Впервые летние дни 1296 года стольный город Володимерь переживал небывалое нашествие: пожалуй, никогда прежде его жителям не доводилось видеть на своих улицах такое великое множество важных господ в роскошных, по преимуществу красных, расшитых золотом кочах и ратных людей, на чьих шеломах красовались еловцы со знаками самых разных князей. Причина этого столпотворения была известна каждому горожанину: прибывший из Сарая посланец великого хана Алекса Невруй собрал беспрестанно враждовавших друг с другом князей Северо-Восточной Руси, чтобы, во исполнение повеления своего владыки, попытаться разобраться в сложных хитросплетениях их взаимных обид и притязаний. В Володимерь приехали великий князь Андрей Александрович со своими послушными подручниками Федором Черным Ростиславичем Ярославским и Константином Борисовичем Ростовским и их злейшие недруги — тверской князь Михаил Ярославич и родной брат великого князя Данило Александрович Московский, некогда покорно ходивший в походы под началом Андрея, а затем смертельно рассорившийся с ним после того, как приглашенные Андреем татары под водительством мурзы Дюдени разграбили и сожгли вотчину Данилы, куда тот, уповая на святость союзнических отношений, пустил их как дорогих гостей.

Для володимерцев жизнь на эти несколько дней, превратилась в сущую крестную муку: расположившись на постой в домах горожан, ярославцы и москвичи, тверичи и ростовцы одинаково напивались каждый вечер допьяна, допоздна горланили разудалые песни, лишая надежды на сон не только обитателей приютившего их дома, но и весь околоток, и, случалось, приставали к хорошеньким женщинам. Встречаясь на улицах или в великокняжеских хоромах, где проходил съезд, воины не ладивших между собой князей окидывали друг друга высокомерными, вызывающими взглядами... и проходили мимо, имея строгий наказ не затевать ссор: никто из князей не хотел выглядеть в глазах высокого ордынского вельможи зачинщиком распри. Съезд открылся в гриднице великокняжеского дворца при торжественном и мрачном молчании князей из враждующих станов, расположившихся друг напротив друга за длинным пиршественным столом, покрытым белой парчовой скатертью. Вместе с остальными сидел и Андрей Александрович, которому пришлось временно уступить свой серебряный великокняжеский столец обосновавшемуся в челе стола Неврую. Противоположный от Невруя конец стола занимал владыка Володимерский и Суздальский и Нижегородский Симеон — высокий худой старик со строгим внимательным взглядом маленьких черных глаз, которые он — единственный из всех присутствующих — не опускал и не отводил в сторону, даже встретившись ненароком очами с грозным ханским посланником. Вдоль расписных, отделанных до середины мореным дубом стен — живой разноцветный тын из бояр.

— Великий хакан — да увековечит аллах его царство и усилит его власть! — неустанно пекущийся о том, чтобы все подвластные ему народы пребывали в мире и довольстве, крайне озабочен непрекращающимися распрями между его русскими подданными. — Негромкий хрипловатый голос Невруя, благодаря хорошей акустике и осевшей на сводах благоговейной тишине, отчетливо разносился по всей огромной палате; послушным эхом вторил ему стоявший по правую руку от посла толмач. — Желая положить конец губительным междоусобиям, он поручил мне разобраться в ваших взаимных обидах и от его высочайшего имени вынести решение, которому все русские князья будут обязаны подчиниться столь же беспрекословно, как если бы оно исходило непосредственно от великого хакана. Первым будет говорить великий князь Андрей. На кого и по какому поводу ты жалуешься? — обратился Невруй к расположившемуся по правую руку от него великому князю.

Андрей, немолодой уже человек с продолговатым, суженным книзу лицом и прямой щетинистой бородкой, поднял голову и невольно встретился взглядом с сидевшим напротив Михаилом Ярославичем; спокойное презрение, которое он прочел в глазах врага, вызвало у великого князя приступ бешенства: зрачки Андрея злобно сузились, скулы ожесточенно напряглись.

— Я прошу великого кесаря о справедливости, — поднявшись, резким звенящим голосом молвил Андрей, не сводя с противника ненавидящего взгляда, в котором сладостное предвкушение мести уже зажгло темные огоньки. — Не он ли своею волею поставил меня старейшим над всеми русскими князьями, и не повинны ли они чтить меня яко отца? Почто же тогда уже много лет даже силою меча не могу я смирить сих дерзких супротивцев, — он указал рукою на сидящих напротив Михаила Ярославича и Данилу Александровича, — не оставляющих своего давнишнего намерения лишить меня сана, дарованного мне по воле кесаря? Разве не должны они понести кару как мятежники? Особливо сие относится к князю Даниле, который дерзнул обнажить меч не токмо противу великого князя, но и противу брата своего старейшего, а стало быть, он вдвойне мятежник и изменник!

И война не заставила себя ждать. Едва возвратившись в Москву, Данило Александрович получил от Михаила Ярославича известие о том, что великий князь с немалой ратью движется к Переяславлю, рассчитывая воспользоваться отсутствием уехавшего в Орду князя Ивана Дмитриевича и завладеть городом, которого он уже долго и безуспешно домогался. Данило распорядился спешно собирать войско. Простодушная княгиня Евдокия пыталась отговорить мужа от опасного похода.

— На кой он тебе сдался, этот Переяславль? Там свой князь есть, пущай он и боронит свою вотчину. Чего это ты ради братанича животом своим играть должен?! Данило Александрович только покачал головой. — Ну и дурная же ты баба, Евдокия, прости господи. Перво-наперво Иван, уезжая в Орду, приказал нам с Михаилом блюсти его вотчину. Ты желаешь, чтобы я бесчестно обманул его доверие? А потом, ты прикинь: детей у Ивана нет, сам он здоровья слабого, не сегодня-завтра помрет. Чуешь, к чему клоню? Ведь ежели он откажет мне свое владенье — а все, похоже, к тому и идет, — сколь сильнее станет московский князь! Переяславль — город знатный; одних стрельниц ни много ни мало двунадесять, а еще и вал есть, и ров с водой! Немного на Руси таких твердынь. А Переяславль к тому же еще и богатый город. За такой кус и живот на кон поставить не жалко. Ты о сынах наших подумала? Куда мне их сажать — в села мои подмосковные, что ли, над коровами княжить?! А Переяславль такой удел, о коем токмо мечтать можно. Вот и смекай, коли тебя бог разумом не обидел!

Вскоре навстречу захватчику выступило соединенное московское и тверское войско, предводительствуемое обоими князьями. Обе рати встретились близ места, называемого Юрьево полчище, и, не решаясь первыми вступить в бой, расположились станами друг против друга.

Как-то вечером Михаил и Данило прогуливались вместе вдоль оборонительного рва, обозначавшего границу их стана, с тревогой прислушиваясь к любому звуку, доносившемуся со стороны противника, тоскливо вглядываясь в протянутую через темноту редкую цепочку вражеских огней. По небесному полю, точно бороны для защиты от конницы, были раскиданы колючие звезды.

— Как мыслишь, Данило Александрыч, — нарушил молчание тверской князь, — достанет у твоего братца духу первым начать сечу?

Весной 1301 г. Русь содрогнулась под страшным, египетским казням подобным дуновением божьего гнева: небывалая буря, сопровождавшаяся громами, молниями и проливными дождями, пронеслась над многими ее уголками, с таким усердием истребляя плоды человеческих трудов, точно имела целью вовсе очистить от них лицо земли. Оторвавшиеся купола церквей, как отрубленные головы, летели на распластанную под серебряными бичами свирепых ливней землю, катились по ее изнемогшему, залитому густой черной кровью телу и, исчерпав вдохнутую в них на краткое время мертвую силу, останавливались, описав, подобно детским юлам, круг или два вокруг своей оси.

— Грозно же починается новое столетье! — качали головами иноки основанной князем Данилой в Заречье обители имени его небесного покровителя, выбираясь на проясневший божий свет из своих порубов и с благоговейным ужасом, точно явленную святыню, обозревая разбросанные повсюду обломки и труху. — Щедро оно, видать, будет и на великие, и на страшные дела. Помози нам, господи!

Оставив крепко потрепанную бурей Москву на тысяцкого и бояр, Данило Александрович ушел на новую рать.

Даже по сравнению с судьбой других русских княжеств участь Рязанской земли кажется особенно многотрудной, и все оттого, что угораздило ее оказаться прямо на пути рвущихся на запад кочевых орд. Первой среди всех русских земель опалил ее огонь Батыева вторжения, оставив на ее поруганном теле незаживающий ожог — старое Рязанское городище, единственный стольный город на Руси, который после татарского разорения нельзя было отстроить заново. С тех пор так и повелось: на кого бы ни осерчал ордынский хан, через рязанские рубежи идет карательная рать, а ненасытным бесерменам нет большой разницы — рязанский ты, тверской или московский... И вот новая напасть - пошел на Рязань войной московский князь Данило, чьи отношения с задиристым и неуступчивым князем Константином Романовичем дошли до последней точки. Снова горели рязанские села, жители привычно хоронились в лесах, но Константин Романович не терял надежды на лучшее: столько всего уже пережили, переживем и это! А потому, не падая духом от понесенных поражений, он уводил свою рать все дальше на восток, рассчитывая на то, что вражеский напор выдохнется сам собой, и не помышляя ни о каких уступках.

Со своей стороны, Данилу Александровича беспокоило отсутствие быстрой и полной победы. Он прекрасно сознавал опасность такого положения как с чисто военной точки зрения — ибо его неуклонно уменьшавшееся после каждой новой битвы войско все более отдалялось от своих тылов и оказывалось во все более плотном окружении враждебно настроенного населения, имевшего большой опыт борьбы с различными неприятелями, — так и для боевого духа своих ратников. Тревожась за состояние войска, Данило Александрович все чаще лично вникал в дела повседневного управления, предпочитая не передоверять воеводам решения, от которых могла зависеть судьба всего похода.

Однажды, возвратившись с очередного объезда войска, Данило Александрович увидел близ своего шатра незнакомых людей, внешний вид которых указывал на их высокий сан. Князю доложили, что эти люди хотят с ним говорить, но отказались назвать себя, заявив, что скажут свои имена только самому князю.

— Вот как? — с неудовольствием промолвил Данило Александрович. — Не с добрым, видать, делом они пожаловали: честный человек свое прозванье таить не станет. Ну да поглядим, что за гости.

И он медленно подъехал на своем буланом жеребце к невозмутимо ожидавшим незнакомцам, которые при приближении князя сняли шапки и с достоинством поклонились.

Чего-чего, а храбрости Константину Романовичу Рязанскому было не занимать. Словно считая себя заговоренным, мчался он в бой впереди своей рати, ничего не видя перед собой, кроме зловеще поблескивающей брони врага, ибо всегда чувствовал за спиной согласное биение тысяч сердец, готовых разделить с ним и таинственный холод смерти, и одурманивающий жар победы. Мог ли он предположить, что в час решающей битвы с давним и непримиримым соперником вдруг почему-то один за другим отстанут его верные боевые соратники и, когда князя окружат выросшие как из-под земли москвичи, рядом не будет никого, чей меч поднялся бы, чтобы защитить его? А ведь все случилось именно так! Прежде чем князь успел понять, что произошло, сразу несколько наброшенных на него арканов сковали движения Константина Романовича, мгновенно сделав его беспомощным, как спеленатый младенец. Яростно двигая кистью руки, Константин Романович попробовал перерубить узы, но его меч, выбитый мощным ударом, полетел куда-то в сторону. Лишь тогда князь обернулся, чтобы позвать на помощь, и действительно увидел своих воев, скачущих во весь опор, только не к своему князю, а прочь от него. Еще мгновение, и, влекомый безжалостной силой, рязанский князь уже несся вслед за своими похитителями к московскому стану.

Данило Александрович отложил беседу с пленником до следующего утра, рассудительно полагая, что, придя в себя и поразмыслив над положением, в котором он оказался, Константин Романович будет вести себя гораздо благоразумнее. Когда назавтра князь Данило вошел в плотно окруженный ратниками шатер, Константин сидел на полу, по-татарски скрестив ноги, ссутулясь и устремив неподвижный невидящий взгляд куда-то вниз. Принесенный ему завтрак стоял нетронутым. Было заметно, что рязанский князь сильно подавлен внезапной переменой в своем положении. Увидев входящего Данилу Александровича, Константин резко выпрямился, как будто внутри него разжалась тугая пружина, и постарался принять вид подчеркнуто гордый и независимый. Сердце князя Данилы дрогнуло от жалости.

— Что ж, торжествуй, Иуда, твоя взяла! — глухо произнес Константин, не глядя на московского князя. — Не сумел на поле брани одолеть, так холопьей изменой не побрезговал! Родитель-то твой (Александр Невский) по-иному победы одерживал!

— Я не ищу твоего живота, Константине, — как можно мягче произнес князь Данило. — Все, что мне от тебя надобно, это слово твое, что ни делом, ни помыслом злоумышлять противу меня не будешь и в делах моих помехи чинить не станешь. Аче поцелуешь мне на том святой крест, клянусь, сей же час сможешь воротиться восвояси.

— А ежели я откажусь, тогда что? — с вызовом спросил Константин. — Силой заставишь али живота лишишь? Что ж, ко всем твоим делам токмо такое злодеяние прибавить и осталось!

Род Терентия Абрамовича осел на московской земле около полутора веков назад, когда вокняжившийся в Киеве Юрий Долгорукий за пот и кровь пожаловал Терентьева пращура, а своего слугу Клима селом Гоше-вым с пятьюстами четями рольной земли, что располагалось к югу от реки Похры. Вотчина была добрая: и леса, и пахотной земли, и пожней, и бобровых гонов — всего вдоволь, но семья боярина, привыкшая к пышной и удобной жизни в Киеве, не торопилась перебираться в глухой лесной край. В запустении Гоше-во пребывало до смерти Клима, который отказал его своему младшему сыну Сенифонту, прадеду Терентия Абрамовича. С неохотой отправившись в дальнюю малообжитую вотчину, Сенифонт со временем прочно обустроился на новом месте и уже не мог себе представить, чтобы что-то в его жизни могло сложиться по-другому. На холме, возвышавшемся над селом, Се нифонт возвел двухъярусные хоромы о трех срубах, окруженные крепким тыном и увенчанные высокими, задиристо сверлящими небо остроносыми маковками.

Хоромы эти и сейчас верой-правдой служили Сени-фонтову правнуку — разве что иногда требовалось кое-где заменить трухлявое бревно или заново настелить ставшую предательски поскрипывать половицу. В десятке челядней, занимавших весь подклет, обитали полторы, если не больше, сотни холопов, чья единственная повинность состояла в том, чтобы с раннего утра до поздней ночи неустанно печься о самых разнообразных нуждах своих господ.

