Персонажи и места действия

Хори Кютаро — старший вассал клана Ода

Ода Нобутака — третий сын Нобунаги

Ода Нобуо — второй сын Нобунаги

Нива Нагахидэ — старший вассал клана Ода

Цуцуи Дзюнкэй — старший вассал клана Ода

Мацуда Тародзаэмон — старший вассал клана Акэти

Исида Сакити — вассал Хидэёси

Самбоси — внук и наследник Нобунаги

Такигава Кадзумасу — старший вассал клана Ода

Маэда Гэни — старший вассал клана Ода

Сакума Гэмба — племянник Сибаты Кацуиэ

Сибата Кацутоё — приемный сын Кацуиэ

 

Вестник беды

Хидэёси не шевелился. Основание лампы было усыпано пеплом сожженного письма Хасэгавы.

Хромая, вошел Камбэй, Хидэёси встретил его кивком. Камбэй осторожно подогнул искалеченную ногу и опустился на циновку. Находясь в плену в крепости Итами, он заболел лишаем, да так и не вылечился. Когда он сидел возле лампы, поредевшие волосы и почти прозрачная кожа придавали всему его облику странный и немного забавный вид.

— Я получил приказ прибыть сюда, мой господин. Что за срочная надобность в столь поздний час?

Хикоэмон переглянулся с Хидэёси.

— Хикоэмон все объяснит вам.

Хидэёси горестно вздохнул и, сложив руки на груди, опустил голову.

— Это будет страшно, Камбэй, — предупредил Хикоэмон.

Камбэй был человек редкого мужества, но, внимая рассказу Хикоэмона, он побледнел. Ничего не промолвив в ответ, он, подобно Хидэёси, горестно вздохнул, сложив руки на груди, и пристально поглядел на главнокомандующего.

Кютаро, сидящий на коленях, выдвинулся вперед и произнес:

— Теперь нам недосуг горевать о прошлом. Ветер перемен дует в мире. Для вас, мой господин, этот ветер — попутный. Настало время поднять паруса и пуститься в плавание.

Камбэй хлопнул себя по колену:

— Отлично сказано! Небо и земля существуют целую вечность, но жизнь идет лишь благодаря смене времен года. Если посмотреть на случившееся широким взглядом, то это событие обещает вам великое будущее.

Соображения, высказанные обоими, заставили Хидэёси довольно улыбнуться, потому что они в точности совпадали с его собственными мыслями. Но он не мог признаться в таких чувствах перед всей страной без риска оказаться неправильно понятым. Для вассала смерть его господина всегда представляет собой величайшее несчастье и прежде всего взывает к отмщению.

— Камбэй и Кютаро, ваши слова воодушевляют меня. Но у нас не остается другого выбора, — с глубокой верой в собственные слова произнес Хидэёси. — Нам надо как можно быстрее и в глубокой тайне заключить мир с кланом Мори.

В ставку Хидэёси прибыл с мирными предложениями клана Мори монах Экэй. Экэй сперва переговорил с Хикоэмоном, уповая на давнюю дружбу, а затем встретился с Камбэем. До сих пор Хидэёси отказывался договориться с Мори, как бы лестно и выгодно ни звучали сделанные ими предложения. И даже нынешним утром очередная встреча Экэя с Хикоэмоном не дала ничего.

Обратясь к Хикоэмону, Хидэёси сказал:

— Ты встречался сегодня с Экэем. Каковы нынче планы Мори?

— Согласившись на их условия, мы могли бы подписать мирный договор немедленно, — ответил Хикоэмон.

— Вот уж нет! — сухо заметил Хидэёси. — На их нынешние условия я ни в коем случае не пойду. А что Экэй предложил вам, Камбэй?

— Пять провинций — Биттю, Бинго, Мимасаку, Инабу и Хоки, — если мы снимем осаду с крепости Такамацу и пощадим Мунэхару и его воинов.

— В высшей степени лестное предложение. Но если не считать Бинго, остальные четыре провинции, предложенные нам Мори, уже не в их власти. Если мы пойдем на такие условия, это вызовет подозрения в первую очередь у них самих. Стоит клану Мори узнать о том, что произошло в Киото, и они сразу думать забудут о мире. Если нам повезет, они об этом не узнают. Небо отпустило нам несколько часов, нельзя терять ни минуты.

— Третье число еще не миновало. Если мы предложим начать переговоры завтра, дело можно будет уладить за два-три дня, — заметил Хикоэмон.

— Нет, слишком долго. Необходимо начать немедленно, не дожидаясь рассвета. Хикоэмон, пришли сюда Экэя.

— Послать за ним прямо сейчас?

— Нет, постой. Приглашение в столь поздний час наверняка насторожит его. И следует заранее продумать все, что мы ему скажем.

Выполняя приказ Хидэёси, люди Асано Нагамаса начали задерживать и допрашивать всех путников, проходящих по окрестным дорогам. Около полуночи дозорные остановили слепца, шедшего, опираясь на тяжелый бамбуковый посох, и спросили, куда он направляется.

Окруженный воинами слепец остановился, по-прежнему опираясь на посох.

— Иду к родственникам в деревню Нивасэ, — произнес он с подобострастием.

— Если ты идешь в Нивасэ, то почему очутился здесь, в горах, да вдобавок глубокой ночью? — полюбопытствовал начальник дозора.

— Мне не удалось найти постоялого двора, поэтому я просто шел и шел, — ответил слепец, понурив голову и явно рассчитывая на всеобщее сочувствие. — Может быть, вы будете так добры объяснить мне, как добраться до деревни, в которой есть постоялый двор.

Начальник дозора внезапно приказал:

— Связать этого хитреца!

Слепец заволновался:

— Это ошибка! Я слепой музыкант из Киото, у меня есть даже грамота! Я живу там много лет. Сейчас моя старая тетушка в Нивасэ при смерти… — И для убедительности он прижал руки к груди.

— Лжешь! — сказал начальник дозора. — Глаза твои хоть и незрячи, да посох твой тебе не нужен!

Он грубо вырвал у слепца бамбуковый посох и разрубил его мечом. Из полости в стволе бамбука выпало свернутое в трубку письмо.

Слепец внезапно прозрел, глаза его сверкнули; метнувшись, он попытался вырваться из кольца воинов и удрать, но и лисьей хитрости не хватило бы справиться с двадцатью противниками. Воины схватили его, скрутили и взвалили на лошадь, словно куль с рисом.

Пленник разразился грубой бранью, и начальник дозора заткнул ему рот комом дорожной грязи. Хлестнув лошадь, воины поспешили доставить захваченного в лагерь Хидэёси.

Той же ночью другой дозор задержал горного отшельника. В отличие от подобострастного лжеслепца, отшельник держался высокомерно.

— Я послушник из храма Сёго, — торжественно заявил он. — Нам, горным отшельникам, часто приходится бродить целую ночь, ни разу не присев отдохнуть. Я иду не разбирая пути: есть тропа или нет, меня это не заботит. Что вы так недостойно меня пытаете — мол, куда я иду? Человеку, подобному странствующим по небу облакам и текущим по земле рекам, чтобы идти, не обязательно иметь в пути цель.

Отшельник еще долго распинался в том же духе, а затем попытался сбежать. Один из воинов подставил ему подножку древком копья, и отшельник с воплем грохнулся оземь.

Сорвав с него одежду, воины обнаружили, что отшельник на самом деле — монах-воин из Хонгандзи с тайным донесением клану Мори о событиях в храме Хонно. Его тоже взвалили на лошадь и отправили в лагерь Хидэёси.

Этой ночью удалось задержать всего двух тайных гонцов, но если бы хоть одному из них удалось проскользнуть через заслоны и выполнить поручение, уже на следующее утро в клане Мори узнали бы о гибели Нобунаги.

Лжеотшельник шел с известием по собственной воле, а лжеслепец оказался самураем из клана Акэти, и у него было послание Мицухидэ к Мори Тэрумото. Он вышел из Киото утром второго числа. В тот же день Мицухидэ отправил к Мори другого гонца по озеру в лодке из Осаки, но непогода задержала его в пути, и он прибыл на место слишком поздно.

— Мне казалось, что нам будет лучше встретиться с утра, — сказал Экэй после того, как поздоровался с Хикоэмоном. — Но в вашем письме сказано, чтобы я прибыл как можно быстрее, поэтому я отправился немедленно.

— Жаль, что пришлось поднимать вас с постели. Завтра с утра было бы и вправду лучше, и я крайне сожалею, что мое неудачно составленное письмо потревожило вас среди ночи, — возразил Хикоэмон.

Камбэй повел Экэя в заброшенное место, которое в народе называли Лягушачьим Носом, а оттуда — в пустой крестьянский дом, где проходили все их предыдущие встречи.

Удобно устроившись напротив Экэя, Хикоэмон прочувствованно произнес:

— Если задуматься, то нас с вами, должно быть, связывает общая карма.

Экэй торжественно кивнул. Оба вспомнили о своей встрече двадцать лет назад в Хатидзуке, когда Хикоэмон был главарем шайки разбойников-ронинов и откликался на имя Короку. Гостя у Хикоэмона, Экэй впервые услышал о молодом самурае с выдающимися способностями по имени Киносита Токитиро, которого позднее взял на службу в крепость Киёсу князь Нобунага. В те ранние годы, когда Хидэёси пребывал еще в низком звании, Экэй написал военачальнику Киккаве Мотохару следующее: «Правление Нобунаги продлится еще некоторое время. Когда его не станет, нам придется считаться с человеком по имени Киносита Токитиро».

Предсказание Экэя оказалось точным: двадцать лет назад он распознал выдающиеся способности Хидэёси, десять лет назад предугадал неизбежное падение Нобунаги. Однако нынешней ночью ему не дано было узнать, насколько точно сбудутся его слова.

Экэй не был заурядным монахом. Еще в юности, когда он был простым послушником, великий Мотонари, прежний князь Мори, пригласил его, простого послушника, к себе на службу. Пока Мотонари был жив, «монашек», как он любовно называл Экэя, сопровождал его во всех походах.

После смерти Мотонари Экэй оставил службу и пустился в странствия по стране. Когда он вернулся, его назначили настоятелем храма Анкокудзи; он стал умным и верным советником нового князя Мори Тэрумото.

На протяжении всей войны против Хидэёси Экэй настоятельно советовал начать мирные переговоры. Он хорошо знал способности Хидэёси и не думал, что западные провинции окажутся в состоянии сдержать его натиск. На его точку зрения влияло еще одно обстоятельство: многолетняя дружба с Хикоэмоном.

Экэй и Хикоэмон уже не раз толковали о мире, но каждый раз расходились по одному вопросу — о судьбе Мунэхару. Хикоэмон объяснял Экэю:

— Когда я разговаривал ранее с князем Камбэем, он обратил внимание на то, что князь Хидэёси оказался куда великодушней, чем следовало ожидать. Он предположил, что если Мори сумеют подкрепить свои мирные предложения хоть одним существенно важным пунктом, то Хидэёси наверняка согласится. Князь Камбэй сказал также, что если нам придется снять осаду с крепости Такамацу и оставить в живых Мунэхару, то это будет выглядеть так, словно мы подписали мир накануне собственного поражения. Князь Хидэёси не может выйти с такими предложениями к его светлости князю Нобунаге. Так что нашим единственным дополнительным условием является голова Мунэхару. Думаю, вам совсем не трудно выполнить это условие.

Сегодняшние доводы Хикоэмона остались теми же самыми, неуловимо переменилась лишь манера его поведения.

— Мои предложения неизменны, — возразил Экэй. — Если клан Мори поступится пятью из десяти принадлежащих ему провинций и не сохранит при этом жизни Мунэхару, то это не будет соответствовать Пути Воина.

— Тем не менее вы передали им наши последние предложения, не так ли?

— В этом не было нужды. Клан Мори никогда не согласится пожертвовать Мунэхару. Клан ставит верность превыше всего, и никто, начиная с самого князя Тэрумото и кончая его последним вассалом, не пойдет на такое предательство, даже если в противном случае им будет грозить потеря всех десяти провинций.

Светало, вдалеке прокричал петух. Начинался четвертый день месяца.

Экэй не соглашался, Хикоэмон настаивал на своем. Они зашли в тупик.

— Что ж, к сказанному добавить нечего, — разочарованно произнес Экэй.

— Всему виной моя неискушенность, — возразил Хикоэмон. — Мне не удалось прийти к соглашению с вами. С вашего разрешения, я бы попросил вас поговорить с князем Камбэем вместо меня.

— Я готов встретиться с кем угодно, лишь бы на пользу делу, — сказал Экэй.

Хикоэмон послал сына за Камбэем; тот вскоре прибыл на своих носилках и, спустившись, подсел к собеседникам.

— Именно я настоял на том, чтобы Хикоэмон попробовал убедить вас еще раз, — сказал Камбэй. — До чего вам удалось договориться? Достигнуто ли взаимное согласие? Вы проговорили полночи.

Слова Камбэя подняли настроение и Экэю, и Хикоэмону. Лицо Экэя зарумянилось в рассветных лучах.

— Да, старались мы вовсю, — рассмеялся он.

Сославшись на то, что ему нужно готовиться к прибытию Нобунаги, Хикоэмон поспешил оставить их вдвоем.

— Князь Нобунага пробудет здесь два-три дня, — сказал Камбэй. — Если ни о чем не договоримся сегодня, потом у нас просто не будет времени на мирные переговоры.

Дипломатическое искусство Камбэя было просто, прямодушно. И высокомерно: если Мори не согласны на наши условия, то не остается ничего, кроме войны.

— Если вы сегодня придете на помощь клану Ода, то вас ожидает великое будущее, — сказал Камбэй.

Перед лицом нового собеседника Экэй утратил былое красноречие. Но вид у него был сейчас куда более непреклонный, чем в беседе с Хикоэмоном.

— Если мы получим твердое обещание, что Мунэхару покончит с собой, я смогу спросить его светлость, как он относится к мысли о мире с присоединением пяти провинций, и я уверен, что он пойдет на такое соглашение. В любом случае не угодно ли вам попросить Киккаву и Кобоякаву вернуться к этому и еще раз взвесить все обстоятельства нынче утром? Мне кажется, в вопросе войны и мира не следует пренебрегать ничем.

Когда Камбэй выразил свои требования подобным образом, Экэй решил, что ему пора действовать. Лагерь Киккавы на горе Ивасаки находился всего на расстоянии ри отсюда. Лагерь Кобаякавы — на горе Хидзаси, на расстоянии меньше двух ри. И уже через полчаса Экэй двинулся в путь, нахлестывая коня.

Отослав монаха, Камбэй отправился в храм Дзихоин. Он заглянул к Хидэёси и нашел его мирно спящим. Лампа потухла — иссякло масло. Камбэй разбудил Хидэёси, тронув его за плечо.

— Мой господин, уже утро.

— Утро?

Хидэёси поднялся. Он был в полусонном состоянии. Камбэй тут же поведал ему о переговорах с Экэем. Хидэёси нахмурился, но быстро пришел в себя.

Слуги ждали у входа в банную комнату, приготовив ему воду для мытья.

— После трапезы я объеду весь лагерь. Приведите, как всегда, мою лошадь и распорядитесь о свите, — приказал Хидэёси, вытирая лицо полотенцем.

Хидэёси ехал под большим алым зонтом, а перед ним несли знамя. Слегка покачиваясь в седле, он направлялся к лагерю, раскинувшемуся у подножия горы по дороге, усаженной цветущей сакурой.

Хидэёси ежедневно объезжал расположение войск, не придерживаясь определенного часа, однако это редко происходило так рано, как сегодня. Сейчас он пребывал в превосходном настроении и то и дело перебрасывался со свитой шутками. Дела шли отлично. Не было никаких намеков на то, что сведения о несчастье, происшедшем в Киото, стали известны его воинам. Окончательно убедившись в этом, Хидэёси вернулся в ставку. На обратном пути он ехал куда медленней.

Камбэй поджидал его у входа в храм. Едва взглянув на него, Хидэёси понял, что миссия Экэя закончилась провалом. Монах примчался из лагеря Мори всего за несколько минут до возвращения Хидэёси, но ответ, привезенный им, не сулил ничего хорошего.

«Если мы позволим Мунэхару умереть, то тем самым сойдем с Пути Воина. Мы не согласны на мирные условия, включающие гибель Мунэхару».

— Все равно, приведите сюда Экэя, — распорядился Хидэёси.

Он не выглядел обескураженным: напротив, начиная с этой минуты, он уверовал в успех предприятия.

Он пригласил монаха в залитую солнечным светом комнату и предложил ему расположиться поудобнее. Поговорив немного о минувших днях и о новостях от общих знакомых, дошедших из столицы, Хидэёси перешел к делу:

— Похоже, мирные переговоры зашли в тупик из-за разногласий сторон относительно судьбы Мунэхару. Не могли бы вы тайно отправиться к самому Мунэхару, изложить ему все обстоятельства и уладить этот вопрос без вмешательства третьих лиц? Клан Мори ни за что не заставит верного вассала совершить сэппуку, но, если вы объясните Мунэхару, в какие безысходные обстоятельства попала ваша сторона, он будет счастлив уйти из жизни, чтобы спасти клан. Добровольно покончив с собой, он тем самым сохранит жизнь остальным защитникам крепости и предотвратит полное крушение клана Мори.

