Психология архетипа ребенка

Юнг Карл Густав

Автор предыдущей работы по мифологии "ребенка" или детского божества попросил меня дать психологический комментарий к предмету его исследования. Я с удовольствием выполняю его предложение, хотя мне кажется, что это предприятие, ввиду большого значения мотива ребенка в мифологии, таит в себе немало риска. Греко-римский вариант этого мотива Кереньи уже сам расширил с помощью параллелей, имеющих индийское, финское и иное происхождение, — и тем самым он как бы дал понять, что изложение можно распространить на еще более обширный материал. Такое всеохватывающее и всестороннее описание не привносит как бы ничего принципиально нового, однако оно оказывает поистине ошеломляющее действие — складывается впечатление, что этот мотив имеет всемирное распространение и встречается очень часто. Обычно — и вплоть до сегодняшнего дня — мифологическим мотивом занимались в различных, но отделенных друг от друга областях науки, таких, как филология, этнография, история культуры и сравнительная история религии. Все это не слишком способствовало познанию его универсальности. Что касается психологической проблематики (вскрытой благодаря этой универсальности), то от нее легко можно было отмахнуться, сославшись на гипотезу миграции. Именно вследствие этого идеи Адольфа Бастиана не имели в свое время почти никакого успеха. Хотя уже тогда было достаточно эмпирического материала, имеющегося в распоряжении, чтобы сделать на его основе далеко идущие психологические заключения, — отсутствовали лишь необходимые предположения и посылки. Тогдашнее психологическое знание сводило процесс возникновения мифа только лишь к сфере компетенции последнего (что подтверждается примером Вундта и его психологией народов), будучи не в состоянии подтвердить и обнаружить тот же самый процесс в психике цивилизованного человека в качестве живой и наличествующей функции; точно так же психологическое знание не сумело понять мифологические мотивы в качестве структурных элементов психики.

Верное своей истории (где психология сначала была метафизикой, затем учением об органах чувств и лишь после — теорией сознания и его функций), — познание идентифицировало свой предмет с сознанием и его содержаниями, полностью упуская тем самым из виду существование несознательной души. Различные философы, такие как Лейбниц, Кант и Шеллинг, много раньше уже определенно и ясно указывали на проблему темной души, однако был также и врач, который почувствовал себя обязанным указать на бессознательное как на существенное основание души, исходя из своего естественно-научного и медицинского опыта. Это был К.Г. Карус, несомненный предшественник Эд. фон Гартмана. В новейшее время к проблеме бессознательного вплотную подошла опять же медицинская психология, не имея вовсе никаких философских гипотез. На материале исследований большого числа конкретных случаев стало ясно, что психопатология неврозов и многих психозов не может обойтись без гипотезы о некой темной части души, а именно, без гипотезы о бессознательном. То же самое верно и в отношении психологии сновидений; последняя является поистине terra intermedia между психологией нормы и патопсихологией. Как в сновидениях, так и в продуктах психоза были обнаружены бесчисленные связи, которые можно было поставить в параллель только с констелляциями мифологических идей (или, пожалуй, с некоторыми поэтическими продуктами, которым зачастую свойственны далеко не всегда осознанные мифологические заимствования). Если бы в ходе соответствующего основательного разыскания обнаружилось, что в большинстве подобных случаев речь идет просто о забытом опыте, то врач ни за что не стал бы утруждать себя и проводить пространные поиски по обнаружению параллелей между индивидуальным и коллективным. Однако на самом деле и на практике типичные мифологемы наблюдались именно у тех индивидов и в тех случаях, где подобные знания были совершенно исключены, и где их невозможно было вывести даже — опосредованно — из сколько-нибудь известных религиозных представлений или из фигур обиходной речи ([Jung.] Die Struktur der Seele [Paragr. 31 ff.]). Эти и подобные результаты вынуждали предположить, что в данном случае, скорее всего, следовало бы говорить об "автохтонном" возрождении и повторном его возникновении помимо какой бы то ни было традиции, и вместе с тем, о наличии "мифообразующих" структурных элементов в бессознательной психике (Freud (Die Traumdeutung. P. 185) провел параллель между определенными аспектами инфантильной психологии и преданием об Эдипе; он обратил внимание на то, что "их общеобязательную действенность" можно объяснить, исходя из сходной инфантильной предпосылки. Подлинная разработка мифологического материала была впоследствии предпринята моими учениками (Maeder. Essai d'interpretation de quelgues reves и Die Symbolik in den Legenden, Marchen, Gebrauchen und Traumen. Riklin. Ober Gefangnispsychosen und WunscherfUllung und Symbolik im Marchen. Abraham. Traum und Mythos). Затем из Венской школы следует Rank. Der Mythos von der Geburt des Helden. В Wandlungen und Symbole der Libido (1911) я предпринял обширное исследование, в котором провел параллели между психическим и мифологическим материалами. Ср. также мою работу "Ober den Archetypus (hit besonderer Berucksichtigung des Animabegriff". [Ges. Werke. Bd. 9/1].).

