Она родилась в 1575 году за толстыми стенами замка Святого Эльма, где ее отец был комендантом. Дон Альваро, давно уже обосновавшийся в Италии, снискал милость королевского наместника, но навлек на себя враждебность народа и дворянства Кампаньи, которых ожесточили злоупотребления испанских чиновников. Никто, однако, не смел усомниться в его честности и знатности происхождения. При содействии своего родича, кардинала Маурицио Караффа, он женился на внучке Аньезе де Монтефельтро, Валентине, последнем отпрыске, в коем исчерпал себя род, щедрее всех других наделенный дарами. Валентина была прекрасна — светла лицом и стройна станом; слагатели сонетов в Королевстве Обеих Сицилий не находили слов для описания ее совершенств. Озабоченный угрозой, которую подобное чудо красоты могло представлять для его чести, по характеру не склонный доверять женщинам, дон Альваро держал жену в почти монастырском уединении; жизнь Валентины проходила либо в унылых калабрийских поместьях мужа, либо в обители на острове Иския, где она пребывала во время великого поста, либо в тесных сводчатых комнатах замка, где в подземельях томились подозреваемые в ереси и враги королевской власти.

Молодая женщина кротко приняла свою участь. Она родилась в Урбино, в кругу самых утонченных и просвещенных людей своего времени, среди античных рукописей, ученых бесед и звуков виолы д'амур[1].

Последние строки умирающего Пьетро Бембо[2] были посвящены ее предстоящему появлению на свет. Мать, оправившись после родов, сама отвезла ее в Рим, в монастырь Святой Анны. Бледная женщина с печальной складкой у рта взяла девочку на руки и благословила ее. Это была Виттория Колонна[3], вдова победившего при Павии Ферранте д'Авалоса и восторженная подруга Микеланджело. Проведя ранние годы в обществе этой суровой музы, Валентина еще в юности приобрела необычайную серьезность и то особое спокойствие, какое свойственно людям, даже не надеющимся на счастье.

Муж, снедаемый честолюбием, часто впадающий в исступленное религиозное покаяние, пренебрегал ею, а после рождения второго ребенка, сына, окончательно оставил ее. У нее не появилось соперницы: дон Альваро позволял себе заводить любовные связи при не­аполитанском дворе лишь в той мере, в какой это было необходимо для поддержания его репутации дворянина. Говорили, будто в часы уныния, когда человек дает себе волю, дон Альваро надевает маску и отправляется к блудницам-мавританкам, продающим себя за деньги, в портовые кварталы, где сводни сидят у дверей под чадящим светильником или возле жаровни. Донну Валентину это нимало не беспокоило. Она была безупречной супругой, не имела любовников, равнодушно внимала галантным петраркистам, не участвовала в интригах, которые затевали, объединяясь между собой, те или иные фаворитки наместника, и не избирала себе среди прислужниц ни доверенных, ни особо приближенных. Согласно этикету она появлялась на придворных праздниках в великолепных платьях, подобавших ее возрасту и положению, но никогда не останавливалась перед зеркалом, чтобы взглянуть на себя, одернуть складку или поправить во­ротник. Каждый вечер дон Альваро находил у себя на столе счета по хозяйственным расходам, проверенные твердой рукой Валентины. То были времена, когда недавно введенная в Италии Святая инквизиция бдительно отслеживала малейшие колебания в вере; Валентина старательно избегала разговоров на религиозные темы и исправно посещала церковные службы. Никто не знал, что она тайно посылает узникам крепости белье и целебные зелья. Позднее ее дочь Анна не сможет припомнить, как мать молилась; зато будет вспоминать, как она подолгу сидела в келье монастыря на Искии с раскрытым «Федоном» или «Пиром» на коленях, положив прекрасные руки на подоконник открытого окна и задумчиво глядя на дивный залив.

Ее дети почитали ее, словно Мадонну. Дон Альваро рассчитывал в скором времени отправить сына в Испанию, а потому не особенно часто требовал его присутствия во дворце наместника. Мигель проводил долгие часы рядом с Анной в тесной комнате, вызолоченной, словно внутренность ларца, и увешанной шпалерами с вытканным на них девизом Валентины: «Ut crystallum»[4]. С детских лет мать научила их читать Цицерона и Сенеку; они слушали ее нежный голос, поясняющий какое-нибудь рассуждение или максиму, а их волосы смешивались над страницами книги. В то время Мигель был очень похож на сестру, их можно было бы перепутать, если бы не руки: у нее — нежные, а у него — огрубевшие оттого, что постоянно приходилось держать поводья и рукоять шпаги. Будучи очень привязаны друг к другу, дети редко разговаривали между собой: они и без слов могли радоваться, что они вместе. Донна Валентина тоже была неразговорчива; так подсказывало ей чутье — безошибочное чутье людей, знающих, что их любят, хоть и не понимают. У нее в шкатулке хранились греческие интальи, на многих из которых были изображены обнаженные человеческие фигуры. Иногда она поднималась по двум ступенькам в глубокую амбразуру окна, чтобы подставить прозрачный сардоникс последним лучам заходящего солнца, и в золотом ореоле сумерек сама казалась невесомой и хрупкой, словно гемма.