Сказав это, Хидэёси резко поднялся с места и удалился.

В крепости Такамацу на чашу весов был брошены жизни более чем пятисот воинов и других людей, пришедших сюда в поисках спасения.

Военачальникам Хидэёси удалось спустить с гор три больших корабля, вооруженных пушками, и они начали обстрел крепости. Одна из башен уже была полуразрушена; ежедневные обстрелы влекли за собой новые и новые жертвы. Вдобавок никак не заканчивался сезон дождей, люди заболевали от вечной сырости и постоянного недоедания.

Сорвав с домов двери, защитники крепости соорудили множество челнов и плотов, чтобы атаковать боевые корабли Хидэёси. Но два или три из них были сразу же потоплены, и защитникам крепости пришлось спасаться вплавь. Теперь они набирались сил для второй вылазки.

Когда прибыло войско Мори и подняло свои знамена на окрестных горах, людям, засевшим в крепости, показалось, будто они спасены. Но скоро им пришлось осознать всю безысходность положения. Расстояние между ними и ожидаемыми спасителями и обусловленная этим сложность операции не позволяли надеяться на успех. Но, утратив надежду на спасение, они не лишились воли к борьбе: наоборот, они преисполнились желания умереть достойно.

Когда в крепость был доставлен секретный приказ, в котором клан Мори разрешал Мунэхару сдаться, чтобы спасти жизнь защитникам крепости, военачальник ответил гневным посланием:

«Мы не знаем, что такое сдача, и не желаем знать. Во времена, подобные нынешним, нам не остается ничего, кроме смерти».

Наутро четвертого дня шестого месяца стражи на крепостной стене заметили лодку, отплывшую по направлению к Такамацу от вражеского берега. Лодкой правил самурай, а единственным седаком ее был монах.

Экэй прибыл, чтобы предложить Мунэхару покончить с собой. Мунэхару молча выслушал доводы, приведенные монахом. Когда Экэй, на протяжении своей речи взмокший от напряжения, наконец закончил, Мунэхару впервые за все время заговорил:

— Сегодня для меня воистину счастливый день. Едва взглянув вам в глаза, я понял, что вы будете говорить начистоту.

Он не сказал, согласен ли покончить с собой или нет. Его душа уже парила в пределах, в которых нет места согласию или несогласию.

— Некоторое время назад князья Киккава и Кобаякава проявили обо мне, недостойном, заботу и даже предложили мне сдаться врагу. Но сдаваться лишь затем, чтобы спасти собственную жизнь, я не пожелал и ответил отказом. Теперь же, если я могу верить вашим словам, клану Мори будет обеспечена полная безопасность, а людям, находящимся в крепости, сохранят жизнь. Если дело обстоит именно так, не вижу причин отказывать. Напротив, предстоящее доставляет мне великую радость. Великую радость! — с воодушевлением повторил он.

Экэй трепетал. Он и не думал, что все окажется так просто и что Мунэхару встретит смерть с радостью. В то же время Экэй чувствовал себя пристыженным. В отличие от военачальника, он был монахом. Как знать, найдется ли у него столько достоинства и мужества, когда придет последний час?

— Значит, вы согласны?

— Согласен.

— Может быть, вам нужно обсудить это со своей семьей?

— Я объявлю им о своем решении позже. Убежден, что члены моего семейства возрадуются вместе со мною.

— Да… вот еще что… Трудно говорить об этом, но время не ждет, ибо князь Нобунага прибывает со дня на день.

— Мне безразлично, произойдет ли это скоро или не очень скоро. К какому сроку надо поспеть?

— Сегодня. Князь Хидэёси назвал последним сроком час Лошади. Остается пять часов.

— Что же, за такое время, — ответил Мунэхару, — я успею подготовиться к смерти как должно.

Экэй сперва доложил князю Хидэёси о согласии Мунэхару покончить с собой, а затем помчался в лагерь Мори на горе Ивасаки.

И Киккава, и Кобаякава встревожились, узнав о его неожиданном возвращении.

— Означает ли это, что мирные переговоры прерваны? — осведомился Кобаякава.

— Нет, — ответил Экэй. — Напротив, наметился успех.

— Значит, Хидэёси принял наши условия?

Кобаякава не мог скрыть удивления. Но Экэй покачал головой:

— Человек, преисполненный решимости добиться мира во что бы то ни стало, решил для достижения этой цели пожертвовать собственной жизнью.

— О ком вы говорите?

— О Мунэхару. Он заявил, что будет счастлив воздать князю Тэрумото за все милости, которыми был осыпан на протяжении жизни.

— Экэй, вы обратились к нему по требованию Хидэёси?

— Я не смог бы добраться до крепости без позволения князя.

— Выходит, вы объяснили Мунэхару создавшееся положение, и он добровольно решил покончить с собой?

— Именно так. Он лишит себя жизни в час Лошади, взойдя на челн, на глазах у воинов обеих армий. Тем самым мирный договор будет скреплен, жизни защитников крепости — спасены, и безопасности клана Мори впредь ничто не будет угрожать.

Потрясенный Кобаякава задал вопрос:

— Каковы же истинные намерения Хидэёси?

— Услышав о великодушном решении Мунэхару, князь Хидэёси был глубоко тронут. Он заявил, что было бы бессердечно не вознаградить столь беспримерную преданность долгу. Исходя из этого, он, вопреки вашему первоначальному предложению о передаче ему пяти провинций, согласен удовольствоваться тремя, возвратив две другие в знак своего восхищения подвигом Мунэхару. Если с вашей стороны не будет никаких возражений, князь пришлет подписанный договор сразу после того, как Мунэхару покончит с собой у него на глазах.

Вскоре после отбытия Экэя Мунэхару объявил защитникам крепости о своем решении. Один за другим самураи крепости Такамацу предстали перед своим военачальником, прося разрешить им разделить его участь. Мунэхару спорил, возражал, осыпал их упреками, но они оставались непреклонны. Он не знал, что и делать, но в конце концов решительно отказал им всем.

Он велел оруженосцам приготовить лодку. Горе наполнило стены крепости. Когда Мунэхару решительно отверг просьбу своих вассалов последовать за ним и у него выдалась свободная минутка, поговорить с ним пришел его старший брат Гэссё.

— Я слышал все, что ты говорил. Тебе нет смысла умирать. Позволь мне умереть вместо тебя.

— Брат мой, ты монах, а я как-никак воин. Я благодарен тебе за это предложение, но не могу его принять.

— Я старший сын, и мне надлежало заботиться о сохранении семейной чести. Вместо этого я предпочел уйти в святое служение, предоставив тебе заниматься тем, что по праву оставалось за мной. Поэтому сегодня, когда ты решил совершить сэппуку, у меня нет причин продолжать земное существование.

— Что бы ты ни утверждал, — ответил ему Мунэхару, — я не позволю ни тебе, ни кому бы то ни было другому умереть вместо меня.

Мунэхару отверг предложение Гэссё, однако позволил старшему брату сопровождать себя в последнее плавание. У Мунэхару было легко на душе. Призвав оруженосцев, он распорядился приготовить ему голубое церемониальное кимоно, в котором решил встретить последний час.

— Принесите мне тушь и кисточку, — распорядился он, решив оставить письмо жене и сыну.

Час Лошади приближался. Защитники крепости давно ценили каждую каплю питьевой воды на вес золота, ведь от запасов воды зависела их жизнь, но сегодня Мунэхару распорядился подать себе целое ведро, чтобы смыть с тела грязь и пот сорокадневной осады.

Часы внезапного затишья между боями выдались на диво тихими. Солнце стояло в зените. Ветра не было, и только вода в искусственном озере, окружившем крепость, была того же болотно-грязного цвета, что и всегда.

Мутные мелкие волны, сверкая на солнце, бились о стены крепости, время от времени вдали кричала какая-то птица.

На противоположном берегу, на месте, именуемом Лягушачьим Носом, подняли маленькое красное знамя, извещая, что урочный час настал. Мунэхару резко поднялся с места. У присутствующих невольно на глаза навернулись слезы. Мунэхару, словно ничего не слыша и не видя, быстро прошел по направлению к крепостной стене.

Весло вычерчивало на поверхности воды произвольный рисунок. В лодке отправлялось пятеро: Мунэхару, его брат Гэссё и трое вассалов. Прочие обитатели крепости, включая женщин и детей, взобрались на крыши и на крепостную стену. В голос никто не плакал, но люди или молились, сложив руки на груди, или отирали беззвучные слезы.

Лодка мирно покачивалась на поверхности озера. Обернувшись, Гэссё увидел, что они отплыли на порядочное расстояние от крепости и что лодка находится посередине между Такамацу и Лягушачьим Носом.

— Довольно, остановись, — сказал гребцу Мунэхару.

Тот молча поднял весло из воды. Ждать оставалось недолго.

Одновременно с тем, как лодка отплыла от стен крепости, в путь от Лягушачьего Носа отправилась другая. На ней должен был прибыть Хорио Москэ, которого Хидэёси назначил секундантом предстоящего самоубийства. На носу этой лодки реял маленький красный флаг, днище ее было выстлано красным ковром.

Лодка, на которой отправился в последний путь Мунэхару, остановившись, медленно покачивалась на волне, а навстречу ей плыла лодка Москэ с красным флагом на носу. Озеро застыло. Окрестные горы застыли. Тишину нарушал лишь звук весла приближающейся лодки Москэ.

Мунэхару повернулся в сторону горы Ивасаки, на которой располагалась ставка Мори, и отдал низкий поклон. В душе он благодарил клан за долгие годы щедрого покровительства. При взгляде на знамена Мори глаза Мунэхару наполнились слезами.

— Здесь ли находится комендант осажденной крепости Симидзу Мунэхару? — задал обычный вопрос Москэ.

— Да, здесь, — с достоинством ответил военачальник. — Меня зовут Симидзу Мунэхару. Я прибыл сюда совершить сэппуку во исполнение условий мирного договора.

— Мне надо сказать кое-что, так что прошу вас повременить, — произнес Москэ. — Подплывите, пожалуйста, поближе.

Последние слова были сказаны самураю в лодке Мунэхару, взявшему на себя роль гребца.

Борта лодок легко стукнулись друг о друга.

Москэ торжественно произнес:

— У меня послание его светлости князя Хидэёси. Здесь содержится дополнительное условие, без которого мир невозможен. Долгая осада была для вас суровым испытанием, и его светлости угодно, чтобы вы приняли предложение, которым он выражает вам самую искреннюю признательность. Некоторая задержка с означенным сроком не должна вас тревожить. Пожалуйста, не омрачайте торжественного часа ненужной спешкой.

С борта лодки Москэ на другую был передан кувшин отборного сакэ, вслед за ним — блюдо с изысканными яствами.

Лицо Мунэхару посветлело от радости.

— Как неожиданно! Что ж, если угодно князю Хидэёси, я буду рад отведать и того и другого. — Мунэхару отпил сакэ и передал чашку приверженцам. — Кажется, я немного захмелел. Должно быть, потому, что давно не пил такого превосходного сакэ. Простите мою неуклюжесть, Хорио, но мне хотелось бы совершить обрядовый танец. — Оборотясь к своим вассалам, он добавил: — Барабана нет. Спойте, отбивая такт ладошами.

Мунэхару встал во весь рост и раскрыл белый веер. Вассалы принялись отбивать ритм ладонями, Мунэхару начал танец. Маленькая лодка закачалась на поверхности воды, вызывая частую рябь. Москэ, не в силах смотреть на танцующего, отвернулся и склонил голову.

Едва пение смолкло, Мунэхару замер и произнес:

— Москэ, теперь смотрите не отрываясь.

Москэ увидел, как Мунэхару, опустившись на колени, вспарывает себе живот мечом. Днище лодки окрасилось кровью.

— Брат, я уйду вместе с тобой! — вскричал Гэссё и тоже совершил сэппуку.

После того как вассалы Мунэхару передали Москэ корзину с отрубленной головой военачальника и возвратились в крепость, они тоже лишили себя жизни.

Воротясь в храм Дзихоин, Москэ доложил Хидэёси о самоубийстве Мунэхару и предъявил князю его голову.

— Как жаль! — сказал Хидэёси. — Мунэхару был образцовым самураем.

Приближенные еще никогда не видели главнокомандующего настолько опечаленным. Но вскоре после возвращения Москэ Хидэёси призвал к себе монаха Экэя. Когда тот прибыл, Хидэёси вручил ему грамоту:

— Единственное, что осталось, это обмен посланиями. Взгляните, что я написал, и я сразу вышлю гонца за письменными предложениями Мори.

Экэй просмотрел грамоту, затем почтительно вернул ее Хидэёси. Хидэёси распорядился подать кисточку и подписал послание. Надрезав палец, он скрепил подпись собственной кровью. Теперь мирный договор с его стороны был подписан.

Несколько часов спустя в лагере Мори началась настоящая суматоха. Как вихрь, разнеслась по расположению войска весть о гибели Нобунаги. В ставке у Тэрумото многие, с самого начала выступавшие против заключения мирного договора, теперь принялись вслух выражать возмущение, настаивая на том, чтобы немедленно напасть на Хидэёси.

— Нас обманули!

— Этот ублюдок обвел нас вокруг пальца!

— Мирный договор следует немедленно расторгнуть!

Кобаякава, однако же, объявил со всей решительностью:

— Никто нас не обманывал. Мы сами начали переговоры о мире. Хидэёси здесь ни при чем. И конечно, у него не было никакой возможности заранее предвидеть, какое несчастье случится в Киото.

Но его брат Киккава, представлявший сторонников войны, обратился к князю Тэрумото со следующими словами:

— Смерть Нобунаги означает распад единого до этого часа клана Ода. Отныне они не в силах противостоять нам. Хидэёси — первый, чье имя приходит в голову, когда задумываешься о возможном наследнике Нобунаги. Сейчас для нас будет удобно и просто напасть на него, помня о слабости его тылов. Если мы решимся, то захватим власть над всей империей.

— Нет-нет, я не согласен, — возразил Кобаякава. — Хидэёси единственный человек, способный восстановить мир и порядок. Вдобавок есть старое самурайское правило: «Не нападай на врага, когда он горюет». Даже если мы разорвем договор и нападем, он, если, конечно, выживет, непременно воротится и сумеет отомстить.

— И все же нельзя упускать такую возможность, — продолжал упорствовать Киккава.

В качестве последнего довода Кобаякава привел слова, которыми, умирая, напутствовал наследника и приверженцев их великий предшественник: «Клан должен оставаться в нынешних границах. Сколько бы силы или богатства мы ни скопили, не следует ни в коем случае выходить за пределы западных провинций».

Пришла пора князю Мори объявить о своем решении.

— Я согласен с моим дядюшкой Кобаякавой. Мы не нарушим мирного договора и не превратим Хидэёси еще раз в нашего смертельного врага.

Тайный военный совет закончился вечером четвертого числа. Когда Киккава и Кобаякава вернулись к себе в лагерь, их дожидалась группа лазутчиков. Их командир указал рукой во тьму, заявив:

— Клан Укита начал отводить свое войско.

Услышав об этом, Киккава щелкнул языком. Благоприятная возможность миновала. Кобаякава прочитал мысли старшего брата:

— Ты все еще сожалеешь о принятом князем решении?

— Разумеется, сожалею.

— Допустим, мы поступили бы так, как предлагал ты, — отозвался Кобаякава. — Неужели ты и впрямь рассчитывал стать властителем всей страны? — После этих слов в разговоре возникла долгая пауза. — Судя по твоему молчанию, я догадываюсь, что ты осознаешь: такое тебе не по плечу. Если власть в стране берет тот, кто не обладает для этого достаточными способностями, настают хаос и разорение. В этом случае погиб бы весь клан Мори, но этим, поверь, дело бы не кончилось.

— Можешь больше ничего не говорить. Я все понимаю, — отвернувшись от брата, произнес Киккава.

Грустно глядя на усеянное крупными звездами ночное небо над родными западными провинциями, он пытался сдержать слезы, катившиеся по щекам.

 

Кровавые поминки

Необходимость немедленно отвести войско Оды была главной причиной, по которой Хидэёси решился на подписание мирного договора; клан Укита, его союзник, начал отвод войска в ту же ночь. Но из главного лагеря, в котором находился сам Хидэёси, не было пока отведено ни единого воина. Наутро пятого числа Хидэёси еще ничего не предпринял. Хотя мыслью он рвался в столицу, ничто внешне не говорило в пользу того, что войско Оды готово сняться с позиций.

— Хикоэмон, насколько понизился уровень воды в искусственном озере?

— Примерно на два локтя.

— Проследи, чтобы это не происходило чересчур быстро.

