Корабли идут на бастионы

Яхонтова Марианна Сергеевна

В центре завораживающего исторического романа Марианны Яхонтовой – личность и судьба величайшего русского флотоводца Федора Ушакова. Путь Ушакова – это путь стрелы, которая несется прямо к цели, невзирая на коварство врагов и ревность завистливых царедворцев. Это жизнь, прекрасная и яркая, полная подвигов и приключений.

Увлекательный, динамичный сюжет, до предела закрученная пружина интриги, впечатляющие описания крупномасштабных морских сражений, яркие характеры и доскональное знание исторических реалий – все это сделало предлагаемый вашему вниманию роман излюбленным чтением многих поколений истинных почитателей исторической беллетристики.

Часть первая

1

Адмирал Ушаков выехал из Севастополя в конце сентября, когда в Крыму вторично начинала зеленеть высохшая за лето трава. А Петербург встретил его весь окутанный снегом. Ослепительно белый на солнце и синий в тени, город казался таким ярким, что с непривычки ломило глаза. Вместе с тем Ушаков сразу почувствовал, как легка его шуба, которую пришлось достать из багажа еще под Москвой.

Знакомых в Петербурге у адмирала было мало, да и с теми он переписывался очень редко. Сначала ему даже пришло в голову остановиться на постоялом дворе. Но его близкий друг и приятель Непенин, служивший в Севастопольской таможне, дал ему письмо к своему дальнему родственнику Аргамакову, известному литератору и масону. Аргамаков жил на окраине Петербурга, и обширный дом его был окружен множеством самых разнообразных пристроек.

Как только возок адмирала остановился у ворот, из калитки выскочили два парня, остриженные в кружок и одетые в зеленые казакины из домашнего сукна.

Один из них тотчас побежал докладывать хозяину, а другой бросился открывать ворота.

Пока возок, скрипя по снегу, подъезжал к высокому крыльцу с деревянными колоннами, по лестнице уже сбегал сам хозяин. Он, видимо, так торопился, что выскочил на улицу в стеганом китайчатом халате и лиловых бархатных сапогах. Голую, без единого волоса голову его не прикрывал даже парик.

2

Аргамаков не считал себя вправе наводить уныние на гостя, а потому ни о каких тревожных событиях больше не говорил. Да и по прирожденной веселости характера он был не способен подолгу предаваться беспокойству.

– Можно и должно предвидеть худое, но переживать его заранее неразумно, – обычно говорил он.

Во время обеда Аргамаков шутил и смеялся, уверяя адмирала, что Севастополь находится на краю света, что там люди питаются только акридами и диким медом и лишены всех «приятностей, кои украшают бытие». Поэтому он усердно угощал гостя самыми разнообразными кушаньями и особенно ухой из стерлядей. Несмотря на разнообразие кулинарных чудес, Ушаков скоро заметил, что самый выбор их не случаен. Кушанья были исключительно русские.

– Считаю долгом своим бороться против чрезмерного увлечения всем иностранным, – заметил между прочим Аргамаков. – В нашем обществе и привычки, и моды, и обычаи – все французское. Скоро некоторые россияне, пожалуй, забудут свой родной язык.

Тут адмирал обратил внимание, что люди, прислуживавшие за столом, были одеты в русские кафтаны и обуты в лапти, сплетенные из конского волоса.

3

После разговора с Новиковым адмирал почувствовал себя более свободно и стал непринужденно переходить от одной группы гостей к другой. Это путешествие по «философическому архипелагу» очень ему нравилось. Он жадно ловил различные мнения и любопытные высказывания, складывал их в своей памяти, чтоб поделиться потом с Непениным.

В одном месте говорили о способах смягчения власти помещиков над крепостными, и кто-то спросил, что думает на этот счет адмирал. Ушаков не привык говорить в подобных собраниях, не знал еще, как ему лучше держаться, и потому ответил стесненно и коротко:

– По скромному мнению моему, смягчению участи земледельца мог бы споспешествовать закон. В иных местах следовало бы ограничить барщину, а в иных – оброк… согласно условиям этих мест.