Семья Терентия была невелика. Несколько лет назад его жена умерла во время родов, успев, однако, произвести на свет сына. Терентий, как ни старался, не мог преодолеть отчуждения к ребенку, отнявшему у него женщину, к которой он успел крепко привязаться за время своего недолгого супружества; мальчик рос на попечении мамушек в отдаленных покоях, находившихся в верхнем ярусе дома, с отцом виделся по большей части за обеденным столом.

Потеряв жену, Терентий замкнулся в себе и с головой ушел в хозяйственные заботы. В нем развилась жадность. При каждом удобном случае Терентий всеми правдами и неправдами округлял свои и без того немалые владения: скупал земли соседей и не один год враждовал с монастырем, чьи угодья волею судьбы смыкались с его собственными, то выпасывая своих коней на иноческих лугах, то отправляясь бить зверя в монастырский лес, то заставляя своих холопей опустошать в нем борти. Что только не предпринимал игумен, пытаясь образумить наглеца: по-отечески увещевал, грозил церковным проклятием, даже жаловался князю — все напрасно! Терентий изображал из себя оскорбленную невинность и в ответ на все обвинения предъявлял инокам свои нароки, заставлявшие святых отцов лишь изумленно разводить руками.

Боярин уже ничего не ждал от жизни, но примерно полгода назад в его судьбе произошли важные перемены. Как-то, покупая очередную пажить, Терентий наведался в дом своего соседа, одноглазого Василия Онаньевича, потерявшего правое око на ратной службе. И надо же было так случиться, что посреди деловой беседы боярину вдруг вздумалось встать и подойти к открытому окну. Стоило Терентию взглянуть на цветастый, зияющий пустотами осенний сад, как четверти и гривны вылетели у него из головы: по выложенной янтарем листвы дорожке, поигрывая голой веточкой, шла девушка лет шестнадцати, невысокая, с тонким станом и мягким, чуть удлиненным овалом нежного, как облако в майском небе, лица. Смеющиеся блестящие глаза и по-заячьи вздернутая верхняя губа придавали ей необыкновенно милый и задорный вид.

Весна в том году приходила неспешно, с опаской. Подразнив ранним теплом — снег сошел уже в марте, — она надолго скрылась за серым веретищем туч и дождей, словно сочтя, что грешный земной простор еще недостаточно готов к ее встрече, и до самой сере-дины мая почти ни разу не порадовала солнечным деньком. Завязались на острых голых ветках мохнатые узелки побегов, заполоскались в небесных глубинах прозрачные ячеистые неводы молодой листвы, а вокруг по-прежнему было хмуро и холодно, и оттого природа казалась если не мертвой, то, по меньшей мере, живущей в летаргическом сне. И лишь когда разноцветные свечки цветов приветливо замерцали на покрывшемся зеленым бархатом аналое земли, весна сняла наконец с земли свою суровую опалу и, словно торопясь загладить долгую немилость, щедро задарила подвластный ей мир чистым золотом солнечного света.

В первый же по-настоящему погожий день изголодавшаяся по теплу и солнцу молодая боярыня до заката бродила по окрестностям усадьбы — ее легкая голубая накидка мелькала то на опушке леса, то у берега реки, то в саду, — а вечером почувствовала себя нездоровой. Терентий поначалу не придал недомоганию жены большого значения, лишь велел закутать ее в пуховые одеяла и поить домашними настойками. Но к утру молодой женщине стало гораздо хуже: она металась в жару и никого не узнавала. И тогда боярин по-настоящему испугался. Ему вспомнилось другое утро, которое он встретил, держа в ладони холодную неподвижную руку первой жены и едва различая сквозь слезы застывшие черты ее лица, с которого даже смертный покой не смог стереть выражение муки, не оставившей боярыню до самого последнего мгновения ее короткой жизни. Неужели ему суждено испить эту чашу снова?! Выйдя из опочивальни, Терентий бессильно приник лбом к двери и с беспомощной яростью ударил кулаком о стену. Лишь страх потревожить больную не давал ему разрыдаться.

— Не убивайся ты так, господине, — услышал он за спиной слабый шепелявый голос своей старой няньки Игнатьевны. Маленькой сморщенной рукой старуха тронула боярина за плечо: — Бог даст, все еще обойдется. Молодая ведь она, лапушка-то наша, может, и переборет немочь.

Но эти утешительные слова прозвучали как-то неуверенно, оказав скорее воздействие, противоположное желаемому: из груди Терентия вырвался придавленный стон. Должно быть, поняв неуместность своих слов в час, когда жизнь молодой женщины висит на волоске, Игнатьевна смущенно кашлянула и, жуя дряблыми бескровными губами, поправила платок на голове. После неловкого молчания она сказала:

— За Воробьем тебе послать надобно, вот что. Воробей сейчас беспременно нужен.

Измученная долгими часами борения со смертью, боярыня впала в забытье, вырастив на многоярусной террасе подушек хаотичный куст пышных светлых волос. Ее левая рука беспомощно, как чайка на волне, покоилась на высоко вздымающейся под теплым одеялом груди, из полуоткрытых жарких губ вырывалось хриплое неровное дыхание. Не отходивший от жены Терентий обернулся к вошедшим Ирине и Воробью, и в сумрачном свете свечи его лицо показалось Ирине исполненным такой бездонной скорби, что сердце девушки дрогнуло от жалости.

— Вот, господине, прибыл человек, за коим было послано, — тихо молвила она и, пропустив ведуна вперед, скромно застыла у двери, не смея приблизиться к ложу страданий.

— Спаси ее, богом молю, ничего для тебя не пожалею, — глухо проговорил Терентий, не сводя с гостя умоляющих воспаленных глаз.

Будто не замечая его, Воробей молча подошел к постели и, склонившись над больной, взял ее за запястье, пощупал пульс. Лицо ведуна омрачилось. Затем он приложил ладонь ко лбу боярыни, раздвинул ей зрачок — спящая издала тихий стон и слегка пошевелилась, точно от дурного сна, — и, выпрямившись, резко бросил:

— Котел, воды ключевой вдосталь, ковш с ручкой и дрова. Да чтобы не входил никто!

До поздней ночи боярин сидел один в своей светлице, подперев скулы руками и глядя, как неясные тени от лампады беспокойно ерзают по стенам, будто пытаясь преодолеть некую преграду, отделяющую их от вещного мира, куда они страстно и безуспешно стремятся. На душе у Терентия было скверно. Он всегда был суров с подвластными ему людьми, не видя в том ничего предосудительного: осуществляя свою власть над холопами, он лишь исполнял божью волю и пользовался своим неотъемлемым правом. Но никогда боярин не преступал в обращении с черным людом законы, установленные богом и людьми; ни разу в своей жизни не осквернил он своей боярской чести каким-либо недостойным, низменным поступком (по крайней мере, так он предпочитал думать). Вот и сейчас все в душе Терентия противилось тому, чтобы удовлетворить нечестивое желание ведуна; разум же нашептывал иное. Вправе ли он отказать тому, кто спас от неминуемой, казалось, смерти его юную жену, усладу его кренящейся на исход жизни? «Куда ни кинь, всюду клин, — угрюмо думал Терентий. — Что сдержать слово, что нет — все одно поруха для чести. Ох, проклятый Воробей, ну и головоломку же ты мне задал!» Но тут же утешительная мысль, как всегда готовая к услугам служанка, торопливо накинула на неприглядную действительность наспех состряпанный наряд благопристойности: «А чего я, собственно, маюсь? Я-то даю ему девку для подмоги в хозяйстве, ни для чего иного, и ежели он сотворит с ней какое непотребство, я за то не в ответе». «Кого ты замыслил обмануть? — пытался противиться слабеющий голос совести. — Кто ж поверит, что ты столь глуп, что не смекнул, для чего она ему спонадобилась? Как ни крути, а грех сей на тебе будет. Не перед людским, так перед божьим судом ответишь!» Тогда в дело вмешался суеверный страх: а ну как ведун, почтя себя обиженным, наведет на боярский дом порчу? Силу свою он уже показал. Нет, боярин, нельзя, чтобы Воробей покинул твой дом, затаив злобу! Придется тебе уважить его просьбу. Еще раз тяжело вздохнув, Терентий придвинул к себе лист пергамента и, обмакнув гусиное перо в чернильницу, заскрипел им по белой глади.

Здесь необходимо коснуться одного крайне щекотливого для боярина вопроса. В свое время Терентий положил немало сил на то, чтобы забыть об этом неприятном деле, которое в глазах многих долго лежало на его имени темным пятном, и по сию пору не терпел никаких, даже косвенных, напоминаний, вызывавших в его памяти досадную тень прошлого. Дело в том, что у Терентия был младший брат, Матвей. Отношения между обоими сыновьями Абрама Ивановича всегда были самыми дружескими, разумеется, настолько, насколько вообще возможна дружба между братьями, разница в возрасте между которыми составляет ни много ни мало двенадцать лет. Все изменилось со смертью отца. Буквально на следующий день после того, как тело боярина Абрама упокоилось в земле, челядь переполошили отчаянные крики, доносившиеся из светлицы, где молодые бояре незадолго перед тем уединились для важной беседы. Ворвавшись в помещение, слуги увидели, что Терентий лежит навзничь на полу, а Матвей, уперев колено ему в грудь, обеими руками сжимает братнину шею с такой яростью, точно перед ним его смертельный враг. Никто так и не узнал доподлинно, что же произошло в тот день между братьями, только вскоре Матвей Абрамович навсегда покинул Гошево, хотя, как было известно всем в округе, согласно духовной боярина Абрама, каждому из его потомков мужского пола полагалась доля в имении. Позднее до Терентия дошли слухи, что Матвей поступил в Москве на ратную службу и был у князя в великой чести. Последнее обстоятельство окончательно избавило Терентия от угрызений совести, и со временем он почти забыл о том, что у него вообще есть брат.

Но теперь именно к Матвею решил обратиться за помощью пребывавший в сомнениях и неуверенности Терентий. Понимая, что тот не может питать к нему теплых чувств, он все же рассчитывал на то, что годы наверняка притупили братнину обиду и Матвей не откажет ему в пустяковом одолжении.

Дело с письмом продвигалось туго. Написав строч-ку-другую, Терентий поднимал голову, хмурился, сопел, кусал перо, потом нередко вымарывал написанное и начинал заново. Наконец плод его трудов как будто удовлетворил боярина. Терентий отложил перо и, откинувшись на спинку кресла, углубился в чтение. Не поскупившись в начале письма на самые сердечные приветствия и изъявления горячих братских чувств, в сильных и красочных выражениях рассказав о недавней болезни жены, боярин как бы невзначай перешел к главному. «...Есть у меня до тебя, любезный братец, одно пустяковое дельце, — писал он. — Сие письмо привезет мой обельный холоп Илейка, так ты уж сделай милость, в обрат его не посылай, а оставь у себя либо определи в иное какое место по своему соизволению. О причине сей странной просьбы умолчу: в письме о том распространяться невместно. Знай, однако, что вины либо изъяна за сим Илейкою нет никаких: парень он сметливый и расторопный и к любой работе вельми пригоден, так что тебе от него будет один токмо прибыток Аще исполнишь нижайшую мою просьбу, навек меня обяжешь. Засим остаюсь твой любящий брат Терентий». Переписав письмо набело, боярин помахал листом в воздухе, чтобы чернила побыстрее высохли, затем свернул его в свиток и, запечатав воском со свечи, отправился коротать остаток ночи у постели жены.

Наутро Терентий велел позвать к себе Илейку.

— Вот что, Илюша, — сказал боярин проникновенным тоном, стараясь, однако, не глядеть холопу в глаза. — Давеча ты мне крепко услужил, и я этого не забуду. Услужи же еще разок — отвези это письмо братцу моему в Москву, а как воротишься, мы вместе поразмыслим о твоем будущем: такому парню не пристало в простых дворовых ходить.

С этими словами Терентий протянул Илейке запечатанный свиток

— Я потому посылаю тебя, — поспешно добавил он, — что боле никому не могу доверить такое важное поручение. Выезжай с богом тотчас.

«Ну и ну, — недоуменно думал Илейка, идя по переходам боярского дома, — чудит что-то господин; видать, не на шутку перетрухнул, когда жена чуть богу душу не отдала. Отродясь таким ласковым он не был. Ну, это он, положим, благодарен мне, что я ведуна скоро привез: оно и, правду сказать, кабы не мое проворство, не миновать бы сердешной погоста. Да разве токмо это дивно? С чего это он вдруг о братце своем воспомнил? Сколько годов знать друг друга не желали, и на тебе — письмо шлет. Видать, уразумел, что сродниками дорожить надобно, покуда они живы. Боярин-то молодший человек ратный, а судьба у ратных людей известная: днесь жив, а завтра голову сложив. Да, дело, верно, в этом. А впрочем, кто их разберет, бояр-то этих, прости господи!» Придя к этому глубокомысленному выводу, Илейка отправился на поиски сестры, чтобы проститься с ней перед отъездом. Знал бы он, что это будет их последнее прощание!

С раннего утра тяжелые густые волны колокольного звона мерно и неотступно окатывали просыпающийся Новгород, дерзко плескались в низкое хмурое северное небо, призывая жителей города на вече. Заслышав эти звуки, новгородцы откладывали повседневные дела и спешили на Софийскую площадь, которая к десяти часам оказалась плотно заполнена народом.

— Братия! — Упругий, как звук колокола, властный голос посадника Федора Ахмыла сразу заставил смолк; путь кружившееся над толпой беспокойное гудение; все лица обратились к говорившему и застыли в напряженном ожидании, стараясь не упустить ни слова. — В свое время мы по доброй воле призвали Михаила Ярославича на княженье в Великий Новгород, надеясь обрести в нем вожа и защитника, но ныне многим стало не по душе, как правят Новым городом наместники, кои представляют у нас особу великого князя. А посему нам днесь предстоит решить: блюдет ли Михаил Ярославич ряд, положенный меж ним и Великим Новгородом, или нам не миновать того, чтобы подыскивать себе иного володаря? Како мыслете, господа новгородцы?

— Не блюдет князь ряд! — послышался из толпы сердитый голос. — Плевать он хотел на Новгород! Как принял стол, так и не видели мы его у себя — все с Москвой воюет да в Орде отирается, думает, Азбяк (Азбяк (Узбек) — хан Золотой Орды, занял ханский трон в 1313 г, правил 27 лет) его над всею Русью княжить поставит. Токмо это у него на уме. А нам такой князь надобен, чтобы завсегда под рукою был, чтоб как сунутся к нам свеи али литва, тут же их и вразумить бы мог, как должно!

— Да где ж ты такого сыщешь? — возразил рассудительный немолодой баритон. — Кто ж свою вотчину оставит? Великого стола ради и то не оставляют.

— Ну, оставить не оставить, а хоть несколько месяцев в году в Новегороде жить должон. А то что это — все на наместников кинуть? Наместники перед Великим Новгородом не ответчики, у них с нами ряду нету.