Хидэёси вышел в прилегающий к храму сад. Хотя плотину уже начали разрушать и вода постепенно убывала, крепость Такамацу все еще стояла посередине грязного озера гигантских размеров. Хидэёси прошлым вечером отправил одного из своих вассалов в крепость, чтобы принять сдачу противника, а сейчас защитники Такамацу переправлялись на плотах на берег.

Когда настал вечер, Хидэёси заслал лазутчика в лагерь Мори. Затем, обсудив положение дел с Камбэем и другими военачальниками, велел начать спешные приготовления к отходу.

— И пусть сразу уничтожат плотину, — приказал он Камбэю.

Сейчас плотина была прорвана в десяти местах. Вода стала убывать почти сразу. На поверхности образовались бесчисленные водовороты, и она хлынула в проломы плотины с ревом, который напоминал сильный морской прибой.

Кто кого обгонит: идущая на убыль вода или нахлестывающий коня на восток Хидэёси? Небольшая возвышенность, на которой была воздвигнута крепость Такамацу, превратилась в сухую площадку, тогда как низины представляли собой сейчас болото, вкривь и вкось иссеченное речными потоками. Это означало, что даже если Мори решатся на преследование, у них уйдет два-три дня на то, чтобы пересечь труднопроходимую местность.

Седьмого числа Хидэёси прибыл к переправе через реку Фукуока и обнаружил половодье. Воины с трудом вели лошадей вброд, связав попарно навьюченную на них поклажу, а сами переправлялись, образовав живую цепь, в которой держали друг друга за руки или за древки копий. Таким образом, идущие впереди подстраховывали идущих сзади и наоборот.

Хидэёси перешел реку первым и, установив походный стул на дальнем берегу, уселся, наблюдая за переправой.

— Спокойствие и сдержанность! — кричал он своим воинам.

Казалось, ни дождь, ни ветер ему не мешают.

— Стоит утонуть одному, и враг заговорит, что мы потеряли на переправе пять сотен. Каждый потерянный узел с поклажей умножат на сто. Так что берегите и жизнь, и оружие, и поклажу.

Арьергард догнал основное войско; оба берега реки были заполонены воинами Оды, переправлявшимися одной живой колонной. Командующий арьергардом предстал перед Хидэёси с докладом о положении дел в крепости Такамацу. Отход войска завершился, а от Мори по-прежнему не было ни слуху ни духу. Услышав об этом, Хидэёси несколько повеселел. Он выглядел сейчас так, словно впервые за долгое время почувствовал себя в относительной безопасности — теперь он мог сосредоточить силы на одном направлении.

Войско вернулось в Химэдзи наутро восьмого числа. Промокшие до костей и с головы до ног забрызганные грязью, воины прошли двадцать ри за одни сутки.

— Первое, что мне нужно, — сказал Хидэёси, — хорошо вымыться.

Комендант крепости простерся ниц перед князем. Принеся свои поздравления в связи с благополучным возвращением, он доложил, что прибыли два гонца, причем один из них примчался из Нагахамы со срочными вестями.

— Разберусь с ними после омовения. Приготовьте мне фуро. Я до нитки промок под дождем.

Хидэёси по плечи погрузился в горячую воду. Утреннее солнце светило в окно, лучи, пробиваясь сквозь решетчатые ставни, играли на лице Хидэёси, насквозь пронизывали поднимающиеся над чаном струйки пара. Кожа Хидэёси стала темно-бурого цвета, а на лбу выступили крупные капли пота. Тысячи крошечных радуг играли в облаках пара.

Хидэёси привстал, шумно расплескав воду.

— Эй, кто-нибудь! Потрите мне спину!

На его зов немедленно явились двое мальчиков, дожидавшихся за дверьми. С истовым рвением они принялись растирать спину Хидэёси от шеи до поясницы.

Вдруг Хидэёси расхохотался:

— Не может быть!

Наклонившись, он обнаружил, что грязь с его тела по виду напоминает птичий помет.

Откуда бралось у этого весельчака торжественное достоинство, с которым он вел себя на поле брани? Его обнаженное тело было тощим и невзрачным. За пять лет изнурительной войны в западных провинциях ему здорово досталось, но и без того он был для сорокашестилетнего мужчины слишком худ. Даже сейчас давало о себе знать нищее детство в родной Накамуре. Его тело напоминало узловатую ель на краю скалы или карликовое сливовое дерево, растущее под дождем и снегом.

Однако было бы несправедливо сравнивать его возраст и здоровье с годами и силой тела обычных людей. Хидэёси был переполнен жизненной волей. В минуту гнева или восторга он ухитрялся выглядеть юношей.

Вытеревшись досуха и расслабившись, он кликнул мальчика и отдал приказ:

— Немедленно передай военачальникам. По первому звуку раковины войско принимается за еду, по второму — обедают вспомогательные части, по третьему — общий сбор на площади перед крепостью.

Хидэёси призвал к себе Хикоэмона, а также казначея с помощниками.

— Сколько у нас сейчас в казне? — спросил Хидэёси.

— Примерно семьсот пятьдесят мер серебра и более восьмидесяти слитков золота, — ответил казначей.

Хидэёси приказал Хикоэмону:

— Раздать воинам, каждому — в соответствии с заслугами.

Затем он спросил, сколько риса осталось в амбарах, и, услышав ответ, добавил:

— Нас никто не собирается брать в осаду, так что припасы нам ни к чему. Выплатить каждому самураю положенное жалованье в пересчете на рис в пятикратном размере.

После фуро он проследовал туда, где дожидался гонец из Нагахамы. В Нагахаме у него оставались жена и мать, и он постоянно волновался за них.

Едва увидев коленопреклоненного гонца, Хидэёси спросил:

— Что с ними? Что-нибудь случилось?

— Ваши достопочтенные матушка и супруга пребывают в отменном здравии.

— Так в чем дело? Кто-нибудь напал на крепость Нагахама?

— Я был послан из Нагахамы четвертого числа утром. Крепость атаковали небольшие силы противника.

— Клан Акэти?

— Нет, разбойники из клана Асаи, но они в союзе с Акэти. И согласно слухам к Нагахаме приближается большое войско Акэти.

— Что собираются предпринять жители Нагахамы?

— Там слишком мало воинов, чтобы выдержать осаду. Поэтому при острой необходимости решено перевезти вашу семью в убежище в горах.

Гонец положил перед Хидэёси письмо от Нэнэ. В отсутствие князя княгиня несла ответственность за ход дел в провинции. И хотя это письмо было явно написано в спешке и тревоге, почерк Нэнэ оставался безукоризненно изящным.

Однако из самого его содержания следовало, что письмо может оказаться предсмертным:

«Если дело дойдет до худшего, то уверяю вас, мой господин, что супруга не обесчестит вашего имени. И мои желания, и надежды вашей матушки заключаются только в том, что вы сумеете преодолеть стоящие перед вами в эти тяжелые времена трудности».

Первый звук раковины разнесся по крепости и городу.

Хидэёси отдал последние распоряжения приверженцам:

— Победа и поражение находятся в руках судьбы, но если мне суждено погибнуть в борьбе против Мицухидэ, подожгите крепость и проследите, чтобы ничего от нее не осталось. Нам надлежит вести себя мужественно, во всем беря пример с того, кто героически пал в храме Хонно.

Подали второй сигнал, и за еду принялись вспомогательные отряды. Когда солнце начало клониться к западу, Хидэёси вынес свой походный стул из крепости и велел трубить в третий раз. Ночь опускалась на поля, на сосны вдоль прибрежной дороги. С вечера до полуночи земля дрожала: это выступило в поход из крепости Химэдзи десятитысячное войско.

Настала заря, и одна за другой из тумана выступили придорожные сосны. На востоке безупречно алое утреннее солнце поднялось над дальним берегом озера Харима, рассеивая облака, словно призывая людей к борьбе.

— Взгляните! — воскликнул Хидэёси. — В наши паруса дует попутный ветер. Наши знамена и стяги выгнулись на восток. Понятно, что человеку не дано знать о грядущей судьбе. Мы не знаем, доживем ли до завтрашнего рассвета, но само Небо призывает нас идти вперед. Что ж, давайте грянем дружный боевой клич и дадим Небесам понять, что мы вняли их призыву!

За десять дней, прошедших после гибели Нобунаги, общее положение дел в стране претерпело драматические изменения. В Киото после разгрома храма Хонно было неспокойно. Двое старейших сподвижников Нобунаги, Сибата Кацуиэ и Такигава Кадзумасу, находились далеко; Токугава Иэясу вернулся к себе в провинцию; отношение к происшедшему Хосокавы Фудзитаки и Цуцуи Дзюнкэя оставалось неясным; Нива Нагахидэ находился в Осаке.

Слух о том, что войско под командованием Хидэёси прибыло в Амагасаки поблизости от Киото, разлетелся со скоростью ветра утром одиннадцатого дня. Многие не могли в это поверить. Ходили и другие слухи: что князь Иэясу выступил на запад, что старший из оставшихся в живых сыновей Нобунаги Нобуо задумал решительное наступление, что войско Акэти сражается с теми-то или с теми-то. Больше всего доверия вызывал слух, что войско Хидэёси накрепко связано в своих действиях армией Мори поблизости от крепости Такамацу. Только те, кто хорошо знал Хидэёси, отказывались в это поверить.

Искусство, проявленное Хидэёси в ходе предшествующей пятилетней войны в западных провинциях, заставило почти всех остальных военачальников клана Ода оценить его способности по достоинству. Среди них называли Ниву Нагахидэ, Накагаву Сэбэя, Такаяму Укона и Икэду Сёню. За годы беспорочной службы Хидэёси их общему, ныне покойному, повелителю они убедились, что Хидэёси был искренне предан Нобунаге. Услышав, что Хидэёси заключил мир с кланом Мори и на предельной скорости движется по направлению к столице, они не могли скрыть своего удовлетворения тем, что он продолжает оправдывать их ожидания. И как только Хидэёси выступил на восток, они принялись отправлять ему срочные послания, призывая поторопиться и сообщая о последних перемещениях войска Акэти.

Когда Хидэёси прибыл в Амагасаки, Накагава Сэбэй и Такаяма Укон, временно оставив свои войска, явились к нему в лагерь.

Самурай, стоящий на страже у ворот, не слишком обрадовался появлению двух военачальников и не спешил доложить.

— Его светлость теперь почивают, — сказал он.

Сэбэй и Укон удивились и обиделись. Оба прекрасно знали себе цену в качестве возможных союзников. Человек, на сторону которого встали бы эти двое, мог смело сказать, что стал вдвое сильнее. Кроме того, крепости, комендантами которых они были, представляли собой опорные точки на подступах к Киото. Разумеется, обладание двумя ключевыми крепостями, расположенными посередине захваченной врагом местности, обеспечило бы Хидэёси важнейшие боевые преимущества.

Поэтому, прибыв в лагерь к Хидэёси, военачальники не сомневались, что он поспешит лично встретить их. А теперь Сэбэю и Укону только и оставалось ждать у моря погоды. От нечего делать они стали следить за тем, кто прибывает в лагерь и кто убывает, а таких, включая гонцов, было великое множество, и сновали они по всем направлениям. Накагава Сэбэй узнал одного из самураев.

— Разве этот самурай не приверженец Хосокавы? — пробормотал он.

Было общеизвестно, что Мицухидэ и Хосокаву Фудзитаку связывала не только многолетняя дружба, но и семейные узы.

Откуда здесь было взяться гонцу от Хосокавы, что ему тут делать? Такой вопрос мысленно задал себе Сэбэй. Этот вопрос касался не только двух военачальников, по-дружески прибывших к Хидэёси, он затрагивал интересы всей страны.

— Стражник утверждает, будто князь Хидэёси спит. По-моему, он бодрствует. И ведет себя крайне неучтиво, — посетовал Укон.

Они уже собирались было удалиться, когда один из мальчиков, находившихся в услужении у Хидэёси, запыхавшись, примчался к ним с объявлением, что их ждут в храме, который служил временным пристанищем Хидэёси. Когда их ввели в покои, Хидэёси там не было, но, похоже, он давно пробудился. Из покоев настоятеля до них донеслись взрывы громкого смеха. Это разительным образом отличалось от того приема, на который рассчитывали военачальники. Они спешили сюда, чтобы присоединиться к Хидэёси и совместными силами нанести удар изменнику Мицухидэ. А вместо этого… Укон был оскорблен, Сэбэй — мрачен.

Плохое настроение военачальников усугублялось изнурительной летней духотой. Время дождей должно было по всем срокам идти к концу, однако воздух по-прежнему оставался влажным. Облака клубились, словно хотели своим непостоянством отразить разброд, который переживала страна. Время от времени солнце палило так сильно, что у людей случалась лихорадка.

— Жарко, Сэбэй, — пожаловался Укон.

— Да, Укон, жарко и душно.

Естественно, оба были в боевых доспехах. И хотя к этому времени доспехи научились делать не столь тяжелыми и даже начали подгонять их по телу, было понятно, что человек в кожаном панцире истекал потом в такую жару.

Сэбэй, раскрыв веер, принялся обмахиваться. Затем, чтобы показать, что они ничуть не уступают знатностью Хидэёси, оба военачальника проследовали к местам, отведенным для самых важных гостей.

В этот миг вместе с дыханием ветерка до них донеслись приветственные возгласы. Появился Хидэёси и, едва усевшись на место, извинился за опоздание.

— Мне искренне жаль, что я проявил подобную неучтивость. Едва встав, я проследовал в главный храм, и пока мне брили голову, — он похлопал себя по обритой наголо голове, — прибыл гонец от Хосокавы Фудзитаки со срочным посланием. Так что мне пришлось принять его первым и тем заставить ждать вас.

Он уселся в своей обычной непринужденной манере, не придавая значения титулам собеседников. Сэбэй и Укон, забыв в свою очередь о ритуале обычного приветствия, уставились на гладко выбритую голову Хидэёси, отражавшую зелень деревьев из сада за окном.

— Надо освежиться, — пошутил Хидэёси. — Выбритой голове жара не страшна.

Когда Сэбэй с Уконом поняли, что Хидэёси сбрил волосы в знак траура по их господину, они мгновенно забыли о своем недовольстве его задержкой и устыдились мелочной мнительности.

Единственно, что смущало их, — при взгляде на Хидэёси хотелось расхохотаться. И хотя уже давно никто не называл его в лицо Обезьяной, былая кличка и нынешний внешний вид совпадали самым потешным образом.

— Ваша стремительность изумила нас, — начал Сэбэй. — Вы, должно быть, с тех пор, как покинули Такамацу, ни разу не отдыхали. Мы рады найти вас в отменном здравии.

Произнося это, он с трудом удерживался от смеха.

— Знаете, — искренне ответил Хидэёси, — я чрезвычайно благодарен вам обоим за сообщения. Благодаря им я узнал все о передвижениях войска Акэти. И, самое главное, понял, что вы мои союзники.

Ни Сэбэй, ни Укон не были чересчур падки на лесть. Чуть ли не пропустив мимо ушей последнее замечание Хидэёси, они наперебой принялись давать ему советы и указания.

— Когда вы выступите в Осаку? Там уже находятся князь Нобутака и князь Нива.

— У меня сейчас нет времени отправляться в Осаку, мой враг не там. Но я нынешним утром отписал князьям в Осаку.

— Князь Нобутака — третий сын князя Нобунаги. Разве вам не следует прежде всего повидаться с ним?

— Я не прошу его приехать сюда. Я попросил его принять участие в предстоящем сражении, которое станет поминальной службой по князю Нобунаге. Он там вместе с Нивой, поэтому я не считаю необходимым строго придерживаться правил вежливости. Завтра он наверняка прибудет к нам в лагерь.

— Чего вы ждете от Икэды Сёню?

— Мы рассчитываем и на него. Мы еще не виделись, но он прислал письмо с заверениями в том, что поддержит меня.

Хидэёси не сомневался в надежности своих союзников. Даже Хосокава Фудзитака отверг предложение о союзе, сделанное ему Мицухидэ. Вместо этого он прислал к Хидэёси гонца и передал с ним, что не поддержит мятежников. Хидэёси, торжествуя, объявил посетившим его военачальникам, что подобная верность представляет собой не только всеобщий мировой закон, но и главное нравственное правило самурайского сословия.

В конце концов, обсудив с Хидэёси целый ряд подробностей, Сэбэй и Укон передали ему заложников, которых привезли с собой в доказательство того, что пойдут с ним до конца.

Хидэёси, засмеявшись, отказался принять заложников.

— В этом нет нужды. Я вас обоих прекрасно знаю. Отошлите своих сыновей к себе в крепости.

В тот же день к Хидэёси присоединился Икэда Сёню, знавший его еще с юных дней в крепости Киёсу. Перед утренним выступлением в поход Сёню тоже обрил себе голову.

— Как? И вы обрились? — удивился Хидэёси, увидев друга.

— Случайно с вами сделали одно и то же.

— Потому что относимся к происшедшему одинаково.

