Труп извлекли из мусоросборника в половине шестого. Вся верхняя часть тела была скрыта под густым слоем черного вара. Машина скорой помощи выехала из Хинодэ, за ней, не отставая, корреспонденты.

Труп увезли, но любопытствующие и не думали расходиться с места происшествия.

На пустыре между восемнадцатым и двадцатым корпусами стайки людей оживленно состязались в самых диковинных предположениях относительно столь загадочного убийства.

Стоя на балконе своей квартиры в корпусе 18, художник Мидзусима Кодзо пристально наблюдал за суматохой, царившей внизу.

Его тонкое лицо не было лишено мужской привлекательности, но тщательно выбритая полоска усиков на верхней губе смотрелась чересчур манерно. Ходил он в длинной блузе собственного покроя, не выпуская из зубов моряцкой трубки.

Именно так выглядит он и сейчас, наблюдая с третьего этажа суету под своими окнами. В его манере держаться странным образом сочетается несколько церемонная отстраненность от окружающего и какая-то неприятная, высокомерная насмешливость. Впрочем, это его обычная манера держаться.

Наконец Мидзусима скрылся в комнате, прикрыл за собой стеклянную дверь и задвинул шторы. Через некоторое время он появился на улице в твидовом пиджаке, наброшенном поверх блузы, и с альбомом для эскизов под мышкой. Проходя мимо квартиры 1801, он столкнулся с маленькой девочкой, выскочившей из дома.

— Ой, сэнсэй!

— Юкико? Куда это ты собралась?

— В «Одуванчик»…

— В «Одуванчик»?! Не стоит, сейчас это не самое подходящее место для ребенка!

— Меня папа послал.

— Папа? И за чем же это, интересно?

Бригадир Фудзино подметил абсолютно точно: манера речи художника действительно надменная.

— Там должна быть тетя Судо. Папа велел ей отнести вот это! — Она легонько помахала конвертом. На нем стоял фирменный оттиск «Киностудия Тэйто», и, хотя адресат не был указан, конверт был плотно запечатан.

— Папа велел тебе отнести это госпоже Судо?

Глаза художника выкатились еще сильнее, и как раз в этот момент из дверей дома показался Нэдзу Гоити.

— Юкико, ты все еще здесь?

— Прости, папа. Это я сэнсэя встретила.

— А, господин художник! Приветствую!

Голос его прозвучал напряженно. Нэдзу строго обратился к дочери:

— Юкико, я же сказал тебе: отправляйся сию минуту, нигде не задерживайся. И никому не показывай, поняла? Передашь только самой госпоже Судо, прямо из рук в руки. Ясно?

— Да, папа… Извините, сэнсэй.

Юкико поклонилась Мидзусиме и тут же со всех ног бросилась в сторону торговых рядов. В присутствии отца девочка робела и держалась, словно котенок в чужом доме, но по характеру была резвым, жизнерадостным ребенком.

Проводив ее взглядом, Мидзусима хотел было похвалить Нэдзу его дочку, но, обернувшись, обнаружил, что тот уже скрылся за железной дверью. Художник легонько пожал плечами, завернул за угол и отправился по центральной улице в южном направлении.

Это незначительное происшествие все же явно выбило местного сноба из колеи. Мидзусима погрузился в раздумья, на лице появилась озабоченность. По всему кварталу толпились группы любопытных, а также полицейских и сыщиков, но теперь это уже не занимало художника.

Потому Мидзусима не заметил, что проходивший мимо него мужчина, скользнув взглядом по его лицу, пробормотал себе под нос «ага…» и приостановился. Это был сыщик Миура.

Шагая, Мидзусима Кодзо всегда старательно выпячивал грудь. Конечно, в этой манере присутствовал блеф художника-неудачника перед толпой, но в то же время эта привычка помогала ему преодолевать внутреннюю слабость, которая привела его на грань отчаяния.

Мидзусима Кодзо… Старые поклонники, наверное, еще помнят это имя. Когда-то слава этого лирического художника, работавшего в стиле Такэхиса Юмэдзи, широко простиралась под небесами.