В мае 1317 г. Юрий Данилович возвратился в Москву из Орды окрыленный и полный надежд. Никогда еще московский князь не был так уверен в своих силах. Обласканный молодым ханом Узбеком, который даже согласился породниться с ним, выдав за него свою сестру Кончаку, Юрий чувствовал, что уж теперь-то он свернет любые горы. По приезде в Москву немедленно сыграли свадьбу. Юрий не поскупился на расходы. Много бочек с медом и квасом выкатили в те дни из княжеских погребов для угощения московского люда, милостыня горстями летела в толпы нищих и странников. Приехавшие с Юрием ордынские послы во главе с мурзой Кавгадыем важно восседали на самых почетных местах как зримое воплощение ханской поддержки, стоявшей теперь за спиной московского князя. На Кончаку, по-восточному покорную я незаметную, никто не обращал внимания: она была лишь орудием, с помощью которого вершилась большая политика.

Тем сильнее был ошеломлен Юрий, когда Кавгадый недвусмысленно дал ему понять, что с мечтой о володимерском столе новоиспеченному ханскому родственнику лучше расстаться.

— Я лишь исполняю волю великого хана, — веско произнес ордынец, спокойно выслушав растерянно-недоуменные возражения Юрия.

Впрочем, Кавгадый тут же подсластил горькую весть, прозрачно намекнув, что готов — за соответствующее вознаграждение, конечно, — негласно поддержать военные действия Юрия против Твери. Это противоречило полученным Кавгадыем распоряжениям, но такая мелочь не смущала искушенного царедворца — уж он-то позаботится о том, чтобы в глазах великого хана именно тверской князь предстал виновником распри. С учетом новых обстоятельств Узбек вряд ли будет очень уж тщательно доискиваться до истины и со снисхождением отнесется к новому родственнику. Немного утешившись, Юрий словно позабыл о молодой жене и со всем пылом своей неугомонной души принялся собирать войско. В поход шли не только москвичи: покорные настойчивой Юрьевой воле, в Москву стекались рати низовских князей; не забыл Юрий и послать гонцов в Новгород, князем которого он стал за три года до того, после изгнания наместников Михаила. Незадолго перед выступлением рати из Москвы между Юрием и Иваном произошел разговор, на какое-то время вызвавший холодок в отношениях между братьями.

— Ты что такой смурый? — спросил как-то Юрий, заметив расстроенное лицо младшего брата. Иван тяжело вздохнул.

— Да что ему, в конце концов, от меня надобно? — возмущенно подымал голос Михаил Ярославич, расхаживая перед столом, за которым удобно устроился в кресле Кавгадый, не сводивший с князя острых внимательных глаз. — Земель? Владыка Максим на выбор предлагал ему любые города — не взял! Серебра? Да я засыплю его пенязями, только бы он оставил меня в покое! Что еще я могу сделать, дабы умерить его ярость?!

— Князь Гюрги не удовлетворится ничем, кроме великого княженья, — тихо проговорил ханский посол, почти с сожалением глядя на разгоряченного князя. — Тебе придется либо лишить его жизни, либо уступить его домогательствам.

Выслушав перевод, Михаил резко остановился и изучающе посмотрел на Кавгадыя, точно желая удостовериться, не шутит ли он. Но лицо посла было серьезным и даже строгим, лишь в самых уголках широкого рта едва заметно подрагивала затаенная усмешка. Отвернувшись к окну, князь задумался, напряженно кусая губы.

— А, черт с ним, пускай подавится! — внезапно махнул рукой Михаил. — Все одно долго ему великим князем не быть — не по Сеньке шапка. Он и Москву-то на братца своего молодшего, Ивана, кинул; кабы не оказался тот, не в пример брату, разумным да домовитым, Юрий бы и отцовское наследие по ветру развеял. Пущай Азбяк поглядит, каков из Юрия великий князь: год недоберет дани, во второй оставит недоимки, а на третий он его сам со стола попрет. Может, оно и к лучшему. В общем, скажи Юрию, что я признаю его великим князем. — Михаил тяжело, словно после долгой утомительной работы, опустился в кресло и, опершись локтями о стол, закрыл лицо ладонями.

— Ты поступаешь очень мудро, князь Микаэл, — не скрывая удовлетворения, молвил Кавгадый. — Не сомневайся: твоя жертва, которую ты приносишь ради мира в своей земле, будет оценена по достоинству.

В пасти большой белой печи весело отплясывает огонь, и на потных раскрасневшихся лицах людей, заполнивших жарко натопленную гридницу тверского княжеского дворца, словно лежат его алые отблески.

— Не ведаешь, Лука Валфромеевич, по какому такому делу позвал нас князь? — наклонившись к уху соседа, спрашивал престарелый, давно не покидавший своих хором боярин Федор Степанович. Старику тяжело было переносить жар и духоту: он вяло обмахивал лицо зеленым шелковым платком и беспрестанно раскрывал дряблые, словно жеваные, губы, как выхваченная из воды рыба. Удивленный таким невежеством, Лука высоко вскинул густые черные брови, на которых жемчужной пылью блестели мелкие капельки пота.

— Известно, по какому! Разве ты не слыхал: великая рать идет на нас из Москвы. Заволжские волости уже в огне. Коли так и далее пойдет, невдолге и наш черед настанет. Вот и желает Михаил Ярославич, дабы мы всем миром поразмыслили, как быть с этакой напастью.

— Стало быть, снова война?

— Да уж, похоже на то, — вздохнул Лука Валфромеевич и, опасливо оглядевшись по сторонам, понизил голос: — Разве что Михаил Ярославич сам, по доброй, как говорится, воле от княженья своего отступится да в чужих землях приюта искать отправится.

Кутаясь в тяжелый бобровый кожух, князь Михаил Ярославич угрюмо глядел на покрытое морозной паутиной окно и думал о том, что вскоре ожидает его и всю Тверскую землю. Невеселыми были эти думы. Ближайшее будущее казалось князю спрятанным за такой же непроницаемой завесой, какой была эта украшенная причудливым узором мутная слюда, заслонившая от него знакомый до мельчайшей черточки вид — оскалившиеся острыми зубцами крепостные стены, вдоль которых, ежась от холода, медленно прохаживались дозорные с длинными копьями, запорошенное снегом широкое лоно Волги, а позади него — серые струйки дыма, вьющиеся над крышами посадских изб.

Рать, собранная со всех уголков Тверской земли, уже две недели стояла товаром вокруг стен стольного города, но Михаил не давал приказа к выступлению. На это у него были веские причины. Гонцы каждый день приносили вести о продвижении московского войска, оставлявшего позади себя пепелище за пепелищем, но сейчас Михаила больше беспокоил Новгород. Тверской князь хорошо понимал, что новгородцы не смогут уклониться от участия в разбойничьем походе Юрия, поскольку он был также их князем, как понимал и то, что если новгородская рать соединится с московской, участь его земли будет предрешена: противоборства с такой силой Тверь не выдержит. Поэтому Михаил решил тайно договориться с новгородцами. Но боярин Телебуга, которому и была поручена эта ответственная задача, что-то задерживался, и в душе у князя нарастала мучительная тревога. Ожидая возвращения посла, Михаил сидел в своих хоромах и напряженно обдумывал свои действия в случае неудачи посольства Телебуги, даже прикидывал, где лучше искать убежища, если придется оставить княжение. «Да, на сей раз дорогой братаничек подготовился на совесть, — горько размышлял Михаил, нервно постукивая пальцами по столу. — Всех своих подручников поднял, никого не запамятовал. Нам же остается уповать лишь на бога и свое мужество. Что ж, это немало! Один воин, знающий, что он боронит родную землю, стоит десяти, гонимых на бойню против своей воли. Этого ты не учел, Юрий, но скоро ты поймешь свою ошибку!» Однако этот всплеск безрассудной отваги вскоре снова уступил место трезвому осознанию опасности, нависшей над Тверской землей. «А ежели новгородская рать все-таки совокупится с московской? — При одной этой мысли рука Михаила вдруг ослабела и бессильно соскользнула на колено. — Что ж, тогда конец. С такой силой нам не совладать. Что же лучше — погибнуть князем на своей земле либо жить изгоем? Наверное, погибнуть. А жена? А дети? Тяжкий выбор! Но неизвестность еще хуже. Скорее бы воротился Телебуга! Разумеет ли он, что судьба нашей земли зависит ныне от него боле, чем от меня, его князя?»

Желая отвлечься от тягостных мыслей, Михаил Ярославич вышел в переход и, преодолев соединительный мостик, перекинутый от одной из боковых дверей княжьего терема, оказался на крепостной стене. Каким прочным и надежным кажется все отсюда, с высокой кремлевской городни!... Но что это такое? Почему тот воин на угловой стрельнице стоит в таком странном положении, прислонившись к бревнам сруба и свесив голову к бойнице? Что он там высматривает? Да он, никак, носом клюет, поганец! Придерживая развеваемую ветром шерстяную кочь, князь быстро пошел по обледеневшему настилу городни.

— Так-то ты службу правишь, собачий сын! А ежели бы сейчас ворог подошел? Тебе, можно сказать, судьбу Твери доверили, а ты, ирод, что делаешь?!

Даже труба архангела, возвестившая о начале Страшного суда, не смогла бы оказать на задремавшего ратника большее воздействие, чем этот грозный княжий окрик, прогремевший прямо над его ухом. Воин мгновенно выпрямился, как согнутая ветка, которую внезапно отпустили, причем его копье выпало из рук и, громко ударившись о пол, покатилось к противоположной стенке, словно не желая разделять вину своего хозяина, и молча уставился на разгневанного князя неподвижными, расширенными от ужаса глазами; его широко раскрытые посиневшие губы мелко тряслись, будто он силился, но не мог что-то выговорить.

И все-таки Юрию повезло: подобно менее удачливому Борису, он тоже мог бы оказаться в плену, и тогда его княжение завершилось бы самым плачевным образом — Михаил не простил бы ему разорения своих южных пределов. Но Юрий счастливо избежал этой участи, буквально в последний миг вырвавшись с горсткой верных слуг из смыкавшегося вокруг него кольца стремительно наступающих тверичей. Правда, он проиграл важнейшую битву и потерял почти все войско, но Юрия это беспокоило мало: уж чем-чем, а людьми его владения богаты. На Москве, конечно, второй рати не собрать, но ведь есть еще Новгород. Туда-то прямо из-под Бортенева и поскакал неугомонный московский князь. В Новгороде Юрию сопутствовал успех: следуя своему неизменному убеждению, что далекая Москва, к тому же ослабленная теперь тяжелым поражением, таит меньше опасности для новгородской вольности, чем соседняя Тверь, золотые пояса не отказали своему князю в поддержке. Не только новгородцы, но и псковичи, и володимерцы, ведомые своим князем Давыдом, собрались под потрепанным и запятнанным бесславьем стягом Юрия. Встреча двух ратей произошла на Волге, у Синеевского брода. Однако Юрий, получивший под Бортеневом хороший урок, лишился изрядной доли своей самонадеянности и уже не рвался очертя голову в бой. Поэтому он, хотя и не без колебаний, согласился на предложение Михаила об очной встрече, которая состоялась на одном из небольших волжских островов, на котором для этой цели был разбит шатер. При виде племянника тверской князь не смог сдержать досады:

— И чего тебе, братаниче, все неймется? Аль тесна для нас двоих земля, что мы никак ужиться на ней не можем? Доколе же людской крови литься за наше любочестие?

Под суровым, взыскующим взглядом дяди Юрий невольно опустил глаза.

— С великим княженьем-то что решать будем? — угрюмо выдавил он из себя, понимая, как глупо звучит его вопрос в новых обстоятельствах. — Отказ твой в силе остается али как?

Михаил горько и презрительно усмехнулся.

— Господи, красота-то какая! — восхищенно выдохнула княгиня Анна, высунув голову из возка и с любопытством глядя в сторону тихой, текущей в низких луговых берегах реки Нерли, вдоль которой неспешно двигался княжеский поезд — несколько возков и сопровождавшая их дружина. Михаил Ярославич, который ехал рядом на коне, погрузившись в не оставлявшие его ни на час невеселые мысли, поднял голову и удивленно взглянул на жену. Давно уже он не видел в глазах Анны таких живых, радостных искорок — с того самого дня, как ордынский посол впервые объявил ему строгое Узбеково веленье без промедления прибыть в Сарай. Чуя недоброе, князь тянул с отъездом сколько мог, а вместо себя послал к ханскому двору двенадцатилетнего сына Константина, но, получив вторичный приказ, вынужден был повиноваться. Жена и сыновья Дмитрий и Александр провожали князя до границы его владений.

Михаил перевел взгляд туда, куда были устремлены радостно заблестевшие глаза жены. Его взору открылось настоящее диво. На плоской вершине небольшого зеленого холма, как царственный венец на челе земли, возвышалась небольшая одноглавая церквушка необыкновенной красоты. С зеленой, как росшие вокруг него деревья, маковкой, белоснежный, как сияющие над ним облака, храм, казалось, сливался воедино с окружавшей его природой, словно он тоже был творением земли, воздуха и солнца, а не человеческих рук

Дав поезду знак остановиться, князь спешился и помог жене выйти из возка. Подойдя к храму настолько, что можно было разобрать украшавшие его стены лепные фигуры, княжеская чета остановилась и какое-то время молча любовалась этим неувядающим, подобравшим лепестки закомар каменным цветком, выросшим на берегу Нерли в далекие уже времена благоверного князя Андрея Боголюбского; потом поднялась по склону холма и зашла внутрь.

В храме было тихо и безлюдно; только старенький священник с завивающейся на конце седой бородой, встав на цыпочки, шарил рукой в открытом поставце; в другой руке, опущенной книзу, он держал связку ключей. Заслышав шаги вошедших, священник повернул голову и посмотрел на княжью чету добрыми кроткими глазами.

— Завтра приходи, боярин, завтра, — ласково и немного виновато сказал он. — Я топерь домой иду, храм затворяю. Уморился что-то, прямо ноги не держат, — будто извиняясь, пояснил он и, захлопнув дверцу поставца, с трудом заковылял к выходу.

Не успел Михаил проделать и половину пути, как вездесущие соглядатаи уже донесли Кавгадыю о том, что тверской князь наконец-то решился вверить свою судьбу ханской воле. Это известие не на шутку встревожило сарайского царедворца. Сколько сил затратил он на то, чтобы убедить Узбека, что Михаил никогда, не осмелится предстать перед великим ханом, ибо знает, что за совершенные им преступления его не может ждать ничего, кроме смерти! Надо сказать, до сих пор поведение Михаила как нельзя лучше подтверждало справедливость этих слов. И вот на тебе! Зная, что Узбек не питает предубеждения к тверскому князю и склонен разобраться в его деле в соответствии с духом истины, Кавгадый почти не сомневался, что Михаил сможет без труда оправдаться и вернется в Тверь победителем. Какая судьба ждет в этом случае самого Кавгадыя? Ведь тогда для хана станет очевидным, что человек, облеченный его доверием, вольно или невольно вводил своего повелителя в заблуждение, а такому вельможе не место у подножия трона. Даже если голова уцелеет, печальные перемены в его положении при дворе в этом случае неизбежны. Нет, нельзя допустить, чтобы Михаил Тверской добрался до ханской ставки! Снедаемый страхом и беспокойством, Кавгадый позвал к себе одного из своих сотников, казавшегося ему наиболее смелым и толковым.