Ни Хидэёси, ни Сёню не понадобилось больше ни слова. Сёню во главе четырехтысячного отряда присоединился к войску Хидэёси. Хидэёси поначалу выступил с десятитысячным войском, но затем в него влились две тысячи воинов, которых привел Укон, две тысячи пятьсот воинов Сэбэя, тысяча воинов Хатии и, наконец, четырехтысячный отряд Сёню; теперь в войске насчитывалось больше двадцати тысяч человек.

На первом военном совете Укон и Сэбэй неожиданно заспорили, причем ни один не хотел уступать.

— Незыблемое правило самурайской чести, известное с давних времен, гласит: передовой отряд возглавляет владелец крепости, ближе всего расположенной к неприятелю, — заявил Укон. — Вот почему мои воины не могут идти в хвосте отряда под командованием Сэбэя.

Сэбэй отказался принять доводы:

— Расстояние между полем боя и расположением крепости не должно иметь никакого отношения к порядку следования войска. Здесь все решают численность того или иного полка и достоинства его командира.

— Не хотите ли вы сказать, что я недостоин возглавить передовой отряд?

— Про вас я ничего не скажу. Скажу только о себе. Я твердо убежден, что должен возглавить передовой отряд, и не собираюсь никому уступать это право. Нечего и говорить! Я, Накагава Сэбэй, должен быть впереди.

Сэбэй взывал к Хидэёси, справедливо считая его главнокомандующим. Но на справедливое — разумеется, в свою пользу — решение Хидэёси уповал и Укон. Хидэёси рассудил с приличествующей его положению мудростью. Не поднимаясь с походного стула, он сказал:

— Вы оба правы. Мы будем наступать двумя колоннами: одну из них возглавит Сэбэй, другую — Укон. Надеюсь, ваши деяния окажутся под стать высоким словам, которые вы произнесли.

В ходе совета заслушали донесения лазутчиков.

— Князь Мицухидэ покинул Хорагаминэ и сосредоточил свои силы вокруг Ямадзаки и Энмёдзи. Сперва казалось, будто он намерен отступить к крепости Сакамото, но сегодняшним утром он начал перестраивать порядки в наступательном плане, а один из его полков двинулся по направлению к крепости Сёрюдзи.

Выслушав это донесение, военачальники удивились и насторожились. Расстояние между Ямадзаки и их лагерем Амагасаки было меньше, чем проблеск молнии. Они чувствовали вражеское дыхание у себя за спиной.

Сэбэй и Укон, которым было поручено командование передовыми отрядами, поднялись со своих мест и хором спросили:

— Не пойти ли нам на Ямадзаки немедленно?

Хидэёси, которого, казалось, совершенно не затронуло общее волнение, ответил:

— Думаю, лучше подождать еще один день, чтобы к нам успел присоединиться князь Нобутака. Понятно, что наше положение ухудшается с каждой минутой промедления, но тем не менее мне хотелось бы, чтобы один из сыновей усопшего князя принял участие в битве. Иначе князь Нобутака будет жалеть об упущенной возможности до конца дней, ему будет стыдно глядеть в глаза людям, а этого ни в коем случае нельзя допустить.

— Что, если враг сумеет за это время занять выгодные позиции?

— Что ж, мы будем ждать князя Нобутаку, но ждать его слишком долго не надо. Мы выступим в сторону Ямадзаки завтра, независимо от того, прибудет он или нет. Когда войско окажется в Ямадзаки, он опять получит возможность присоединиться к нам. А передовым отрядам и впрямь лучше выступить немедленно.

Сэбэй и Укон немедленно покинули зал совета. Приказ на выступление гласил: первым идет отряд Такаямы, вторым — Накагавы, третьим — Икэды.

Едва выступив из Тонды, двухтысячный отряд Такаямы устремился вперед с такой скоростью, как будто воины завидели неприятеля. Глядя, как летит пыль из-под копыт лошадей, воины второго отряда во главе с Сэбэем поневоле подумали, не прибыло ли уже в Ямадзаки войско Акэти.

— Что-то уж слишком быстро они мчатся, — подозрительно переговаривались во втором отряде.

Едва войдя в деревню в окрестностях Ямадзаки, воины Укона установили заставы на всех дорогах, ведущих в город, и принялись останавливать и поворачивать назад даже случайных путников.

Отряд Накагавы, подошедший позже и, естественно, наткнувшийся на заставы, оцепенел. Его военачальники быстро поняли причину спешки, проявленной Уконом: он ни в коем случае не желал оказаться вторым в бою. Сэбэй не стал занимать эту же позицию и сразу выступил к холму Тэннодзан.

Хидэёси меж тем дожидался в Тонде. Здесь стояло его войско. На следующий день ему наконец сообщили, что Нобутака и Нива достигли берега реки Ёдо.

Услышав об этом, Хидэёси подпрыгнул от радости — да так, что едва не сломал походный стул.

— Коня! Немедленно коня!

Взобравшись в седло, он обратился к столпившимся у ворот:

— Я еду встречать князя Нобутаку! — и, хлестнув коня, помчался к реке Ёдо.

Река была широка и в конце сезона дождей разлилась. На берегу стояли воины Нобутаки, разделенные на два отряда, в которых было соответственно три и четыре тысячи человек.

— Где князь Нобутака? — спросил Хидэёси, спешившись перед строем утомленных воинов.

Никто не понял, что перед ними главнокомандующий.

— Я Хидэёси! — пришлось пояснить ему.

Пораженные воины застыли.

Хидэёси не стал дожидаться официального приветствия. Раздвигая людей, он устремился на поляну, где под деревом было установлено знамя Нобутаки.

Окруженный вассалами, Нобутака восседал на походном стуле и, щурясь, смотрели на ослепительный блеск воды. Повернувшись, он увидел бегущего к нему с радостным криком Хидэёси. Молодого князя охватило чувство признательности. Перед ним был вассал, верой и правдой прослуживший его отцу много лет и сейчас предпринимающий нечто, явно выходящее за пределы привычного распределения прав и обязанностей между господином и подданным. Глаза Нобутаки вспыхнули светом радости, с какой обычно встречают близкого и дорогого родственника.

— Хидэёси! — воскликнул молодой князь.

Не дожидаясь, пока Нобутака протянет ему руку, Хидэёси решительно шагнул вперед и крепко стиснул в своей ладони руку князя.

— Князь Нобутака! — вот и все, что он произнес.

Других слов им не понадобилось, они все прочли друг у друга во взоре. Слезы полились по их щекам. Этими слезами Нобутака показывал приверженцу, какую боль причинила ему смерть отца. А Хидэёси понимал, что творится в душе у молодого человека. В конце концов он отпустил руку, которую долго и крепко пожимал, и опустился перед Нобутакой на колени.

— Как хорошо, что вы прибыли! Сейчас нет времени на долгие разговоры, да мне и нечего больше сказать. Я благодарен вам за то, что вы прибыли, и твердо убежден, что душа вашего отца, находящаяся на Небе, одобряет этот поступок. Наконец-то я могу засвидетельствовать вам свои чувства как приверженец князю и выполнить свой долг. Я счастлив впервые с тех пор, как покинул крепость Такамацу.

Позже в тот же день Хидэёси пригласил Нобутаку отправиться вместе с ним в его лагерь в Тонде, и они выехали в сторону Ямадзаки.

Они прибыли в Ямадзаки в час Обезьяны, и десятитысячное войско второй линии воссоединилось с тремя передовыми отрядами, насчитывавшими восемь тысяч пятьсот человек. Теперь повсюду в горах и селениях можно было увидеть воинов и коней.

— Мы только что получили донесение, согласно которому отряд Накагавы у подножия гор к востоку от холма Тэннодзан атакован войском Акэти.

Настало время нанести удар. Хидэёси отдал приказ на выступление.

Наутро девятого, когда Хидэёси покинул Химэдзи, Мицухидэ вернулся в Киото. Со смерти Нобунаги не прошло и семи дней.

Второго числа, в час Барана, когда развалины храма Хонно еще дымились, Мицухидэ оставил Киото, чтобы напасть на Адзути. Но с первого же шага его подстерегали неприятности. Войску предстояло переправиться через реку около Сэты. Утром Мицухидэ отправил в крепость Сэта письмо с требованием сдаться, но комендант крепости умертвил гонца, а затем сжег крепость и мост.

Таким образом, войску Акэти не удалось переправиться через реку. Мицухидэ воспринял это как личное оскорбление. Пылающий мост, казалось, смеялся над ним. Замышляешь одно, а на деле выходит другое.

Вынужденный вернуться в крепость Сакамото, Мицухидэ впустую потратил два или три дня, дожидаясь восстановления моста. К тому времени, когда ему наконец удалось ворваться в Адзути, город опустел, в крепости не осталось ни души, в городе — товаров; лавочники даже убрали вывески. Семья Нобунаги спаслась бегством, но в спешке ей пришлось оставить золотой и серебряный запас Нобунаги, а также его собрание произведений искусства.

После того как войско Акэти заняло крепость, Мицухидэ увидел эти сокровища, но он им отнюдь не обрадовался, а, напротив, ощутил себя мелким грабителем.

«Не этого я искал, — подумал он. — Какой позор, если люди решат, будто я восстал ради того, чтобы завладеть сокровищами».

Он раздал все золото и серебро, найденные в крепости, своим воинам. Простым воинам досталось по нескольку сот золотых, тогда как военачальники получили от трех до пяти тысяч каждый.

«К чему я стремлюсь?» — вновь и вновь задавался вопросом Мицухидэ. «Властвовать всей страной», — приходил к нему гордый ответ, но проскальзывала в этих словах зловещая пустота. Мицухидэ сознавал, что не случайно был лишен таких честолюбивых намерений: для достижения этой цели у него отсутствовали и возможности, и способности. Главная цель, которую он преследовал — убить Нобунагу, — была достигнута. Пожар в храме Хонно утолил гнев Мицухидэ, и его нынешние желания были столь зыбки и неопределенны, что граничили с пустыми грезами.

Согласно одному из преданий тех времен, Мицухидэ, едва удостоверившись в гибели Нобунаги, попытался сразу покончить с собой — его силой удержали от этого приверженцы. Едва тело Нобунаги превратилось в пепел, ненависть к нему, сковавшая льдом сердце Мицухидэ, стала таять, как снег. Однако десятитысячное войско, вождем которого он теперь был, не разделяло нерешительности предводителя. Напротив, воины надеялись, что истинные свершения и подлинная награда за них — впереди.

— С нынешнего дня князь Мицухидэ стал властелином всей страны, — утверждали люди клана Акэти с решимостью, которой так недоставало теперь самому вождю.

Мицухидэ, на которого они так горячо уповали, стал жалкой тенью самого себя. Изменился его внешний вид, изменились манеры, даже прославленный ум Мицухидэ начал давать осечки.

Мицухидэ оставался в Адзути с пятого по восьмое. За это время его воины взяли крепость Хидэёси в Нагахаме и крепость Нивы Нагахидэ в Саваяме. Полностью захватив таким образом провинцию Оми, Мицухидэ вновь сосредоточил войско в одном месте и выступил на столицу.

Как раз в это время ему сообщили, что клан Хосокава отказывается поддержать его. А ведь он был убежден, что Хосокава Тадаоки, приходившийся ему зятем, присоединится к его войску, как только узнает о свержении Нобунаги. Но клан Хосокава ответил Мицухидэ гневным отказом. До сих пор Мицухидэ тревожился только о том, чьей поддержкой ему удастся заручиться, над тем же, кто станет его самым страшным врагом, он не задумывался вовсе.

И только сейчас, вспомнив о существовании Хидэёси, Мицухидэ ощутил, что ему нанесли сильнейший удар прямо в сердце. Он и раньше отнюдь не недооценивал выдающиеся способности Хидэёси, равно как и силы войска, сосредоточенного в западных провинциях. Напротив, он осознавал, что Хидэёси представляет собой постоянную угрозу. Но Мицухидэ не тревожился по этому поводу, полагая, будто Хидэёси скован в своих действиях войском Мори и не сможет своевременно вернуться туда, где произойдут главные события. Он надеялся, что один из гонцов, отправленных в стан Мори, сумеет выполнить поручение, и ожидал быстрого ответа от Мори, а ответ этот мог быть только одним: они сразу же напали бы на Хидэёси и уничтожили его войско. Но от Мори не приходило никаких вестей. Накагава Сэбэй, Икэда Сёню и Такаяма Укон также не откликались на предложения Мицухидэ. Увы, каждый день он получал все новые подтверждения тому, что на него ополчилось само Небо…

Для Мицухидэ крепость Сакамото имела особенное значение. Она напоминала ему об оскорблении, нанесенном Нобунагой, о постыдной горечи ухода из Адзути, о часах и днях сомнений в стенах крепости. Теперь сомнения остались позади, не было времени и для раскаяния. Так или иначе, он утратил власть над собой. Он променял былой ум, осмотрительность и изобретательность на пустой титул правителя страны.

В ночь на девятое Мицухидэ не имел еще ни малейшего понятия о том, где находится Хидэёси, но его настораживала внезапная перемена в поведении местных князей. На следующее утро он покинул лагерь в Симо Тоба и поднялся на перевал Хорагаминэ в Ямасиро, где намеревался соединиться с войском под командованием Цуцуи Дзюнкэя.

— Не видно ли Цуцуи Дзюнкэя? — то и дело спрашивал Мицухидэ вассалов на протяжении всего дня.

Цуцуи был верным союзником Мицухидэ задолго до того, как последний сжег храм Хонно, поэтому до сих пор Мицухидэ еще ни разу не усомнился в его преданности. Но вот стемнело, а войско Дзюнкэя так и не появилось. Мало того, и трое военачальников клана Ода, которых он рассчитывал привлечь на свою сторону, — Накагава Сэбэй, Такаяма Укон и Икэда Сёню, — так и не ответили на его отчаянные призывы, хотя все трое числились у него в подчинении.

Мицухидэ не зря тревожился. Он обратился к верному Сайто Тосимицу:

— Как ты думаешь, Тосимицу, в чем дело?

Мицухидэ хотелось надеяться, что причина молчания и отсутствия союзников заключается в том, что что-то случилось с его гонцами, или в том, что Дзюнкэй и остальные просто замешкались. Но Сайто Тосимицу уже осознал, что именно произошло.

— Нет, мой господин, — ответил старик, — дело не просто в задержке. Мне кажется, князь Цуцуи и не собирается приезжать. Иначе он давно успел бы добраться сюда из Кориямы.

— На это должна быть причина, — возразил Мицухидэ.

Он призвал к себе Фудзиту Дэнго, быстро начертал письмо и отправил с гонцом в Корияму.

— Возьми лучших лошадей. Если хорошенько поторопишься, сумеешь вернуться к рассвету.

— Если князь Цуцуи примет меня, я успею, — ответил Дэнго.

— Как он может тебя не принять? Разбуди его хоть ночью и потребуй немедленного ответа.

— Хорошо, мой господин.

Дэнго сразу выехал в Корияму. Но еще до его возвращения в лагерь прибыли лазутчики с докладом, что войско Хидэёси повернуло на восток и что его передовые отряды находятся в соседней провинции Хёго.

— Не может быть! Это какая-то ошибка! — взорвался Мицухидэ, услышав новость.

Он и впрямь не мог поверить в то, что Хидэёси удалось заключить мир с Мори. Даже если так, столь быстро привести сюда такое большое войско он все равно не мог.

— Не думаю, мой господин, что донесение — ложное, — возразил Тосимицу, еще раз взяв на себя роль прорицателя несчастья. — В любом случае нам необходимо разработать план обороны.

Видя, что Мицухидэ пребывает в нерешительности, Тосимицу поспешил сделать предложение:

— Если бы вы оставили меня здесь дожидаться Цуцуи, то вам самому следовало бы поспешить, чтобы помешать Хидэёси войти в столицу.

— На прибытие Цуцуи немного надежды, верно?

Мицухидэ наконец смирился с подлинным положением дел.

— Думаю, мой господин, что особо надеяться не стоит.

— Что ты предложишь, чтобы остановить Хидэёси?

— Мы вынуждены исходить из того, что Укон, Сэбэй и Сёню перешли на его сторону. Если к нему присоединится Цуцуи, у нас не хватит сил первыми напасть на Хидэёси. Однако, по моим прикидкам, Хидэёси потребуется еще дней пять-шесть, чтобы сосредоточить здесь все войско. Если нам за это время удастся усилить людьми оборону крепостей Ёдо и Сёрюдзи, выстроить укрепления по дороге с юга на север в Киото и поднять всех воинов в провинции Оми, мы сумеем на какое-то время остановить его наступление.

— Что? Приложить столько усилий только для того, чтобы на время остановить наступление?

— Затем нам надо будет разработать общий план борьбы во всех направлениях, а не только оборону здешних мест. Сейчас мы попали в исключительно трудное положение. Вам надо уехать немедленно.

Тосимицу остался дожидаться возвращения Дэнго из Кориямы.

Тот вернулся с лицом, темным от гнева.

