Запад перестал быть. Черная аорта Сибири, разбухшая и напрягшаяся до предела, местами начинала рваться, силясь протолкнуть по своему руслу хлынувшие на восток скопища. Казалось, даже мысли отказывались идти на запад. Глухая, оберегающая душу завеса упала между фронтом и тылом. Сводку перестали читать. Угол Люблинского проспекта, где, бывало, до поздней ночи стояла большая толпа, при свете огарков читавшая сведения наштаверха, теперь опустел совершенно. Большая часть толпившихся здесь оленьих дох и каракулевых шубок успела уже погрузиться на колеса, остальные добивались этого. Улицы по ночам были пустынны. Обыватель боялся. Чувствовалось уже как-то, что все подпольное и подземное не сегодня-завтра объявится в хозяевах города. Офицеру опасно стало показываться на окраинах. Из-за Иртыша тянуло тревогой: Куломзино подстерегало город. И смутно, и тоскливо было в городе, как в квартире, в которой уж нет ничего твоего, а приходится еще оставаться переночевать.

В такое время дорог человеку приют, дорого место, где бы можно было, не думая ни о чем, отдохнуть за стаканом пива. А где же найдешь такое место, если не в кафе «Зон»? Здесь тихо и хорошо, для кутежей сюда не ездят, и любая порядочная женщина, не краснея, может встретиться здесь со своей хорошей знакомой. Кроме того, все знают, что кафе «Зон» — любимое кафе чехов, и это больше всего притягивает. Пускай всем известно, что чешская армия бросила фронт бесповоротно, а все-таки как-то не верится в близкую опасность, пока здесь, перед глазами, эти рослые и спокойные красавцы. За их широкой спиной несколько меньше чувствуется всепронизывающий сквозняк тревоги. И вот несчастные «штатские» поступаются своим самолюбием, чтобы хоть немного подышать аурой безопасности, излучаемой чешскими воинами. Приходится ради этого усаживаться за самые плохие столики в кафе, терпеливо (не постукивая ложечкой!) ждать благосклонности официанта и крепко-накрепко помнить, что ты в этом кафе — не больше, как одетая в пальто пустота, которую неприлично считается замечать не только у чешских, но, что обиднее всего, и у своих русских офицеров.

При таких-то вот взаимоотношениях или, вернее, при таком отсутствии всяких взаимоотношений между военными и «штатскими», можно, думаю, представить, как поражены были, как залюбопыт-ствовали сидевшие в кафе офицеры, когда штабс-капитан особого егерского батальона Яхонтов, подойдя быстрыми шагами к столику одного невзрачного господина, сшиб ударом стека стакан с пивом прямо к нему на колени и, слегка поклонившись, назвал себя.

В первое мгновенье на лице человека, пострадавшего от этой злой выходки, изобразилось явное и мучительное смятение. Он привстал со стула, забавно расставив ноги, начал ощупывать свои карманы, очевидно, ища носовой платок, но не нашел его и, схватив край скатерти, им было собирался обтереть коленки, но и этого не сделал, а просто сел опять прочно и тяжело на свое место, откинувшись на спинку, и, отъезжая вместе со стулом, как бы для того, чтобы лучше видеть обидевшего его офицера, сказал вдруг тихо и с расстановкой:

— Ах, как хорошо все-таки, что сегодня воскресенье и оба мы не на службе! — говорила Елена, повисая на руке мужа и заставляя его тащить ее по тротуару, чтобы замедлить его шаги.

— Ах, как хорошо! — радовалась она.

Они шли по Лермонтовской мимо политехнического института к церкви. Действительно, было очень хорошо и тепло.

Печальна была жизнь Ксаверии Карловны и Силантия после того, как лишились они Ферапонта Ивановича. Не радовали их нисколько дружные удары весны, паническое бегство сугробов и бурные совещания первых грачей.

Не радовало даже и то, что Ксаверия Карловна могла совершенно не думать о завтрашнем дне, так как губнаробраз дал ей место второй воспитательницы детдома. Временами ей тяжело было смотреть на своих слабоумных воспитанников. Ведь, все-таки, это они, уничтожившие рукопись Ферапонта Ивановича, были бессознательными виновниками его смерти. А она-то сама?!.. Разве в конце концов не ее нелепая выдумка привела его к проруби?!..

Ксаверия Карловна стала бояться и избегать реки. Когда в половодье Силантий стал звать ее посмотреть на разлив, она не пошла. Ей ясно представлялось, как где-нибудь на дне, зацепившись за какую-нибудь корягу, засосанный в песок, раздувшийся, зеленоватый, лежит труп ее мужа. А она будет смотреть!..

«Что имеем не храним, потерявши — плачем» — только теперь постигла Ксаверия Карловна все значение этой банальной истины. Только теперь поняла она, что всю жизнь глубоко любила Ферапонта Ивановича. А подумала ли она хотя бы раз в жизни об этом? Нет. Если бы кто-нибудь сказал ей об этом раньше, она, пожалуй, обиделась бы. Как — любить этого некрасивого чудаковатого человека, над которым решительно все — и товарищи и барышни — всегда немного подсмеивались!?.. Да разве она не из жалости и каприза вышла за него замуж? Ведь ей представлялись такие прекрасные партии. А этого человека, вечно вожделевшего к женщинам и в то же время робкого с ними, она именно пожалела. В то время, когда он был еще холостым и бывал у них в доме, ей часто становилось стыдно и больно за него, если она видела, что и другие замечают его вожделеющие взгляды, которыми он, казалось, касался каждой здоровой женщины, и его безобразное смущение, когда которая-нибудь из женщин подходила к нему близко и начинала разговаривать.

Про Ферапонта Ивановича был слух в кружке тогдашней молодежи, что робость в обращении с женщинами появилась после того, как, будучи студентом третьего курса, он, забыв о своей невзрачной наружности, сделал предложение одной известной красавице, а она, выслушав его, принялась хохотать и хохотала до истерики.

И этого-то человека назло всем, назло самой себе, Ксаверия Карловна предпочла всем остальным искателям ее руки. Она твердо была уверена, что после того, как Ферапонт Иванович станет ее мужем, для него перестанут существовать все остальные женщины. В этом она ошиблась.