Он приобрел известность в 1931 году, в девятнадцать лет. Его взлет был просто феерическим. В течение десяти лет не было ни одного журнала для девочек, который хоть раз вышел бы без иллюстраций Мидзусимы, не важно, на обложке или внутри. Выполненные его рукой открытки приносили продавцам баснословные доходы.

Избалованный с молодых ногтей лестью издательств и торговцев, равно как и огромными гонорарами, он превратился в порядочного спесивца. А постоянно находясь в окружении юных поклонниц, он заимствовал от них манеру разговаривать сладким голоском («словно кошку гладит»). Вот откуда взялись и его высокомерные, снобистские замашки, и своеобразная манера речи.

Война нанесла ему удар. Впрочем, целый ряд критиков полагал, что и без войны его искусство все равно рано или поздно всем бы наскучило. Судите сами, рассуждали они: базовое образование у него отсутствовало, учиться он, озабоченный лишь собственной популярностью, ленился, претенциозность его работ просто била в глаза, так что и без всякой войны падение популярности Мидзусимы было лишь вопросом времени.

И все же решающий удар ему нанесла именно война. Высокое начальство военных и пропагандистских ведомств постановило, что его картинки разлагающе влияют на девушек воюющей державы.

После войны его надежды возродились. Действительно, какое-то время казалось, что слава возвращается к нему. Но было это, образно говоря, последней вспышкой свечи перед полным угасанием.

Итак, Мидзусима Кодзо был неудачником. Но сам он не хотел с этим смириться. Потому и ходил, гордо выпятив грудь.

— Сэнсэй, постойте! Мидзусима-сэнсэй!

Рядом с ним притормозил велосипед. Как раз наискосок от того самого двадцатого корпуса. Там, где начинается спуск вниз.

— А, Химэно-кун, ты! А я-то удивился…

Мидзусима словно очнулся от сна.

Химэно Сабухиро продолжал держать одну ногу на педали:

— Сэнсэй, вы уже слышали про Эно?

— Про Эно?.. Ах, ты имеешь в виду Эномото! Нет, ничего не знаю. А что случилось?

— Ха! Так он же роль получил!!! Классную! Обрадовался страшно, ясное дело, да вот только исчез куда-то. Ватанабэ-сан — это продюсер — велел его отыскать и привести, а Эно вроде здесь где-то, но где — непонятно. И куда только подевался?.. Я и у тетки той спрашивал, и у Нэдзу-сан… Сказали, заглянул на минутку и ушел.

— Вот как, Эномото-кун получил роль?

Мидзусима почему-то очень заинтересовался.

— Ну да, да еще классную такую! Ух, теперь в гору пойдет!

— А ты следующим будешь.

— Да бросьте! Я что, я всегда буду на комических ролях.

— Нет-нет, у тебя очень неплохие внешние данные. Я бы на месте режиссера выделил тебя, а не Эномото.

Сабухиро залился краской, что было ему совсем не свойственно, и стал краснее собственного свитера. Он отводил себе амплуа комика, поскольку был толст так, что шея тонула в плечах. Стрижка под американского солдата и полное круглое лицо делали его ужасно симпатичным.

— Да, а еще слышали, хозяйку «Одуванчика» убили.

— Да.

— Ее убили, а вы все равно на эскизы?

Мидзусима бросил на него пронзительный взгляд:

— Какая связь между ее убийством и моими эскизами?

— Ну я не в таком смысле, но… Сэнсэй, все же знают, что вы к ней интерес имели.

— Химэно-кун! — возмущенно заверещал Мидзусима. — Не говори ерунды! Кто это интересно такие глупости рассказывает?

— Ну кто… Киёми, к примеру, или Тамаки. Так это ж просто шутки!

— Я убедительно прошу тебя воздержаться от подобных легкомысленных разговоров, пусть даже и в шутку. Тут ведь такое…

Он опасливо огляделся по сторонам.