— Ты возьмешь всех своих людей и двинешься вверх по Итилю, — сказал он ему. — Там, примерно в шести днях пути отсюда, вы повстречаете большие русские лодки, в которых находится тверской князь Микаэл со своими беками и небольшой охраной. Вы будете следовать за ними незримо, как духи смерти, и неотступно, как тени, и при первой же возможности перебьете всех, и в первую очередь самого князя Ми-каэла. Мне все равно, как вы это сделаете — убьете ли его стрелой с берега, зарубите мечами, когда он расположится на ночлег, или сожжете русских живьем в их лодках, — главное, чтобы князь Микаэл не объявился при дворе.

— Все будет сделано наилучшим образом, светлейший бек — Сотник в знак повиновения коснулся лбом расстеленного на полу ковра.

— И запомни, — добавил Кавгадый, — все должно выглядеть так, будто на путешествующих напали разбойники: заберите у них все ценное и ни в коем случае не оставляйте никаких свидетельств своей принадлежности к войску великого хакана.

— Ты мог бы и не говорить этого, начальник, — несколько обиженно сказал сотник.

Князя Михаила разбудил сильный шум, доносившийся из-за желтых слегка колышущихся стен шатра. Крики многих людей, скрип повозок сливались в густой, дикий и суетливый гул, причиной которого в равной мере мог оказаться и веселый праздник, и яростная битва. «Что там у них стряслось? А, все равно», — с тупым равнодушием подумал Михаил и, повернувшись на другой бок, закрыл глаза.

В шатер вошел княжий стремянный Олюша — единственный из приближенных Михаила, кому было позволено остаться при своем господине после того, как тверского князя взяли под стражу в ставке Узбека. Это был худощавый невысокий молодой человек с низким лбом, прикрытым каштановой прядью, широким, чуть приплюснутым носом и смеющимися карими глазами; в одном из его оттопыренных хрящевидных ушей болталась серьга с сердоликом. Одет юноша был в скромный зеленый опашень, на ногах — мягкие кожаные че-ревьи. На круглом серебряном блюде он принес князю завтрак — дымящуюся, лоснящуюся от жира баранью лопатку и голубую пиалу с кумысом. Михаил с отвращением взглянул на поставленное перед ним угощение.

— Ты что, не мог принести кусок хлеба и глоток воды? — раздраженно сказал он. — Пуще смерти мне уже бесерменская снедь, все кишки от нее своротило.

— Хлеба здесь, господине, достать не легче, чем птичьего молока, — будто не заметив его резкого тона, невозмутимо ответил Олюша, поднимая князя, словно малое дитя — связанные за спиной руки и тяжелая колодка на шее мешали Михаилу сесть самостоятельно. Зачерпнув ковшом из стоявшего на полу ведра -воды, Олюша сполоснул князю лицо и, отерев его рушником, присел перед Михаилом на корточки; отломив кусочек лопатки, он с ласковой улыбкой поднес его ко рту князя. — Грех тебе, княже, на прокорм вадить: потчуют тебя как первейшего здешнего мурзу — на то есть повеленье самого Азбяка; знал бы ты, какие бока были у того барана, не изволил бы гневаться. Погоди, вот воротимся в Тверь, тут уж ты отведешь душеньку всем, что русскому человеку мило: будет тебе и хлебушек душистый, и осетры в сметане, и квас пахучий, и икорка паюсная.

— Чего это они мятутся? — спросил князь, с усилием жуя сочное хрустящее мясо.

Через несколько дней после окончания судилища в вежу Михаила явились ханские бегеулы. Они снова водрузили на шею князю колодку и забрали самое ценное из находившегося при нем имущества. Вместе с тем к Михаилу неожиданно допустили его бояр, с которыми опальный князь не виделся со дня своего прибытия в ставку Узбека. По хмурым лицам приближенных Михаил сразу понял, что добрых вестей он от них не услышит. Увидев своего князя с колодкой на шее, некоторые едва не расплакались.

— Как посмели эти псы сковать тебя! — негодующе воскликнул один из бояр.

— Не тужи, Игнатко, это ненадолго, — с усмешкой ответил Михаил. — Скоро я избавлюсь не токмо от сего ярма на своей вые, но и от самой выи.

По тому, как вытянулись при этих словах лица присутствующих, князь понял, что шутка ему не удалась.

— Не отчаивайся все же вовсе, княже, — неуверенно попытался кто-то утешить Михаила. — Ведь Азбяк не сказал еще своего слова.

Просторная, изящно обставленная светлица: веселый узор слюдяных оконец, высокая кровать с бахромчатым пологом из голубого шелка, резной ларь с серебряными ручками. В середине — круглый стол с подсвечником. У окна, подложив для удобства под спину подушку, в деревянном стольце сидит женщина. Ей лет сорок Ее худощавое с высоким лбом и впалыми щеками лицо красиво, хотя черты лица немного мелки, но его несколько портит строгое, напряженное выражение, с которым женщина склонилась над лежащими у нее на коленях пяльцами: тверская княгиня Анна, как обычно, коротает время за вышиванием. Это неторопливое, размеренное занятие, требующее постоянной работы мысли и сосредоточенности, как нельзя лучше отвечало ее потребности успокоиться и хоть как-то отвлечься от тревожных дум о муже и сыне, находившихся сейчас за тридевять земель отсюда, в опасной и непредсказуемой Орде. Княгиня нарочно бралась за сложные, отнимавшие много времени и сил вещи, чтобы иметь возможность как можно дольше избегать тягостных мыслей, все настойчивее стучавшихся в ее ум по мере того, как неделя проходила за неделей, а от ее дорогих по-прежнему не было никаких известий. Сейчас Анна трудилась над платом с ликом Христа; он был начат ею сразу после того, как, проводив мужа, княгиня возвратилась в Тверь, затем отложен из страха, что по недостатку уменья святой образ может выйти недостаточно совершенным, а потом снова извлечен из рукодельного ларца. Сотканный из золотых нитей лик спасителя был готов уже более чем наполовину, лишь нижняя часть — щеки, рот и подбородок — оставалась пока едва намеченной редкими тонкими стежками на белом шелке. По замыслу княгини, вокруг лика должна была протянуться тройная кайма из бисера, а поля предполагалось заполнить краткими изречениями из евангелия. Не без тайной мысли взялась Анна за эту работу: ей казалось, что этим она приносит предвечным силам угодный им дар и, умилостивленные этим даром, они скорее отзовутся на ее молитвы, смысл которых последние полгода сводился к одному: только бы Михаил и Константин благополучно возвратились домой!

Подле княгини на низеньких скамеечках полукругом расположились ее сенные девушки; они были заняты тем же, чем и их госпожа, за исключением одной, которая, держа на коленях раскрытую толстую книгу, читала вслух звонким, журчащим, как весенний ручеек, голоском. Хотя библейский рассказ о святом Иоанне Предтече был знаком княгине с детства, в этот раз она слушала его с каким-то странным волнением, а когда чтица дошла до печального финала, вдруг выпустила из рук пяльцы и, закрыв лицо ладонями, горько разрыдалась.

— Что с тобою, матушка княгиня?! — Любимица Анны, юная большеглазая Прасковья, отбросила книгу и, в тревоге подбежав к хозяйке, опустилась перед ней на колени, стараясь заглянуть в склоненное лицо княгини. — Али занемогла? Может, тебя в постельку уложить? Помогите, девоньки! — с живостью обернулась она к подругам, смотревшим на княгиню в немом испуге.

— Страшно мне, Парашенька, — всхлипывая, проговорила княгиня, не отнимая рук от лица. — Полгода уже от моих ни единой весточки. Как они, что с ними, не ведаю. Все думаю, думаю о них, день и ночь, день и ночь... Не могу я так боле...

— Не тревожься, матушка! — защебетала Параша, поглаживая княгиню по колену. — Полгода разве срок? Орда-то она вон в какой далищи, одна дорога туда самое мало месяц займет. А дела там быстро не делаются. Вон Юрий Данилыч, почитай, уж два года там провел, великого княженья домогаючись. Нечто Михаилу Ярославичу возможно за меньший срок управиться?

Восседая на мешке с зерном, одном из тех, которыми была завалена его тряская, с расшатанной спицей телега, Илейка лениво взмахивал вожжами и с безмятежной улыбкой смотрел, как клубком серой пряжи разматывается перед ним прямая дорога. По правую руку от него, словно кочь из черного аксамита, расстелилось порожнее, только что сжатое поле, лоснившееся после ночного дождя; налево струились волнуемые ветром поневы пойменных лугов, омывавших в волжской воде свои широкие шелковистые подолы. Желтая тень осени уже легла на окаймлявшую поле опушку леса, но густые пышные кроны дубов, ясеней и кленов пока лишились только незначительной части своего убранства. Время от времени блуждавший по полю ветер трогал их несмело и ласково, и тогда искрами золотого костра мелькали в остывающем воздухе блестящие под лучами спокойного сентябрьского солнца листья.

Никогда еще Илейка не был так доволен жизнью, как теперь. Сразу после того, как его с возвращавшимся от боярина тиуном привезли из Твери в Горнчарово, тиун от имени своего господина ссудил Илейке некоторую толику ржи, на которую можно было, хоть и впроголодь, дожить до первого урожая, и Илейка со всем своим молодым рвением принялся обустраиваться на новом месте. Избу ему, по обычаю, рубили всем миром — несколько десятков мужиков играючи управились за один день. Глядя на свое пахнущее свежей сосной жилище, Илейка не мог сдержать слез: у него был свой дом! Какое это счастье, может понять лишь тот, чья жизнь долгие годы протекала в челядне да в клетях. Радость, переполнявшая Илейку, была так велика, что даже непривычный ему труд на земле почти не тяготил его. Пахота Илейке долго не давалась: его рало то скользило по поверхности, то слишком глубоко зарывалось в землю, но Илейка терпеливо починал борозду сначала, без устали благословляя тот день, когда он оказался в тверском плену. Купа, взятая Илейкой у боярина за рожь, за надел, за коня с сохой, лежала на нем тяжким бременем, но Илейка не падал духом: он молод и силен, а значит, его господину не придется долго ждать свои пенязи. Какие бы тяготы ни сопутствовали теперешней Илейкиной жизни, он ни за что не променял бы ее на прежнюю: куда приятнее и достойнее самому добывать свой трудный хлеб, чем изо дня в день быть на побегушках или, повинуясь непонятной тебе княжьей воле, отнимать жизни у таких же русских людей, как и ты сам. Вот бы и Иринку сюда! Ей бы здесь тоже нашлась работа. Как-то она там без него...

И вот наконец собран первый, а потому особенно нелегко доставшийся урожай. Теперь Илейка мог быть уверен, что голодной смертью не умрет. Смеет ли такой, как он, мечтать о большем?..

У раменья Илейка остановился и прислушался. До его ушей донесся мерный тягучий скрип, сопровождаемый глухим тяжелым плеском. Поехав на этот звук, Илейка оказался на мельнице, затерявшейся в лесу на берегу небольшого волжского рукава. Во дворе, где буквально все — и добротность построек, и обилие разгуливавших по нему кур, и чистота — дышало достатком, Илейку встретила девушка. Завидев въезжавшую подводу, она бросила веник, которым только что мела высокое, подпираемое двумя витыми столбами крыльцо, и бесшумно, едва касаясь ступенек маленькими загорелыми босыми ногами, сбежав вниз, скрылась в помещении мельницы. Вскоре она вышла вместе с хозяином — коренастым пожилым человеком, почти совсем лысым, с глубокими морщинами, придававшими его круглому лицу скорбное и одновременно пугающее выражение, и настороженным недобрым взглядом. Когда договорились о цене, мельник снова ушел, а девушка взяла коня в повод и повела его к коновязи.

— Как станет он ссыпать муку в мешки, будь рядом, а то верх отхватит, а для ваги водицы плеснет — у него это скоро, — привязывая поводья к толстой поперечной перекладине, шепнула девушка и, улыбнувшись Илейке, легко, точно гибкая кошка, проскользнула в узком пространстве между стеной мельницы и подводой.

Поставив пустую чашку из-под кумыса на ковер, Узбек обтер свои пухлые губы рукавом халата и, опершись о большую зеленую подушку, о чем-то задумался. Как видно, его мысли были не из приятных: по губам хана блуждала презрительно-раздраженная усмешка, то исчезая, то появляясь снова, точно месяц, мелькающий за проходящими по небу тучами. В самом деле, Узбеку было из-за чего быть недовольным: озабоченный укреплением связей Золотой Орды с более цивилизованными странами ислама, великий хан уже давно вынашивал мысль выдать одну из своих дальних родственниц замуж за султана Египта. Три с лишним года назад этот замысел оказался близок к осуществлению: соглашение с султаном было достигнуто. Но когда в ханском дворце уже начали готовиться к свадьбе, возникло неожиданное препятствие в лице эмиров, которые по установленному самим же Узбеком закону должны были одобрить отдачу девушки из колена Чингисхана в чужие края. Не отказывая султану прямо, они всячески затягивали дело, чем вызывали крайнюю досаду у хана, ибо дальнейшая проволочка грозила испортить отношения Орды с могущественным южным владыкой. «Шайтан бы побрал этих старых ослов! — с раздражением думал Узбек — Да они шагу не сделают, если им под ноги не насыпать золота. И с этим алчным отребьем я вынужден считаться, а между тем султан думает, что это я не хочу отдавать за него девушку из своего рода! Надо написать ему письмо. Да, письмо. Пусть знает, что эта задержка мне так же не по душе, как и ему. И, пожалуй, стоит намекнуть, что ему не помешало бы для ускорения дела послать этим шайтановым детям богатые подарки. В конце концов, платить за невесту калым — это обязанность жениха!» Решив таким образом, хан велел позвать своего личного битикчи. Но едва он стал обдумывать первую фразу будущего письма, появился Кутлуг-Тимур, визирь и двоюродный брат великого хана. Будучи на несколько лет старше своего родственника и владыки, он не обладал такой же величаво-представительной внешностью: невысокий и щуплый, визирь мог быть принят скорее за младшего брата великого хана; впрочем, в его спокойных темных глазах светился ум. Кутлуг-Тимур имел право входить к своему повелителю без доклада в любое время дня и ночи, но сейчас это вторжение вызвало недовольство у раздраженного Узбека.

— Я занят, — нахмурился хан, не любивший, когда его отвлекали от дел.

— Дело чрезвычайной важности, великий хакан, — почтительно доложил Кутлуг-Тимур. — Один из сотников, находящихся в подчинении у мурзы Кавгадыя, донес, что незадолго до приезда князя Микаэла Тверского его господин приказал ему подстеречь того по пути и убить. Это свидетельствует о том, что мурза Кавгадый с самого начала имел намерение погубить русского князя и, следовательно, обвинения, на основе которых был осужден Микаэл, скорее всего, были ложными. Микаэл Тверской был казнен несправедливо, о величайший!