— Беда, — сказал он Тосимицу. — Этот ублюдок Дзюнкэй тоже предал нас. Он привел какие-то отговорки, объясняя, почему не едет сюда, но на обратном пути мне удалось установить, что он поддерживает связь с Хидэёси. Подумать только: на это пошел человек, которого все в клане Акэти считали своим!

Дэнго продолжал возмущаться, но морщинистое лицо Тосимицу оставалось бесстрастным.

Мицухидэ уехал в полдень, так никого и не дождавшись. Он вернулся в Симо Тобу примерно в тот же час, когда Хидэёси забылся недолгим сном в Амагасаки. Одинаковая жара стояла в этот день в буддистском храме в Амагасаки и в лагере в Симо Тобе. Едва вернувшись к себе в ставку, Мицухидэ созвал военачальников и провел военный совет. Он все еще не понимал, что Хидэёси уже находится в Амагасаки и до него при желании можно просто докричаться. И хотя передовые части войска Хидэёси уже прибыли, Мицухидэ по-прежнему уповал на то, что сам Хидэёси сможет появиться здесь только через несколько дней. Было бы неверно приписать эту ошибку нынешней слабости ума или духа Мицухидэ. Просто, при всем своем исключительном уме, он привычно мыслил понятиями здравого смысла. Более того, данное рассуждение превосходно вписывалось в общую картину происходящего.

Военный совет провели без ненужных препирательств, и Акэти Сигэтомо решил покинуть собрание первым. Он сразу же помчался в Ёдо и начал срочные работы по дополнительному усилению обороны крепости. Узкая горная дорога, ведущая в столицу, наверняка привлечет к себе внимание врага и подвергнется нападению. Крепость Ёдо находилась по правую руку от нее, крепость Сёрюдзи — по левую.

Мицухидэ отдал приказ отрядам, стоящим по берегу реки Ёдо: «Отойти в Сёрюдзи и занять оборону. Быть готовыми к вражескому нападению».

Мицухидэ тщательно готовился к предстоящему сражению, но, размышляя о численности вражеского войска, не мог не брать в расчет слабости собственного. Конечно, под началом у него было немало воинов как из столицы, так и из здешних мест, причем число их за последний день значительно возросло. Однако все это были деревенские самураи или просто-напросто ронины, то есть обыкновенные разбойники, стремящиеся отхватить куш пожирнее. Ни у кого из них не было ни настоящей подготовки, ни умения распоряжаться.

— Сколько у нас воинов? — спрашивал Мицухидэ своих людей.

Отряды, находящиеся в Адзути, Сакамото, Сёрюдзи, Хорагаминэ и Ёдо, насчитывали в общей сложности шестнадцать тысяч человек.

— Если бы к нам присоединились Хосокава и Цуцуи, — вздохнул Мицухидэ, — никакая сила не заставила бы меня оставить столицу.

Хотя план предстоящих действий был уже разработан, исходное неравенство сил продолжало беспокоить Мицухидэ. Князь Акэти, склонный все точно рассчитывать заранее, сохранял определенную надежду на успех, хотя и испытывал неотвязный, все нарастающий страх. Грань между победой и поражением была тонкой и зыбкой. Мало-помалу Мицухидэ начинал тонуть в волнах, которые сам же поднял.

Мицухидэ стоял на вершине холма вне основного лагеря и смотрел на мчащиеся по небу облака.

— Похоже, будет дождь, — пробормотал он, хотя ветерок, подхвативший его слова, дождя не обещал. Для полководца, намеревающегося вступить в решительное сражение, погода имеет большое значение. Мицухидэ некоторое время понаблюдал за облаками и за направлением ветра.

Затем он взглянул на реку Ёдо. Маленькие огоньки, трепещущие на ветру, были установлены на борту его собственных сторожевых лодок. Река казалась белой, гряда гор за нею — кромешно-черной.

Широкое небо нависало над рекой и ее дальним устьем в Амагасаки. Мицухидэ пристально вглядывался в ту сторону, глаза его словно светились. «На что способен Хидэёси?» — спрашивал он себя. Затем сердито позвал вассала, что позволял себе редко:

— Сакудза! Сакудза! Где ты там?

Мицухидэ повернулся и широким шагом пошел по направлению к лагерю. Сильный ветер сотрясал ряды шатров так, что они казались морскими волнами.

— Да, мой господин! Я, Ёдзиро, здесь! — воскликнул приверженец, бросившись ему навстречу.

— Ёдзиро! Подать сигнал! Мы немедленно выступаем!

Пока войско снималось с лагеря, Мицухидэ разослал срочные депеши своим полковым военачальникам, включая Мицухару в крепости Сакамото, и известил их о принятом решении. Он не собирался отступать или вести оборонительные сражения. Он решил обрушиться на Хидэёси всей мощью своего войска.

Шел час второй стражи. На небе не было ни звезды. Первым спустился по холму ударный отряд, которому предстояло вести бой на обоих — высоком и низком — берегах реки Кацура. За ними спустились с холма резервные войска, основные полки и арьергард. Внезапно начался сильный дождь. Застав войско на полпути, он в считанные мгновения промочил всех насквозь.

Усилился холодный северо-западный ветер. Пешие воины глухо ворчали, глядя на темную поверхность реки.

— С гор Тамбы дует ветер и несет дождь.

Приди они сюда днем, им было бы видно далеко вокруг. Поблизости находилась Оиносака, а ведь они пересекли ее, выступив из опорной крепости клана Акэти Камэяма, всего десять дней назад. Воинам казалось, будто с тех пор прошло много лет.

— Не падать в воду! Держать порох сухим! — распоряжались командиры.

Течение реки Кацура было сильнее обычного из-за дождя.

Копьеносцы переправились через реку, держась за древки копий идущих впереди; за ними пошли стрелки, подняв над головой ружья и боеприпасы. Мицухидэ с конной свитой промчался на другой берег, подняв тучи брызг. Откуда-то спереди до них доносился гул ружейной пальбы, в небо поднимались искры от горящих крестьянских хижин. Но как только стрельба смолкла, исчезло и пламя и все вокруг погрузилось во тьму.

Прибыл с донесением гонец:

— Наши воины отбили вражескую вылазку. Отступая, враг поджег несколько деревень.

Не обратив внимания на это донесение, Мицухидэ продвинулся через Куга Наватэ, прошел мимо крепости Сёрюдзи, удерживаемой его войском, и намеренно встал лагерем в Онбодзуке, в пятистах или шестистах кэнах юго-западнее крепости. Дождь, давно досаждавший войску, прекратился, на небе, только что черном, как тушь, зажглись звезды.

Враг тоже затаился, думал Мицухидэ, стоя на равнине и глядя во тьму по направлению к Ямадзаки. Глубокое волнение и страх охватывали его, когда он вспоминал, что войско Хидэёси стоит отсюда на расстоянии половины ри. Превратив Онбодзуку в опорный пункт для всего своего войска и используя крепость Сёрюдзи как второй — тыловой — оплот, он развернул боевые порядки веером от реки Ёдо на юго-запад до реки Энмёдзи. К тому времени, когда все передовые части выдвинулись на боевые позиции, почти рассвело и из полумрака начала проступать река Ёдо.

Вдруг со стороны холма Тэннодзан послышалась частая ружейная пальба. Солнце еще не поднялось, на небе стояли тучи, по земле стлался туман. Наступало тринадцатое число шестого месяца. Было еще так рано, что с дороги на Ямадзаки не доносилось ржание ни единой лошади.

Из лагеря Мицухидэ в Онбодзуке можно было увидеть Тэннодзан на расстоянии примерно половины ри к юго-западу. Слева от холма Тэннодзан шла дорога на Ямадзаки и текла полноводная река Ёдо.

Тэннодзан был крутым холмом, однако высота его не превышала трехсот сяку. Накануне, когда главное войско Хидэёси пришло в Тонду, его командиры увидели вдалеке гору. Кто-то спросил у местного проводника:

— Что это за гора?

— У восточного подножия? Ямадзаки.

— Враг в Сёрюдзи. Где эта крепость по отношению к холму Тэннодзан?

Каждый из полков сопровождал проводник из местных жителей. Те, кто разбирался в военном деле, понимали: верх возьмет сторона, которая сумеет захватить высоты.

Военачальникам было ясно: первый, кто сумеет водрузить знамя на вершине холма Тэннодзан, стяжает больше славы, чем тот, кто первым добудет вражескую голову в бою на равнине. Каждый из них поклялся себе, что этим человеком окажется именно он. Вечером двенадцатого многие поделились с Хидэёси своими мыслями по поводу предстоящего сражения, ожидая приказа взять приступом гору.

— Завтра разгорится решающая битва, — сказал Хидэёси. — Ёдо, Ямадзаки и Тэннодзан — места главных боев. Докажите, что вас не зря называют воинами. Не состязайтесь друг с другом, не думайте только о собственной славе. Не забывайте, что князь Нобунага и бог войны Хатиман будут наблюдать за вами с Небес.

Едва получив разрешение Хидэёси на выступление, стрелки устремились в сторону Тэннодзана в великом воодушевлении, смешав строй во мраке ночи. Боевое значение холма Тэннодзан, показавшегося столь привлекательным военачальникам Хидэёси, не укрылось и от взора Мицухидэ. Он принял решение сделать стремительный пеший переход, переправиться через Кацуру и как можно скорее пройти через Онбодзуку, чтобы занять Тэннодзан.

Мицухидэ знал местность ничуть не хуже, чем Накагава Сэбэй и Такаяма Укон. Но хотя они намеревались действовать сходно и в одном месте, мысли Мицухидэ простирались дальше соображений противников.

После того как Мицухидэ переправился через реку Кацура и совершил бросок через Куга Наватэ, он приказал командиру одного из полков отделиться от основного войска и повести своих воинов другой дорогой, сказав ему:

— Взойдите по северному склону холма Тэннодзан и займите вершину. В случае вражеской атаки держитесь до последнего и ни в коем случае не сдавайте этот холм.

Следует отметить, что Мицухидэ был истинным полководцем. Его решения и следующие за ними действия были всегда своевременны, он никогда не упускал возможности нанести удар. Тем не менее на этот раз воины Хидэёси, успев выйти к южному склону холма возле Хиросэ, уже устремились на его вершину.

Стояла кромешная тьма, а местность для большинства воинов была незнакомой.

— Вот тропа. Она, кажется, идет вверх.

— Нет, по ней не пройдешь.

— Да нет же, можно идти!

— Это тупик. Тропа ведет на край пропасти.

Кружа у подножия холма, воины долго не могли отыскать тропу, ведущую на вершину.

Она оказалась крутой; по-прежнему было темно. Считая, что здесь только свои, воины шли, не придерживаясь строя, и не слишком держались своих командиров. Толкаясь и оступаясь, они шли к вершине. И вдруг, когда до нее осталось рукой подать, их встретил частый ружейный огонь.

Это вступили в бой стрелки Акэти, которыми командовал Мацуда Тародзаэмон. Впоследствии выяснилось, что он разделил свой корпус, насчитывающий семьсот человек, на два. Воины Хорио Москэ, Накагавы Сэбэя, Такаямы Укона и Икэды Сёню, опережая друг друга, стремились подняться на вершину холма. Внизу оставались только воины Хори Кютаро, которые взяли под наблюдение развилку дорог чуть к северу от подножия. Они быстро окружили подножие холма, чтобы отрезать противнику путь к отступлению.

Как и следовало ожидать, попавшись на эту хитрость, воины Кютаро встретились лицом к лицу с отрядом под командованием самого Мацуды Тародзаэмона. Завязалось сражение, еще более кровопролитное, чем на вершине. Оно сразу переросло в рукопашную. Воины Акэти и Оды бились среди растущих на склоне сосен и усеявших его валунов. Огнестрельное оружие мешало, в ход пошли копья, длинные мечи и секиры.

Некоторые, схватившись с врагом, падали с обрыва. Тем, кто, не удержавшись на ногах, падал, прокалывали спину копьем. Участвовали в бою с обеих сторон и лучники — пение стрел сопровождало шум рукопашной и грохот ружейного огня. Но громче всего звучали боевые кличи пятисот или шестисот воинов, сошедшихся в схватке. Казалось, кричат не люди, а вселившиеся в них злые духи.

Одна сторона теснила другую, затем откатывалась назад. Меж тем наступило утро. Впервые за долгое время небо расчистилось, его синеву подчеркивали белые облака. Погожее утро заставило приумолкнуть цикад. Вместо их пения в горах стоял грохот битвы и звучали неистовые боевые кличи. Вскоре склон холма покрылся окровавленными телами, местами — по три-четыре вповалку. Вид трупов возбуждал сражающихся. Переступая через тела павших соратников, воины словно пересекали границу жизни и смерти. Одинаковые чувства владели сейчас воинами Хори и Акэти.

Положение на вершине холма оставалось неопределенным, меняясь каждую минуту. И вдруг, в разгар сражения, боевые кличи воинов Мацуды внезапно сменились воплями, похожими на детский плач. Надежда на успех обернулась горьким отчаянием.

— В чем дело?

— Почему отступаем? Ни шагу назад!

Не понимая, отчего их соратники внезапно обратились в бегство, многие из воинов Мацуды не могли удержаться от гневных возгласов. Но и их самих уже словно обвалом несло к подножию холма. Командир отряда Мацуда Тародзаэмон был сражен пулей на глазах у воинов. Оруженосцы унесли его с поля боя на плечах.

— Вперед! Перебьем их всех!

Большая часть воинов Хори устремилась вдогонку за беглецами, и Кютаро что было сил закричал:

— Прекратить преследование!

Но в такие мгновения даже самый строгий приказ не исполняется. Как и следовало ожидать, первый полк Мацуды катился сейчас со склона холма, напоминая грязный речной поток. Подкрепления не подошли, военачальника застрелили; им оставалось только спасаться бегством.

Воины Хори значительно уступали численностью собранным на холме отрядам Акэти. Теперь они были без боя смяты врагом, лавиной катившимся с вершины холма. Та часть воинства Хори, которая пустилась в погоню, попала в клещи, и, как опасался Кютаро, началась ужасная резня.

В это время отряды Хорио, Накагавы, Такаямы и Икэды сообща захватили вершину холма.

— Победа за нами!

— Тэннодзан наш!

Раздались первые победные кличи. Хидэёси дожидался прибытия Нобутаки на реку Ёдо и поэтому еще не явился на передовую. Лишь позже, примерно в час Барана, то есть далеко за полдень, он присоединил к своему войску отряд под командованием Нобутаки и Нивы Нагахадэ и отправился в ставку. Палящее солнце успело высушить воспоминания о ночном дожде, люди и лошади обливались потом, яркие доспехи и плащи посерели от пыли. В этих тусклых тонах единственным ярким пятном оставалось княжеское знамя Хидэёси с изображением золотых тыкв.

Пока со стороны холма Тэннодзан по-прежнему доносилась стрельба, деревня казалась вымершей. Но когда воины Акэти ушли, а на смену им на улицы хлынуло воинство Хидэёси, у каждого порога внезапно появились кувшины с водой, дыни и чайники с горячим чаем. Даже женщины вышли наружу пожелать успеха войску Хидэёси.

— Всех ли вы уничтожили?

Хидэёси, не слезая с коня, смотрел на знамена своего войска, уже водружаемые на вершину ближнего холма.

— Всех до единого, — отозвался Хикоэмон.

Он получал донесения от командиров, принимающих участие в сражении частей, держал в уме общую картину и то и дело докладывал о ней Хидэёси. Вот и сейчас он сказал:

— Отряд Мацуды в разгар схватки потерял командира. Часть воинов Мацуды бежали, спустившись по северному склону холма, тогда как другие присоединились к вражескому полку, стоящему в Томооке.

— Почему такой искушенный полководец, как Мицухидэ, с легкостью сдал нам важную высоту?

— Должно быть, он не думал, что мы успеем прибыть так скоро. Ошибся в расчетах.

— Что известно об его основном войске?

— Оно расставлено так: от реки Ёдо до Симоуэно, крепость Сёрюдзи — запасной оплот, река Энмёдзи — передовой рубеж.

В это мгновение боевые кличи и шум пальбы донеслись со стороны, где текла река Энмёдзи. Наступал час Обезьяны.

Река Энмёдзи, протекавшая к востоку от деревни Ямадзаки, впадала в реку Ёдо. На месте слияния рек земля была заболочена и поросла тростником. В обычные дни отсюда доносилось несмолкающее птичье пение, но сегодня никаких птиц не было.

В утренние часы противостоящие друг другу полки — левое крыло войска Мицухидэ и правое крыло войска Хидэёси — вышли с двух сторон на противоположные берега реки. Тростник трепетал на ветру. Густые заросли скрывали противника, и воинам с обоих берегов были видны только самые верхушки вражеских знамен. Однако на северном берегу пятитысячное войско под командованием Сайто Тосимицу, Абэ Садааки и Акэти Сигэтомо готовилось начать наступление. А на южном берегу восемь тысяч пятьсот воинов под командованием Такаямы Укона, Накагавы Сэбэя и Икэды Сёню выстроились в несколько линий. Обливаясь потом на жаре, в сырой низине, они тоже ждали часа, чтобы нанести удар.

