Александр Беляев

Слово каваии — самое частое оценочное прилагательное в японской речи 1990–2000-х годов. Сейчас, судя по всему, спрос на него падает, но как само слово, так и соответствующая предметная область продолжают играть огромную роль в Японии и за ее пределами. Автор этой книги, профессор Инухико Ёмота, признается, что каваии — понятие трудноуловимое и оттого трудноописываемое, однако действительно значимое и даже проблемное для современной культуры, преимущественно молодежной. «Теория каваии» — пионерское исследование, и в этом его отдельная ценность. Тем, кто сталкивался с явлением, наверняка будет любопытно узнать, как его изучает современный японский исследователь, сопоставить его соображения, наблюдения и пафос с собственной интуицией. Но и для тех, кто никогда не сталкивался с каваии, эта книга вполне может оказаться интересной просто потому, что она про японскую культуру вообще. По своемý пусть и скромному, но все же опыту слушания японских лекций и чтения японской эссеистики я точно знаю: о чем говорит или пишет японский профессор — совершенно неважно. Если он профессор, что называется, крутой, матерый, многоопытный и всякое повидал — интерес и интеллектуальная пища гарантированы. Разумеется, это относится не только к японским профессорам (ремарка для тех, кому вдруг придет в голову причислить меня к клану мифологизирующих и воспевающих японскую уникальность и неповторимость).

Передо мной как автором предисловия встают несколько непростых задач.

Первая и главная: как-то сообщить читателю (которого, надо сказать, я представляю себе весьма приблизительно), что называется, о чем эта книга. Здесь сразу же возникает следующая трудность: к кому обращено мое предисловие? К фанатам манги и анимэ, к косплейщикам, которые «прошарены в теме» куда больше моего, но, понятное дело, ничего кроме манги, не читают (ребята, не обижайтесь, но это правда так)? Или мне ориентироваться на так называемый широкий круг интересующихся Японией? Стоит ли мне, вслед за автором, попытаться описать явление каваии — и вообще, подойти к вопросу с точки зрения так называемой японской традиционной культуры или с позиций современной японской (читай: глобализированной, постмодернистской) гуманитарной мысли? От какой печки вообще плясать? Когда я переводил книгу, меня не покидало ощущение, что такой же мильон терзаний бушевал и в сердце японского автора, пока он писал свой труд. «Некавайное это занятие — писать книгу о каваии», — признается профессор Ёмота ближе к концу своего труда. Иначе говоря, «немилое это занятие — рассуждать о милоте».

 

Об авторе

Инухико Ёмота (р. 1953) — известный японский ученый, можно сказать, звезда. Список университетов, в которых он преподавал, впечатляет. Из японских — это Токийский университет, университет Мэйдзи Гакуин (Токио), университет Акита, университет Тоё (несколько кампусов, включая Токио, а также префектуры Сайтама и Гумма). Из зарубежных — Колумбийский, Болонский, Тель-Авивский, университет Приштины (Косово), университет Чунан (Сеул). Круг интересов профессора Ёмота достаточно широк: это сравнительное литературоведение, семиотика (семиология), история кино (при этом сам автор не любит, когда его называют кинокритиком). Инухико Ёмота — автор более сотни публикаций. Он переводил на японский язык произведения Колина Уилсона, Пола Боулза, Эдварда Саида, Питера Брукса, Махмуда Дарвиша, Пьера Паоло Пазолини и Хилды Хилст. Автор книги «Столетняя история японского кинематографа». Публиковался в журналах «Синэмагура» («Синематека») и «Джи-Эс Таносии Тисики» («Веселая наука») вместе с известными японскими «постмодернистами» Акирой Асадой (р. 1957) и Кодзином Каратани (р. 1941). В одном интервью Ёмота-сэнсэй признается, что если какую-то из своих книг он и хотел бы увидеть в переводе на иностранные языки, то это как раз «Теория каваии». Что ж, исполняем просьбу японского профессора.

