Во сне был девятнадцатый год, лето. Мимо кинематографа «Лоранж» шла к вокзалу пехота, и, обгоняя колонну, прижимая ее к заборам, проезжал в автомобиле генерал Укко-Уговец с плоским и невозмутимым лицом лапландского охотника.

Сон был мгновенный, предутренний. Вадим Аркадьевич открыл глаза и потянулся к тумбочке за часами. Двадцать минут шестого. Он всегда просыпался в это время, когда из парка рядом с домом выходили на маршрут первые трамваи. Хотя рамы были плотно закрыты, стекла все равно начинали дребезжать, высоким зудящим звоном откликаясь на грохот колес. Потом этот звук сливался с другими звуками просыпающейся улицы, переставал быть таким одиноко мучительным, но едва Вадим Аркадьевич вновь погружался в зыбкую утреннюю дремоту, как вставал сын. Он вставал рано, за полтора часа до того срока, когда ему нужно было выходить из дому, собирался обстоятельно и неторопливо, словно не на завод, а в долгую командировку, где нужно быть готовым к любой неожиданности. Это Вадима Аркадьевича раздражало.

Он лежал на старом продавленном диване, который невестка давно порывалась выбросить под тем предлогом, будто в нем водятся клопы, и слушал утренние звуки дома. Брякалась на стол крышка чайника, сын открывал кран на полную струю, но не сразу подставлял под нее чайник, пропускал застоявшуюся в трубах воду. С полминуты она хлестала в раковину. Такую воду невестка считала вредной для здоровья. Наверное, она была права, но Вадим Аркадьевич уже не мог избыть раздражения против домашних, против их пустячных забот, привычек, так и не ставших его привычками. Припоминались всякие обидные мелочи, и каждый новый звук — звяканье посуды в кухне, хрип динамика, гудение электробритвы — все воспринималось обостренно, словно единственным назначением этих звуков было не дать ему уснуть. Он понимал, что так нельзя, что это несправедливо, недостойно, наконец, семидесяти с лишним лет его жизни, но ничего не мог с собой поделать, лежал в своей комнате и злился.

Он их всех любил — и сына, и внука Петьку, и даже невестку. И они его любили. Но это нескончаемое раздражение, эти цепляющие одна другую обиды, тщательно скрываемые от знакомых, тянулись вот уже второй год, с тех пор как у Вадима Аркадьевича умерла жена и они с сыном съехались в трехкомнатной квартире.

Чтобы отвлечься, Вадим Аркадьевич стал думать о лете, о том, как поедет на дачу, будет возиться в огороде и рыбачить в Ойве со своей надувной лодки, склеенной из автомобильных камер.

Если бы Семченко спросили, зачем он, восьмидесятилетний старик, не так давно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Ярославском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, он бы не знал, что ответить. То есть для себя он все решил, но объяснить кому-то другому было трудно. Что объяснишь? Да, из Союза журналистов приглашали на юбилей областной газеты, из музея звали выступить с беседами о гражданской войне, обещали оплатить командировку через общество «Знание», но такие приглашения приходили и раньше из разных городов, по которым его мотала жизнь. Он им радовался, клал на видное место, показывал гостям, но никуда не ехал. А тут вдруг сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.

И всего-то было письмо от этой учительницы, Майи Антоновны, просившей написать воспоминания о клубе «Эсперо», — листок в длинном поздравительном конверте, безличные обороты, скромный перечень собственных достижений, несколько вкрапленных в русский текст слов на эсперанто.

Ему не раз присылали мемуары на рецензирование, и он сочинял эти рецензии легко, быстро, сам удивляясь точности собственной памяти. Когда известный кинорежиссер попросил описать обстановку советского посольства в Лондоне в двадцатые годы, Семченко отстукал ему десять страниц на машинке, вспомнив даже, какого цвета были портьеры на окнах. А незадолго перед тем из журнала заказали очерк о деятельности нашего торгпредства в Англии, где Семченко проработал до тридцать второго года. Он написал его практически за один вечер, сразу набело, почти без правки, и очерк всем понравился — напечатан был без сокращений и признан лучшим материалом номера. А эти злополучные воспоминания он вымучивал целую неделю, маялся, уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки. Потом порвал написанное и отправился на Ярославский вокзал.