Так как некоторые из беседующих с ним согласились, то он не без удовольствия подумал, что высказал трезвую мысль. Но он очень бы удивился, если б ему сказали, что мысль его могли найти чересчур смелой.

В другом месте молодой человек с густыми кудрями страстно доказывал, что всякая благотворительность бессмысленна и что надо добиваться только повышения общего благосостояния.

4

В придворной карете, присланной императрицей Екатериной, Ушакова ждал Попов, бывший правитель канцелярии светлейшего князя Потемкина, а после смерти князя – правитель канцелярии ее величества.

Он был укутан почти с головой в черную бархатную шубу на собольем меху. Белый нос его, испещренный золотой россыпью веснушек, стал как будто еще белее.

– Я торопился увидеть вас, Федор Федорович! – воскликнул Попов, крепко сжимая пальцы адмирала. – Вы так живо напомнили мне наше славное прошлое.

– Разве оно уже исчезло? – спросил адмирал.

– Нет, великая душа его светлости покорила само время. Вы увидите, что все подчинено здесь имени покойного князя. Ее величество не предпринимает ничего, не убедившись прежде, каково было мнение князя о задуманном деле.

5

Через несколько дней Ушаков был приглашен императрицей на праздник в Таврическом дворце.

Несмотря на внимание Екатерины, адмирал ехал на праздник с тяжелым чувством человека, который предвидит, что его гордость будет не раз уязвлена. А когда он, войдя в притвор дворца, снял шляпу и коснулся своих волос, взбитых над теменем высокой волной, болезненный стыд вдруг обжег его с головы до ног.

Ради сооружения этой волны, носившей название «тупей», пришлось пригласить парикмахера-француза. На этом настаивал Аргамаков, да и Попов с обычной деликатностью намекнул, что на празднике будут персоны, а потому следует одеться со всем блеском. За всю жизнь адмирал никогда не думал о красоте своей одежды и прически, твердо уверенный, что никакие ухищрения не исправят его заурядной внешности. Каждый, кто увидит эту нелепую прическу, поймет это и будет прав, если рассмеется.

Уверенный, что теперь все будут глядеть на его голову, адмирал хотел идти дальше, но дорогу ему загородил бесформенный узел, который распаковывали два лакея. С человека сняли бархатную епанчу на соболях, потом шубу, потом какой-то странный атласный стеганый капотец, размотали шарф, и перед адмиралом предстал маленький худощавый генерал с острым носом, опускавшимся на верхнюю губу.

Генерал был в военном зеленом мундире, на груди его сияли все ордена Российской империи. Левой рукой он опирался на золотой костыль и отставлял его так далеко назад, словно собирался на него сесть. Генерал поднес к носу пальцы, понюхал их, что, вероятно, было признаком раздумья, и быстрым, как бы все сразу схватывающим взглядом оглядел адмирала. На губах его появилась та условная улыбка, за которой можно было читать все что угодно.

Часть вторая

1

С того утра, когда Ушаков стоял у рогаток, чтоб последний раз проститься с Непениным, прошло более трех лет. И наступили те перемены, которых многие ждали с большим нетерпением. Умерла императрица Екатерина, и на престол вступил новый император – Павел I. Говорили, что с его воцарением в Петербурге произошло нечто вроде землетрясения. Полетели, как перья из распоротой подушки, старые фавориты, ринулись на их места новые. Зубов был выслан в свои имения, но Салтыков, уже переживший трех самодержцев, не только пристроился при четвертом, но тут же получил от него награду. Гатчинские полки императора вошли в столицу и прочно расположились в ней.

До Севастополя отголоски столичных событий дошли не скоро и почти никаких перемен с собой не принесли. По крайней мере, все люди, большие и малые, остались на своих местах. Остался во главе Черноморского адмиралтейского правления и адмирал Мордвинов.