 

На подступах к каваии

В сообществах любителей японской поп-культуры (главным образом манги и анимэ) понятие каваии, безусловно, известно и употребимо. По крайней мере, в рунете легко обнаружить статьи, дающие общее представление, о чем речь. Однако мне представляется, что само явление, называемое каваии, универсально для определенного типа обществ, просто в Японии оно бытует (или бытовало — об этом ниже) в несколько более утрированной форме, нежели в других странах. Попробуем в общих чертах указать на то общее поле оценок, к которому апеллирует термин. Если выйти за пределы японо-ориентированных фанатских субкультур и вспомнить знакомые, как мне кажется, практически всем примеры каваии и кавайного сознания и отношения к окружающему миру «у нас», то первым делом в голову приходит засилье котиков в современном фейсбуке. Это весьма заметный тренд, суть которого связана с умилением и милотой. На более общем уровне речь может идти о «ми-ми-ми-шной», сюсюкающей (преимущественно женской или детской) манере общения, которая заключается в преувеличенной склонности умиляться всему, хоть сколько-то достойному умиления. Симптоматика примерно ясна. Пока что остановимся на этом предварительном представлении, зафиксировав, что какие-то рефлексы кавайного сознания и поведения нам знакомы. Каваии в современном мире — это умильность, умилительность, милота, приятность, а также связанное с этим желание — я специально использую современный сленг — обуютить (а значит, обезопасить) собственное окружение. Где-то рядом находится немного схлынувший в последнее время гламур, все розовое и пушистое.

Разумеется, описанная тенденция связана с определенной стадией развития обществ вообще. В Европе первые симптомы того, что впоследствии может попасть в указанный тренд, возникают в эпоху романтизма, приобретают несколько утрированные формы в рамках сентиментализма, по-своему преломляются в эпоху модерна и постмодерна. Буржуазное, богатое, позволяющее себе праздность общество может позволить себе те вещи и тот модус поведения, которые предполагают умиление, изнеженность, негу.

В Японии каваии, японская специфичность которого под вопросом, по мнению Ёмоты, обнаруживается уже в X–XI веках, доказательством чему служит знаменитый пассаж из «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон, анализируемый в этой книге. Те или иные примеры кавайного мышления и взгляда на мир автор находит у Ихары Сайкаку, Осаму Дадзая и т. д., вплоть до новейшего времени. Отдельный важный вопрос, возможно, праздный и не имеющий ответа: то каваии, которое связано с японским Средневековьем, и то каваии (мода на каваии), которое окружает японского человека конца XX — начала XXI века, — это проявления одного и того же отношения или же совсем разные вещи?

Одно обстоятельство представляется достаточно очевидным: хэйанское каваии, если оно имело место — то есть осмыслялось как таковое, — было явлением внутренним, придворным, частным, куртуазным. Современное каваии, специфика его возникновения и бытования, связаны с экспортом культуры, культурной экспансией, политикой «мягкой силы», проводимой Японией отчасти вслед за Америкой в XX веке. И здесь требуется краткий исторический экскурс.

Япония на протяжении всей своей истории отличается завидным умением заимствовать те или иные предметы и формы культуры у соседей, а затем «одомашнивать» импортированное и доводить его до такого состояния, что в скором времени приобретенное уже воспринимается как свое, японское, национальное, уникальное. С раннего Средневековья основными «культурными донорами» для Японии были Китай и Корея. Государственное устройство, планировка и архитектура столичных городов, система императорской власти, письменная культура, буддизм, конфуцианство и прочие достижения китайской мысли и технологии плотно вошли в японскую плоть и кровь. За редким исключением (например, эпизод под названием «торговля с южными варварами» в XVI–XVII веках, когда в Японию завезли христианство, порох и огнестрельное оружие, каковые, правда, в то время не особенно прижились на островах: весьма ярко события этого времени описаны в романе Сюсаку Эндо «Молчание», который недавно был экранизирован Мартином Скорсезе) положение дел в отношении культурного донорства не менялось вплоть до второй половины XIX века. С началом периода Мэйдзи (1868–1912), в ходе которого осуществлялась стремительная вестернизация Японии, вектор развития резко сменился и главными ориентирами для Японии как в культурном, так и в технологическом плане стали страны Европы и Америка. Чтобы избежать неприятной перспективы превратиться в колонию, страна должна была занять достойное («подобающее») место среди «мировых держав». После примерно двух с половиной веков изоляции (период Токугава, 1603–1868) неожиданно для себя самой и отнюдь не по своей воле Япония оказалась в новом, современном мире, в мире modernity. Необходимо было стремительно обучиться всему новому и попытаться пройти за пятьдесят лет тот путь, который Европа прошла за несколько веков. О стрессовом характере Нового времени для японской культуры говорит замечательный японский писатель Нацумэ Сосэки (1867–1916) в своей лекции «Развитие современной Японии» (1911):