— Месть обиженного слуги, — презрительно бросил Узбек — Выдайте этого сотника головой Кавгадыю, и дело с концом.

— Мы тоже сначала так подумали, благороднейший хакан. Однако нукеры этой сотни все как один подтвердили показания своего начальника.

Великий князь! Наконец-то великий князь! Даже обаяние тысячи юных красавиц не смогло бы взволновать, а тысяча сосудов молодого вина опьянить Юрия сильнее, чем два эти простых и вожделенных слова, повторять которые он мог, казалось, до бесконечности. В первые недели жизни в володимерских великокняжеских хоромах Юрий десятки раз на дню распахивал окно и жадно глядел на лежавший внизу главный город Руси, точно желая уверить себя, что все это происходит с ним наяву. С жалостью и каким-то снисходительным пренебрежением думал Юрий о своих предшественниках, которые, повенчавшись на великое княжение в Володимере, возвращались править обратно в свои вотчины, словно признавая себя недостойными оказанной им чести. Нет, великого князя Юрия Даниловича больше никто не увидит в бревенчатом, отличающемся от обычной боярской усадьбы лишь размерами Московском кремле! Там пусть сидит Иван. Его же, Юрия, местопребыванием отныне станут белокаменные палаты в Володимере — единственное жилище, достойное его нового сана.

Как просто и безжалостно, оказывается, устроен этот мир: ни старейшество, ни даже военная сила не значат в нем ровным счетом ничего, когда в дело вступает подлинный владыка всех людей — всемогущее золото. В отличие от своего незадачливого соперника, простодушно уповавшего на закон и обычай, Юрий понял это сразу — и победил. Теперь настало время пожинать плоды своей победы. Собственное будущее виделось Юрию вполне безоблачным. Правда, он не без некоторой тревоги думал о преемнике казненного Михаила: говорят, Дмитрий отличается крутым и памятливым нравом. Но Юрий не сомневался, что юный Константин, заточенный в дальних покоях великокняжеского дворца, станет надежной уздой для мстительных порывов молодого тверского князя.

Что же касается покойного Михаила Ярославича, то его тело, вероятно, стало бы добычей стервятников, если бы мудрый Кавгадый не обратил внимание новоиспеченного великого князя на то, что даже мертвый Михаил является весьма ценным товаром, сулящим Юрию верный барыш.

— Ты сможешь обменять его на тело несчастной хатуни Кончаки, — наставлял Юрия многоопытный царедворец. — Это покажет великому хану, что ты чтишь память его сестры, и увеличит его доверие к тебе.

И снова — в который уже раз! — Юрий вынужден был признать правоту своего хотя и не бескорыстного, но такого полезного советчика. Он распорядился отвезти тело Михаила в Москву и временно упокоить его в Спасском монастыре, а сам принялся с нетерпением ожидать посольства из Твери. Сперва Юрий собирался раздавить несчастливых соперников ледяным высокомерием и гордостью, но затем его мысли приняли иное направление. Обретение великого стола не умерило ненависти Юрия к тверским князьям; наоборот, теперь он с удвоенной силой жаждал войти в Тверь как завоеватель и всласть рассчитаться за бортеневское унижение. Но мерзкий, постыдный страх перед Тверью, поселившийся в его душе после Бортенева, не оставлял Юрия и здесь, в Володимере; даже сейчас он в глубине души не мог позволить себе отнестись к Дмитрию и Александру как к недостойным, не заслуживающим уважения противникам. И потому у Юрия возникла мысль попытаться обмануть тверских князей, усыпить их бдительность притворной приветливостью, а затем, когда враг будет пребывать в уверенности, что с вокняжением Юрия на володимерском столе причина для его вражды с Тверью иссякла сама собой, нанести неожиданный и сокрушающий удар.

С тяжелым, надсадным скрежетом отодвинулась непослушная щеколда, и оробевший Илейка, встречаемый неистовым лаем цепного пса, очутился во дворе тиуна Карпа. Ему, как и другим жителям Горнчарова, и раньше приходилось бывать на этом огромном, чисто выметенном дворе, скрытом от внешнего мира за высоким крепким частоколом, перед этим высоким двухъярусным домом со множеством разноразмерных построек и широким крыльцом, украшенным резными перилами, — именно сюда, к этому крыльцу, горнчаровские мужики сносили по осени часть своего урожая, которому, согласно установленному ряду, надлежало переместиться из их амбаров в клети и погреба боярина Смена Мелуева, от имени которого и осуществлял свою маленькую, но такую чувствительную для каждого горнчаровского пахаря власть достойный Карп. Но сейчас у Илейки было к тиуну иное дело, важность которого заставляла его сердце трепетать от одной мысли о возможности неудачного для него исхода предстоящего разговора.

— На крыльцо не всходи, тута жди, — бросила Илейке отперевшая ему дородная сердитая баба со звенящей связкой длинных массивных ключей у пояса и, переваливаясь с боку на бок, как раскачивающаяся на волнах лодка, стала тяжело, с сиплым присвистом, подниматься по лестнице. «Заступись, господи, смягчи его сердце, помози рабу твоему!» — отчаянно взмолился про себя оставшийся один Илейка. Прошло немало времени, прежде чем наверху распахнулась дверь и на крыльце показался Карп — толстый красный человек лет пятидесяти с большим, точно надутым воздухом, животом и короткими кривыми ногами. Видимо, тиун только поднялся из-за стола: он лениво проводил по губам рукавом своего добротного кафтана, а на его черной бороде, как последние островки снега на апрельской земле, белели ноздреватые клочки квасной пены. Прищурясь, Карп спокойно посмотрел на кладущего частые суетливые поклоны Илейку.

— Чего тебе, Илейко? — равнодушным, ничего не выражающим голосом спросил он, неторопливым движением поглаживая бороду.

— Не взыщи, господине, что побеспокоил тя, — смущенной скороговоркой проговорил Илейка. — Кабы не великая нужа, нипочем бы к тебе не пришел.

— А что за нужа-то? — спросил Карп, едва заметно сдвинув брови.

Похоронив Юрия, Иван Данилович отправился в Орду за ярлыком. Из бесед с отцом и старшим братом новый московский князь хорошо усвоил, что, как бы ни были бесспорны твои права, прежде чем предстать пред хановы очи, необходимо заручиться поддержкой возможно большего числа влиятельных лиц и как можно щедрее задобрить их богатыми поминками. Поэтому сразу же после приезда в Сарай Иван Данилович стал прилежно завязывать полезные знакомства, попутно стремясь как можно лучше разобраться в хитросплетениях ордынской политики: какие замыслы и настроения витают в тиши ханского дворца, кто из сановников в силе, а кого постигла высочайшая немилость, — ничто не ускользало от пытливого, восприимчивого ума молодого человека, постепенно складываясь в нем в целостную, связную картину сарайской придворной жизни.

Одним из первых Иван Данилович посетил мурзу Чета. Он много слышал от Юрия об этом важном вельможе, к мнению которого прислушивался не один великий хан и чье неизменное расположение к московским князьям высоко ценили и Данило Александрович, и даже спесивый Юрий. Однако до сих пор их знакомого не состоялось: во время предыдущего пребывания Ивана в Орде Чет находился в Багдаде, где в течение нескольких лет представлял особу великого хана.

Усадьба Чета ничем не отличалась от других резиденций высшей татарской знати, которыми была густо застроена вся центральная часть Сарая: те же высокие земляные стены, как плесенью облепленные крошечными земляными и деревянными домишками слуг и данников мурзы; тот же окруженный садом белый кирпичный дом в арабском стиле, выстроенный по единому плану, не в пример хоромам русских бояр и даже князей, обычно представлявшим собой хаотичное нагромождение разновеликих срубов; тот же непременный водоем — хауз — перед главным входом.

Хозяин — высокий, дородный, не по возрасту моложавый — встречал князя в дверях.

— Здравствуй, князь Иван, очень рад с тобой познакомиться, — приветливо улыбаясь, произнес Чет не очень уверенным, но вполне правильным русским языком. — Князь Гюрги — да покоится он с миром! — много рассказывал о своем любимом брате и, признаться, возбудил мое любопытство.

Узнав о прискорбном происшествии в ханском дворце, Александр, бросив все дела, вне себя от тревоги помчался в Сарай. Молодой князь боялся, что участь Дмитрия может решиться до того, как он успеет вмешаться, но, прибыв в ордынскую столицу, с несказанным облегчением узнал, что Узбек еще не огласил свою волю. А дальше все пошло привычной колеей: Александр усиленно обивал дворцовые пороги, не скупился на поминки и получал столь же многозначительные, сколь и неопределенные обнадеживающие заверения. Единственным осязаемым плодом этих усилий явилось то, что Александру позволили встретиться с братом.

Войдя в сопровождении сразу же удалившегося бегеула в шатер, где жил Дмитрий, Александр с радостью отметил, что, если не считать стражи у входа, великому князю не чинят никаких утеснений: пол юрты был застелен мягкими пушистыми коврами, ложе убрано шелковыми подушками и пуховыми одеялами, у изголовья на столике с изогнутыми ножками стоял серебряный сосуд с вином и большое блюдо со сладостями. Дмитрий коротал время за ничегонеделаньем: он лежал заложив руки за голову и без всякого выражения на лице смотрел в желтую опрокинутую чашу потолка. Александра поразило, насколько спокоен и ясен был его взгляд: Дмитрию как будто было безразлично, что его жизнь висит на волоске и все, кому она дорога, сбились сейчас с ног в отчаянных попытках спасти ее. Услышав шелест отодвигаемого полога, Дмитрий лениво скосил глаза в сторону входа, и в тот же миг его лицо осветилось радостной улыбкой; порывисто поднявшись — задетый локтем сосуд с вином неуклюже покачнулся, едва не опрокинувшись, — великий князь с распростертыми объятиями бросился навстречу брату.

— Что же ты, Дмитро? — с ласковым упреком молвил Александр, вглядываясь повлажневшими глазами в резко ущербленное узкими жесткими скулами родное лицо, на котором скорбь и забота уже протоптали едва заметные стежки преждевременных морщин. — Тебя, прямо как маленького, нельзя одного оставить: тут же что-нибудь натворишь.

При этих словах улыбка растаяла на устах Дмитрия, и из-под недобро сдвинувшихся бровей в Александра впился колючий, почти враждебный взгляд и без того пронзительных яростных черных глаз. «Правду говорят — звериные очи», — мелькнуло в голове у невольно поежившегося под этим неотступным взглядом Александра.

— Стало быть, осуждаешь? — с холодностью, под которой, как под жесткой скорлупой ореха, билось темное ядрышко обиды, проговорил Дмитрий, отстраняясь от брата. — Может, я еще облобызать должен был отнего погубителя, по старому знакомству? Как бы ты, Сахно, поступил на моем месте?

С раннего утра в княжьих хоромах на Боровицком холме вьюжила веселая суета: все, что можно вымыть, почистить или прибрать, мылось, чистилось и прибиралось, печи в стряпне трудились во всю мочь, все обитатели хором — от ближнего боярина до последнего холопа — облачались в самое нарядное свое платье. И хотя тот день не был отмечен никаким церковным праздником, а в княжеской семье не намечалось ни свадьбы, ни крестин, повод для торжества был, и далеко не из заурядных: Москва готовилась к встрече митрополита Петра. Главный иерарх Руси и раньше бывал в вотчине Даниловичей, но на сей раз он приезжал не на неделю, не на месяц, а с тем, чтобы остаться здесь навсегда. Отныне отсюда, из новых, специально для него возведенных на Боровицком холме палат по соседству с княжескими хоромами, а не как прежде, из Володимера, будет он окормлять свою многочисленную паству. Иван Данилович прекрасно сознавал, сколь значимо это событие для всей раскладки сил на Руси. Со времен святого Володимера митрополит всегда пребывал в самом средоточии власти — там, где находится великокняжеский стол: сперва в Киеве, потом в Володимере. И если Петр решился изменить обычаю, это означает, что центр власти сместился, что именно московский князь является ныне первым на Руси, хоть и не обладает пока великим ярлыком. Немало сил и средств было потрачено Иваном Даниловичем на то, чтобы старик почувствовал себя в Москве как дома: город неустанно украшался церквами одна краснее другой, московские попы наперебой расхваливали перед митрополитом благочестие и щедрость своего князя — все должно было наводить Петра на мысль, что нет на Руси другого властителя, который бы так пекся о процветании святой православной веры.

И вот дело сделано. Иван Данилович верхом на белом жеребце выехал встречать Петра за городские ворота. Одеяние князя соответствовало торжественности момента: его дородное тело, закутанное в расшитый жемчугом червленый кожух, обхватывал широкий золотой пояс, на котором в холодных лучах белого зимнего солнца таинственно переливались разноцветные каменья — алмазы, сапфиры, рубины, изумруды. Из-под полы кожуха чванливым лоскутом выглядывали алые прохваченные золотой нитью ноговицы; на вставленных в золотые стремена ногах — зеленые сафьяновые черевьи. Праздничное убранство венчала золотая татарская шапка с опушкой из собольего меха. Более трех часов Иван Данилович, сидя на нетерпеливо переступавшем с ноги на ногу коне, бесплодно вчитывался в раскрытую перед ним слепящую глаз морозную книгу, прежде чем вдалеке в серебряном пламени снежной пыли призрачно начерталась небольшая вереница возов.

Самое внешность митрополита Петра, наделенного высоким ростом и могучей широкой грудью, на которой покоилась окладистая белоснежная борода, невольно внушала окружающим почтение, приличествующее его высокому сану. Но еще большим уважением проникался к Петру тот, кто имел возможность лично убедиться в высоких свойствах его души: равнодушный к мирским благам, истовый в вере и непамятливый на зло митрополит был подлинным пастырем и истинным украшением церкви. Единственной роскошью, к которой владыка питал необоримую страсть, были книги: значительная часть доходов от митрополичьих сел шла на пополнение его богатейшей библиотеки, редкостные экземпляры для которой Петр выписывал даже из Царьграда и Греции. Книгами было нагружено и большинство возов, сопровождавших владыку в этом путешествии.

Спешившись, Иван Данилович почтительно подошел под благословение, а затем крепко обнял старика:

— Рад снова приветствовать тебя на Москве, владыко. Надеюсь, на сей раз ты нас уже не оставишь.

Вскоре после приезда митрополита привиделся Ивану Даниловичу дивный сон. Едва хмельное вино дремоты наполнило мехи сомкнутых век, перед мысленным взором князя встал налитый ярким летним солнцем лес, по которому пестрой шумной цепью раскинулась пышная охота. Звонко переливаются голоса борзых; громко хлопая крыльями, взлетают с дерев потревоженные птицы; под копытами сильных коней яростно бьется зеленое сердце земли. А впереди веселой ватаги разодетых в парчу и бархат молодцов на крутобоком чалом жеребце мчится юноша со сверкающим радостью взором, задыхающийся от избытка молодых сил. Невольно позавидовав его счастливому и беззаботному виду, Иван Данилович вдруг с удивлением узнал в юноше себя. Да, именно таким он был в самую цветущую пору жизни, до того далекого уже дня, когда кровавая переяславская бойня потрясла душу юного князя, навсегда вытравив из нее безоглядное упоение жизнью. Но это было потом, а пока что он, забыв обо всем, жадно всматривается в лесную чащу в поисках какого-нибудь зазевавшегося зверя. Наконец его усилия вознаграждены: меж стволов мелькнула робкая косуля. С неистово бьющимся сердцем Иван натягивает лук, но желанная добыча скрывается в густой листве. Охваченный охотничьим задором, Иван устремляется вдогонку, но после продолжительной погони все же упускает косулю из виду. Только теперь он понимает, что заблудился: не слышно больше лая псов и веселых криков его спутников; лишь шелест листвы струится тихо, как потаенная молитва, да беспечные голоса птиц где-то наверху тонко пронзают золотисто-пыльный воздух. После долгих блужданий по чаще Иван выехал на опушку леса и как завороженный застыл при виде удивительного зрелища: посреди широкого поля, прямо на его зеленом ковре, возвышалась огромная снежная гора, ослепительно сияя, как исполинский алмаз, под жарким летним солнцем. Ее сужающиеся кверху очертания отличались безупречной прямизной и соразмерностью, как будто она была творением искуснейшего зодчего, а макушка терялась в прозрачной беспредельности неба. Но что это: по склонам дивной горы, извиваясь и переплетаясь друг с другом, потекли тонкие струйки воды; они быстро превратились в полноводные потоки, и гора, на глазах уменьшаясь в размерах, вскоре исчезла без следа, словно звезда в рассветном небе. Только бабочки, как ни в чем не бывало, продолжали кружиться над переливающимися под ласковым ветерком зелеными волнами...

Едва оправившись от изумления, Иван пересек поле и выехал на проселочную дорогу, один конец которой уходил в поросшую колючим кустарником низину, а другой извивался узкой серой полоской между опушкой леса и полем. Не зная, в какую сторону направиться, Иван в нерешительности остановился. Вдруг он увидел одетого в черное старца, медленно поднимавшегося по дороге из низины. Ивана поразило то, что старик находился довольно близко от него, хотя за мгновение до этого его вообще не было видно. «Откуда он взялся?» — пронеслось в голове у княжича. Но размышлять об этом Ивану было некогда: солнце уже клонилось к закату, и надо было спешно выбираться из этого пустынного места. Может быть, путник укажет ему дорогу? Дождавшись, когда старец поравняется с ним — причем Иван снова с каким-то неприятным удивлением отметил, что, несмотря на свой неспешный шаг, он необыкновенно скоро очутился рядом, — юный князь вежливо поприветствовал странника. Но тот, не отвечая и не давая Ивану вымолвить более ни слова, предостерегающе поднял посох и, замахав на князя руками, сердито закричал: «Не время еще, не время! В урочный час сам к тебе приду — благословить на дорогу. Ныне же ты путь свой избираешь один, без советчиков». В этот миг внезапный порыв пыльного ветра заставил Ивана прикрыть лицо, а когда он обернулся, старца уже не было, будто он, подобно снеговой горе, тоже растаял в искристом, туго, как щит кожей, обтянутом тишиной воздухе.

Наутро Иван Данилович поведал о своем видении митрополиту, который славился искусством толкования снов. Петр в задумчивости погладил свою белую бороду.

— Гора сия — это ты, княже, — произнес он после продолжительного молчания. — Вельми возвышаешься ты над прочими человеками, ярко сияет твоя слава. Но краткий век уготован всему земному, и ты также не избегнешь общей доли: приидет назначенный господом день, и величие твое канет в вечность, яже стирает грани между великим и ничтожным. Поле знаменует Русскую землю. Бескрайни ее просторы, щедро одарена она господом красотами и богатствами. И желал создатель сим сновидением остеречь тебя, дабы ты, памятуя о бренности величия земного, отнюдь не обольщался его призрачным блеском, но неустанно радел о нуждах земли нашей многострадальной, ибо все мы лишь гости на ней на краткое время, она же пребудет вовеки!

— А старец?

Понимая, что кончина владыки может наступить со дня на день, Иван с тяжелым сердцем уезжал в октябре 1326 г. в Орду, предчувствуя, что больше не увидит Петра живым. Так и вышло. Три месяца спустя у Коломны возвращающегося князя встретил высланный ему навстречу отряд под началом молодого, недавно появившегося при княжеском дворе боярина Ивана Зерно. Обменявшись приветствиями, Иван Данилович первым делом справился о здоровье митрополита, которого он оставил уже вельми недужным.

— Кончается наш архипастырь, — вздохнул Зерно. — Почитай, с самого твоего отъезда с постельки не встает, а на прошлой седмице уж и узнавать всех перестал.

— Что ж ты сразу не сказал, болван! — обрушился Иван Данилович на ни в чем не повинного слугу и, натянув поводья, так что конь взвился на дыбы, отрывисто крикнул: — Коня мне самого свежего да поживее!

Ему подвели крепкого буланого жеребца, лучшего из нескольких коней, находившихся в обозе в качестве запасных; для сбережения сил они не везли седоков и не запрягались в возы. Изнемогая от нерастраченной мощи, жеребец грыз удила и яростно раздувал огромные ноздри, из которых белыми шелковыми лентами струился теплый пар.

— Добро, — удовлетворенно кивнул Иван Данилович, оглядев красавца. Наказав обозу с ратниками идти в Москву без него, князь в одиночестве, одвуконь, что есть мочи устремился вперед.

В один из дней бабьего лета все жители села Горнчарова — от ветхих старцев, едва способных передвигать ноги, до младенцев, самозабвенно спящих на руках у матерей, — празднично разодетые, собрались на только что сжатом поле, посреди которого одинокой прядью желтела единственная не тронутая серпом полоска ржи — Ильина бородка, как называли ее крестьяне. Из года в год свято соблюдался этот дедовский обычай — по завершении жатвы вознести хвалу богу и Илье-пророку за собранный урожай и смиренно попросить, чтобы и в следующем году клети и овины не остались пустыми. И чем неурожайнее был год, чем скуднее наполнялись закрома, тем горячее была благодарность за избавление от голодной смерти и страстнее мольбы, исполненные робкой надежды и затаенной тревоги.

В отработанном до мелочей ритуале дожинок каждый знал свое место. Когда крестьяне с торжественными лицами, еще хранившими на себе следы недавней нелегкой страды и в то же время излучавшими радостное удовлетворение от успешно завершенного дела, расположились полукругом возле Ильиной бородки, староста — благообразный старик с глубокой складкой между выпуклыми наполовину оголенными белесыми бровями — вышел вперед и, воздев длинные руки к небу, заговорил с такой страстью, что многим из присутствующих стало не по себе:

— Отче наш небесный! Благодарим тебя за то, что и летось не оставил ты нас своею милостью и даровал нам хлеб наш насущный. Слава тебе ныне и присно и во веки веков! Аминь.

С этими словами староста трижды широко, точно бросая в землю семена, перекрестился и отвесил земной поклон. Остальные, нестройным хором повторяя «аминь», последовали его примеру.

— Ну, хозяюшка, теперь твой черед, — с улыбкой обратился староста к жене, круглолицей, улыбчивой, моложавой женщине, державшей себя, несмотря на приметное положение мужа, как обычная крестьянка.

Огромный масляно-желтый лик месяца низко навис над лесом, то исчезая за проплывавшими по темному небу призрачными волнистыми облаками, то снова причащая мир таинству ночи из своего опрокинутого круглого потира, до краев налитого скупым холодным светом.

Пока стреноженный Весок, низко наклонив шею, хрустел торчавшими из-под снега острыми и ломкими верхушками кустарника, Илейка наскоро наломал охапку голых веток и, добыв кремнем огонь, развел жиденький костерок. Съежившись на разостланной прямо в снегу плотной рогоже, Илейка поднял воротник тулупа, засунул кисти рук в рукава, как в муфту, и, прислонясь спиной к широкому стволу дуба, вытянул ноги поближе к огню. Рваный жилистый язык пламени извивался, ходил ходуном, словно дразня, разбрызгивал во все стороны сверкающую слюну искр. Глядя на него, Илейка почувствовал, как его веки, будто мехи хмельным вином, наливаются неодолимой дремой.

Лес, где довелось заночевать Илейке, находился поприщах в тридцати к востоку от Москвы; до Гошева отсюда было не больше одного дневного перехода. И чем ближе становилась цели его пути, тем сильнее жгло Илейку нетерпеливое ожидание. Пожалуй, он может и не узнать Ирину: ведь когда они виделись в последний раз, она была совсем еще девчонкой. Какой она стала? Как жила все эти годы? За кем она замужем и сколько у нее детей? Эти и многие другие вопросы, один важнее другого, которые он задаст своей дорогой сестрице, святочной метелью кружились в отяжелевшей Илейкиной голове, наполняя душу тихой трепетной радостью.

— Здорово, земляк! — глухой, надсаженный голос, раздавшийся за его спиной, вывел Илейку из состояния мечтательной истомы.

Почти бесшумно ступая по мягкому, рассыпчатому снегу, на облюбованную Илейкой поляну вышел человек. Сперва в темноте обозначились лишь очертания крепкой, широкоплечей фигуры, и Илейка невольно подумал о лежащем в кармане ноже. Но незнакомец не проявлял враждебных намерений. Приблизившись к огню так, что Илейка смог разглядеть большую русую бороду и разорванный на плече ветхий овчинный тулуп, он с явным удовольствием протянул над костром ладони, после чего обернулся к не сводившему с него напряженного взгляда Илейке.

Терентий Абрамович проснулся от вкрадчивого, царапающего звука, исподволь точившего неподвижную густую тишину жарко натопленной опочивальни. Сначала боярин решил, что это проказит мышь, но, прислушавшись, понял, что шум идет из печной трубы. «Ветер гуляет», — с облегчением подумал Терентий и, приглушенно крякнув, повернулся на другой бок; потревоженная его движением жена тихо и коротко простонала во сне. Звук в печи не прекратился; напротив, он становился громче и отчетливее, все ближе и ближе подбираясь к устью. Раздался звон падающей заслонки, и в тусклом свете месяца, с трудом пробивавшегося сквозь мутную слюду окна, боярин увидел пару высунувшихся из устья печи ног. Резко приподнявшись на локте, Терентий протянул руку к висевшему над изголовьем отцовскому мечу, но, ощутив у горла острое холодное лезвие ножа, был вынужден вновь утопить свою седую голову в высоких, шелковых, набитых мягчайшим лебяжьим пухом подушках. Его жена, также разбуженная шумом, в ужасе сжалась под одеялом, затаив дыхание и боясь даже пошевелиться.

— Под кроватью ларец... Возьми все... Не убивай токмо... — тяжело дыша от волнения, прошептал Терентий.

— Обижаешь, боярин! Не признал! Знать, не чаял уже увидать верного своего холопа? Небось, как в Москву меня услал, и думать обо мне забыл? С очей-де долой — из сердца вон... — яростно шептал Илейка, почти вплотную приблизив лицо к лицу безмолвного и неподвижного от ужаса боярина. Печная зола, густым слоем покрывшая лицо, руки и одежду Илейки, обильно набившаяся в бороду, теплым снегом посыпалась на лицо Терентия. — Ну, а сестру мою помнишь? Ту самую, кою ты поганому ведуну отдал на поруганье?!

Боярин попытался что-то сказать, но лезвие еще плотнее прильнуло к его горлу, слегка надрезав кожу, и он умолк

— А-а, помнишь! — с каким-то исступленным торжеством воскликнул Илейка. — Вот и славно. Стало быть, ведаешь, за что в ад направляешься!

— Забыл, забыл старого друга, бесстыдник, давненько не заглядывал! — с шутливым упреком грозил Кириллу пальцем ростовский боярин Селивестр Мешинич, тяжело, с одышкой поднимая свое тучное тело на крыльцо варницкого дома. — Да я, как видишь, не гордый, сам к тебе пожаловал.

Встречавший гостя на крыльце Кирилл молча улыбался в ответ, поднимая ворот своего опашня. Сырой пронизывающий ветер трепал его редкие, с сивым отливом, волосы.

Долгая и крепкая дружба связывала некогда Кирилла с его гостем, таким же, как и он, отпрыском знатного ростовского рода. Трудно было сосчитать, сколько лет они не расставались друг с другом: вместе постигали азы грамоты в монастырской школе, вместе ходили с князем в походы, вместе крестили детей — оба боярина приходились друг другу кумовьями, и Селивестр, у которого подрастала дочь, не раз полушутя-полусерьезно говорил Кириллу, какую славную чету она составит когда-нибудь с его Степаном. Но в последнее время связывавшие их узы распались. С тех пор как делами в Ростове стал заправлять наместник московского князя, Кирилл старался как можно реже бывать в стольном городе, не принимая оскорбительной для его самолюбия древнего ростовского боярина перемены власти. Почти безвыездно живя в своей усадьбе, стремительно хиревшей от установленных Кочевой непосильных поборов, Кирилл мало-помалу растерял городских друзей и знакомых, а доходившие до его слуха вести о том, что Селивестр сумел отлично поладить с новым наместником и даже стал одним из ближайших к нему людей, выполняя для Кочевы различные щекотливые поручения, за которые вряд ли взялся бы человек, щепетильно относящийся к вопросам боярской чести, значительно охладили чувства Кирилла к старому другу. Но стоило ему опять увидеть широкую, добродушную улыбку Селивестра, его умные глаза, в которых светилась искренняя радость от встречи, как воспоминания о проведенной вместе счастливой поре снова ожили в его душе, растопив, подобно апрельскому солнцу, мутный и грязный лед обиды и недоверия.

— Ну, рассказывай, Киршо, как живешь, — скаля крупные частые зубы, спросил Селивестр, когда друзья обнялись и облобызались.

— Сам видишь, каково мое житье: обнищал вконец, — невесело усмехнулся Кирилл, обводя рукой двор; даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить вокруг многочисленные следы явного запустения, безжалостно выставлявшие напоказ прочно обосновавшуюся здесь бедность, — полусгнившие бревна в срубах, покосившееся крыльцо, зияющую прорехами кровлю амбара. — Сколько веков предки наши жили на этой земле и горя не ведали, а на нас, худых, за грехи наши, беды сыплются что снег зимой: и рати татарские, и дани непосильные, и недороды лютые. А уж сколько в Орду, будь она неладна, я добра своего отвез, князя сопровождаючи да вместе с ним узкоглазых улещивая, лучше и не говорить! Воистину меж Ордою и Москвой мы точно промеж молота и наковальни, и неведомо еще, какая напасть для нас горше... И добро бы мы одни были — много ли нам с Марьей на старости лет надо? А то ведь сынов у нас трое растет: как нам их при скудости такой в люди вывесть? А женятся, заживут своим домом — что мы им дадим на обзаведенье? Э-эх, о будущем думать и вовсе мочи нет! — сетовал

— Челом бьем тебе, княже, — воротись, повинись перед цесарем татарским: повинную голову меч не сечет. Поди в Орду, не губи Русскую землю!