Когда мы сталкиваемся с такими продуктами, то никогда (или по крайней мере очень редко) речь не идет об оформленных мифах, а скорее о мифологических компонентах, которые можно обозначить — из-за их типичной природы — как "мотивы", "праобразы", "типы" или "архетипы" (как я их назвал). Архетип ребенка — прекрасный и меткий пример. Нынче мы даже вправе сформулировать тезис о том, что архетипы появляются в мифах и сказках, также как в сновидениях и психотических продуктах фантазии. Материалом, или средой, в которую они оказались вросшими, в первом случае, правда, является смысловая связь, упорядоченная и по большей части непосредственно понятная, в последнем же случае — это вереница образов, непонятная, иррациональная и напоминающая бред, вереница, которая однако не лишена смысловой спаянности, пусть и скрытой. У индивида архетипы проявляются как непроизвольные манифестации бессознательных процессов, существование и смысл которых может быть раскрыт только косвенно. В мифах же — напротив — речь идет о традиционных формовках, возраст которых чаще всего не поддается оценке. Своими духовными предпосылками и условиями (которые мы можем наблюдать у живущих еще сегодня примитивов) они восходят к примитивным доисторическим временам. На этой ступени развития мифы, как правило, являются родовым учением, которое изустно передается от поколения к поколению. Примитивное состояние духа отличается от цивилизованного главным образом тем, что сознание in puncto протяженности и интенсивности развито гораздо меньше. Главным образом еще не дифференцированы такие функции как мышление, воля и т. д.; они — предсознательны, например, в случае мышления это обнаруживается в том, что не нечто мыслится сознательно, а мысли являются. О примитиве нельзя сказать, будто он думает, но, скорее, "нечто мыслится в нем". Спонтанность мыслительного акта связана каузально не с его сознанием, а с его бессознательным. Он также не способен ни к какому сознательному напряжению воли, но он должен предварительно повергнуть себя в "настроение хотения" или быть повергнутым: отсюда его "rites d'entree et de sortie". Его сознание находится под угрозой могущественного и превосходящего по силам бессознательного — отсюда боязнь магических влияний, которые могут в любое время перечеркнуть его намерение, и потому он также окружен неизвестными силами, к которым он должен как-то приспособиться. При постоянно сумеречном состоянии его сознания чаще всего просто невозможно разобраться, — приснилось ли ему что-то или он пережил это на самом деле. Бессознательное, манифестируя себя посредством своих архетипов, повсеместно вторгается в его сознание; поэтому мифический мир предков, к примеру, мир альира и вугари у австралийцев, имеет по силе равное с материальной природой, если не превосходящее ее, существование (Этот факт хорошо известен; специальной этнографической литературы по данному вопросу намного больше, чем мы имеем возможность здесь ее привести.). Из его бессознательного говорит не тот мир, о котором мы что-то знаем, а неизвестный мир психики, о которой нам ведомо лишь то, что она отражает наш эмпирический мир только отчасти, и что она — в другой своей части — чуть ли не формирует его соответственно своим психическим предпосылкам. Архетип не столько вытекает из психических фактов, сколько описывает, как душа переживает эти психические факты, причем душа нередко ведет себя настолько самовластно, что отрицает осязаемую действительность и выдвигает утверждения, которые бросают вызов действительности.

Примитивное устроение духа не выдумывает никаких мифов, но переживает их. Изначально мифы — суть откровения подсознательной души, невольные высказывания о бессознательном духовном событии и менее всего аллегории психических процессов (Die Struktur der Seek [Paragr. 328 ff.].). Такие аллегории были бы только досужей игрой ненаучного интеллекта. Мифы же, напротив, имеют витальное значение. Они не только представляют, но также и являются душевной жизнью примитивного рода, который тотчас распадется и погибнет, если потеряет свое достояние, унаследованное в мифе, так же как человек, который потерял душу. Мифология рода — это его живая религия, утрата которой всегда и повсюду (даже у цивилизованных людей) — моральная катастрофа. Религия — это живая связь с душевными процессами, которые не зависят от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок. Многие из этих бессознательных процессов возникают, правда, из косвенных понуждений сознания, но никогда не из сознательного произвола. Другие, как кажется, возникают спонтанно, т. е. без узнаваемых и без указующих на сознание причин.