Они ждали прибытия Хидэёси. Отдать приказ о наступлении должен был главнокомандующий.

— Куда подевалось главное войско?

Они кляли соратников за опоздание, но им оставалось только скрежетать зубами.

Акэти Мицухидэ, остававшийся в ставке в Онбодзуке, давно узнал о гибели Мацуды Тародзаэмона на холме Тэннодзан и о полной потере этой высоты. Он проклинал себя за ошибку в расчетах времени прибытия противника. Он прекрасно понимал, как велика разница — сражаться, удерживая за собой Тэннодзан, или, наоборот, вести решающую схватку, отдав ключевую высоту противнику.

Но хотя и печалила Мицухидэ потеря холма Тэннодзан, это была только четвертая по значению из владевших его душой горестей. Прежде всего его возмущало предательство Цуцуи Дзюнкэя. Затем его тяготил собственный ошибочный приказ укрепить крепость Ёдо, основанный на неверном определении скорости, с которой сможет подойти войско Хидэёси. И наконец, ему была отвратительна собственная нерешительность. Он все еще не в силах был определить, вести ли наступательное сражение или оборонительное. И даже прибыв в Онбодзуку, он еще не пришел к ясному решению.

Битва началась чуть не по чистой случайности. Оба войска провели все утро в зарослях тростника, мучаясь от духоты и терзаемые комарами. Они угрюмо посматривали в сторону, где, судя по верхушкам знамен, должен был находиться неприятель, и дожидались приказа своих военачальников. Вдруг лошадь под дорогим седлом рванулась со стороны войска Оды к воде, должно быть, чтобы напиться.

Четверо или пятеро воинов — видимо, приспешники хозяина лошади — бросилось за ней вдогонку. С другого берега на них обрушился град пуль. Частые и дружные залпы следовали один за другим.

В ответ войско Хидэёси открыло огонь по северному берегу, чтобы вызволить своих воинов, затаившихся в прибрежном тростнике. Никому больше не хотелось дожидаться приказа.

— Вперед!

После перестрелки приказ войску Оды на общее наступление уже не мог не последовать. Воины Акэти не заставили себя долго ждать и тоже начали переправу.

На месте слияния Энмёдзи и Ёдо река была довольно широка, но чуть выше по течению Энмёдзи представляла собой обыкновенный ручей.

После нескольких дней непрерывных дождей течение было сильным. Пока стрелки Акэти, поднявшись из зарослей на северном берегу, палили по воинам Хидэёси, сосредоточившимся на южном, тяжело вооруженные копьеносцы — отборные отряды Акэти — перешли реку и начали подниматься на противоположный берег.

— Выслать вперед копьеносцев! — закричал один из командиров отряда Такаямы, от нетерпения подпрыгивая на месте.

Поскольку река в этом месте была узкой, возможности для ведения ружейного огня оказались ограниченны. Пока стрелки, произведя залп, перестраивались, — то есть вторая цепь заступала на место первой, а та отходила, чтобы перезарядить ружья, — враг мог ворваться в их ряды.

— Стрелки, в сторону! Пропустить атакующих!

Отряд копьеносцев Накагавы построился, изготовившись к схватке. Многие из воинов били копьями с берега в воду.

Метили они во врага, хотя проще было держать копья наперевес и сбрасывать обратно в воду тех, кто поднимался на берег. А в воде шла ожесточенная рукопашная: здесь бились копьями, и мечами, и древками сломанных копий. Воины разили друг друга и падали замертво в воду.

Крик — поединок — падение в стремительную воду — туча брызг. Грязная вода пенилась вокруг живых и павших. Кровь и желчь поднимались на поверхность воды, их смывало течение.

К этому времени на смену передовому отряду под командованием Накагавы Сэбэя пришли свежие части Такаямы Укона. Слаженно, как юноши, несущие священный паланкин на храмовый праздник, издав единый клич, они плечом к плечу вступили в бой.

Быстро пробравшись сквозь заросли тростника, они неожиданно обрушились на врага. День уже клонился к концу. Алые закатные облака бросали прозрачные тени на черные фигуры воинов, метавшиеся в смертельной схватке.

Неистовое сражение длилось еще целый час. Ярость, с какой бились воины под командованием Сайто, поразила даже противника. Когда их, казалось, уже окончательно смяли, они поднялись еще раз, исполненные прежней решимости. Раз за разом отражали они все новые атаки, намертво встав на зыбкой болотной почве. И не только они: чуть ли не все отряды Акэти сражались с неистовством отчаяния, их грозные крики передавали горечь, объявшую командира гибнущей армии, князя Акэти Мицухидэ.

— Отступаем, иначе нас окружат! Все назад! Все назад!

Отчаянный крик разлетелся со скоростью ветра, и в двух других отрядах Акэти вскоре узнали плачевные вести.

Сердцевиной построения войска Акэти был мощный засадный отряд в пять тысяч воинов, оттянутый к Онбодзуке и находящийся под личным командованием Мицухидэ. Справа этот отряд был прикрыт четырехтысячным отрядом, включая две тысячи воинов под началом Фудзиты Дэнго.

Дэнго приказал ударить в большой барабан, и его воины выстроились в боевые порядки под знаменем, готовясь встретить наступление противника. Летучие отряды лучников обрушили на врага смертоносный град стрел, им ответили мощным ружейным залпом.

По приказу Дэнго лучники отпрянули в сторону, на их место заступили стрелки. Они произвели залп. Не дожидаясь, пока рассеется пороховой дым, копьеносцы в латах возникли перед воинами Оды и принялись прокладывать себе дорогу сквозь их ряды железными копьями. Дэнго с отборными силами уничтожил полк Хатии.

Вставшие на смену полку Хатии воины князя Нобутаки атаковали воинство Акэти. Но Дэнго разбил и обратил в бегство и воинов Нобутаки. Какое-то время казалось, будто никто не может противостоять воинам Дэнго.

Забил барабан, возглашая наступление отряда Фудзиты. Казалось, эти звуки выражают гордость клана, не имеющего равных в бою. Воины Фудзиты напали на конную свиту Нобутаки и заставили вражеских самураев, для спасения молодого князя, обратиться в беспорядочное бегство.

Как раз в эти минуты с фланга на отряд Фудзиты обрушились пятьсот вражеских воинов, вопя так, словно их была тьма-тьмущая.

Тучи в небе еще алели, но на землю уже пали густые сумерки. Дэнго осознал, что зашел в наступлении чересчур далеко, и поспешил изменить приказ.

— Разворачивайтесь вправо! — закричал он. — Скорее разворачивайтесь! Вправо, как можно дальше вправо!

Он намеревался построить свое войско кольцом и отступить на воссоединение с основными силами, а там уж стоять насмерть.

Все бы так и было, но слева на его воинов обрушился отряд Хори Кютаро. Дэнго почудилось, что воины выросли из-под земли, — настолько стремительно и внезапно они появились.

Отступать стало некуда. Дэнго понял это сразу, и времени на новое перестроение у него не оставалось. Воины Хори косили его людей со скоростью ветра и начали брать отряд в клещи.

Знамя Нобутаки развевалось все ближе к тому месту, где сражался Дэнго.

В это мгновение пятьсот всадников во главе со старшим и средним сыновьями Дэнго выехали вперед и бесстрашно врезались в гущу неприятеля. Меж тем стемнело. Ветер носил по полю боевые кличи живых и предсмертные вопли павших, уносил в небеса запах крови.

Отряд под командованием Нобутаки слыл самым мощным соединением в войске Хидэёси. Сейчас он был вдобавок усилен трехтысячным отрядом под началом Нивы Нагахидэ. И сколько бы силы и мужества ни нашлось у Дэнго с его воинами, прорвать такую вражескую линию они не могли.

Дэнго получил шесть ранений. Продолжая рубиться на мечах и одновременно укрощать обезумевшего в грохоте битвы коня, он начал терять сознание. Откуда-то сзади, из мрака, его окликнули.

Думая, что это обращается к нему его сын, Дэнго поднял голову от конской гривы и попробовал обернуться. В то же мгновение что-то ударило его в лоб, прямо над правым глазом. Ему показалось, будто звезда, сорвавшись с небес, вонзилась ему в чело.

— Оставайся в седле! Не спешивайся! Тебя лишь задело стрелой! Держись!

— Кто ты? Кто меня держит?

— Это я, Тодзо.

— Ах, это ты, брат. Что с Исэ Ёсабуро?

— Убит.

— А что с Сувой?

— Тоже убит.

— А Дэмбэй?

— Бьется, со всех сторон окруженный врагами. Теперь позволь помочь тебе. Обопрись о переднюю луку.

И, не заботясь более о судьбе Дэмбэя, Тодзо взял поводья коня, на котором почти без чувств сидел его брат, и на полной скорости помчался прочь от бушующего со всех сторон хаоса.

 

Пара ворот

Одинокий ветер продувал насквозь сосны, растущие вокруг лагеря Мицухидэ в Онбодзуке. Шатер, колыхаясь под ветром, казался живым существом. Полог беспрестанно трепетал, нашептывая горестную и призрачную песню.

— Ёдзи! Ёдзи! — окликнул Мицухидэ.

— Да, мой господин!

— Это был гонец?

— Да, мой господин.

— Почему он не доложил прямо мне?

— Его донесение нуждается в дополнительных подтверждениях.

— С каких пор вы взялись решать, что надо докладывать, а что нет?

Мицухидэ и впрямь почувствовал возмущение и досаду.

— Прошу прощения, мой господин.

— Наберись смелости! Или тебя пугают дурные предзнаменования?

— Нет, мой господин. Я готов умереть.

— Вот как?

Мицухидэ внезапно осознал, что говорит с чрезмерным раздражением, и сбавил тон. И подумал при этом, что упрек относительно дурных предзнаменований касается его самого ничуть не меньше, чем Ёдзи. Ветер выл еще заунывней, чем днем. Поля и огороды находились на другом склоне холма. К востоку лежала Куга Наватэ, к северу высились горы, на западе текла река Энмёдзи. Но во тьме были видны только мерцающие в небе над полем сражения звезды.

Недавно был час Обезьяны, а теперь уже шла вторая половина часа Петуха. В час Обезьяны знамена войска Акэти заполняли все поле. Куда они подевались? Должно быть, войско разбито. Мицухидэ зачитывали список павших, пока он был в состоянии выслушивать этот бесконечный перечень дорогих имен.

Все заняло не более трех часов. Вне всякого сомнения, Ёдзиро только что получил еще одно удручающее донесение с поля боя, и ему не хватило смелости доложить Мицухидэ. Выслушав упрек князя, Ёдзиро вновь спустился по склону холма. Оглядевшись по сторонам, он прислонился к стволу сосны и уставился на звезды.

Подъехал всадник. Он сдержал коня, завидев Ёдзиро.

— Друг или враг? — спросил приверженец Мицухидэ, взяв наперевес копье, на которое он перед этим опирался, как на посох.

— Друг, — отозвался прибывший, слезая с лошади.

С первого взгляда на неуверенные движения незнакомца Ёдзиро понял, что тот тяжело ранен. Он подошел, предложил ему помощь — и только тут узнал его.

— Гёбу! — воскликнул он. — Держись! Попробуй опереться на меня.

— Это ты, Ёдзиро? А где князь Мицухидэ?

— На вершине холма.

— Он все еще здесь? Ему тут опасно оставаться. Надо немедленно уехать отсюда.

Гёбу поднялся на холм, подошел к Мицухидэ и простерся ниц перед ним, едва не лишившись чувств.

— Войско разбито. Остались только мертвые и умирающие. Столько людей пало смертью храбрых, что мне не перечесть их имен.

Подняв глаза, он увидел смертельно бледное лицо Мицухидэ. Казалось, оно плывет по небу между соснами, как луна. Мицухидэ не промолвил ни слова, как будто и не слышал того, что ему сказали.

Гёбу продолжил рассказ:

— На время нам удалось надавить на центр вражеских позиций, но тут стемнело, путь к отступлению оказался перекрыт, и мы нигде не могли отыскать Дэнго. Полк Сандзаэмона попал в окружение, и там завязалась особенно жестокая схватка. Сандзаэмону удалось прорваться, выведя с собой всего двести воинов. Его последним напутствием было: «Немедленно отправляйся в Онбодзуку и скажи его светлости, что необходимо как можно скорее отступить в крепость Сёрюдзи, а там решить — держать ли оборону или, пока не настало утро, отступить в глубину провинции Оми. До тех пор я его прикрою. После того как мы узнаем, что его светлость в безопасности, мы помчимся в лагерь Хидэёси и найдем смерть в бою».

Мицухидэ по-прежнему безмолвствовал. Когда Гёбу закончил доклад, он тяжело вздохнул, глядя на умирающего вестника печали. Тот испустил последний вздох.

Мицухидэ посмотрел на него, а затем с отсутствующим видом обратился к Ёдзиро:

— Его тяжело ранили?

— Да, мой господин, — ответил Ёдзиро, смахивая слезу.

— Кажется, он умер.

— Да, мой господин.

— Ёдзиро, — Мицухидэ внезапно заговорил совершенно другим тоном, — что же все-таки говорилось в предыдущем донесении?

— Не стану ничего скрывать, мой господин. На поле боя появилось войско Цуцуи Дзюнкэя и ударило на нас слева. Сайто Тосимицу и его воинам не удалось справиться с этим натиском, и они погибли.

— Не может быть!

— Я понимал, что вы едва ли поверите, даже если я открою истину. Я надеялся оттянуть это известие до тех пор, когда оно уже не могло бы подлить в чашу событий новой горечи.

— Да, таков мир земной, — согласился Мицухидэ. — Впрочем, какая разница!

Мицухидэ рассмеялся. По крайней мере, это походило на смех. Затем, резко махнув рукой в глубь лагеря, велел подать лошадь.

Большую часть войска Мицухидэ отправил на поле боя, но и сейчас в лагере, вместе с ним и со старшими соратниками клана, оставалось не менее двух тысяч воинов. Возглавив это воинство, Мицухидэ решил пробиться на выручку остаткам отряда Сандзаэмона и принять последний бой. Взобравшись на коня, он отдал приказ на выступление громовым голосом, раскаты которого разнеслись по всей Онбодзуке. А затем, не дожидаясь, пока поднимется и соберется войско, развернулся и помчался вниз по склону холма, сопровождаемый только несколькими всадниками.

Кто-то, опередив его, уже выбежал из лагеря, спустился по склону и сейчас встал посреди дороги, загородив ее широко раскинутыми руками.

— Кто ты? — воскликнул Мицухидэ, резко осадив коня. От неожиданности животное поднялось на дыбы.

Узнав своего старшего соратника Хиду Татэваки в человеке, остановившем его и схватившем поводья коня, Мицухидэ разгневался:

— Татэваки, почему ты останавливаешь меня?

— Ёдзиро! Сандзюро! Почему вы не остановите его? — обрушился Хида Татэваки на приверженцев Мицухидэ. — Немедленно спешьтесь! — Затем, почтительно поклонившись Мицухидэ, добавил: — Человек, которого я сейчас вижу перед собой, — не тот князь Мицухидэ, которому я служу. Поражение в одной битве не означает проигрыша войны. На вас, мой господин, не похоже очертя голову бросаться на верную смерть только из-за того, что вы проиграли одно-единственное сражение. Враг будет смеяться над нами, потому что мы потеряли самообладание. Хоть ваше войско и разбито, но у вас есть семья в Сакамото и несколько сподвижников в разных провинциях — они ждут вашего знака. Положение дел вовсе не безысходно. И прежде всего вам надлежит отступить в крепость Сёрюдзи.

— О чем ты говоришь, Татэваки? — Мицухидэ потряс головой так же резко, как тряс гривой его конь. — Или ты надеешься, что павшие восстанут и, преисполнившись прежним мужеством, пойдут за меня в сражение? Я не могу бросить своих воинов, не могу отдать их на заклание врагу, а сам исчезнуть. Я намерен нанести сокрушительный удар Хидэёси и покарать Цуцуи Дзюнкэя за предательство. Я не ищу бесславной смерти. Я хочу показать им, каков на самом деле Мицухидэ. Изволь дать мне проехать!

— Но почему у мудрого князя такие бешеные глаза? Сегодня нашему войску нанесен сокрушительный удар. По меньшей мере три тысячи воинов убито, а множество других ранено. Военачальники почти все убиты, новобранцы дрогнули в бою. Сколько, по-вашему, осталось воинов в лагере?

— Пропусти меня! Я сделаю то, что мне угодно! Изволь немедленно пропустить меня!

— Ваши бессмысленные слова доказывают, что вы и впрямь ищете смерти, и не более того, — и я сделаю все, что в моих силах, лишь бы воспрепятствовать вам в этом намерении. Затеянное имело бы определенный смысл, будь у вас под рукой три-четыре тысячи несокрушимых воинов, но мне кажется, в бой вслед за вами устремятся четыреста или, самое большее, пятьсот человек. Все остальные потихоньку ускользнули из лагеря еще с вечера и разбежались кто куда.