Победы Ушакова во время последней турецкой войны по-прежнему не давали ему спать, и Ушаков с некоторых пор стал замечать, что все приказы Мордвинова имеют «двоякий смысл». С одной стороны, в этих приказах как будто все было корректно и законно, но, с другой, все писалось для того, чтоб подорвать авторитет Ушакова. Касалось ли это перемещения офицеров или постройки мачтового сарая, Мордвинов всюду находил возможность мешать своему подчиненному. Дело осложнялось тем, что неутомимый противник Ушакова тоже стал видеть во всех рапортах адмирала «двоякий смысл», таивший под внешним повиновением злостное намерение делать все по-своему. А потому, какой бы вопрос ни вставал перед обоими адмиралами, они всегда решали его различно. Так случилось и с выбором тем для занятий по тактике с флагманами, которые вел Ушаков. Темы присылались из Петербурга, но Мордвинов имел возможность пускать в ход одни и придерживать другие. Это привело к тому, что на занятиях слушатели знакомились с тактикой английского, французского и голландского флота, а русского как будто вовсе не существовало. На запрос Ушакова по этому поводу последовало двусмысленное и враждебное молчание.

Это оскорбляло уже не одного Ушакова, но и многих офицеров.

Даже контр-адмирал Пустошкин, человек очень мужественный и смелый в море, но молчаливый и осторожный на берегу, спросил, ознакомившись с присланными схемами:

2

То глухое одиночество, которое окружило Ушакова после ареста Непенина, углубилось еще больше известием о ссылке Суворова. Адмирал понял, что как нет на свете совершенных людей, не будет и совершенных монархов. «Не надейтесь на князи земные», – повторял он про себя и уже не ждал ничего хорошего ни от нового монарха, ни от кого другого. Даже обыкновенные люди, с которыми ему приходилось иметь дело, вместо прежних удовлетворительных качеств стали обнаруживать качества дурные.

Дурного в людях открывалось так много, что вся их природа невольно представлялась злой, темной и склонной к преступлениям. Отношения Ушакова к Мордвинову и его окружению приняли настолько ожесточенную форму, что порой Ушаков подумывал подать в отставку. Ему казалось, что нет никакой возможности служить с такой насквозь прогнившей камарильей

[11]

.

В отставку он, однако, не подавал, а, напротив, с особым страстным упорством занимался множеством дел, которым, к его счастью, не предвиделось конца. Адмирал чаще чем обычно выходил с флотом для эволюции. Он никому не давал пощады на ученьях и с упрямой суровостью распекал за нерадение. Ушакова теперь редко видели веселым, да и то только в море. А на берегу он был еще придирчивее к испорченному и ленивому человечеству, об удобствах и здоровье которого, вопреки всякой логике, имел неусыпное попечение.

Больше всего Ушакова беспокоили низкие берега Корабельного и Киленбаночного заливов. Там от застоявшейся воды шли такие ядовитые, полные удушливых миазмов испарения, что приходилось каждые три дня сменять рабочих. И вот низины были засыпаны, а берега укреплены камнем. Городу требовался водопровод, и от горных источников проложили трубы. Строились казармы, дороги, создавались рынки. В одной из балок, которая так и получила потом название «Ушаковой балки», был разбит сад для гуляний, а в бывшем доме адмирала Макензи открыт театр.

Все это делалось под руководством адмирала. Но кончая одни дела, он находил новые. Так, он затеял большую тяжбу с купцами, поднявшими цены на мясо. Ушаков вызвал к себе членов городского магистрата и командиров кораблей. В присутствии адмирала они обличили купцов в недобросовестности и жадности. Сам Ушаков в выражениях очень страстных и не совсем умеренных пригрозил купцам, что в случае их упорства он обратится к высшим властям. Купцы сбавили по копейке на фунт, но на другой же день прекратили убой скота. Несмотря на обращение Ушакова к начальнику края, так и не удалось добиться, чтоб купцы продавали населению мясо «по такции». Это еще больше убедило адмирала в том, что среди людей мошенников становится все больше. Но, потерпев поражение в борьбе с купцами, Ушаков с еще большей горячностью продолжал работу по устройству города.

3

Весной на международном политическом горизонте появились первые темные облака. Французская армия заняла Пьемонт, Швейцарию и Папскую область. А турки начали морем переправлять войска на Дунай для борьбы с восставшим виддинским пашой Пасваном-Оглу.