Основной вопрос заключается в том, чем отличается современное развитие Японии от развития в общем случае. Отвечая на него вкратце, я сказал бы, что развитие на Западе (или просто развитие) происходит спонтанно и в соответствии с присущими развивающемуся объекту внутренними свойствами. В то же время развитие Японии обусловлено внешними факторами. Когда я говорю о спонтанности, о внутренней обусловленности, я имею в виду естественный процесс, происходящий изнутри, как распускание цветка. Бутон раскрывается, разворачиваются лепестки. Внешне обусловленный процесс, напротив, управляется внешней силой. Можно сказать, что развитие на Западе происходит естественно и непрерывно, как движение облаков по небу или течение воды в реке. Со времен реставрации Мэйдзи развитие Японии происходит совершенно иначе. Безусловно, у любой страны есть соседи, которые оказывают на нее известное влияние. Япония не была совершенно изолирована, и ее развитие порой испытывало сильные влияния со стороны государств Корейского полуострова и Китая. Тем не менее на протяжении большей части своей истории Япония развивалась самостоятельно. Если можно так выразиться, Япония 200 лет была под наркозом, а контакт с западной культурой сбросил ее с койки. В нашей истории не было примеров влияния более сильного, чем это. Это резкий и болезненный удар по ее развитию.

Как я уже говорил, Япония, развивавшаяся до этого момента самостоятельно, была принуждена отказаться от самоконтроля и под влиянием внешней силы следовать за ней. Япония находится в этой ситуации уже 40 или 50 лет, и все это время мы испытываем постоянное неослабевающее давление внешней силы. Это совсем нелегкий внешний стимул. Мы постоянно находились под давлением и, видимо, останемся под ним на ближайшие десятилетия, а то и навечно. Если, конечно, сможем это пережить и вынести. Эту ситуацию нужно воспринимать как вынужденное развитие. Причина проста. Как я уже говорил, культурный прогресс или цивилизация на Западе, с которой мы вступили в контакт 40 или 50 лет назад и которую мы не можем более избегать, в десятки раз эффективнее в смысле сохранения энергии. Запад может предложить нам в десятки раз больше способов расходовать энергию на удовольствия. Возможно, это неудачное объяснение. Наше внутреннее развитие привело нас к некоторому уровню технологии. Вдруг на нас совершенно неожиданно обрушивается цивилизация, в десятки раз более развитая технологически. В силу ее давления мы вынуждены развиваться неестественным для нас способом. Поэтому развитие Японии так непохоже на безмятежную прогулку по улице [3] .

Тем не менее ничего не оставалось, кроме как учиться у Запада. Японские студенты (и Сосэки в том числе) отправлялись на стажировку в Европу, набирались опыта, накапливали представления о европейских странах — в результате стало понятно, чтó именно у какой страны целесообразнее всего заимствовать. Так, Германия явилась эталоном в области медицины и нового государственного порядка: даже здание японского парламента с архитектурной точки зрения — это копия Бундестага. Англия сыграла свою роль в строительстве дорог (в том числе железных) и левостороннем взгляде на уличное движение. Россия стала первой крупной европейской державой, над которой Япония одержала победу в своей первой «международной» войне, что не помешало русской, а также французской литературным традициям повлиять на новый японский роман. Послевоенная Америка научила японцев торговать по-новому, строить небоскребы и корпорации, слушать и исполнять джаз, играть в бейсбол.