Пока Татэваки объяснял это своему господину, глаза ему застилали слезы.

— Неужели человеческий ум так хрупок? И стоит уму ослабеть, как самый мудрый из нас становится настоящим безумцем! — Такэваки не отрываясь глядел на Мицухидэ и в ужасе осознавал, как переменился его повелитель. Проливая горькие слезы, он поневоле вспоминал, какой остротой ума и дальновидностью отличался совсем недавно князь Акэти.

Остальные военачальники столпились вокруг Мицухидэ. Двое из них уже побывали в сегодняшнем бою, однако, тревожась за своего господина, поспешили воротиться в лагерь. Один из них сказал:

— Пока мы здесь топчемся на месте, враг с каждой минутой подходит все ближе — скоро он сможет покончить с нами прямо здесь. Следует поторопиться и как можно скорее добраться до Сёрюдзи.

Татэваки не стал дожидаться, пока примет окончательное решение его господин. Он затрубил в раковину и приказал остаткам войска отступить на север. Ёдзиро и еще один приверженец, спешившись, повели под уздцы коня Мицухидэ, чуть ли не силой вынуждая князя отступить. Военачальники и воины, еще остававшиеся на склоне холма, поспешили последовать за ними. Как утверждал Татэваки, их оказалось не больше пятисот.

Миякэ Тобэй был комендантом крепости Сёрюдзи. Здесь настроение у всех тоже было унылым, разговоры шли только о неизбежном поражении: крепости суждено скоро пасть. В слабом свете мигающих фонарей защитники крепости думали о том, как бы уцелеть самим. В ходе военного совета им не удалось прийти к разумному решению. Даже Мицухидэ осознал, что окончательное поражение неотвратимо.

Дозоры, выставленные за пределами крепости, неоднократно доносили о приближении вражеского войска. Сама крепость была недостаточно мощна, чтобы устоять перед прямой атакой войск Хидэёси. Никуда не годилась и крепость Ёдо, об укреплении которой Мицухидэ распорядился несколько дней назад. Более всего это напоминало попытку возведения плотины после того, как вода начала выходить из берегов.

Единственным утешением Мицухидэ оставалось число военачальников и пеших воинов, не только сохранивших верность своему господину, но и доказавших ее в ходе яростного неравного сражения. Здесь имело место любопытное противоречие: воины клана Акэти — того самого клана, который поднял мятеж против повелителя всей страны, — свято хранили узы, связующие вассала с господином. Конечно, Мицухидэ обладал многими достоинствами, и его приверженцы показывали себя по отношению к нему истинными самураями.

По этой причине число убитых и раненых сравнительно с числом принявших участие в битве было необычайно велико, хотя само сражение длилось всего три часа. Как было подсчитано позднее, потери составили три тысячи человек в войске Акэти и три тысячи триста — в войске Оды. О раненых и говорить нечего. Исходя из этого, можно судить о мужестве воинов Акэти, ничуть не уступавших в этом своему господину. Учитывая относительную малочисленность войска Мицухидэ — соотношение сил составляло один к двум — и невыгодные условия, в которых ему пришлось принять бой, его поражение не должно вызвать осуждения или насмешки.

На тринадцатый день шестого месяца луна была скрыта полупрозрачными облаками. Мчались всадники: один или двое впереди, остальные — несколько поотстав. Тринадцать всадников с севера, от реки Ёдо, в сторону Фусими.

Когда они наконец въехали в густую тень гор, Мицухидэ, обернувшись на скаку, спросил у Татэваки:

— Где мы?

— Это долина Окамэ, мой господин.

Пятна лунного света падали сквозь ветви деревьев на Татэваки и на тех, кто ехал следом.

— Ты намерен переправиться к северу от Момоямы, а затем выйти через Огурусу на дорогу к храму Кансю? — спросил Мицухидэ.

— Совершенно верно. Если, поехав по этой дороге, мы сумеем добраться до Ямасины и Оцу до рассвета, нам не о чем будет тревожиться.

Синси Сакудзаэмон, проехавший чуть вперед, внезапно сдержал коня и знаком предложил Мицухидэ остановиться. Мицухидэ со спутниками послушались. Не осмеливаясь даже перешептываться, они молча следили, как отправились на разведку Акэти Сигэтомо и Муракоси Сандзюро. Двое проехавших вперед всадников остановились на берегу и знаками предложили остальным не спешить. Какое-то время они провели у реки, настороженно вслушиваясь в тишину.

Вражеская засада?

В конце концов они облегченно вздохнули. По сигналу лазутчиков отряд опять двинулся вперед. Луна и облака висели посередине ночного неба. Как бы тихо и скрытно ни стремились они ехать, на склоне лошади начали наступать на камни и полусгнившие бревна, и даже этого небольшого шума оказалось достаточно, чтобы переполошить спящих птиц. Каждый раз, когда это происходило, Мицухидэ и его спутники придерживали коней.

После страшного поражения войско Мицухидэ удалилось в крепость Сёрюдзи и позволило себе передохнуть там. Позже они принялись обсуждать остающиеся возможности, но в конце концов сошлись на том, что следует искать спасения в Сакамото. Все вассалы Мицухидэ уговаривали его набраться терпения. И вот, поручив Миякэ Тобэю заботу о крепости, Мицухидэ пустился в бегство.

Отряд, выступивший с ним из Сёрюзди, насчитывал четыреста или пятьсот человек. Но к тому времени, когда они прибыли в деревню Фусими, большая часть воинов успела разбежаться. С Мицухидэ остались лишь самые испытанные приверженцы — всего тринадцать.

— Будь нас больше, врагу было бы легче нас обнаружить. Да и в любом случае всякий, кто не готов отдать жизнь за князя, оказался бы ненужной обузой. Князь Мицухару находится в Сакамото, и у него там три тысячи воинов. Единственное, что нам нужно, — добраться туда живыми и невредимыми. Молю богов, чтобы они пришли на помощь нашему бедному господину.

Так утешали себя и друг друга приверженцы Мицухидэ.

Хотя местность была холмистой, крутые подъемы и спуски по дороге не попадались. Луна сияла, почва, размытая дождями, была вязкой, а на дороге стояли лужи.

Вдобавок ко всему Мицухидэ и его люди испытывали страшную усталость. Они уже находились неподалеку от Ямасины, а стоило им попасть в Оцу, и они оказались бы в безопасности. Этим они и подбадривали друг друга в пути, хотя для измотанных людей остававшиеся несколько ри казались целой сотней.

— Мы въезжаем в деревню.

— Это, должно быть, Огурусу. Ведем себя тихо!

Там и здесь попадались горные хижины, крытые черепицей. Отряду Мицухидэ хотелось по возможности держаться подальше от человеческого жилья, но дорога вилась как раз вдоль домов. К счастью, все спали. Дома стояли в густых зарослях бамбука, сияла луна; жители мирно спали, не ведая о тревогах мира.

Прищурившись, чтобы лучше видеть во тьме, Акэти Сигэтомо и Муракоси Сандзюро первыми въехали в деревню и миновали ее без происшествий. Остановившись у тропинки, ведущей в бамбуковую рощу, они решили дождаться остальных.

Фигуры двух всадников и отблеск лунного света на остриях их копий были четко видны из рощи, до которой оставалось пятьдесят кэнов.

Вдруг из темноты донесся шорох, кто-то наступил на ветку, послышался крик дикого зверя.

Татэваки, ехавший перед Мицухидэ, невольно оглянулся. Тьма покрывала утопавшие в зарослях бамбука хижины. В двадцати кэнах позади четко вырисовывался неподвижный силуэт Мицухидэ.

— Мой господин, — позвал Татэваки.

Ответа не последовало. Побеги молодого бамбука трепетали, хотя вокруг не было ни ветерка.

Татэваки хотел вернуться, когда Мицухидэ внезапно сорвался с места и, не произнеся ни слова, промчался мимо. Он привалился к шее коня. Татэваки счел это странным, однако молча поехал за Мицухидэ. Так же поступили и остальные всадники.

Они без всяких приключений проехали по дороге еще триста кэнов. Здесь их дожидались двое лазутчиков — и вот вновь все тринадцать помчались вперед. Мицухидэ ехал шестым.

Внезапно лошадь Муракоси встала на дыбы. В то же мгновение над головой у него взметнулся меч.

Единым махом Муракоси отрубил заостренный конец бамбукового копья. Руки, державшие копье, исчезли в зарослях, но все спутники Мицухидэ заметили, что случилось.

— Кто это? Разбойники?

— Должно быть. Едем осторожней. Они, наверное, скрываются в зарослях.

— Муракоси, с тобой все в порядке?

— Неужели вы думаете, что мне страшно бамбуковое копье какого-то лесного воришки?

— Не отвлекайтесь! Смотрите в оба! Лишние разговоры могут обернуться новыми неприятностями.

— А что с его светлостью?

Все, как по команде, оглянулись.

— Глядите! Глядите!

Внезапно они побледнели. В ста шагах перед ними Мицухидэ упал с коня. Хуже того, он корчился на земле и стонал так, словно подняться ему больше не было суждено.

— Мой господин!

— Мой господин!

Сигэтомо и Татэваки, спешившись, бросились к Мицухидэ и попытались вновь посадить его в седло. Но у Мицухидэ уже не было сил. Он молча покачал головой.

— Что с вами, ваша светлость?

Спутники Мицухидэ, позабыв обо всем на свете, столпились вокруг него во тьме. Стенания князя и горькие вздохи его вассалов разносились по воздуху. В это мгновение из-за облаков вышла луна.

Из зарослей донеслись шаги и крики разбойников.

— Сообщники того разбойника заходят к нам в тыл. Такие шакалы всегда готовы наброситься на любого, кто поскользнется. Сандзюро и Ёдзиро, позаботьтесь о них!

По приказу Сигэтомо воины разбились на две группы. Сверкнули наконечники копий и лезвия мечей.

— Ах ты, собака!

Кто-то с треском заворочался в зарослях бамбука. Казалось, там пролился дождь листьев или промчалась стая обезьян. Молчание ночи было нарушено окончательно.

— Сигэтомо… Сигэтомо… — прошептал Мицухидэ.

— Я здесь, мой господин.

— Ах… Сигэтомо… — повторил Мицухидэ.

Он принялся вслепую шарить руками, словно ища, за что ухватиться или на что опереться.

Кровь текла у него из раны на груди, взор туманился, говорить было трудно.

— Я перевяжу вашу рану и дам снадобья, потерпите немного.

Мицухидэ покачал головой, давая понять, что ему ничем не поможешь. Его руки продолжали что-то искать.

— Что вам угодно, мой господин?

— Кисточку.

Сигэтомо принес князю кисточку, тушь и бумагу. Мицухидэ дрожащей рукой взял кисточку и уставился на чистый лист. Сигэтомо понял, что он собирается сочинить предсмертное стихотворение. Щемящая боль пронзила грудь верного вассала. Он не мог вынести того, что его князь вынужден заниматься столь важным делом в таких презренных обстоятельствах, и, преисполненный уверенности в высоком предназначении своего господина, поспешил сказать:

— Не беритесь за кисточку сейчас, мой господин. До Оцу рукой подать, а если мы сумеем добраться туда, нас встретит князь Мицухару. Позвольте перевязать вашу рану.

Пока Сигэтомо, положив лист бумаги наземь, рылся в сумке, Мицухидэ собрался с силами и повел в воздухе правой рукой. Опершись на левую, он сел, вновь правой взял кисточку, судорожно стиснул ее и начал писать:

Нет, не двое ворот, называемые Верность и Предательство…

Но рука его дрожала так сильно, что написать вторую строчку он не мог. Мицухидэ передал кисточку Сигэтомо:

— Напиши за меня остальное.

Опершись на колени Сигэтомо, Мицухидэ поднял голову и молча залюбовался луной в ясном небе. Когда его лицо залила смертельная белизна, по сравнению с которой померкла даже луна, он произнес заключительные строки голосом, на диво четким и спокойным:

Великий Путь пронизывает глубину сердца.

Очнувшись от пятидесятипятилетнего сна,

Я возвращаюсь.

Сигэтомо, отложив кисточку в сторону, горестно заплакал. В это мгновение Мицухидэ извлек из ножен малый меч и перерезал себе горло. Сакудзаэмон и Татэваки, бросившись назад, с ужасом убедились в непоправимости происшедшего. Оба они покончили с собой над телом князя. Еще четверо, а вот уже и шестеро, а вот уже и восемь вассалов обступили тело Мицухидэ и один за другим лишили себя жизни. В мгновение ока алый цветок бездыханного тела князя Акэти со всех сторон расцвел алыми лепестками.

Ёдзиро в это время рыскал в бамбуковых зарослях, преследуя разбойников. Опасаясь, что его уже убили, Муракоси окликнул друга:

— Ёдзиро, вернись! Ёдзиро!

Но взывал он тщетно — Ёдзиро так и не вышел из чащи. На теле у самого Муракоси было множество ран. Когда он кое-как, ухватившись за ствол бамбука, поднялся на ноги, ему попался на глаза человек.

— Это вы, господин Сигэтомо?

— Сандзюро?

— Как его светлость?

— Князь Акэти лишил себя жизни.

— Не может быть! — Сандзюро не мог совладать со своими чувствами. — Где он?

— Здесь, Сандзюро.

Сигэтомо показал Сандзюро голову Мицухидэ, которую он отсек, завернул в плащ и прикрепил к седлу, и скорбно опустил взор.

Сандзюро бросился к лошади Сигэтомо. Увидев голову Мицухидэ, он издал протяжный, горестный крик. Справившись с собой, он спросил:

— Каковы были его последние слова?

— Он прочитал стихи о вратах верности и о вратах предательства.

— В самом деле?

— Хотя он и поднял мятеж против Нобунаги, о его поступке нельзя судить ни как о верности, ни как о предательстве. Оба они с Нобунагой были самураями, служили одному императору. Очнувшись в конце концов от пятидесятипятилетнего сна, он осознал, что ему не удалось выскользнуть из пут мира с его тщеславием и позором. Произнеся это, он лишил себя жизни.

— Я понял еще вот что. — Рассуждая о погибшем князе, Муракоси всхлипывал и утирал кулаком слезы. — Он не пожелал прислушаться к советам господина Тосимицу и вступил в решительный бой во главе малочисленного войска в невыгодной позиции под Ямадзаки, потому что исповедовал Путь Воина. На его взгляд, бегство из-под Ямадзаки означало бесславный отказ от власти над Киото. И когда я понял, что у него на душе, не мог удержаться от слез.

— Да, хотя он и потерпел поражение, с Пути Воина не сошел — и погиб, вне всякого сомнения, одержимый высокой идеей. Свое последнее стихотворение он посвятил Небесам… Но если мы здесь замешкаемся, разбойники вернутся и вновь нападут на нас.

— Что верно, то верно.

— Я был не в состоянии управиться со всем, с чем было нужно, сам. Я взял голову нашего господина, но тело его оставил без погребения. Не похороните ли вы его, чтобы над ним не надругались враги?

— А что насчет остальных?

— Все они покончили с собой над телом князя.

— Выполнив ваши распоряжения, я тоже найду укромное место и лишу себя жизни.

— Я передам голову князя Акэти князю Мицутаде в храме Тёнин. После этого также покончу с собой. Поэтому давайте простимся.

— Прощайте же.

— Прощайте.

Двое самураев пошли в разные стороны по узкой тропе в бамбуковых зарослях, освещенной тут и там пятнами лунного света.

Крепость Сёрюдзи пала той же ночью, как раз в те часы, когда Мицухидэ прощался с жизнью в Огурусу. Накагава Сэбэй, Такаяма Укон, Икэда Сёню и Хори Кютаро перевели сюда свою ставку. Разведя перед крепостными воротами большой костер, они вынесли походные стулья и стали дожидаться прибытия Нобутаки и Хидэёси. Нобутака прибыл первым.

Взятие крепости Сёрюдзи представляло собой достославное деяние. Развернув знамена, военачальники и все воины почтительно встретили Нобутаку. Спешившись и пройдя вдоль строя, молодой князь не скрывал удовлетворения одержанной победой. Он был особенно любезен с военачальниками, обратившись к ним со словами глубочайшей признательности.

Взяв Сэбэя за руку, он произнес с самыми искренними чувствами:

— Лишь благодаря вашей верности и отваге клан Акэти удалось сокрушить в ходе однодневного сражения. Душа моего отца ликует на Небесах, и я никогда не забуду, чем я вам обязан.

То же самое он повторил и в разговоре с Такаямой Уконом и Икэдой Сёню. Хидэёси, прибывший несколько позже, никого не удостоил похвалы. Напротив, проследовав мимо военачальников в своем паланкине, он поглядел на них весьма надменно.