Так говорил боярин Лука Протасьев, приехавший во главе великокняжеского посольства в Плесков, куда бежал, спасаясь от приближающихся к Твери Узбековых туменов, князь Александр Михайлович. Послы, среди которых были и московские, и тверские, и новгородские бояре, стояли полукругом в приемной палате плесковского Крома у стола, за которым в обитом алым бархатом дубовом кресле с высокой резной спинкой, горестно подперев щеку кулаком, сидел Александр. Среди богато изукрашенных одеяний послов выделялась строгая черная ряса — новгородский архиепископ Моисей решил поддержать посольство, как бы символизируя своим присутствием единство воли светской и духовной власти.

Взволнованный Александр порывисто встал и подошел к открытому окну, из которого была видна безмятежная гладь реки Великой.

— Господи, в какое же страшное время мы живем! — прошептал князь, взявшись рукою за створку окна. — Чего, казалось бы, проще — другу стоять за друга, брату за брата! Так нет же! Свои — русские — предают меня поганым! Могу ли противиться тому, что все так неотступно хотят от меня? В конце концов, что такое эта жизнь — так, краткий миг; стоит ли за нее цепляться? Что ж, аче суждено мне пострадать за всех, пострадаю.

Присутствовавшие при разговоре плесковичи сумрачно молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Но в последних словах изгнанника слышалась такая безысходная скорбь, такое беспредельное отчаяние, что один из них, молодой воевода Володша Строилович, отличавшийся горячим и прямым нравом, не выдержал и, в нарушение заведенного чина, вмешался в происходящее.

Погасли огни в стане московского войска, и ночная тьма привольно, как возвратившийся в свое логово зверь, расположилась на огромном лугу, сплошь уставленном разноцветными походными вежами. В этот поздний час большинство ратников, поев и потушив костры, уже спали; тишину нарушала лишь перекличка стражи, да еще слышалось, как какой-то десятник дает последние наставления своим подчиненным перед завтрашним переходом:

— От сотни не отрывайтесь, прыть свою умерьте: великий князь поспешать не велел.

— Знать, надеется, что плесковичи одумаются, да это вряд ли, — лениво заметил хмурый пожилой воин с черными, слегка седеющими усами, вороша прутом еле тлеющие угли. — Они народ гордый, своевольный, под чужую дудку плясать не привычный.

— На сей раз придется: наш князь умеет на своем поставить, — живо отозвался невысокий парень, лежавший на спине, подложив сомкнутые руки под голову и мечтательно глядя в звездное небо.

— То не вашего ума дело, — строго одернул их десятник — Ваша забота — исполнять что велят да оружье содержать исправно, а о прочем и без вас есть кому подумать.

Получив грозное и требовательное послание от митрополита, посадник Солога созвал набольших бояр. Зачитав письмо при полном молчании присутствующих, он обратился к оглушенному собранию с вопросом:

— Что делать будем, православные?

Бояре молча переглядывались; затем раздался громкий, решительный голос Володши Строиловича:

— Да что здесь раздумывать! Мы душою приняли князя и душ за него не пожалеем, ежели потребуется!

— То не бог нас проклинает, а продажный поп! — поддержал Володшу обычно незаметный Олуферий Мандыевич.

— Ты правильно сделал, князь, что приехал к нам. С болью и негодованием мы принимали известия о том, как татарские варвары со своим московским прихвостнем злобно преследуют нашего брата-государя. Но, хвала Перкунасу, ныне мы имеем удовольствие видеть тебя при нашем дворе живым и невредимым.

Великий князь Литовский Гедиминас не кривил душою, приветствуя этими ласковыми словами прибывшего в Вильну Александра Михайловича. Он был искренне обрадован случаем, дававшим ему возможность оказать поддержку злейшему врагу московского князя. Слишком уж рьяно и успешно подчинял Иван Данилович своей воле некогда самостоятельные русские земли. Как бы в один прекрасный день объединившаяся и усилившаяся Русь, сбросив татарское ярмо, не предъявила нарок на свои исконные земли, отошедшие ныне к Литве! При одной мысли о возможности соединения русских княжеств под властью единого монарха у Ге-диминаса выступал на лбу холодный пот; куда удобнее иметь на своих восточных рубежах конгломерат непрерывно враждующих друг с другом слабых, зависимых от Орды или Литвы княжений.

— Иного от столь могущественного и милосердного властителя я и не ожидал, — отвечал Александр с вежливым, но не лишенным достоинства поклоном.

На тонких бледных устах литовского князя блеснула довольная улыбка. Роль благодетеля монарха, еще недавно равного ему своим великокняжеским статусом, льстила его самолюбию сильного и независимого правителя, блюсти которое Гедиминас не забывал никогда; недаром, живя в окружении христианских народов, он крепко держался языческой веры своих предков, боясь с принятием Христова учения впасть в зависимость от Рима или Константинополя.

— Тебе отведут лучшие покои в Верхнем замке, а на твое издержание из казны ежемесячно будут выделяться две сотни золотых. Кроме того, ты желанный гость на всех моих пирах.

Не успели отзвенеть заздравные чаши в честь великого князя, увенчавшего своим приездом в Великий Новгород долгожданное замирение между Москвой и норовистыми северянами, как золотым поясам пришлось снова собраться в Золотой палате, еще недавно уставленной пиршественными столами, но на этот раз не для праздничного пира, а для того, чтобы обсудить дело, с недавнего времени занимавшее умы новгородцев самого разного звания — от посадника до обычного горожанина: каждому было ясно, что путешествие архиепископа на Волынь что-то слишком уж затянулось, а отсутствие вестей от владыки возбуждало самые мрачные слухи о судьбе Василия и его спутников.

— На торгу токмо и слышно: владыку заяли, а тех, что с ним были, живота лишили, — громко раздавался под высокими сводами голос боярина Семена Внука, по обыкновению обращавшегося ко всем сразу и ни к кому в отдельности.

— Про то нам неведомо! — с жаром возразил тысяцкий Остафий: его сын Варфоломей также находился в пропавшем посольстве, и любые толки такого рода воспринимались Остафием тем болезненнее, чем больше они соответствовали его собственным затаенным страхам, в чем, однако, тысяцкий не решился бы признаться ни одной живой душе. — Доколе нет достоверных известий, надежда не потеряна.

— Только вот с каждым днем она все меньше, — не унимаясь, проворчал Семен.

— Не пора ли о новом владыке помыслить? — раздался чей-то несмелый голос.

Прямо из Новагорода Иван Данилович поехал в Орду. Это путешествие было уже четвертым в его жизни, но в то же время и совсем непохожим на прежние, а потому особенно волнующим. Впервые Иван Данилович предстанет перед ханским двором в качестве великого князя Володимерского, и это обстоятельство наполняло его душу смешанным чувством гордости и тревоги. Иван Данилович понимал, сколь многое в его судьбе будет зависеть от того, насколько Узбека удовлетворят плоды его деятельности в новом сане. Между тем далеко не все здесь было просто и однозначно. Хана занимали преимущественно две вещи: дань и беспрекословное повиновение его воле со стороны всех русских князей. И если по первому вопросу Ивану Даниловичу было чем ублажить сарайского повелителя — все русские люди, от великокняжеских слуг, скакавших, загоняя лошадей, во все концы Руси, чтобы вовремя доставить в казну своего господина полагавшийся выход, до последнего сироты, приносившего тиуну несколько завернутых в тряпицу медных гривен, хорошо прочувствовали на себе, сколь велико стремление великого князя отличиться перед далеким и страшным владыкой! — то со вторым дело обстояло несколько хуже. Узбек ясно выразил свою волю: Александр Тверской должен предстать перед ханским судом! Но, к неизъяснимой досаде Ивана Даниловича, бывший великий князь благополучно избежал всех попыток принудить его исполнить строгий ханский приказ, сначала укрывшись за могучими стенами плесковского Крома, а теперь и вовсе ускользнувший из пределов досягаемости великокняжеской власти: Гедимин — это тебе не Солога. Поэтому долгие дни пути проходили у Ивана Даниловича в обдумывании ответа на неизбежный ханский вопрос о том, почему не исполнена его воля.

В Твери к великокняжескому поезду присоединился князь Константин Михайлович. Приняв после бегства Александра в Плесков княжеский венец, на котором еще играли отблески отпылавшего в Тверской земле пожара, Константин, казалось, тяготился полученной им властью. Пережитое в отрочестве потрясение, когда он едва не стал свидетелем убийства собственного отца и сам чуть было не разделил его участь, не прошло для молодого князя бесследно: Константин вырос робким, нерешительным и податливым на чужое влияние. Но именно эти черты его характера полностью устраивали Ивана Даниловича, ибо делали Константина послушным орудием в его цепких руках. У великого князя даже возникло к Константину Михайловичу нечто вроде симпатии. Заметив, что Константин держится в его присутствии настороженно и отчужденно, Иван Данилович попытался сломать разделявшую их стену, скрепляющим раствором в которой служила кровь Константинова отца и тысяч других тверичей, пролитая по вине или, по крайней мере, при деятельном участии московских князей.

— Ты, Константине Михайлыч, верно, зло на меня затаил, мыслишь, что это я Азбяка подбил разорить вашу землю, дабы вас, ослабленных, мне сподручнее одолеть было, — как можно добродушнее сказал Иван Данилович мрачно молчавшему тверскому князю, когда буланый конь Константина поравнялся со скакуном великого князя, которого Иван Данилович нарочно придержал, чтобы иметь возможность поговорить с молодым человеком, — но ты рассуди: нечто мог я ослушаться цесарева веленья? Тогда и с моею землею тако же бы сотворили. Каждому о своей вотчине в первую голову печься приходится.

Константин сперва промолчал, хотя на языке у него вертелся язвительный ответ: подбивал ты Азбяка или нет, а воспользоваться тверской замятней сумел весьма ловко! Но, проехав несколько шагов, негромко произнес, не глядя на собеседника:

— Знаешь, Иване Данилыч, когда отец ожидал в Орде суда, он все боялся помереть без покаяния, беспрестанно причащался святым дарам. Ему казалось, что это самое страшное — отойти ко господу, не исповедавшись в своих грехах. Но он ошибался: куда страшнее явиться на божий суд с грузом таких прегрешений, кои не искупить никакими таинствами, ибо они безмерны. Участь сих несчастных — геенна огненная.

Свадьба Ивана Даниловича и Ульяны стала настоящим общерусским княжеским съездом: все правители, за три года успевшие испытать на себе тяжелую руку нового великого князя, торопились засвидетельствовать ему свое почтение. Приехали Александр Васильевич Суздальский с младшим братом Константином, юрьевский князь Иван Ярославич, Иван Друцкий, Федор Фоминский и, конечно, дочери жениха Марья и Федосья с мужьями. Не было гостей лишь из Твери, что, впрочем, никого и не удивило.

Новоиспеченная великая княгиня, не привыкшая к столь многочисленному и блистательному обществу, заметно смущалась, но держала себя так мило и приветливо, что не производила впечатление неловкости или неестественности. Иван Данилович щурился от удовольствия, ловя восхищенные взгляды, которые гости то и дело бросали на Ульяну.

Все было чинно, пристойно и довольно скучно: князья, по очереди вставая с полными чарами в руках, произносили традиционные здравицы в честь молодых. Приунывших было гостей развеселил Иван Друцкий, который, многозначительно поглядывая на княгиню, рассказал о том, как недавно в Литовской земле одна женщина родила разом двенадцать детей. Над столом встал густой, преувеличенно оживленный гогот:

— Ого! Вот это да!

— Видать, справный ей муж попался! Дело свое ведает, хо-хо!

Недолго довелось великому князю тешиться безмятежной семейной жизнью. Свадьбу справляли на Троицу, а уже осенью гонец привез из Ростова письмо, которое вмиг распалило в душе Ивана Даниловича душный неукротимый жар. Василий Кочева сообщал об огромных обозах новгородских гостей, проходящих через Ростов далее на восток, за Каму, в земчи неизведанные, населенные дикими племенами и весьма обильные серебром, коим люди эти щедро платят новгородцам за их товары. «Серебро же то везут в великом множестве», — подчеркивал Кочева. Иван Данилович в гневе бросил письмо на стол. «Премудр господин Великий Новгород! — мрачно процедил он, сложив руки на груди и глядя исподлобья прямо перед собой. — Как татар ублажить надобно, так пускай на Москве раскошеливаются, а мы лишь наособицу богатеть, желаем. Ну уж нет! — князь негодующе ударил кулаком по столу. Стоявший на столе золотой подсвечник и серебряная чаша с фруктами отозвались тихим, печальным звоном. — Со столь знатного торга и великокняжая казна свое поиметь должна!»

И велел великий князь отправляться войску в поход. Кликнул низовских князей, рязанских. Те явились тотчас, ослушаться не посмели, и — в путь. Узнав о вторжении московской рати в свои пределы, новгородская господа выслала к Ивану Даниловичу послов, которые застали князя уже в Торжке. Чувствуя за своей спиной мощь огромной торговой державы, послы держали себя с великим князем смело и даже заносчиво:

— Одною рукою ты желаешь брать с нас дань, яко правомочный государь, а другой посягаешь на наше достояние, яко беззаконный тать. Сие несовместно. Возврати захваченные тобою села и деревни, и Великий Новгород в знак своей доброй воли даст тебе пятьсот рублей серебром.

— Ты токмо послушай, Андрейко, до чего щедры наши новгородские друзи, — с насмешливой улыбкой обратился Иван Данилович к сидевшему по правую руку от него Андрею Кобыле. Воевода ответил ему темной кривой ухмылкой. — А может, нам и вправду покаяться, аки холопям, дабы господин Великий Новгород не прогневался на нас, грешных?

Князь снова повернулся к послам, и лицо его приняло другое выражение: губы плотно сжались, в глазах вспыхнули недобрые огоньки.

Свеча давно догорела, а новгородский посадник Матвей Козка сидел, набросив на плечи опашень, перед раскрытой на столе ветхой книгой, погруженный в глубокую задумчивость. Посадник имел обыкновение: всякий раз, когда ему предстояло принять важное решение, а уверенности в том, как следует поступить, не было, он доставал из золотого дедовского ларца старинную летопись и, щуря подслеповатые глаза, подолгу вчитывался в черные, похожие на плотно сомкнутый строй воев письмена, пытаясь отыскать среди событий давно прошедших дней случай, подобный тому, с которым столкнулся он сам, чтобы, изучив решение, найденное предками, и наступившие вследствие его принятия последствия, вынести для себя благотворное поучение. Матвей был уверен, что жизнь человека во все времена не слишком уж различна и не существует такой коллизии, с которой кому-то когда-то не приходилось уже иметь дело. В конце концов, в чем же ином заключается смысл сбережения памяти о минувшем, как не в том, чтобы люди могли извлекать из него уроки?