Современная психология трактует продукты бессознательной деятельности фантазии как изображение процессов, происходящих в самом же бессознательном, или как высказывания бессознательной психики о себе самой. Различают две категории таких продуктов. Во-первых, фантазии (включая сновидения) личного характера, которые без сомнения восходят к лично-пережитому, забытому или вытесненному, и которые — вследствие этого — всецело могут быть объяснены, исходя из индивидуального анамнеза. Во-вторых, фантазии (включая сновидения) неличного характера, которые не могут быть сведены к переживаниям индивидуальной предыстории и которые, вследствие этого, не могут быть объяснены из индивидуальных acquisitionen. Несомненно, что эти образы фантазии имеют свою ближайшую аналогию с мифологическими типами. Поэтому можно допустить, что они вообще соответствуют определенным коллективным (а не личным) структурным элементам человеческой души и наследуются так же, как морфологические элементы человеческого тела. Хотя традиция и распространение путем миграции имеют все основания, тем не менее существует бесчисленное множество случаев, — как уже было сказано, — которые нельзя объяснить таким происхождением и которые требуют предположения об "автохтонном" возрождении и повторном возникновении. Эти случаи встречаются столь часто, что нельзя не предположить существование коллективного базового пласта души. Я обозначил это бессознательное как коллективное бессознательное.

А. Психология архетипа ребенка

1. Архетип как состояние прошлого

Теперь, что касается психологии нашего мотива, то я должен заметить, что всякое высказывание об архетипе, выходящее за пределы чисто феноменального, неизбежно подпадает под уже ранее изложенную критику. Нельзя ни на миг предаваться иллюзии, будто архетип может быть до конца объяснен и тем самым упразднен. Даже самая что ни на есть лучшая попытка объяснения — это всего лишь более или менее удачный перевод на другой язык образов. (Ведь язык есть не что иное, как образ!) В лучшем случае миф продолжает приходить к нам в сновидениях в современном облике. А то, с помощью чего его объясняют и истолковывают, всегда волнует и затрагивает нашу душу, — и потому имеет соответствующие последствия для нашего самочувствия и благого расположения духа. Ибо архетип — о чем никогда не следует забывать — душевный орган, который имеется у каждого. Плохое объяснение означает соответственно плохую установку по отношению к этому органу, из-за чего последнему наносится ущерб. В конечном счете, всякий сетующий — просто скверный толкователь. Именно поэтому любое "объяснение" всегда должно быть таким, чтобы остался сохранным функциональный смысл архетипа, иначе говоря, чтобы была обеспечена удовлетворительная и сообразная со смыслом связь между сознанием и архетипом, Ведь именно последний является психическим структурным элементом, а потому и витально необходимым компонентом всего душевного хозяйства. Он репрезентирует или персонифицирует некие инстинктивные данности примитивной темной психики, подлинные, но невидимые корни сознания. Сколь значима эта исходная и базовая связь с корнями свидетельствует тот факт, что примитивный дух был чрезвычайно сильно обеспокоен относительно некоторых "магических" факторов, которые как раз суть не что иное, как то, что мы называем архетипами. Эта праформа религии еще и сегодня образует нечто действенное и существенное для всей религиозной жизни, и это всегда будет таковым оставаться, какие бы формы ни принимала религиозная жизнь в будущем.

Для архетипа нет никакого "разумного" замещения — вероятно, даже в меньшей степени, чем для мозжечка или для почки. Мы можем исследовать органы тела анатомически, гистологически или с точки зрения исторического развития. Тогда этому же, вероятно (применительно к архетипу), соответствовало бы описание его феноменологии и воссоздание историко-сравнительных параллелей. Однако смысл органа тела явствует только и исключительно из телеологической постановки вопроса. Отсюда и возникает вопрос: какова биологическая цель архетипа? Задача психологии — дать ответ на те же вопросы об архетипе, которые ставит и решает физиология в отношении физиологических органов и тел.