Обладая феноменальной способностью к обучению и заимствованию иноземного опыта, японцы взяли что могли у стран Запада, но вскоре перед ними встал вопрос: «А что мы можем дать западу, чем мы можем завоевать уважение и любовь Америки и Европы?» Пристрастия и вкусы людей Запада, впервые оказавшихся в Японии, вполне укладывались в уже известную и отработанную парадигму «ориентализма» и «экзотики», известную с начала эпохи великих географических открытий, с присущей ей модой на «колониальные товары». В данном случае объектами внимания стали лаковые шкатулки, керамика, кимоно, гравюры укиё-э, нэцкэ и прочие изделия ручного промысла. Все это в том или ином объеме было с успехом вывезено и продемонстрировано широкой европейской публике на многочисленных всемирных выставках конца XIX века, благодаря чему, с одной стороны, возникла невероятная мода на Японию, но с другой — с неизбежностью обнаружился ряд искажений в восприятии. Искусство и промыслы, никогда не имевшие высокого, элитарного статуса у себя на родине, стали представлять страну для западного зрителя и потребителя.

Проблема репрезентации себя перед лицом Запада в качестве страны с уникальной культурой оставалась актуальной для Японии на протяжении XX века. Послевоенные японские технологические достижения общеизвестны и не могут быть подвергнуты сомнению. Японская техника покорила мир и стала синонимом абсолютного качества. Японская литература, особенно левого толка, переводилась в Советском Союзе, благодаря чему такие имена, как Рюноскэ Акутагава, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, заняли прочное место на полке и в сознании советского читателя иностранной литературы. С приходом эпохи визуальной культуры Япония завоевала мировые экраны своими мультфильмами. Однако вопрос о «японскости» той книжной и визуальной продукции, которую современная Япония предлагает миру, остается открытым. В конечном счете это вопрос о том, что считать японским, вопрос «традиционной культуры».

В 1983 году вышла в свет книга британского историка-марксиста и философа Эрика Хобсбаума под названием «Изобретение традиции». По мнению автора, на которого, к сожалению, не ссылается Ёмота, так называемые «традиции» и «обычаи» (между которыми Хобсбаум проводит четкую границу) зачастую являются искусственно созданными, а не исторически укорененными в той или иной культуре. Концепция Хобсбаума считается спорной и вряд ли может претендовать на абсолютность описания ситуации, однако нечто важное в ней уловлено. Существует ряд примеров «традиций», изобретенных и даже навязанных современной политической ситуацией: от политического ислама до политического синтоизма в Японии периода Мэйдзи. Поэтому при столкновении с неким культурным феноменом, который претендует на универсальность и историчность, мне кажется, важно учитывать склонность современников усматривать «традиционность» там, где имеет место изобретательность.

В ситуации с каваии, похоже, гораздо важнее не сам феномен, но тот механизм «раскрутки», который пущен в ход при его внедрении. Япония смогла-таки сформировать и сформулировать некий образ себя, символический канон собственной репрезентации. Сакура, Фудзияма, высокоскоростные поезда, суши, гейши и самураи — как в постмодернистском фильме или романе — действуют синхронно, одновременно, без исторической привязки. Задача у всех этих вещей одна — создать привлекательный для внешнего потребителя (в рыночном смысле) образ Японии, и надо сказать, что задача эта с успехом выполняется.

Популярность Японии в конце 1990-х — начале 2000-х годов была в России рекордной и ошеломляющей. Вспомнить хотя бы мой личный опыт: мое студенчество, предполагавшее изучение японского языка, культуры и литературы, совпало, с одной стороны, с массовым открытием суши-баров в Москве, с другой — с первыми переводами Харуки Мураками на русский. Мураками-бум разразился буквально через несколько лет. Мода на японскую литературу позволила «всплыть» другим современным авторам, возможно, более «японским», чем Мураками, но не ставшим столь же популярными: однофамилец Мураками по имени Рю, Банана Ёсимото, Сю Фудзисава, Масахико Симада, Ёко Тавада и другие. Выходит двухтомник переводов японской прозы «ОН/ОНА» (М.: Иностранка, 2001). Наряду с современными авторами переиздается древняя классика и заново издается классика XX века: Юкио Мисима, Ясунари Кавабата, Осаму Дадзай, Нацумэ Сосэки, Дзюнъитиро Танидзаки и многие другие. Выходят авторские монографии и коллективные сборники отечественных японоведов — переводчиков, историков и филологов: А. Н. Мещерякова, М. В. Торопыгиной, А. А. Долина, М. В. Грачева и других. Быть студентом-японистом и учиться в такой ситуации — все равно что оказаться в центре циклона: внутри — спокойно и комфортно, но вихрь (божественный ветер) вокруг распространяется на большое расстояние.

Помимо книг, новая волна популярности захлестывает японский кинематограф и анимацию. Такэси Китано, Мамору Осии, Хаяо Миядзаки и еще масса имен превращаются в культурные коды, своего рода пароли, передаваемые за пределы своего, узкого круга любителей и профессионалов-японистов. Ежегодно проходит фестиваль «Японская осень»… всего не упомнить. На волне общей популярности Японии возникают круги и сообщества любителей японских комиксов манга и японской мультипликации анимэ. Каваии, как некий тренд 1990–2000-х годов, связан в первую очередь с визуальной анимэ-культурой.

 

Особенности жизни в современной Японии

Иностранцу, хоть как-то знающему японский язык и в первом приближении знакомому с японской культурой, реальная сегодняшняя Япония зачастую представляется раем на земле. Волшебные острова, где все уютно, чисто, правильно, упорядоченно, четко и бесконфликтно. Япония умеет очаровывать. Сочетание «древнего» (все того же «традиционного», находящегося в подвешенном состоянии по Хобсбауму) и современного поражает. Те, кто приезжает в Японию, чтобы изучать ее культуру и язык, не могут нарадоваться: все условия, все библиотеки, музеи и сама городская жизнь только способствуют. Бери и изучай. Однако приезжий, турист или стажер-исследователь едва ли в состоянии на своей шкуре испытать, какой ценой дается японцам (и показывается иностранцам) этот рай на земле.

Японское общество жестко зарегулировано. Любая жизненная ситуация предполагает четкое понимание правил игры. В этом — залог предсказуемости, а значит, возможности планирования и успешности любой коммуникации и деятельности. В крупных городах Японии практически невозможно встретить праздношатающегося человека, даже в парке. Такое впечатление, что японец даже отдыхает планомерно, качественно, изо всех сил, старательно и так, как положено. На все проявления японской жизни накладываются рамки под названием «стыд» и «долг». Общение по-японски подразумевает необходимое качество, которое буквально переводится с японского словосочетанием «читать воздух»: имеется в виду стремление угадать мысли и настроения собеседника. Зачастую такого рода обоюдная деликатность замедляет и осложняет «разговор по существу». В любом случае понятно, что все это невероятно тяжело и сложно, и такая специфика жизни приводит к перманентному стрессу. Японское общество нацелено на бесконфликтность, поэтому одним из «громоотводов» становится та самая уютность и милота, о которой у нас шла речь вначале. Могу засвидетельствовать: общение с японцем — процесс невероятно уютный и приятный. Выражается это в жестах, интонациях, взглядах — во всех возможных вербальных и невербальных, лингвистических и паралингвистических проявлениях собеседников. Отдельно стоило бы сказать о специфических кратких разговорных формах глагольных окончаний и подобиях уменьшительно-ласкательных суффиксов, которые звучат крайне мило по сравнению с обычными грамматическими и лексическими формами, но погружаться в такие лингвистические тонкости было бы не слишком кавайно. Мягкость, вежливость, предупредительность, забота, чуть ли не нежность — иным словом, кавайность — буквально разлита в японской коммуникации. Всем приятно, у всех хорошо на душе, а это залог того, что общение будет успешно продолжаться.

Однако кавайность, детскость и безобидность выражаются и проявляются не только на языковом уровне. Миниатюрные вещицы, аксессуары — всевозможные невообразимые брелоки и прочие висюльки — непременный атрибут внешнего вида жителя Токио вне зависимости от пола и возраста. Брелоками, шнурочками, оберегами и ленточками увешано буквально все — от сумок до мобильных телефонов, причем последние иной раз украшены целыми гроздьями брелоков, полученных в подарок. Когда я в Токио потерял мобильный телефон и пришел в полицейский участок заявить о пропаже, мне дали анкету, в которой спрашивалось: имелись ли на телефоне брелоки? Если да, то перечислите какие. Это поможет в поиске.

Японский служащий, клерк, профессор или любое другое должностное лицо может прийти на работу в галстуке с орнаментом Hello Kitty, а запонки на его манжетах могут быть в виде покемонов. Означенные детали туалета мгновенно станут поводом для комплиментов и предметом обсуждения: дескать, какой милый Танака-сан!

В одном из номеров журнала «Ниппония», который знакомит иностранного читателя с японской жизнью, был помещен небольшой, но достаточно показательный материал «Привлекательный мир каваии», в котором об этом феномене рассуждают журналисты и дизайнеры. Вот самые яркие отрывки из него:

Соитиро Исихара, журналист: Сегодня японцы говорят « Каваий! » («Как мило!») практически обо всем, что находят привлекательным. Забавно, что мы используем одно и то же слово, говоря о манекенщице Эби-тян, борце сумо Такамисакари и юмористах из коллектива «Ангарз» («Ungirls»). Еще недавно слово « каваий » считалось подходящим лишь для описания симпатичного ребенка или животного, теперь же оно расширило границы своего значения и употребляется по отношению к чему угодно. Это может привести в замешательство, но ведь, по сути, во фразах «Какой прелестный ребенок!» и «Китти — просто чудо!» (имеется в виду персонаж Hello Kitty. — А. Б. ) прилагательное « каваий » употребляется в очень близких значениях. ‹…› Еще относительно недавно взрослый человек едва ли мог произнести слово « каваий », не покраснев при этом. Женщины начали употреблять это слово в разговоре с мужчинами старшего возраста всего около десяти лет назад. Теперь они даже могут сказать руководителю компании, в которой работают: «У вас такие милые (используется слово „ каваий “) очки», — или заметить своему непосредственному начальнику: «По-моему, твой пивной животик — просто чудо».

Каеко Канно, дизайнер: И Китти, и, к примеру, мультипликационный персонаж Дораэмон оба коротконогие и пухленькие, а голова у них по размеру примерно равна туловищу. Это и делает их милыми. ‹…› В наши дни фраза «Прелесть какая!», слетевшая с уст женщины, которая чем-то впечатлена, кажется вполне естественной. Раньше подобные восклицания дамы держали бы при себе. Общественные ценности и понимание прекрасного коренным образом поменялись.

Кадзуюки Обата, журналист: В прошлом социальные стереотипы ориентировали человека на рост и развитие. Фоном для подобных установок служила и общая нацеленность нации на мощный экономический рост. В большей или меньшей степени Япония достигла желаемого уровня, и сегодня давление былых идеалов зрелости в поведении и речи не ощущается столь сильно. Вероятно, это одна из причин создавшейся ситуации.

Кадзуюки Обата, участвующий в этом разговоре, — скорее противник засилья каваии. В статье «Что скрывается за словом „каваии“?» он пишет, в частности:

Я из тех людей, которые не принимают всех этих «славных», «милых» вещей. С детства я держал дома животных, однако я не хочу быть окружен «прелестными» нарисованными зверьками. ‹…› Я не утверждаю, что мода на этих персонажей — это плохо или, наоборот, хорошо. Я только искренне желаю научить своего ребенка ценить прежде всего мир живой природы. Сложность в нашем случае заключается в том, что мы живем в Токио, средоточии мира каваии , удаленном от природной среды. Поэтому в одной из комнат дома я установил аквариум, куда запустил пойманного мной в загородной реке карася. В такой безобидной форме я выражаю свой протест против вездесущего каваии . К сожалению, я пока не заметил в моем ребенке интереса к самодостаточному миру природы, поселившемуся в этом маленьком аквариуме. Может, караси недостаточно «милы»… Но сдаваться я не собираюсь — непременно попробую придумать что-нибудь еще.

 

Как наука может говорить о каваии?

Коль скоро мы находимся в научно-популярном дискурсе, интересно, каким образом явление каваии может быть описано с позиции гуманитарных дисциплин.

Ёмота предлагает в своей книге несколько подходов: социологический, лингво-компаративистский, сравнительно-литературоведческий. Прочтя книгу, читатель может сам удостовериться (или разочароваться) в объяснительной силе этих методов. Мне же хотелось бы наметить возможности приблизиться к пониманию феномена, не вошедшие в книгу автора: надеюсь, они увлекут читателей, среди которых, возможно, есть будущие исследователи японской культуры.

Известный лингвист Анна Вежбицкая пишет в своей книге «Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики»:

К задаче описания культуры можно подходить по-разному, но мне кажется, что один из наиболее эффективных и показательных способов ее решения состоит в том, чтобы, следуя лингвистической модели, описать «ключевые слова» (воплощающие ключевые для данного общества культурные концепты) и «грамматику культуры» — то есть интуитивные законы, формирующие особенности мышления, чувствования, речи и взаимодействия людей [5] .

Этот фрагмент взят из раздела «Японские культурные сценарии: психология и „грамматика“ культуры». В нем говорится о самоумалении и самоуничижении, которые характерны для японской коммуникации. Это явно соотносится с той «компактностью», о которой идет речь в книге Ёмоты. Специфика кавайного общения вполне могла бы найти свое толкование в книге Вежбицкой. Странно, что об этом достаточно «ключевом» концепте не идет речи в ее исследовании. Тем не менее попытаемся описать ситуацию каваии в терминах лингвистических примитивов по Вежбицкой:

Я вижу нечто милое .

Это нечто милое связано с некоторым участником ситуации. Он может быть носителем (обладателем) этого милого , либо же мы оба — внешние наблюдатели ситуации.

Я считаю необходимым сказать об этом.

Говоря об этом, я использую слово каваии .

Говоря каваии , я желаю выразить положительную оценку наблюдаемого объекта.

Говоря каваии , я хочу вызвать приятную реакцию собеседника.

Я ожидаю адекватной реакции со стороны собеседника (соучастника ситуации).

Если собеседник — носитель (обладатель) каваии , он отвечает мне благодарностью.

Если собеседник — такой же внешний наблюдатель ситуации, как и я, он реагирует на ситуацию аналогичным образом, повторяя слово каваии .

 

Каваии в русской литературе. Краткий обзор

В своей книге Ёмота рассматривает примеры каваии из японской литературы. Любопытно отыскать нечто подобное в литературных традициях других стран и составить своеобразную историю мировой литературы с точки зрения каваии: мысли о написании специфических историй такого рода постоянно встречаются в трудах Ролана Барта.

Буквально несколько набросков к коллективному портрету каваии из русской литературы. Чеховская «Душечка». «Бедная Лиза» Карамзина. Издевательства Грибоедова открывают страницу «кавайных зверюшек» в русской литературе: «Ваш шпиц — прелестный шпиц, не более наперстка! / Я гладил все его; как шелковая шерстка!» Наташа Ростова, Кити (хэллоу, Китти!), Долли (хэллоу, Долли!)… отношение Толстого к милому, женственному, кокетливому заслуживает специального пристального рассмотрения. Предварительный вывод: в нашей классике женская милота и трогательность соседствуют, с одной стороны, с трагедийным, роковым началом, а с другой — с недостатком ума у ее обладательниц (в глазах авторов-мужчин, разумеется).

Пожалуй, самым ярким и центральным примером каваии в нашей литературе можно считать набоковскую «Камеру обскуру». Роман начинается так:

Приблизительно в 1925 г. размножилось по всему свету милое, забавное существо — существо теперь уже почти забытое, но в свое время, т. е. в течение трех-четырех лет, бывшее вездесущим, от Аляски до Патагонии, от Маньчжурии до Новой Зеландии, от Лапландии до Мыса Доброй Надежды, словом, всюду, куда проникают цветные открытки, — существо, носившее симпатичное имя Cheepy.