Прямо впереди, метрах в пяти-шести, спиной к ним стоял какой-то мужчина и разговаривал с рабочим. Мидзусима еще не знал, что это сыщик Миура.

— Между прочим, Химэно-кун…

— Что?

— Лично для меня то, что Эномото получил хорошую роль, куда более грандиозная новость, нежели убийство владелицы «Одуванчика».

— А почему? Вы с Эно как-то связаны?

— Да не в этом смысле. Что вы сразу все как-то примитивно понимаете!

— Тогда почему?

— Понимаешь, у молодых есть перспективы. Вот дальше твой черед, его я тоже буду ждать с нетерпением. Потому что и сам живу в мире надежд и возможностей. А умершие — что ж, у них уже никаких возможностей нет!

Его ответ звучал выспренне, но до Сабухиро это не дошло. К тому же он был человеком приземленным.

— А ведь вы все-таки ей любовное послание отправляли.

У Мидзусима просто в глазах потемнело от злости:

— Кто… Откуда ты это взял?

— Тамаки как-то рассказывала. Говорила, что от вас ей записку любовную передавала. Ну что? Ха-ха-ха!..

— Это не так! Все не так было!

Мидзусима совершенно вышел из себя. Он не учитывал, что молодежь любит поддразнивать тех, кто легко теряет самообладание.

— Мне нужны были журналы мод, чтоб делать иллюстрации к книге! Я должен всегда учиться! Я обязан быть в курсе современной моды! Мне следовало пойти в книжный, в «Марудзэн», но это дело хлопотное, вот я и попросил через Тамаки у мадам журналы! Только и всего, больше ничего!

Сабухиро ляпнул насчет любовной записочки отнюдь не со зла, а потому, чем больше Мидзусима оправдывался, тем скучнее ему самому становилось. Между тем, пока он поддразнивал художника, вдалеке появилась долговязая фигура на велосипеде.

— Ага, вот он где! Эй, Эно! Кэн-тян, подожди!

В мгновение ока он вскочил на седло и, не попрощавшись, рванул вперед по главной улице. Его здоровенная задница прыгала в такт педалям.

Потрясенный Мидзусима проводил его взглядом и мало-помалу овладел собой. Пристроив поудобнее альбом, он пошел по склону вниз.

Шел он как обычно — грудь колесом, взгляд вперед. На лице — полное безразличие к окружающей суете. И все же внимательный наблюдатель заметил бы, что к этому безразличию примешивается горечь, словно Мидзусима проглотил что-то ужасно невкусное.

Когда-то он славился красотой. Та красота вкупе с ранним богатством и славой избаловали этого человека. Жен он менял неоднократно. Сперва каждая следующая оказывалась куда лучше предшественницы. Потом картина изменилась, и каждая следующая уже стояла ступенью ниже предыдущей.

Та, с которой он в июне приехал сюда, была его то ли пятой, то ли шестой женой. С ней он тоже расстался, через неделю после переезда. Ходили даже слухи, что он специально договорился с ней отложить развод, поскольку одинокие в этот квартал не допускались. Долгие годы беспорядочной жизни плюс нынешняя неухоженность — все это, увы, подточило его красу, и в нем уже не было и следа былой привлекательности.

Склон вел к окруженному лесом озеру площадью примерно тридцать цубо. Глубокие, иссиня-черные стоячие воды. То, что вчера вечером Киндаити Коскэ принял за тину — осыпавшиеся желуди.

Мидзусима пошел берегом озера, погруженный в свои размышления.

В одном месте берег мысом выдавался вперед. Здесь, широко раскинув ветви, рос могучий, чуть не в два обхвата, дуб.

Пройдясь в задумчивости вдоль берега, Мидзусима наконец уселся у подножия этого дуба. Раскрыл на коленях альбом. Между прочим, сумерки уже сгущались — вот уж не самое подходящее время для зарисовок…

Тем не менее Мидзусима цепким взглядом окинул пейзаж и взялся за уголь. В этот-то момент к нему и подошел мужчина:

— Рисуете?