Вести из Петербурга приходили скупо и, как всегда по дальности расстояния, очень отставали от событий. Ушаков не знал, как относится император к тому, что вся Северная Италия захвачена французами. В начале своего царствования Павел объявил себя поборником мира. Но при неустойчивом и раздражительном характере императора трудно было предугадать, на что он решится: разойдутся ли сгущающиеся над Европой облака в просторах неба или сольются в большую грозовую тучу которая захватит и Россию.

Относительно турок император высказался совершенно ясно и рескриптом от 4 февраля предписал вооружать флот на тот случай, если французы понудят турок к военным действиям против России. Павел допускал, что борьба с виддинским пашой может быть только предлогом, пользуясь которым турки намерены перебросить войска ближе к русской границе. Но пока турецкий флот не войдет в Черное море, Ушакову предписывалось начать крейсерство в районе Таврического полуострова и соблюдать «все доброе согласие, каковое ныне пребывает с Оттоманскою Портою».

Ушаков приступил к вооружению эскадры раньше обычного времени.

И когда он первый раз вошел на палубу своего флагманского корабля с его по-зимнему короткими, словно колья, мачтами, с пустыми батарейными палубами, так как орудия были осенью свезены на берег, – события, происшедшие где-то за несколькими морями в Северной Италии, вдруг показались ему тревожными. По какой-то тесной связи с этой тревогой Ушаков вспомнил о том письме к императору, которое он написал по поводу признания старшинства за де Рибасом. Письма он не послал, и это было хорошо. Но худо то, что он написал другое – с жалобой на Мордвинова – и все-таки его отправил.

4

Медленно и неохотно наступал рассвет. Над Босфором скопились облака. Под ними, как в щели, еще лежала мгла, сквозь нее слабо просвечивали красноватые пятна земли и вершины прибрежных скал.

То усиливающийся, то вновь ослабевающий плеск волн слышался у форштевня флагманского корабля. В утреннем воздухе голоса людей были четки, звучны и слышны далеко над водой. Наплывал откуда-то справа островерхий камень. Он так был слит со своим отражением, что казалось – в море стоймя движется темная, почти черная колонна. За ней показались другие, более широкие и приплюснутые колонны.

Однако, когда корабль подошел ближе, подобия колонн постепенно начали дробиться и уплывать по волне, как клубятся и уплывают клубы дыма.

С корабля стали видны небольшие скалистые островки. За ними земля сразу мощно вздымалась вверх. Там, где все еще тянулись по синеющему небу длинные волокна облаков, показались зазубренные стены крепости и валы батарей.

В походном марше трех колонн эскадра Ушакова приближалась к Босфору – воротам Черного моря.

5

Пролив у Буюк-дере кишел мелкими судами, цвел, как луг, от множества парусов – красных, желтых и голубых с белыми и черными полосами. Каики

[14]

с изогнутыми носом и кормой, подобные погруженным в воду ковшам, плыли по синей ослепительной глади. Гребцы, в широких шароварах и белых расстегнутых на груди рубахах, пели в такт ударам весел. Голоса поющих сливались с плавным плеском воды. Казалось, что в глубине Босфора гудит невидимый и далекий хор. У каиков были длинные весла с круглыми шишками из свинца на вальках. Когда гребцы отдыхали, рукоятки весел, увлекаемые вниз тяжестью свинцовых шишек, опускались на дно каиков, и ряды лопастей над бортами были похожи на колючие крылья.

На обоих берегах Босфора – европейском и азиатском, у самой воды теснились несметные толпы народа.

Замедлив ход, «Святой Павел» пробирался среди пестрой тесноты лодок и каиков. Все они, встретив флагманский корабль, поворачивали вслед ему. Издали казалось, будто за ним тянется разноцветный хвост.

– Ушак-паша! Ушак-паша! – кричали отовсюду. Люди вытягивали шеи, привставали, чтобы увидеть знаменитого русского адмирала.

Каики с беседками, обтянутыми шелковой тканью, держались поодаль, но занавески все время шевелились и закутанные до глаз женские головы высовывались из-за бахромы. Одна шлюпка подошла почти к самому борту «Святого Павла». Пожилой человек в черном шлыке, поднявшись во весь рост, закричал: