Полуночный хмельной спор в студенческом общежитии вынес нам приговор: отправляться в тайгу. Шел 1982-й год, мы еще не напечатали ни строки, энергия била ключом… Кто?! Мы в походы не хаживали?! И мы с Б-ским сказали: запросто. Мы сказали: подумаешь. Как нечего делать. Туда и обратно. Без проблем. Словно к таксистам ночью за водкой.

Утром о сказанном сгоряча вспоминалось с некоторым сожалением. Но отступать было некуда. И мы принялись закупать снаряжение для экспедиции и разрабатывать маршрут. Б-ский сказал, что знает одно вполне подходящее местечко на Северном Урале. Б-ский сказал, что уже проходил этот маршрут третьей категории сложности. Но, сказал Б-ский, дело было зимой. И шла их тогда целая толпа народу. На лыжах. Б-ский еще много чего говорил. Благо дело было в Москве.

На дворе стоял август. Дождливый. И мы решили махнуть из Свердловской области в Пермскую через Урал, воспользовавшись на втором отрезке пути плотом.

Вот так мы поднялись в вагон поезда «Москва-Свердловск», растворились среди других пассажиров и на время утратили свои имена и фамилии. Чем дальше уводил путь от дома, тем бесхитростней становились вагоны, вокзалы, автобусы.

Москва 1986-го года ничего не предлагала выпускнику Литинститута. Сахалин же… О, Сахалин манил примером Чехова и подъемными. Нешуточной по тем временам суммой в 250 рублей.

Однако капитал оказался ничтожным в сравнении с огромностью страны нашей, простукиваемой поездными колесами. Деньги оказались на исходе уже в Иркутске. Благо и попутчик до этого славного города оказался достойный поэт Толя Богатых. Антиалкогольное законодательство и ночные посиделки на Байкале окончательно подорвали незыблемое, казалось бы, финансовое могущество. Дальнейший путь — Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Ванино запомнился изжогой, величием Амура и тягостными раздумьями о хлебе насущном.

В легендарном Ванине заканчивался материк. В Ванине железная дорога упиралась в конец причала. Далее грузовые вагоны закатывались в трюмы паромов «Сахалин». А пассажиры через бдительный пограничный контроль направлялись в те же паромы, но только в каюты.

«Сахалинов» тогда насчитывалось на линии Ванино-Холмск целых шесть штук. Я угодил на «Сахалин-2».

Обосновавшись на верхней палубе и с неким волнением оглядываясь, я вдруг сообразил — обратной дороги нет. Хотя бы по причине отсутствия средств. Отлогие сопки ванинского берега с нестройно толпящимися разнокалиберными строениями выглядели негостеприимно. Прошлое проступало из стен каких-то приземистых серых бараков.

С точки зрения сахалинского парома, все реки и моря мира впадают в Татарский пролив. С точки зрения парома, Татарский пролив разделяет две главных части света — Холмск и Ванино. По совокупности этих воззрений паром вправе считать себя и считает фигурой масштаба вселенского, по меньшей мере.

Вот тут-то и забавно понаблюдать за ним, когда он, набив трюм вагонами, сонно скашивает иллюминаторы в причальные воды, посматривая равнодушно на суетящихся чаек и ожидая отхода. Пассажиры и команда снуют по нему назойливыми насекомыми; так бы и почесал в затылке, да нечем.

Вот появляется буксир «Монерон».

«Наконец-то, — думает паром. — Ползет, делает одолжение. Откровенно говоря, я бы и без тебя управился. Но не все же одному вкалывать, должна же быть хоть какая-то справедливость».

У «Монерона» на этот счет имеются свои, не менее веские соображения. Примерно такого рода:

Батька ее как-то уж совсем неожиданно стремительно напился. И мы с Асей остались один на один.

Она сделала обход отцова тела.