Сейчас у посадника была более чем серьезная причина обратиться к содержимому своего ларца. Примирение с великим князем и его недавнее посещение Новагорода возбудили разноречивые толки во всех слоях общества. Многие были искренне рады водворению мира и прекращению кровопролития, но нашлись и такие, кто открыто говорил, что из страха перед растущей мощью Москвы Новгород поступается своей вековой вольностью и пышный въезд Ивана Даниловича в город более всего походил на вступление завоевателя в долго оборонявшийся, но в конце концов склонившийся перед ним город, жители которого теперь изо всех сил стараются умилостивить грозного победителя. Обе эти точки зрения были понятны посаднику, и его ум разрывался между ними, не зная, к какой склониться. «Как ни верти, а Новгород есть корень державства нашего, Именно отсюда княжья власть распространилась по иным русским землям. А что такое Москва? Давно ли в ней свое княженье-то устроилось? Разве пристало Великому Новугороду быть ей братом молодшим? Но, ежели поглядеть с другого боку, не говорит ли самое имя града нашего о том, что и он некогда уступал иным городам старейшеством и славою?! Так уж от века повелось, что старое с его идущими на убыль силами однажды неизбежно побеждается молодым и сильным. А коли так, возможно ли и, главное, нужно ли тому противиться? В самом возвышении Москвы, столь дивно скором, токмо слепой может не узреть явный божий промысел».

В этих размышлениях у посадника прошла вся ночь. Что уже наступило утро, он заметил только тогда, когда резко распахнулась дверь и в светлицу вбежал насмерть перепуганный отрок

— Беда, господине! — дрожащим голосом пролепетал он. — В городе замятия великая. На Торговой стороне жгут дворы бояр, что за мир с Москвой стоят.

Лишь теперь Матвей обратил внимание на доносившийся снаружи тревожный шум и скользившие по стенам слабые отсветы огней. Наскоро одевшись, посадник поспешил в гридницу, где уже собралась вся господа во главе с тысяцким Милогостом. Едва взглянув на их озабоченные лица, Матвей сразу понял, что дело нешуточное. Выслушав краткий доклад о происходящем, посадник осведомился, какие приняты меры к прекращению беспорядков.

Неторопливою несчисленною ратью шли в свой таинственный поход дни, неотличимые друг от друга, как зубцы на стенах плесковского Крома, но их неторопливое движение не приносило отрады бывшему тверскому князю. Александр Михайлович снова княжил в Плескове. Полтора года провел он в Литве, после чего, тяготясь унизительным положением приживала и страдая от разлуки с семьей, возвратился в Плесков. Плесковичи с радостью приняли полюбившегося им князя, тем более что Ивану Даниловичу, занятому в то время войной с Новгородом, казалось, было теперь не до тверского изгнанника. Сразу по приезде в Плесков Александр Михайлович занялся укреплением города: возвел каменные стены, ископал глубокие рвы; это дало ему ощущение относительной безопасности. Но если оснований тревожиться о себе у него как будто не было, то будущее его детей сильно волновало бывшего великого князя. Они выросли на чужбине и о своей отчине знают лишь по рассказам старших. Князь сознавал, что такое положение неестественно и не может длиться вечно. А что будет, если он так и умрет вдали от родной Твери? Тогда и потомков его ждет жалкая участь изгоев. Проведя много часов в мучительных раздумьях, Александр Михайлович принял трудное, но, как ему представлялось, единственно возможное решение. Первым, кого он посвятил в свой замысел, был старший сын Федор. Нелегко далось князю это объяснение, несколько дней от откладывал его, собираясь с духом, и однажды, когда ничего не подозревавший Федор зашел утром к отцу пожелать ему доброго дня, Александр предложил ему присесть и, придвинув кресло к сыну, с ласковой грустью заглянул в его огороженные редкими белесыми ресницами серые материнские глаза.

— Послушай, чадо мое, — осторожно начал князь. — Ты вырос в Плескове и не можешь питать привязанности к нашей родовой отчине, Тверской земле. Ведь ты был еще так мал, когда нам пришлось бежать оттуда. Наверное, ты этого даже не помнишь.

— Я все помню, отче, — изменившись в лице, тихо сказал княжич.

— Но ты не должен забывать о том, кто мы, о наших попранных правах, — не слыша его, продолжал погруженный в свои мысли Алескандр. — Участь изгнанника горька и превратна. Нельзя до конца дней есть чужой хлеб. А что будет, когда господь избавит меня от мук земной жизни? Тогда и ты, мой наследник, останешься без княжения, и твои братья и сестры будут неустроенными.

— Но что же ты можешь сделать? — со страданием в голосе спросил Федор.

«Надоело зайцу бегать от охотников», — усмехнулся Узбек, узнав о намерении бывшего тверского князя сдаться на его милость. За долгие годы, прошедшие после восстания в Твери, его гнев на мятежного князя поутих, как затухает огонь, не находящий более себе пищи, а потому он охотно обнадежил прибывшего в Орду Федора относительно своего согласия предать прошлое забвению.

— Но пусть он лично изъявит нам свою покорность. Мужчине следует самому отвечать за свои дела, а не прятаться за неокрепшую спину юноши, — насмешливо заметил он, вызвав угодливый смешок среди толпившихся позади ханского трона придворных.

— Мой отец и сам желает встречи с тобою, великий цесарь, — подавив обиду, поспешил уверить его Федор.

Подозвав движением пальца одного из слуг, Узбек что-то сказал ему. Слуга удалился. Через некоторое время в приемный зал ханского дворца вошел немолодой человек с выпуклыми сизыми мешками под глазами и острой, на китайский манер, маленькой бородкой.

— Мурза Авдул поедет с тобой к твоему отцу и передаст ему наш ответ, — обратился Узбек к Федору и, предостерегающе подняв палец, добавил: — Только лучше ему не тянуть с приездом!

Заверения Узбека в готовности даровать ему прощение не вселили в Александра Михайловича уверенность в том, что затеянное им предприятие обречено на успех: сын Михаила и брат Дмитрия слишком хорошо знал, сколь изменчива и непредсказуема воля грозного ордынского владыки. Поэтому Александр переступил порог ханского дворца с тем чувством обреченной решимости, с каким воин идет в неизбежный, но заведомо тяжелый бой, из которого не особенно рассчитывает вернуться живым. Правда, не унаследовав от отца присущую тому бесшабашную воинственность, Александр Михайлович за всю свою жизнь не участвовал ни в одном большом сражении, однако сейчас он ощущал себя ратоборцем, жертвующим собой ради будущего своих детей. Когда преисполненный неприступной важности бегеул подвел князя, уже прошедшего между богомерзких очистительных огней и отдавшего служителям свой меч, к украшенным растительным узором и изречениями из корана золотым дверям, за которыми находился человек, вольный одним своим словом решить его судьбу, сердце Александра отчаянно заметалось в груди, точно рвущаяся на свободу птица. «Зато дети мои, быть может, не помрут изгоями», — мысленно сказал себе князь и, сделав резкий выдох, словно собираясь одним глотком выпить целый скобкарь хмельного напитка, с почтительно склоненной головой, но твердым шагом вступил вслед за бегеулом в сияющее множеством огней, убранное коврами и поблескивающее золотой отделкой огромное помещение. Перед тем как приблизиться к Ханскому престолу, полагалось пройти под натянутой на двух золотых столбиках веревкой — символом покорности: чем более благоволил хан к посетителю, тем выше была натянута веревка, тем меньше приходилось гостю сгибать свою шею. Александр с удивлением увидел,что веревка висит довольно высоко; это было добрым знаком. Слегка приободрившись, князь, всем своим видом изъявляя повиновение, приблизился к подножию трона и, все еще не смея поднять глаз, уткнулся лицом в мягкую ласкающую прохладу шелкового ковра. Тут он услышал над собой приятный низкий голос, звучавший, как показалось Александру, весьма доброжелательно. Толмач стал переводить.

— А, князь Искендер! — молвил Узбек. — Ты долго пренебрегал нашей волей и тем доставлял нам весьма большое огорчение — ведь отца всегда огорчает неповиновение со стороны детей. Но теперь, похоже, ты наконец одумался. Что ж, послушаем, что ты сможешь сказать в свое оправдание.

Ожидавший сурового приема Александр был глубоко тронут этими милостивыми словами. Он поднял на хана часто помаргивающие глаза.

— Великий цесарь! — прерывающимся от волнения голосом начал он. — Мне нечем перед тобою оправдаться: я кругом виноват. Я поднял тверской люд супротив твоего посла и сродника, ибо боялся, что он отберет у меня власть; я хоронился столько лет в Плескове и Литве, не желая исполнить твою волю, и был готов противодействовать ей силой оружья. Я сознаю, что заслуживаю кары, и смиренно ожидаю твоего приговора.

Узбек с улыбкой повернулся к приближенным и что-то сказал им. В ответ раздались одобрительные восклицания, на князя обратились любопытные улыбающиеся лица. Александру, переживавшему самые длинные мгновения в своей жизни, этот короткий разговор переведен не был.

Кирилл проснулся на рассвете. С опаской покосившись на лежавшую рядом жену — Марья ровно и бесшумно дышала во сне, натянув одеяло выше подбородка, — он осторожно, стараясь не шуметь, сел на постели и, нащупав пальцами ног кожаные домашние черевьи, крадучись, на цыпочках вышел из опочивальни, на ходу запахивая новый зеленый опашень. Не желая тревожить спавших еще домочадцев, Кирилл решил скоротать время до завтрака, в одиночестве прогуливаясь по своим новым, недавно достроенным хоромам. Здесь ему все пока было в диковинку, точно в гостях. Боярин медленно шел по переходу, придирчиво заглядывая в каждый угол, попробовал на прочность перила лестницы, с гордостью провел рукой по гладким и теплым, как кошачий бок, округлостям свежей еловой стены; по его губам блуждала довольная улыбка. Не ждал Кирилл, не надеялся, что на старости лет снова обретет уважение к себе и будет без страха смотреть в будущее. Даже внешне боярин в последнее время изменился: еще недавно ссутулившийся, с потухшим взглядом, он коряво ковылял, по-стариковски опираясь о палку; а сейчас погляди — орел! Расправивший плечи, с горделиво поднятой головой, с неведомо откуда взявшейся молодой упругостью в походке, Кирилл даже казался выше ростом. Жаль только, недолго уж им с Марьей тешиться в этих огромных хоромах уютом и покоем... Но ничего, зато детям теперь есть что оставить. Впрочем, что значит оставить? Этот дом и есть их, их сильными молодыми руками возведен он в этой чаще, прежде населенной одними зверями и птицами. Немного бы он настроил один, в такие-то годы. Великое дело — добрые сыны, истинное благословенье божье! Вдруг улыбка сошла с лица Кирилла, из груди вылетел тихий вздох. Так-то оно так, да вот только не все в жизни отроков идет так, как хотелось бы отцу. Недавно вот Степан жену потерял; угасла невестушка, так и не успев потешить стариков внуком. Оно, конечно, дело невеселое — в его ли годы во вдовцах ходить! — только все равно что-то уж больно близко к сердцу принял Степан свою утрату: почитай, три месяца из своей горницы не выходил, на глазах чахнул, а потом взял да и ушел в монастырь. Жалко, конечно, было отцу расставаться с сыном, да не в том суть — дай боже, чтобы хоть там нашел он спасение от грызущей его скорби, да ведь от нее, проклятой, за монастырскими стенами не спрячешься, она-то внутри!

И с Варфоломеем не все ладно. В возраст вошел самый цветущий, а жизнь свою устраивать не торопится, о женитьбе и думать не хочет. А что у него заместо девиц на уме — понять нелегко и отцу. Хоть от хлопот по хозяйству и не отлынивает, а делает все как бы нехотя; чувствуется, что не лежит к ним его душа. Иной раз скажешь ему что-нибудь, а он и не шелохнется: сидит, задумавшись о чем-то, и такая грусть на его лице, что родителям не по себе становится. Будто потерял или забыл что-то очень важное и теперь все время мучительно ищет или пытается вспомнить.

Вот младшенький, Петр, — тот крепко стоит на ногах: уже оженился, вперед старшего брата, весь день проводит в трудах да заботах; сделки заключать лучше него никто не умеет — всегда с выгодой останется. За него отцово сердце не болит: этот нигде не пропадет. Об отце с матерью, правда, не сильно ныне печется, ну да это дело понятное: у него теперь своя семья.

За спиной гулко прозвучали шаги по крепко пригнанным, без малейшего скрипа половицам; обернувшись, Кирилл увидел среднего сына. Варфоломей был одет как в дорогу: высокие кожаные сапоги, ноговицы из сурового холста, длинная темно-синяя свита. Через плечо — сума из сыромятной кожи. А в лице столько серьезности и торжественности, что Кирилл даже испугался — не случилось ли чего.

— Куда это ты, сынок, ни свет ни заря? — упавшим почему-то голосом спросил Кирилл.

Замятию в Новегороде удалось унять в зародыше, но вскоре недоброжелатели Москвы получили весомое доказательство своей правоты, а Ивану Даниловичу суждено было испытать самый большой срам в своей жизни.

Не в добрый час возгорелось в душе великого князя давешнее желание приложить свою хваткую руку к вожделенному закамскому серебру. А ведь отговаривали Ивана Даниловича воеводы, предостерегали, убеждали отложить военные действия до весны, растолковывая князю, сколь тяжко придется рати зимой в Заволочье. Все было напрасно: звон северного серебра, уже слышавшийся великому князю, заглушил для него их здравые голоса.

Московская рать продвигалась медленно, увязая в снегу и будучи вынуждена часто делать остановки, чтобы дать людям возможность отогреться. Несмотря на это, весь ее путь от Вологды был отмечен большими деревянными крестами, под которыми в общих могилах обрели выстраданный покой те, кто не выдержал единоборства с самым страшным и неумолимым врагом — лютой северной стужей. Жестоко страдали вои и от голода — занесенные снегом дороги слишком часто оказывались непреодолимыми для обозов с продовольствием.

Достигнув рубежей Новгородской земли, войско разделилось на несколько отрядов, образовав своего рода сеть, в которую, по умыслу воевод, должно было попасть как можно больше редких малых погостов, для взятия которых не требовалось великой рати.

Подойдя с отрядом к небольшому, о четыре стрельницы погосту Вожеге, к стене которого, как тетива к кибити лука, приникла замерзшая сейчас речушка, Андрей Кобыла велел своим людям остановиться, а сам, всплескивая в воздухе сверкающей снежинками кочью, поскакал прямо к белому гребнистому валу. Приблизившись, он увидел, как стоявший на стене ратник натянул лук и прицелился в его сторону.