Мидзусима не знал, что это сыщик, но он точно знал, что этот человек следовал за ним от самого дома. В это же самое время в «Одуванчике» продолжался опрос лиц, имевших отношение к происшествию.

После Итами Дайскэ в швейную мастерскую была вызвана приходящая помощница Кавамура Мацуэ.

Кавамура Мацуэ мужа потеряла в войну, имела трех дочерей. Все три закончили школу средней ступени и уже работали, но на жизнь все равно не хватало, так что благодаря хлопотам господина Итами она пристроилась в ателье.

— Утром дочек на работу отправлю, приберу немного и сюда, — к девяти получается. Сегодня тоже пришла утром часиков в девять, а черный ход открыт.

— Открыт? Вы хотите сказать, дверь нараспашку? — уточнил Тодороку.

— Нет, дверь прикрыта была, а вот на замок не заперто.

— Понятно. И что же?

— Ну я решила, что, раз замок уже открыли, значит, хозяйка встала. Покричала ей снизу, думала, она на втором этаже себя в порядок приводит. Она не ответила, да я внимания особо не обратила, за уборку принялась. В десять Киёми пришла и спрашивает, что это ателье до сих пор закрыто? Пока мы открылись, пока то-се, тут и Тамаки появилась.

— Так-так, а дальше?

— А хозяйка все не выходит и не выходит. Киёми говорит, — может, ей плохо? И наверх отправилась. Потом спускается и говорит: хозяйки нет, а постель прибрана. Мы обувь проверили — одной пары не хватает.

Мацуэ, видимо, заблаговременно подготовилась к разговору: в своих объяснениях она ни разу не запнулась.

Мацуэ решила, что хозяйка с утра пораньше куда-то ушла. Девочки были того же мнения.

В полдень Киёми и Тамаки отправились домой. Мацуэ приготовила себе перекусить и поела одна.

В начале второго Киёми вернулась, а хозяйка так и не появилась. Поискали, нет ли записки, но ничего не нашли. Пошли искать на втором этаже, — наверное, тогда-то отпечатки ее пальцев и остались на задвижке.

Немного позже вслед за Киёми вернулась Тамаки.

Киёми вполне могла работать и самостоятельно. Но Тамаки поступила в ученицы только этой весной и едва-едва с грехом пополам начала привыкать к швейной машинке, так что без хозяйки ей было не обойтись. Нетерпеливая, сущее веретено по характеру, Тамаки некоторое время маялась от безделья и в конце концов унеслась, решив, как она объяснила потом, позвать Господина Художника, если тот окажется дома. Поэтому она отправилась к южному фасаду корпуса 18, чтобы со стороны веранды покричать господина Мидзусиму.

Тут за спиной у нее поднялся гвалт, и она пошла взглянуть, в чем дело. В совершенно неподходящем месте лежал труп женщины, и все вокруг кричали, что это убийство.

Увидев юбку и туфли, Тамаки подумала, что это хозяйка, и со всех ног бросилась в «Одуванчик» сообщить о случившемся.

— А потом Киёми-тян тоже пошла посмотреть на тело, так? — спросил сидевший сбоку Киндаити, припомнив измученное лицо девушки.

— Я-то как услышала, до того перепугалась, прямо затряслась вся. Смелости не хватило пойти взглянуть. А она решилась. Пошла вместе с Тамаки, а потом приходит — сама, как призрак, и говорит: видно, хозяйка это, нужно полиции сообщить. Да еще, говорит, хорошо, что я Дзюнко сказала. А то ведь странно, что это прямо перед самыми ее окнами произошло, а она и внимания не обратила. К слову сказать, у нас же тут вчера такое приключилось… — Памятуя, что Дзюнко находится неподалеку, она смущенно понизила голос.

— Ну-ну, смелее! Вчера вечером сюда ворвалась Дзюнко, она была совершенно вне себя и закатила хозяйке скандал, так? Из-за своего мужа? — Задал новый вопрос Киндаити Коскэ.