И сразу понял, что не зря приехал, когда по Петропавловской, ныне начдива Азина, улице вышел к Стефановскому училищу — тот же розово-красный неоштукатуренный кирпич, железные карнизы, встроенный в правое крыло восьмигранный шатер бывшей часовни. Внутри, конечно, все было по-другому, но по коридору тянулась все та же вечная риска, разделявшая стену надвое — внизу масляная краска, вверху побелка, и эта риска, пережившая революции и войны, тысячи раз виденная в учреждениях любого ранга, вдруг всколыхнула память и на полчаса повергла Семченко в состояние деятельного умиления.

— Пойдемте, покажу вам наш музей. — В вестибюле Майя Антоновна открыла ключом боковую дверь, пропустила Семченко в комнату, сумеречную от плотных штор. — Раньше здесь была швейцарская.

Вадим Аркадьевич думал о встрече с Семченко спокойно, потому что прожил долгую жизнь, в которой хватило места для разных неожиданных встреч и удивительных совпадений. Когда-то, в юности, они волновали, виделось за этим бог знает что. А разобраться, так ничего удивительного в них нет, просто жизнь. Она разводит и опять сводит, если, конечно, живешь достаточно долго, судьбы пересекаются, как параллельные линии сходятся в бесконечности.

Солнышко грело, от пивзавода долетал сладковатый приятный запах солода. Было хорошо, покойно. Вадим Аркадьевич чувствовал, что и в самом деле живет очень долго, бесконечно долго, если опять, наяву, увидел Семченко.

Наверное, это последняя такая встреча в жизни.

Захотелось спать.

Вадим Аркадьевич поднялся, вдоль кромки тротуара дошел до школьного крыльца, а когда пошел обратно, увидел за скамейками чугунную тумбу, косо торчащую из асфальта. Сколько раз он ходил здесь, а этой тумбы никогда не замечал. Асфальт у ее основания бугрился, шел трещинами, словно она только сейчас выросла из земли. В трещинах пробивалась свежая травка.

Пообедав в гостиничном ресторане, Семченко поднялся в номер отдохнуть. Прилег, не раздеваясь, на кровать и попробовал вспомнить хоть что-нибудь на эсперанто. Он его совсем забыл, начисто. Английский помнил, мог газеты читать, а эсперанто забыл. Впрочем, его и тогда интересовал не столько сам язык, сколько то, что за ним открывалось!

Линев объявил:

— Гимн эсперантистов. Исполняют Тамара и Клавдия Бусыгины и Роза Вейцман.

Разговорного эсперанто Семченко не понимал, а слова гимна знал и сразу почувствовал себя увереннее. До этого все время было опасение, что Казароза попросит перевести речь Линева, а он тык-мык, и все. Врать пришлось бы. Но она сидела тихо, молчала. Семченко видел ее тонкую шею, волнистую мережку у ворота блузки, сквозь которую матово белела кожа, проколотую мочку маленького уха. «Серьги-то продала, видно», — решил он, деревенеющей от напряжения рукой ощущая острое плечико ее жакетки. Смотрела она не на девушек, а чуть вбок, туда, где в правом просцениуме стояли члены правления: наборщик Кадыр Минибаев, студент-историк Женя Балин, исполнявший обязанности секретаря клуба, Альбина Ивановна. Кого она там увидела?

По мостовой, сметая щетками мусор, двигалась уборочная машина. Занятия в школе уже кончились, у крыльца галдела ребятня, старшеклассники курили за углом, и Вадим Аркадьевич понял вдруг, что Семченко-то ушел. Тогда он вернулся в школу, поговорил с Майей Антоновной и выяснил, что Николай Семенович остановился в гостинице «Спутник», в триста четвертом номере, а завтра к шести часам придет в школьный музей на встречу с городскими эсперантистами.

Вадим Аркадьевич заторопился домой. Вдруг Семченко попробует разыскать его через адресный стол? Дома все было прибрано, пыль вытерта, газеты на подоконнике в его комнате сложены стопкой. Невестка любила порядок и прибиралась в квартире ежедневно, при любых обстоятельствах. Иногда казалось, что даже в день его смерти уборка будет проведена по всем правилам.

Вадим Аркадьевич подошел к окну, начал перебирать газеты, выискивая свою. Пока не вышел на пенсию, работал в заводской многотиражке, и газету до сих пор присылали на квартиру, что составляло предмет его гордости, ни сыном, ни невесткой не разделяемой.

Внезапно автомобильный выхлоп с улицы гулко ударил в стекла.