Мы бы только уклонились от вопроса, если бы констатировали, что "мотив ребенка" является пережитком воспоминания о собственном детстве" или если бы давали другие подобные разъяснения. Но если мы — чуть изменив посылку — скажем, что мотив ребенка — это образ некоторых обстоятельств собственного детства, которые мы позабыли, то это будет уже ближе к истине. Но так как в случае архетипа речь идет о целом человечестве, а не только об образе, принадлежащем кому-то одному, то, скорее всего лучше сформулировать так: мотив ребенка репрезентирует предсознательный аспект детства коллективной души (Нелишне, вероятно, заметить, что дилетантский предрассудок имеет постоянную склонность соединять воедино мотив ребенка с конкретным опытом "ребенка", как если бы реальный ребенок был каузальной предпосылкой к существованию мотива ребенка. В психологической реальности эмпирическое представление "ребенка" является только средством выражения (и вовсе не единственным!) для трудно постигаемого и схватываемого фактического материала о душе. Поэтому совершенно определенно можно сказать, что мифологическое представление о ребенке является не копией эмпирического "ребенка", а прозрачным и легко узнаваемым символом: речь идет о божественном, чудесном ребенке, (а вовсе не о человеческом) — зачатом, рожденном и взращенном при совершенно необычных обстоятельствах. Его дела столь же чудесны и чудовищны, как его натура и телосложение. Только и именно благодаря этим неэмпирическим свойствам возникает вообще необходимость говорить о "мотиве ребенка". Повсеместно этот мифологический "ребенок" имеет вариации в виде бога, великана, мальчика-с-пальчика, животного и т. д. — что никак уже не может быть сведено к рациональной и конкретной человеческой каузальности. То же самое верно и в отношении архетипов "отца" и "матери", которые в той же мере являются мифологическими и иррациональными символами.).

Не будет большой ошибкой, если мы представим себе это высказывание прежде всего как историческое по аналогии с определенным психологическим опытом, который показывает, что некоторые отрезки индивидуальной жизни могут обособиться и персонифицироваться в такой степени, что становится возможным даже созерцание самого себя как бы со стороны. Например, можно смотреть на себя самого как на ребенка. Подобный визионерский опыт — имеет ли он место быть в сновидении или в состоянии бодрствования — сопряжен, согласно эмпирическим наблюдениям, с некоторыми предпосылками и обстоятельствами, например с тем, что произошла вышеупомянутая диссоциация между состоянием настоящего и прошлого. Такие диссоциации случаются на почве несовместимости, когда, к примеру, нынешнее состояние оказалось в противоречии с состоянием детства. В этом случае, вероятно, произошло насильственное отделение и отмежевание от своего исходного характера в пользу самопроизвольной и самовольной Персоны (Psychologischen Typen [Paragr. 879f.]; Definition Oler Seele Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten. Erster Teil. 3 Kp.), потакающей амбициям. Тем самым человек становится недетским и искусственным, т. е. потерявшим свои корни. Это как раз благоприятный повод для резкой конфронтации с исходной истиной.

Имея в виду тот факт, что вплоть до настоящего времени человечество не прекратило давать показания о божественном ребенке, мы, по-видимому, вправе распространить аналогии на жизнь всего человечества и сделать вывод о том, что также и человечество, вероятно, все снова и снова оказывается в противоречии к условиям своего детства, т. е. с исходным, бессознательным и инстинктивным состоянием, и что — следовательно — все еще наличествует опасность того противоречия, которое побуждает к видению "ребенка". Поэтому любое религиозное упражнение — то есть помятование и ритуальное повторение мифологического события — имеет целью вновь и вновь наглядно продемонстрировать сознанию образ детства и всего, связанного с ним. Все это делается для того, чтобы не оборвалась связь с исходным условием и состоянием.