— Н-нет… в общем… Не совсем…

Дальше она заговорила так, словно вопрос Киндаити не стал для нее неожиданным.

— Сейчас вот Киёми извинялась перед Дзюнко, что тогда в присутствии сэнсэя на нее набросилась. Это действительно с ней от потрясения случилось, и в голову брать не стоит. А вот мне теперь неловко: я ведь ничего такого не рассказывала, да и вообще ушла вчера раньше, чем Дзюнко…

— А, ну понятно. Тем не менее Дзюнко сюда приходила. Во сколько это было?

— Я уже домой собиралась, так что около восьми.

— Говорят, она сама не своя была?

Тодороку внимательно наблюдал за Киндаити.

— Ну чтоб прямо «сама не своя» — это, пожалуй, слишком, но, в общем, не совсем такая, как всегда. Но, может, вы об этом лучше у нее спросите?

— У нее — это само собой, но и вас тоже надо послушать. Значит, она пришла около восьми. А девочки — Киёми, Тамаки?

— Они раньше уходят. Когда есть что-то срочное, то, бывает, Киёми после ужина опять приходит, а Тамаки — она же только ученица… Да и бестолковая она.

— Бестолковая?

— Хозяйка на нее рукой махнула. Растяпа, самому основному научиться не может — на машинке как следует строчить.

— Так значит, когда вечером сюда прибежала Дзюнко, вы здесь были вдвоем с хозяйкой?

— Я на кухне была. А хозяйка в ателье. У нас уже закрыто было. Вдруг вроде вошел кто-то, и голос ее слышу: «Ах, заходите!» А потом женский крик скандальный: «Ведьма! Что ты насчет моего мужа надумала?» Я испугалась, выскочила из кухни, а там Дзюнко на хозяйку кидается.

— А что хозяйка?

— Растерянная стояла. А как меня заметила, иди, говорит, домой немедленно.

— И вы тут же ушли?

— Ну не совсем тут же. Собраться-то надо было.

Мацуэ глянула исподлобья на Тодороку, и взгляд у нее был весьма хитрый.

— Я на кухне притаилась. А хозяйка увела Дзюнко сюда в мастерскую и дверь закрыла. Я специально-то не подслушивала, просто дом здесь, сами видите, какой плохонький, вот кое-что и долетало из того, что Дзюнко кричала.

— И что же?

— Ну, Дзюнко про какое-то письмо кричала. Мол, ты этим письмом мужа моего подстрекаешь, куда он теперь делся… Что-то в этом роде.

— А что отвечала хозяйка?

— Ее я не слышала. Вот такое представление здесь приключилось. А я разнервничалась, что делать, не знаю. Тут хозяйка на кухню заглянула, меня увидела и резко так: «Ах ты здесь еще? Не твое это дело, отправляйся быстро отсюда». Я и убралась подобру-поздорову. Она меня до задней двери проводила, и, помнится, я услышала, как она замок закрыла. А я домой.

— Это во сколько было?

— Минут пять-десять девятого.

— И вы сразу отправились домой? — в ту же секунду уточнил Киндаити. Вопрос этот, судя по всему, попал в больное место.

— Я… Мне… Зайти мне надо было кое-куда по пути.

— Куда же?

Мацуэ зло глянула колючими глазками на взлохмаченную шевелюру Киндаити и сразу отвела взгляд.

— К господину Итами.

Голос ее упал. Тодороку, сообразив, в чем дело, сформулировал:

— То есть вы отправились к господину Итами сообщить ему, что примчалась Дзюнко и устроила вашей хозяйке скандал?

Мацуэ не ответила. Она глядела исподлобья, переводя взгляд с инспектора на Киндаити, и в ней сквозила та ожесточенность, которая порой встречается у женщин подобного возраста.

Расценив молчание как подтверждение, Тодороку продолжил:

— И что же, как вы ему это доложили?

— Его не было дома.

— Вы рассказали все его жене?

— Вот уж нет! Да если б я только ей проболталась…

Тут она спохватилась и захлопнула рот. Заметив многозначительную мину на лице Киндаити, она наградила его откровенно враждебным взглядом. Как и в случае с Итами, правда выплыла случайно. Мацуэ сама же проговорилась, что была в «Одуванчике» шпионкой Итами.

— Так что же? Если б вы только случайно проболтались госпоже Итами?..

Тодороку наседал на нее, но Мацуэ не проронила ни звука.

— Может, она бы вас приревновала к мужу?

Ответом было молчание.

— Так значит, — вмешался Киндаити, — вы вчера не встретились с господином Итами?

— Я… Он сам зашел ко мне.

На лице ее промелькнуло замешательство, в глубине глаз полыхнула злоба.

— Во сколько?

— Где-то полдесятого уже было, пожалуй.

— У него к вам было какое-то дело?

— Сказал, жена передала, что я заходила, вот и пришел узнать, что случилось.

— И тогда вы ему рассказали про Дзюнко?

— Да.

— Что же он ответил? Может, велел прийти сюда?

Снова молчание.

— Похоже, господин Итами здорово запал на хозяйку, так ведь?

Мацуэ сосредоточенно подумала, а потом заговорила, тщательно подбирая каждое слово:

— Мужчины в любом возрасте теряют голову от красивых женщин, не так ли? А хозяйка была действительно хороша собой, так что не он один, много таких было.

— То есть вы хотите сказать, что еще кто-то волочился за ней?

— Ну, волочился или нет, точно не скажу, а таких, что любезничали, много захаживало. Да вот этот, как его, Мидзусима-сэнсэй, тоже расстилался.

— Мидзусима-сэнсэй?

— Рисует который.

— Господин Художник!!!

Все трое быстро переглянулись.

— Ну тот господин Мидзусима, который иллюстрации для книжек делает, картинки рисует. Между прочим, Мидзусима Кодзо еще и до войны, говорят, очень среди девчонок популярен был.

— Ах вот вы о ком, — припомнил Киндаити. — Так он сейчас здесь живет?

— Да.

— И что, он часто сюда заходил?

— Разумеется. Говорил, что рисует в журналы для девочек и хотел бы у мадам проконсультироваться насчет модных фасонов. Вот только, к сожалению, ее дома не бывало, так что уж извините!

Она многозначительно расхохоталась.

— Да вы о нем у Дзюнко спросите. Они в восемнадцатом корпусе на одном этаже живут.

Тот самый мужчина!

Более того, в памяти Ямакавы четко осталось: этот человек знал, что в корпусе 20 будут заливать крышу варом.

Ничего больше выудить из Кавамуры Мацуэ не удалось.

После смерти хозяйки она, судя по всему, окажется без работы. С просьбой подыскать новое место ей придется обращаться к господину Итами. Скорее всего, этим местом будет какая-то из здешних лавок, и ей совсем не хотелось прослыть излишне болтливой.

Кавамура упорно твердила, что ничего не знает о Катагири Цунэко, и не нашлось ни одного аргумента, позволяющего опровергнуть ее утверждения.

— Хозяйка очень деловой женщиной была, ничего дурного мы за ней не замечали. Странно, конечно, было, что знакомых у нее никого, что уж там о близких говорить, но я ее ни о чем не спрашивала…

Видно, хозяйка хорошо вымуштровала ее.

— Ну и последнее, Кавамура-сан… — подвел итог Киндаити Коскэ, когда стало ясно, что полицейские исчерпали все возможности и смирились с результатом, — я в вашем ремесле плохо разбираюсь, так что скажите-ка, не употребляется ли в швейном деле в каком-нибудь специальном смысле выражение «белое и черное»?

— «Белое и черное»? — вытаращила глаза Кавамура. — Вот уж ничего подобного не слыхала! О расцветках разных здесь постоянно говорят, но вот чтобы именно «белое и черное»…

— Что ж, ладно.

— Вы идите, Кавамура-сан, и пришлите к нам из лавки Дзюнко.

Дзюнко вошла вместе с Киёми, что заставило Тодороку удивленно поднять брови:

— Судо-кун, с этой девушкой мы поговорим потом, а сейчас ты нам нужна одна.

— Я все понимаю, — Дзюнко взяла за руку явно робеющую Киёми, — но сперва хочу показать вам одну вещь, которую мне только что передали.

— И что же это?

— Вероятно, Киндаити-сэнсэй рассказал вам о письме?

— Да. Он взял с меня слово держать это в тайне.

— Так вот сейчас у меня в руках то письмо, что получила Киёми.

— Откуда оно? — Тодороку взял конверт с фирменной печатью студии Тэйто.

— Мне его передал комендант Нэдзу.

И Дзюнко принялась подробно объяснять, как обнаружилось это письмо.

— Я не знала, куда оно тогда делось, а оказалось, Нэдзу-сан как лицо официальное его сохранил. Сейчас он его мне передал, а я решила, что, раз вы будете с Киёми разговаривать, хорошо бы вам сначала взглянуть на это письмо.

Дзюнко явно перестаралась. Предположение, что за убийством стоят грязные анонимки, само по себе заслуживало внимания, но так настаивать на нем было преждевременно. Для Киёми же предать огласке адресованное ей оскорбительное письмо было, вне всякого сомнения, чревато тяжелой душевной травмой.

— Так что, Киёми, мы можем посмотреть? — уточнил Тодороку.

Тихое «да». Лицо девушки окаменело.

Содержание письма было таково:

«Ladies and Gentlemen

Нет для любви границ — ни верхних, ни нижних. И возраста это тоже касается. Что вспоминать Охантёэмона, [6] и в наше время мужчины любвеобильны, а седовласые любители молоденьких в моде. Так что любовники с большой разницей в возрасте — дело неудивительное, но все же надо и меру знать. Здесь в Хинодэ в корпусе 18, квартира 1823, живет учитель Окабэ Тайдзо с племянницей Киёми, а кровного-то родства между ними нет — это покойная супруга учителя была Киёми родной теткой. Сам учитель остался бездетным, вот и получается, что они с Киёми друг другу совсем никакие не родственники. Зародилась между ними любовь, и предаются они своей страсти тайно в ночи, а днем перед людьми таятся и держатся, как дядя с племянницей. Если кто думает, что это навет, так пусть врач проверит ее девственность. Нижайшие вам наши извинения».

Текст тоже был склеен из разных вырезок и весь, казалось, пропитался ядом.

— Что же, — добродушное лицо Ямакавы залилось краской гнева. — Распространять такие письма — занятие возмутительное. Были какие-нибудь намеки на вымогательство?

— Киёми-тян, было что-нибудь?

— Нет, совсем ничего.

Киёми стояла неподвижно. Казалось, все ее тело под кожей застыло белым воском.

— Я тоже об этом думала. — Дзюнко легко присела на краешек стула. — Вы видели то письмо, которое я отдала Киндаити-сэнсэю?

— Видел.

— Так вот, если бы подобное письмо имело целью вымогательство, его бы направили лично мне. Мол, я вот что про тебя знаю, и, если не хочешь, чтобы дошло до твоего мужа, с тебя причитается. Так ведь обычно делается?

— Да-да, именно так, — подтвердил Тодороку.

— Но ведь его как бы случайно подкинули мужу. Стало быть, дело не в деньгах, верно? Значит, автора интересует не материальная выгода. Он хочет глубоко оскорбить человека, разрушить чужое счастье, а это еще хуже, чем обычное вымогательство. Я спрашивала у Киёми, с ее письмом было то же самое. Киёми, расскажи, как оно к тебе попало.

— Письмо… — К бледно-восковым щекам девочки прилила кровь. Она собралась через силу рассказывать, но тут из-за двери раздался голос полицейского:

— Прошу прощения, тут поесть привезли.