— Ну, теперь тебя бесполезно воспитывать, а вообще-то стоило бы. И не думай возражать. Я же не возражаю, когда ты меня воспитываешь, когда трезвый. Хоть и не всегда правильно воспитываешь, я же молчу.

Она похаживала по комнате, заложив ручки за спину, и так складно излагала, что я прямо заслушался. И тогда она взялась за меня:

— Ну а ты что смотришь? Тоже ведь выпил. А ведь сам сивучей приехал смотреть, а сам выпил. Ну что мне с вами делать?

Раз в год, приберегая это событие к отпуску, мой милый и незлобивый Петров взрывался. И тогда он садился в поезд, где столько чужих глаз, что сам себе становишься интересен, и отправлялся в крохотный городишко в центре России. А короче — на родину. Там и дочка его жила.

Под стук колес да под бесконечные леса-поля за окном думалось Петрову примерно так: «Надо же, маленький городок. Даже дождем его не успевает промочить, так быстро Земля его под тучами проносит… А в нем — где и место нашлось? — дочка. Маленькая. Вся-то с мое сердце…».

А еще думалось Петрову беспокойно, что не был он на родине лет двести. Или около того. И как там теперь?

На самом же деле прошел всего лишь год с последнего его визита. Да те километры, что между Петровым и дочкой, приплюсовать. Вот и получится двести лет. Одна из тех маленьких неправд, что были так любезны его сердцу.

Поезд, как и обещало расписание, доставил его в положенное время и место, освободился от Петрова и, облегченно отдуваясь, двинулся дальше, везя остальных.

Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке. Попробуй, сунься.

Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых — по взрослую макушку. У детей — соответственно.

Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось «юбилей». Обо всем, что делалось во взрослом времени — о ракетах, крейсерах, «юбилеях» и т. д. (см. выше) — желающие узнавали из газет.

О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце — на заборе. А все, что требовалось сказать — говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это «секрет».

Но предполагалось, что во времени детей тоже не скучают…

Ветеран Петров сидит на скамейке у подъезда и заслуженно отдыхает.

У пацанов же — летние каникулы. Пацаны в это утро бабахают пистонами. Кладут их на бордюр, а сверху камнем — ба-бах! Или молотком — ба-бах!

— Уау! — вопят пацаны, когда особенно громко бабахает. — Полная Америка!

— Америка, — досадует ветеран Петров. — Далась им эта Америка…

Ба-бах!

— Перестань вертеться на стуле. Не слышишь, как он скрипит под тобой, как жалуется? Послушай. Слышишь? Теперь, дальше. Вот ты палишь спички почем зря…

— Я не палю.

— Ложь. Стыжусь за тебя, поскольку ты сам, к сожалению, этому еще не научился. Относительно же спичек. Спички, к твоему сведению, делают из дерева. Верно?

— Наверно.

— Рифмуешь? Похвально. Но это тема для другой беседы. А сейчас — о дереве. Твои же сомнения, выраженные словом «наверно», я объясняю тем, что дерево ты воспринимаешь абстрактно. Как глину, пластмассу… или воду. Как вещество. Как материал. Как средство. На самом же деле спички делают из конкретного дерева. Дуб, осина… Впрочем, чаще — осина, весьма специфическое по символике дерево…

Особенно негодовали мыши. Мой распорядок дня их совершенно не устраивал: я спал днем, а работал по ночам. Они считали это ущемлением своих прав. Изредка их представитель появлялся ночью на кухне, внимательно оглядывал жизненное пространство и, убедившись, что я бодрствую, скорбно удалялся в подпечье. Там бурно совещались.