2. Функция архетипа

Мотив ребенка — это не только что-то бывшее и давным-давно прошедшее, но это также нечто нынешнее и настоящее, т. е. этот мотив не только пережиток, но система, функционирующая в настоящем, — система, которая предназначена для того, чтобы рационально компенсировать, соответственно, корригировать неизбежные односторонности и сумасбродства сознания. Сущность сознания состоит в концентрации на относительно небольших содержаниях, которые — по мере возможности — усиливаются и достигают полной ясности. Необходимым следствием и условием сознания является исключение мимолетных, но могущих все же быть осознанными содержаний. Это исключение неминуемо вызывает известную односторонность всех содержаний сознания. Так как дифференцированное сознание цивилизованного человека получило вместе с динамикой воли действенный инструмент для практического осуществления своих содержаний, то по мере возрастания и совершенствования воли все большей становится опасность запутаться в односторонностях и сбиться с правильного пути в нечто беззаконное и лишенное корней. С одной стороны — это, конечно, возможность человеческой свободы, но с другой — источник постоянных напастей со стороны инстинкта. Поэтому примитивный человек отличался — из-за того, что он так же близок к инстинкту, как животное — неофобией и привязанностью к традиции. На наш вкус, он нестерпимо отстал, тогда как мы превозносим прогресс. С одной стороны, наша прогрессивность, конечно, позволяет нам выполнить множество прекраснейших желаний, но, с другой стороны, точно в той же степени множится и скапливается гигантская, прометеевская вина, которая время от времени требует расплаты в форме судьбоносных катастроф. Как долго человечество мечтало и грезило о полетах, и сейчас мы вплотную подошли к бомбардировщикам! Сегодня посмеиваются, над христианской верой в загробную жизнь на том свете, но сами часто впадают в хилиазмы, которые во сто крат безрассудней, чем идея о блаженном потустороннем мире без смерти! Дифференцированному сознанию всегда грозило искоренение, поэтому ему требовалась компенсация посредством наличного состояния детства.

Симптоматика этой компенсации выглядит, конечно, с точки зрения прогресса малопривлекательной. Так как речь идет, при поверхностном взгляде, об эффекте ретардации, или отставании, то говорят об инерции, отсталости, скептицизме, придирчивости, консерватизме, боязливости, мелочности и т. д. Однако поскольку человечество в большинстве своем не способно избавиться от своих собственных оснований, то оно может некритично увлечься опасными односторонностями, которые далеко заведут его — вплоть до катастрофы. Идеал ретардации — всегда более примитивный, естественный (как в хорошем, так и в дурном смысле) в "моральный", поскольку он хранит верность преданию и завещанному закону. Идеал прогрессивный — всегда более абстрактный, противоестественный, и — поскольку он требует неверности в отношении традиции, — "аморальный". Прогресс, понуждаемый волей, — это всегда судорога. И хоть отсталость ближе к естественности, но все же ей постоянно грозит неприятное пробуждение. В древности уже отдавали себе отчет в том, что прогресс возможен только "Dec concedente", о чем свидетельствует обладание противоречивым сознанием и воспроизведение на более высоком уровне стародавних "rites d'entree et de sortie". Однако, чем более дифференцируется сознание, тем больше становится опасность его отторжения от состояния укорененности. Полное разъединение наступает тогда, когда позабыто "Deo concedente". Сегодня это — психологическая аксиома; ведь отщепленная от сознания часть души только кажется инактивированной, в действительности же она ведет к одержимости личности, из-за чего происходят фальсификация и искажение в постановке личностных целей под стать отщепленной части души. Таким образом, если ребячливое состояние коллективной души вытесняется вплоть до полного исключения, то бессознательное содержание завладевает процессом сознательного целеполагания и тем самым тормозит, фальсифицирует или прямо-таки разрушает претворение этих целей в жизнь. Жизнеспособный прогресс осуществляется только через кооперацию сознательных и бессознательных содержаний.

3. Будущность в характере архетипа

Существенным аспектом мотива ребенка является его характер будущности. Ребенок — это потенциальное будущее. Поэтому возникновение мотива ребенка в психологии индивида означает, как правило, предвосхищение грядущего развития, даже если на первый взгляд кажется, что речь идет о ретроспективном изображении. Ведь жизнь — это исхождение, это поток, текущий в будущее, а не откатывающая назад запруда. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мифические носители исцеления столь часто являются детьми богов. Это в точности соответствует психологическому опыту тех немногих, кто свидетельствует, что "ребенок" подготавливает грядущее изменение личности. Он (ребенок) антиципирует в процессе индивидуации тот облик, который получится в результате синтеза сознательных и бессознательных элементов личности. Поэтому ребенок — символ, объединяющий противоположности (Psychologische Typen. [Paragr. 315 ff.].) — медиатор, носитель исцеления, т. е. делатель целого. Ради этого значения мотив ребенка может даже видоизменять свои формы, о чем уже упоминалось выше: он выражается, например, через окружность, круг или шар, или через четверицу как одну из форм целостности (Traumsymbole des Individuationsprozesses [Psychologie und Alchemic] и Psychologie und Religion. [Paragr. 108 ff.].). Я обозначил эту трансцендентную сознанию целостность как Самость (Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten. [Paragr. 398 ff.]. Ср. также Aion, 4 Kp.). Цель процесса индивидуации- есть синтез Самости. При рассмотрении с другой точки зрения рекомендуется вместо термина "синтез" использовать, быть может, даже термин энтелехия. Тому имеется эмпирическое основание, почему последнее выражение, скорее всего, является более подходящим: символы целостности зачастую появляются именно в начале процесса индивидуации; мы их можем наблюдать в самых что ни на есть ранних инфантильных сновидениях. Это наблюдение само по себе говорит в пользу того, что целостность наличествует в потенциальности априорно (Psychologie und Alchemie [Paragr. 328 ff.].), вследствие чего и рекомендуется использовать понятие энтелехии. Вместе с тем эмпирический процесс индивидуации протекает как синтез, поэтому создается впечатление, будто нечто, имеющееся в наличии, было как бы собрано, или объединилось парадоксальным образом. Вот почему допустимо использовать также и выражение "синтез".

4. Единство и множественность мотива ребенка

В многообразной феноменологии "ребенка" следует различать единство и множественность в зависимости от формы проявления. Если речь идет, например, о многих гомункулах, карликах, мальчиках и т. д., которые не имеют никаких сугубо индивидуальных характеристик, то очень правдоподобно, что налицо диссоциация. Такие формы мы встречаем особенно часто при шизофрении, сущность которой состоит в фрагментированности личности. Тогда большое количество детей представляет продукт разложения личности. Если же множественность встречается у нормальных людей, тогда речь идет о репрезентации неосуществленного еще синтеза личности. Личность (соответственно — "Самость") находится в этом случае только на ступени множественности, т. е. имеется как бы одно "Я", которое, однако, не может пережить свою целостность в рамках собственной личности, а только в общности с семьей, родом или нацией; "Я" еще находится в состоянии бессознательной идентичности с множественностью группы. Церковь принимает в расчет это всеобщее распространенное состояние в учении о corpus mysticum и о членстве в нем каждого.

Если же мотив ребенка появляется в форме единства, то речь идет о бессознательном и вместе с тем уже предварительно совершенном синтезе личности, который на практике, как и все бессознательное, означает не более, чем возможность.

"Ребенок" проявляет то аспект детского божества, то, в большей мере, аспект юного героя. Оба типа имеют чудесное происхождение и одну общую судьбу в младенчестве, заброшенность и угрозу со стороны гонителей. Бог есть чистая сверхприрода, герой же имеет человеческую сущность, возвышенную, однако до границ сверхъестественного ("полубожественности"). Тогда как Бог, особенно в Его интимной связи с символическим животным, персонифицирует коллективное бессознательное (которое все еще не объединилось с человеческой сущностью), герой вбирает в свою сверхприроду и эту человеческую сущность и представляет поэтому синтез бессознательного ("божественного", т. е. еще негуманизированного) и человеческого сознания. Это означает, следовательно, потенциальное предвосхищение одной из целостностей приближающейся индивидуации.

Судьбы "ребенка" следует поэтому рассматривать как изображения тех психических событий, которые разыгрываются в энтелехии или при возникновении "Самости". При помощи "чудесного рождения" как бы пытаются живописать вид особого переживания в процессе такого становления. Поскольку речь идет о возникновении психического, то все должно происходить не так, как известно из эмпирического опыта: например, рождение от девы, или путем чудесного зачатия, или рождение происходит из неестественных органов. При помощи мотива "невзрачности", отданности на произвол, заброшенности, подверженности всякого рода опасностям и т. д. стараются изобразить шаткую психическую возможность существования целостности, т. е. чрезмерную трудность на пути достижения этого наивысшего блага. Тем самым также характеризуется бессилие и беспомощность того жизненного напора, который принуждает все растущее подчиниться закону максимально совершенного и полного самоосуществления, причем действия, исходящие из внешнего мира в самых разных формах, чинят величайшие препятствия на пути каждой индивидуации. Если самовыражению и своеобразию угрожают драконы и змеи, то это указывает на опасность того, что инстинктивная душа, бессознательное опять заглатывает сознание, только что приобретенное. Низшие позвоночные, чья анатомическая локализация совпадает с субкортикальными центрами, с мозжечком и со спинным мозгом, с давних пор являются излюбленными символами для описания коллективных психических основ (Высшие позвоночные символизируют главным образом аффекты.). Эти органы образуют змею (Это значение змеи имеется уже у Hyppolytos Refutatio. omn. haer. IV. P. 49–51. Ср. также Leisegang "Die Gnosis". P. 146.). Сновидения о змеях происходят поэтому, как правило, при отклонениях сознания от инстинктивных основ.