Рассказывают, что его (или, вернее, ее) происхождение связано с вопросом о вивисекции. Художник Роберт Горн, проживавший в Нью-Йорке, однажды завтракал со случайным знакомым — молодым физиологом. Разговор коснулся опытов над живыми зверьми. Физиолог, человек впечатлительный, еще не привыкший к лабораторным кошмарам, выразил мысль, что наука не только допускает изощренную жестокость к тем самым животным, которые в иное время возбуждают в человеке умиление своей пухлостью, теплотой, ужимками, но еще входит как бы в азарт — распинает живьем и кромсает куда больше особей, чем в действительности ей необходимо. «Знаете что, — сказал он Горну, — вот вы так славно рисуете всякие занятные штучки для журналов; возьмите-ка и пустите, так сказать, на волны моды какого-нибудь многострадального маленького зверя, например, морскую свинку. Придумайте к этим картинкам шуточные надписи, где бы этак вскользь, легко упоминалось о трагической связи между свинкой и лабораторией. Удалось бы, я думаю, не только создать очень своеобразный и забавный тип, но и окружить свинку некоторым ореолом модной ласки, что и обратило бы общее внимание на несчастную долю этой, в сущности, милейшей твари». «Не знаю, — ответил Горн, — они мне напоминают крыс. Бог с ними. Пускай пищат под скальпелем». Но как-то раз, спустя месяц после этой беседы, Горн в поисках темы для серии картинок, которую просило у него издательство иллюстрированного журнала, вспомнил совет чувствительного физиолога — и в тот же вечер легко и быстро родилась первая морская свинка Чипи. Публику сразу привлекло, мало что привлекло — очаровало, хитренькое выражение этих блестящих бисерных глаз, круглота форм, толстый задок и гладкое темя, манера сусликом стоять на задних лапках, прекрасный крап, черный, кофейный и золотой, а главное — неуловимое прелестное — смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность, — ибо Горну посчастливилось найти ту карикатурную линию в облике данного животного, которая, являя и подчеркивая все самое забавное в нем, вместе с тем как-то приближает его к образу человеческому. Вот и началось: Чипи, держащая в лапках череп грызуна (с этикеткой: Cavia cobaja) и восклицающая «Бедный Йорик!»; Чипи на лабораторном столе, лежащая брюшком вверх и пытающаяся делать модную гимнастику, — ноги за голову (можно себе представить, сколь многого достигли ее короткие задние лапки); Чипи стоймя, беспечно обстригающая себе коготки подозрительно тонкими ножницами, — причем вокруг валяются: ланцет, вата, иголки, какая-то тесьма… Очень скоро, однако, нарочитые операционные намеки совершенно отпали, и Чипи начала появляться в другой обстановке и в самых неожиданных положениях — откалывала чарльстон, загорала до полного меланизма на солнце и т. д. Горн живо стал богатеть, зарабатывая на репродукциях, на цветных открытках, на фильмовых рисунках, а также на изображениях Чипи в трех измерениях, ибо немедленно появился спрос на плюшевые, тряпичные, деревянные, глиняные подобия Чипи. Через год весь мир был в нее влюблен. Физиолог не раз в обществе рассказывал, что это он дал Горну идею морской свинки, но ему никто не верил, и он перестал об этом говорить.

Набоков дает краткий и исчерпывающий анализ механизма работы каваии. С одной стороны — мода, милота, трогательное очарование вымышленного зверька, при этом тут же — цинизм, вивисекция (Набоков не может не издеваться над этим символом массовой культуры), а с другой — настоящая, «реальная» (даром что тоже выдуманная автором) жизнь с ее страстями и браунингами: Набоков вводит героя — знатока живописи Бруно Кречмара, которому приходится разбирать дело о, как сказали бы сейчас, нарушении копирайта («Модный художник Кок написал портрет фильмовой артистки Дорианны Карениной. Фирма личных кремов приобретала у нее право помещать на плакатах репродукцию с портрета в виде рекламы своей губной помады. На портрете Дорианна держала прижатой к голому своему плечу большую плюшевую Чипи. Горн из Нью-Йорка тотчас предъявил фирме иск»). Параллельно в жизни Кречмара разворачивается любовная драма — он, никогда не изменявший жене, влюбляется в шестнадцатилетнюю капельдинершу из кинотеатра; ему в голову приходит даже «взять браунинг и застрелить незнакомку». Чем кончилось дело, мы помним.

В заключение мне хочется привести два контрастных примера того, как обстоит дело с каваии в современной поэзии:

Сергей Гандлевский

* * *

Анна Логвинова

* * *