Не надо думать, что я не предпринимал попыток найти компромисс. Я вставал пораньше, под любым предлогом уклонялся от дневного послеобеденного сна и, совершенно разбитый, ничего толком не сделав за день, вечером честно направлялся в постель, благосклонно улыбаясь дырам и щелям в полу избы. Но… Стоило мне выключить свет и смежить веки, как радостная орава выбиралась из сумеречных убежищ и разворачивала самые настоящие оргии! Я пытался вразумить их покашливанием, закуриванием, бросанием тапок на звук, прочими шумовыми акциями. Эффект был жалким — секундное затишье, отведенное, очевидно, обмену недоуменными взглядами: а в чем собственно дело? Кажется, в своем праве! И гульба продолжалась. Тапочки, разумеется, возвращать мне и не думали. И тогда я обращался с речью в темноту:

— Помилуйте, — говорил я, — дайте же мне заснуть. Уверяю, на это уйдет минут пятнадцать, не более. А потом хоть весь дом разнесите!

Ответом мне была самая свинская возня.

Кроме того, в претензии ко мне были и комары, чей промысел также рассчитан в основном на ночное, разбойное время. Но в результате занятой мной принципиальной позиции им приходилось просиживать на потолке в бездействии. Иной смельчак из дерзости или скуки начинал вдруг барражировать в противной близости возле уха, чего я терпеть не могу. Я ловко выбрасывал руку на звук и стремительно схлопывал пальцы в кулак. Потенциальная жертва укоризненно облетала сработавший вхолостую капкан и, кажется, тяжело вздыхая, набирала высоту.

У меня и у Юрки. Юркина велика ему — спер у отца. Моя мала — тоже от отца, но по наследству. Мы шагаем к пруду. У нас две удочки. Не какие-нибудь самодельные, а покупные, пластиковые, раздвижные. Телескопические, как говорят среди рыбаков.

Второй день, как погода установилась. И хотя облака тянут и тянут с севера, пышные облака, некоторые даже с обвисающей темной бахромой, дождь проливается не над нами.

— А если щука? Выдержит леска? Ох, надо было вершу взять… А ты чего больше любишь: мороженое или арбуз? Только, чур, одно! — без перерыва выпаливает Юрка. И тут же сам отвечает: — пол-арбуза и полмороженого.

— Вот так одно, — говорю я.

— А сколько же? Пол и половинка. А ты больше всего чего любишь: щуку или мед? Только, чур, одно!

Еще Юрка любит напускать на себя таинственность.

— Ты чего читаешь?

— Да вот, иностранный язык учу.

— Я тоже скоро буду учить в школе наглийский, — заявляет он. — А спорим, ты сегодня ночью чего-то не видел?

— Чего это я не видел? — удивляюсь я. — Я поздно лег.

Это два бычка. Рыжий Малыш и Малыш черный. Два братца. И хоть сейчас, на исходе лета, они подросли и уж никак не походят на малышей, но по-прежнему крепко дружны, и очень скучают, когда их разводят на разные выпасы, и тогда над речкой, где они стоят в густой, начинающей желтеть траве, привязанные к прибрежным ивам, то и дело разносится печальное в утреннем тумане призывное мычание. И кто-нибудь из них в конце концов обрывает привязь и спешит к братцу, чтобы радостно обнюхать того, а потом положить ему на спину тяжелую круторогую голову и так замереть в блаженстве.

Но поскольку они все же еще не взрослые быки, хоть и грозны с виду, то иногда, оказавшись на свободе, могут и заблудиться. И вот бродят растерянные и сердитые по деревне и окрестностям, нагоняя панику на местный люд и дачников внезапным появлением из зарослей.

Как раз сегодня, когда мы с Юркой идем за водой вниз, к родничку, навстречу нам спешит испуганная баба Шура, крепко прижимая к себе одной рукой буханку черного хлеба, другой — коромысло. А ведер нигде не видно.

— Юрка! — сердито кричит она. Беги к отцу! Пусть Малыша заберет…

Мы глядим с обрыва вниз. Малыш рыжий стоит у родничка и по-собачьи обнюхивает брошенные бабой Шурой в паническом бегстве пустые ведра. Дурная примета.

Юрка привел двух своих приятелей — Шурку и Валерку. Те постарше, в пятый класс пойдут, уже покуривают тайком. Но Юрка, на правах старого моего знакомого, покрикивает на них:

— Не тронь! Положи на место! Сломаешь! Э ты… Спорим, не знаешь, что это такое? Да? Портсигар? Сам ты… Дай сюда. Смотри… Понял? Рулетка!

У меня обед. Званым его не назовешь — мальчишки пришли сами, запросто, и я, не спрашивая их, наливаю им по тарелке супа. Перед каждым кладу по зубку чеснока. Юрка принес, со своего огорода. Зверь овощ!

Парни, кроме Юрки, конечно, стесняются. Я ем, не обращая на них внимания, чтобы не конфузились. А они все равно жмутся. И от смущения начинают чего-то рассказывать, явно привирая. При этом обращаются к Юрке, но поглядывая на меня:

— Я вчера Коновальца у магазина встретил. Как двинул ему в глаз! выпаливает Валерка, белобрысый и лопоухий.

Он принадлежал к числу тех счастливчиков, которые еще могли себе позволить потребление натуральных продуктов. В то самое время, когда все уже поняли, что не худо бы остановиться. Остановиться и подумать, что же лучше: прошлое или будущее? Вот как стоял вопрос! И все прекрасно это понимали. Но только дело обстояло примерно так же, как при езде в автомобиле с испорченными тормозами. То есть, можно и понимать, и иметь сильное желание остановиться, но вот, поди ж ты… В общем, будущее и тут оказалось сильнее всех в перетягивании каната. Они, значит, все понимали, а оно тянуло их к себе, да тянуло. Со всем их понятием!

Ну а он отсиживался в укромном уголку. Сознательно отсиживался, никого из себя не строя. И не вставая ни в какую позу. И лопал себе натуральные продукты. Правда, уже консервированные, но еще в собственном соку.

Прибой у берегов его островка вел себя мирно, почти бережно — какой смысл бесноваться у такого крохотного клочка суши? Надобно же и Океану где-то передохнуть. А солнце, запущенное на востоке, со свистом проносилось над островком, не вникая в эту убогую жизнь. И удостаивалось за свое равнодушие отдельной вечерней благодарности. И ухалось в воду за ровным, линеечным горизонтом.

По вечерам, натрескавшись натуральных продуктов, обратив благодарность к солнцу, и справив нужды, он садился в любимое (поскольку единственное) кресло-качалку. Обратившись лицом к натуральному закату, он сдвигал шляпу на лоб так, чтобы поля ее упирались в черенок ароматно дымящейся трубочки. И начинал размышлять. Вот над чем. Так уж случилось, что во все времена солнце воспринималось… как солнце (кроме шуток!). И отличие одной теории от другой заключалось лишь в стремлении гонять светило вокруг Земли или наоборот. А между тем, можно было бы подумать (он же подумал!), что солнце — это дыра в нашем холодном синюшном мире. А уж сквозь дыру и виден тот мир, вечно золотой от тепла и благодати. И мысль эта грела его больше, нежели диск, уходящий за море.

— Папаша, — вдруг окликнули его. — Папаша!

Сидят все четыре. Друг напротив друга. Четыре девушки, девчоночки. Автобус же — битком. Утро, час пик, все на работу чешут. Только все остальные молча чешут, а эти вчетвером не умолкают, щебечут. Вот о чем, к примеру:

— Ой, чего это?

— Больница, наверно…

— С балконами?

— А че такого?

Они уже час сидели напротив. И столько же оставалось до конца пути. Они не были знакомы. Хотя не раз замечали друг друга в электричке. А вот сейчас оказались сидящими напротив.

И они решили обменяться мыслями. Когда еще доведется?

Она рассмотрела его мысль. И увидела: она для него интересна, в чем-то загадочна, умна, держится с достоинством, без кокетства, одевается со вкусом, самостоятельна, возможно с квартирой, но — близорука, хотя и не носит очки, полновата и есть опасность, что после рождения ребенка располнеет еще, обабится, станет ленивой, капризной, начнет пилить из-за тряпок, денег и квартиры, настаивать во всем на своем, обзывать пьяницей, дойти из мести до измены, затем до развода, запретит видеться с ребенком, станет въедливо высчитывать алименты…

И он рассмотрел ее мысль. И увидел: он решителен, но в то же время мягок, опрятен, не развязен, пристален во взглядах, а значит, умен, есть сбережения, но нет квартиры, а потому возможен расчет, корыстный брак с вытекающей отсюда бесчувственностью, частые командировки, чреватые неверностью, скандалами, пьянками с друзьями, покушениями на раздел имущества и квартиры, уклонение от алиментов, настраиваниями ребенка против нее…

Они вернули друг другу мысли, обогатив их полутонами возмущения и разочарования. И долго глядели в одно окно, за которым тащились все те же надоевшие сопки, распадки и редкие полустанки.

Нахальный такой дятел, хоть и симпатичный, на лету долбанул клювищем между бревнами и выдрал-таки кусочек пакли! И победно рванул к роще за деревней, замелькал меж голых ветвей, обустраиваться на зиму.

— Я же говорила, что надо сильнее заколачивать, — сказала она снизу.

— Залезла бы сама да заколачивала, — пробормотал я.

— Что?

— Я спрашиваю, — проговорил я громче, — если она идеальная женщина, почему жениться на ней должен я? Я-то не идеальный.

— Извините, — сказал я, боясь ошибиться, и тронул ее за рукав.

А вот с извинениями надо было подождать, поскольку она вздрогнула, поскользнулась на обледенелых ступенях магазина и чуть не упала. Но удержалась, нелепо расставив ноги, застыв и крепко прижимая к груди бутылку.

— Ах твою, — сорвалось с ее губ вместе с клубами новогоднего пара.

Раньше, лет двадцать пять назад, она и представить себе не могла, что сможет выговорить такое. И не могла себе этого представить именно она, Ленка Усова, круглая отличница и вечный председатель совета отряда, дружины и секретарь всяких там организаций, распекавших нас за двойки и недостойное поведение, отдающее запахом дешевых сигарет. Не знала она тогда таких слов. Вернее, знать не хотела. И не хотела знать, что заигрывать с парнями гораздо интереснее, чем сидеть за учебниками.

— А правда, что у тебя не было ни одной четверки? — спросил я, когда мы уже сидели в ее крохотной кухоньке в однокомнатной квартире, куда она затащила меня запросто, затащила как бывшего одноклассника, сразу признав в потрепанном, давно сгинувшем в безвестность бедолаге того самого Рыжего, что дергал ее за косички, а затем еще нахально просил дать списать контрольную.

Перспективы ярки, контрастны, знобяще-манящие. М все благодаря русской литературе. Первое приближение к ним примерно таково…

Не глядя, протягиваешь руку к темному шкафчику с собраниями классиков. Нежно оглаживая переплеты, на ощупь длишь движение ладони, оттягивая сладостный миг… Но стоп! И наугад! Как из баньки в сугроб! Выхватываешь, подбрасывая томик, как картофелину из костра. Лакомо, весомо, обжигающе. До слюны, до спазма…

И полуприкрыв глаза, даже не прочитав имени, раскрываешь… Нет, она сама раскрывается, книга, словно бутон под протянутыми навстречу весенними трепетными лучами.

И вот оно, ароматным, тягучим настоем вливается, только бокал души подставляй:

«… выходя из кабинета, вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких солнечных окнах, заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в предвечернем свете отсвечивали в паркете стеклянные стаканчики на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную, за которой была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился к разноцветно-яркому цветнику, обошел его и побрел по высокой темной аллее… На солнце было еще жарко, и до обеда оставалось еще два часа.»…

— Господа, позвольте пару слов…

— Просим, просим…

— Слово нашему драгоценному Валерьяну Аполлоновичу!

— Тс-с! Тихо, господа! Молодые люди, там, у окна… Потише, пожалуйста.

— Господа… Хм… Я, собственно, так, о пустяках…

И как стукнуло ей шестнадцать лет, так ударилась она в рев и рыдала долгих пять дней и ночей. Отец, волосатый мужичина, известный злодей-душегуб, мрачный разбойник, жалел ее, полусиротинушку — жену-то свою он давным-давно извел, сжил со свету белого.

— Эка дурища, — ворчал Еремеич, принимаясь за щи, густо приправленные солью бесконечных дочерних слез. — И на кой тебе муж? Да за ним так ли еще взвоешь, ежели мужчина попадется правильный.

— Нет, батюшка, нет, родненький, — вспыхивала еще не выплаканными до конца глазами Иринушка. — Я его жалеть все равно буду. Пусть хоть какой…

За пять-то слезных лет такого ли батька натерпелся. И умолила его дочка, затопила ему душу тоской-печалью невысказанной. Крякнул ре, нахлобучил малахай, вскинул на одно могучее плечо дубинку верную, в пятнах да расщепинах, на другое — мешок пустой, дерюжный, объемистый. Да и отправился в засидку, на место привычное, у трех дорог. День сидел, ночь коротал, без огня, без пищи, без курева, сердце ожесточая. А на другой день…

…как стало клониться солнце красное, как запели птицы вечерние, как склонили головки цветы лазоревые, так и выезжал на распутье добрый молодец, на распутье, на судьбы решение.

Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.

С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру — расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.

Черной молнией метнулся на улицу, прохожих останавливая:

— Там, изволите видеть, люстры бьют…

— Неужели? — отвечают. — Ах, ах…

Вы, конечно же, слышали об этой истории. Слышали разное, иногда прямо противоположное. И если я сейчас хочу вам напомнить ее, то вовсе не из желания похвастать осведомленностью. Просто нужно же установить истину. Пусть она и не из разряда тех, за которые стоит идти на костер. Кроме того, по прошествии нескольких лет уже можно говорить и о каких-то выводах, порой занятных.

Начало, как вы помните, весьма банальное. В один из прекрасных (другого и быть не могло) вечеров наш юный герой с букетом в руках ожидал… Впрочем, это тоже всем известно. Она не пришла. Я потому так верно знаю, что вся эта история, длившаяся без малого три года, происходила в двух остановках от моего дома. Там, где один из наших редких автобусов разворачивается на обширной площади у рынка. И букет Он приобретал на этом же рынке. Я потом разговаривал со старушкой-цветочницей, живущей за городом в своем доме. Она утверждала, что Он раз от раза отбирал букет все тщательнее, да и платил не торгуясь, щедро…

И вот когда Она не пришла, наш герой, прождав еще час, собрался покинуть площадь. Его остановил букет. Букет горел перед ним красным светофорным светом. Я не знаю, что делают со своими букетами те, кто оказался в подобной ситуации. Вполне возможно, что именно на цветах и срывается досада. Наш герой обладал добрым сердцем. Он справедливо рассудил, что уж букет ни в чем не повинен. Стало быть, надобно передать цветы по назначению. Каким образом?

Он стал всматриваться в лица проходящих. Его заинтересовали лица девушек и молодых женщин, увидевших букет. Одной из них Он и вручил цветы, сказав при этом несколько слов, нам, увы, неизвестных. Таким было начало…

Таким было начало, закрепившее данную им себе клятву. И во исполнение этой клятвы, каждую неделю, во Вторник вечером, в тот несчастливый для Него час, он стал являться на рыночную площадь. С букетом, купленным у известной нам старушки. После недолгого и сосредоточенного ожидания Он вручал цветы очередной избраннице. Тем самым словно давая краткий отдых сердцу своему.