Сэбэй среди самых лихих рубак выделялся грубостью и вспыльчивым нравом, и высокомерие Хидэёси оскорбило его. Он намеренно громко прочистил глотку, чтобы привлечь к себе внимание главнокомандующего. Хидэёси мельком взглянул на него из паланкина и сухо произнес:

— Неплохо потрудился, Сэбэй.

Сэбэй в ярости топнул ногой:

— Даже князь Нобутака не погнушался спешиться, чтобы выказать свое уважение, а этот выскочка проследовал мимо нас в паланкине. Может, Обезьяна вообразил себя властителем всей страны?

Сэбэй произнес это, не понизив голоса, и все услышали его насмешку, но сделать большее он был не в силах.

Икэда Сёню, Такаяма Укон и некоторые другие ни званием, ни славой не уступали Хидэёси, но с некоторого времени он стал держаться с ними как с подчиненными. Да и они в свою очередь волей-неволей признали за ним доселе не уточняемое главенство. Ощущение было для любого из них далеко не самым приятным, однако никто не роптал.

Прибыв во внутреннюю цитадель полуразрушенной крепости, Хидэёси не дал себе ни минуты отдыха. Окинув развалины беглым взглядом, он велел разбить шатер в саду, выставил походный стул рядом с тем, на котором восседал Нобутака, распорядился немедленно призвать военачальников и принялся раздавать поручения и приказы:

— Кютаро, веди войско на деревню Ямасина и далее в сторону Авадачуги. Твоя задача — как можно скорей выйти к Оцу и перекрыть дорогу между Адзути и Сакамото.

Затем Хидэёси обратился к Сэбэю и Укону:

— Вам следует не мешкая выступить на дорогу, ведущую в Тамбу. Не мешкая — то есть немедленно. Мы знаем, что множество вражеских воинов бежали в Тамбу. Нельзя допустить, чтобы они успели попасть в крепость Камэяма и подготовили ее к обороне. Если мы не поторопимся, это приведет к еще большей потере времени, а если удастся дойти до Камэямы сегодня к полудню, крепость не сможет оказать серьезного сопротивления.

Других военачальников он с той же поспешностью послал в Тобу и в Ситидзё, еще кого-то отправил в окрестности Ёсиды и Сиракавы. Приказы он раздавал со всей решительностью, не спрашивая совета и не слушая возражений, так что Нобутаке оставалось помалкивать, сидя рядом. Все без исключения нашли подобное поведение Хидэёси непозволительно высокомерным.

И все же они, в том числе и Сэбэй, успевший высказать возмущение, беспрекословно повиновались распоряжениям Хидэёси. Они разошлись по полкам, раздали воинам впервые за долгое время продовольствие, выдали даже понемногу сакэ и вновь отправились в путь навстречу предстоящим сражениям.

Хидэёси считал: самое время заставить всех покориться его воле. Во исполнение этого он решил дождаться, пока каждый из военачальников не одержит хотя бы по одной победе. Но, понимая, что ему приходится иметь дело с людьми исключительного мужества и непомерной гордыни, он не рисковал обращаться к ним как к нижестоящим.

Каждая армия нуждается в вожде. Оказавшись после гибели Нобунаги главнокомандующим, Нобутака лишь совсем недавно присоединился к войску, а главное, на взгляд испытанных полководцев, у него отсутствовали не только опыт, но и необходимая истинному вождю решимость. Так что ношу вождя было некому принять, кроме самого Хидэёси.

И хотя никого не прельщала неизбежность признать Хидэёси общим вождем, любой понимал, что его собственные расчеты стать главнокомандующим неосновательны и что другие никогда не согласятся признать за ним первенство. К тому же именно Хидэёси задумал всю нынешнюю кампанию, вдохнул в нее сокровенный смысл кровавой заупокойной службы по князю Оде, только ему удалось собрать их вместе и добиться согласованных действий. Если бы они сейчас восстали против него, то пали бы жертвой собственного тщеславия, и это не стало бы тайной для всей армии.

Хидэёси не предоставил военачальникам времени на отдых, велев каждому немедленно выступить навстречу новым сражениям. Когда они поднялись, получив приказ, чтобы скрепя сердце выполнить его, Хидэёси остался сидеть на месте и проводил каждого только легким движением подбородка.

Хидэёси избрал своей ставкой храм Мии. В ночь на четырнадцатое разразилась страшная гроза. Дымящиеся развалины крепости Сакамото стыли под ливнем, и всю ночь напролет длинные ослепительно белые молнии секли черную, как тушь, поверхность озера и долину Симэйгатакэ.

С рассветом небо очистилось и вновь наступила летняя жара. Из ставки в храме Мии было видно, как с восточного берега озера в направлении Адзути поднимается густой желтый дым.

— Адзути горит!

Потревоженные возгласами часовых, военачальники вышли на галерею. Хидэёси и другим, кто смотрел в ту же сторону, пришлось прикрывать глаза, приставив ладони козырьком.

Гонец доложил:

— Князь Нобуо, стоявший со своим войском лагерем под Цутиямой в Оми, и князь Гамо совместными силами атаковали Адзути нынешним утром. Они подожгли и город, и крепость, а ветер с озера разнес огонь на все окрестности. Но вражеских воинов в Адзути уже не оставалось, поэтому боевых действий сегодня не было.

Хидэёси сразу понял, что разыгралось там, вдали.

— Не было смысла жечь город, — заметил он. — Князь Нобуо и князь Гамо действовали сгоряча.

Но вскоре он успокоился, не выказывая этого перед другими. Город и его богатства и запасы, город, которому Нобунага посвятил полжизни и отдал едва ли не все силы, погиб, но Хидэёси был втайне убежден, что вскоре сумеет собственными силами создать нечто более выдающееся, чем сгоревшая крепость.

В это мгновение несколько воинов из дозора прошли в глубину храма от главных ворот, ведя к Хидэёси задержанного ими путника.

— Этого человека зовут Тёбэй, он крестьянин из Огурусу. Он утверждает, будто нашел голову князя Мицухидэ.

Согласно обычаю, осмотр отрубленной головы вражеского воина требовал сложных церемониальных действий. Хидэёси для начала распорядился, чтобы его походный стул выставили у входа в главное здание храма. Затем опустился на него и вместе с другими в молчании осмотрел отрубленную голову Мицухидэ.

Затем голову выставили на всеобщее обозрение на уцелевшей части крыши сожженного храма Хонно. Всего две недели назад войско Акэти под знаменем с изображением золотого колокольчика с победными кличами пошло в решительное сражение.

Жители столицы толпились у развалин храма с утра до ночи. Даже те, кто считал Мицухидэ изменником, сейчас в глубине души молились за него, другие в открытую устилали цветами землю под разлагающейся головой.

Стиль командования, присущий Хидэёси, был прост и ясен. Ему хватало трех заповедей: трудись прилежно, не допускай бесчинств, нарушителей наказывай.

Хидэёси еще не отслужил большую заупокойную службу по Нобунаге, которую давно задумал. Для проведения ее было недостаточно грубой военной силы и руководства лишь одного Хидэёси. Пламя, вспыхнувшее в столице, удалось погасить, но искры от него разлетелись по всем провинциям.

Нобунага был мертв, Мицухидэ был мертв, но существовала опасность развала страны на три области влияния до того, как князь Ода начал труд всей своей жизни. Нельзя было исключать и возможности того, что враждующие кланы и воинственные местные князьки, предавшись распрям и грабежу, вновь ввергнут страну в состояние хаоса, в котором она пребывала в последние годы изжившего себя сёгуната.

Из храма Мии Хидэёси распорядился, чтобы войско поднялось на боевые корабли — со всем имуществом от коней до золоченых раздвижных ширм. Это произошло восемнадцатого числа. Флот должен был доставить войско в Адзути. Еще один отряд отправился на восток по извилистой прибрежной дороге. Попутный ветер надувал паруса и гнал корабли по озеру, в том же направлении шла сухопутная армия.

Но Адзути, увы, превратился в клочок выжженной земли, и это унылое зрелище нагнало тоску на прибывших воинов. Ничего не осталось даже от прославленных сине-золотых стен. Ворота, украшавшие некогда внешний городской вал, и увенчанный высокими башенками храм Сокэн сгорели до основания. В городе было еще хуже. Здесь не осталось ровным счетом ничего, нечем было поживиться даже бездомным собакам, и священники христианской церкви бродили как безумные.

Нобуо должен был находиться здесь, но сейчас он удалился подавлять восстание в Исэ и в Иге. Стало ясно, что Нобуо не отдавал приказа сжечь Адзути. Хотя в роли поджигателей и выступили его воины, произошло это по недоразумению или от распущенных врагом ложных слухов.

Хидэёси и Нобутака прибыли вместе и в глубокой печали взирали на развалины. Когда они осознали, что Нобуо не виноват в поджоге, их гнев пошел на убыль. Князья задержались в Адзути на два дня. Флот вновь отправился в путь, на этот раз — на север. Хидэёси со всем войском решил отправиться в свою крепость Нагахама.

Крепости Нагахама ничто не угрожало. Поблизости не было вражеских войск, тогда как союзнические уже подоспели. Когда золоченое знамя главнокомандующего внесли в город, местные жители возликовали. Они высыпали на улицы, по которым из гавани в крепость проезжал Хидэёси. Женщины, дети и старики простирались ниц в уличной пыли, приветствуя князя. Кое-кто плакал в голос, другие не смели оторвать лица от земли. Некоторые веселились и махали руками в знак приветствия, некоторые и вовсе, позабыв о приличиях, пустились в безудержный пляс. Хидэёси намеренно проехал по городу верхом, а не в паланкине, чтобы подогреть ликование толпы.

В душе, однако, Хидэёси испытывал волнение и тревогу — и они возрастали по мере приближения к крепости. Он сгорал от нетерпения повидаться с матерью и женой, гадая, благополучны ли они в такие беспокойные времена.

Прибыв во внутреннюю цитадель и заняв свое место, он тут же принялся одного за другим расспрашивать прибывавших и убывавших соратников, где находится и как себя чувствует его семья.

— Мы ищем их повсюду, но пока нам не удалось выяснить ничего определенного, — отвечали ему.

— Неужели здесь не найдется никого, кто мог бы точно указать мне их местопребывание? — вновь и вновь повторял Хидэёси.

— Думаю, такие люди есть, но мы никак не можем их найти, — ответил ему один из военачальников. — Дело в том, что уход вашей семьи из крепости и место назначения решено было сохранить в тайне.

— Понятно. Значит, так оно и есть. Знай о том простолюдины, слухи через них дошли бы до врага, и ничто не спасло бы мою семью от вражеских происков.

Тут Хидэёси пришлось прервать расспросы и побеседовать с одним из своих людей на совсем иную тему. Наутро того же дня вражеское войско, сосредоточенное в крепости Саваяма, покинуло ее, отступив в сторону Вакасы. Соратник доложил, что крепость перешла под начало к прежнему хозяину Ниве Нагахидэ.

Вдруг неизвестно откуда в крепость возвратились Исида Сакити и еще четверо или пятеро оруженосцев из личной княжеской свиты. Они не успели предстать перед Хидэёси, но их веселые голоса и смех донеслись из коридора и помещений, где жили оруженосцы, и Хидэёси обратился к вассалам:

— Не Сакити ли вернулся? Почему он медлит прийти ко мне?

И он послал кого-то поторопить оруженосца.

Исида Сакити был уроженцем Нагахамы и лучше, чем кто другой, знал здешние места. Ему пришло на ум, что было бы неплохо воспользоваться этим преимуществом. С полудня он рыскал по округе, ища место, где могли скрываться жена и мать его господина.

Прибыв к Хидэёси, Сакити почтительно опустился перед князем на колени. Согласно его донесению, жена, мать и домочадцы Хидэёси нашли убежище в горах на расстоянии менее десяти ри от Нагахамы. По его сведениям, им пришлось крайне нелегко.

— Приготовимся к немедленному отъезду. Если мы отправимся в путь прямо сейчас, нам удастся прибыть туда завтра к вечеру, — сказал Хидэёси, поднимаясь.

Он едва владел собой, настолько сильным было сжигавшее его нетерпение.

— Останься вместо меня, — приказал он Кютаро. — Хикоэмон находится в Оцу, а князь Нобутака по-прежнему в Адзути.

Выйдя за ворота крепости, Хидэёси обнаружил, что его дожидаются, выстроившись, шестьсот или семьсот воинов. Им пришлось без перерыва биться в сражениях под Ямадзаки и Сакамото, и у них не было времени на отдых даже в Адзути. Они прибыли сюда нынешним утром, на лицах лежала дорожная пыль и усталость. Брать их с собой было бы бесчеловечно.

— Мне достаточно свиты из пятидесяти всадников, — распорядился Хидэёси.

Пятьдесят всадников, держа в руках горящие факелы, отправились в путь. Всем остальным было дозволено остаться и отдохнуть.

— Это опасно, — вмешался Кютаро. — Пятьдесят всадников — слишком малочисленная охрана. Вам придется проехать поблизости от горы Ибуки, а там могут по-прежнему кружить вражеские отряды.

Кютаро и Сёню пустились в многословные рассуждения о том, как необходима осторожность, но Хидэёси не находил повода для тревоги. Ответив людям, что беспокоиться не о чем, он приказал факельщикам выдвинуться вперед. Выступив из крепостных ворот, они отправились на северо-восток по дороге, с обеих сторон обрамленной деревьями.

На протяжении ночи, окончившейся в час четвертой стражи, Хидэёси со спутниками не спеша проделали путь в пять ри.

В полночь они прибыли в храм Сандзюин. Хидэёси полагал, что его появление окажется для монахов неожиданностью, однако к удивлению обнаружил, что внутренняя цитадель празднично освещена, земля полита водой и дворы выметены дочиста.

— Должно быть, кто-то опередил нас и известил монахов о моем прибытии.

— Это сделал я, — откликнулся Сакити.

— Ты? Как?

— Я подумал, что вам, мой господин, захочется передохнуть именно здесь, поэтому послал сюда юного гонца с наказом, чтобы монахи приготовили поздний ужин на пятьдесят человек.

Сакити воспитывался в этом храме. Когда ему исполнилось двенадцать, Хидэёси определил его на службу в крепость Нагахама. Это произошло восемь лет назад, и сейчас Сакити превратился в двадцатилетнего самурая. Он отличался острым и живым умом, заметно превосходя в этом отношении своих сверстников, да и не только их.

На заре очертания горы Ибуки медленно проступили на фоне розового и бледно-голубого неба, но по-прежнему ничего не было слышно, кроме пения мелких птиц. Дорога покрылась росой, под деревьями, в глубокой тени, было еще темно.

Хидэёси выглядел счастливым. Он сознавал, что с каждым шагом приближается к матери и жене, и не замечал ни крутого подъема дороги, ни собственной усталости. По мере того как он подъезжал к Ниситани, а солнечный свет над вершиной горы Ибуки разгорался все ярче, ему казалось, будто он приникает к материнской груди.

Они долго шли вверх по течению реки Адзуса, а истоков ее все не было видно. Напротив, река внезапно стала шире, и путники вышли в такую широкую долину, что забыли о том, что находятся в горной местности.

— Вот гора Канакусо, — произнес монах, вызвавшийся в проводники, указывая на крутую и высокую вершину, выросшую на пути.

С этими словами он отер пот со лба. Солнце стояло в зените, и даже здесь, в горах, начинала ощущаться летняя жара.

Возглавив шествие, монах пошел вперед по узкой тропе. Через некоторое время она стала настолько узкой, что Хидэёси со спутниками пришлось спешиться. Вдруг воины, окружавшие Хидэёси, остановились и замерли.

— Кажется, где-то здесь враг, — тревожно перешептывались они.

Хидэёси со своим малочисленным отрядом только что обошел крутую вершину по круговой тропе. В некотором удалении, на горном склоне, они увидели неизвестных воинов. Для этих воинов встреча с отрядом Хидэёси также оказалась неожиданной. Сперва они сбились в кучу, затем один из них, командир, отдал приказ — и они беспорядочно рассеялись по склону.

— Похоже, это остатки вражеского войска, — сказал кто-то из спутников Хидэёси. — Мне рассказывали, что они успели добраться до горы Ибуки.

С такой возможностью следовало считаться, и стрелки немедленно изготовились к бою. Был отдан общий приказ готовиться к схватке, однако двое монахов-проводников принялись убеждать Хидэёси, что ему не о чем беспокоиться.

— Здесь нет врагов. Это передовой дозор, высланный из нашего храма. Не стреляйте!

Повернувшись в сторону мнимого противника, монахи громким криком и жестами принялись объяснять, что никакой стычки произойти не должно.

Поняв, в чем дело, воины один за другим посыпались с горы, как камни с рушащегося утеса. Вскоре, сжимая в руке маленькое знамя, появился и командир. Хидэёси узнал в нем одного из собственных приверженцев из Нагахамы.

Храм Дайкити представлял собой всего лишь скромный горный приют. Во время дождя крыша протекала насквозь. Когда дул ветер, сотрясались стены и опоры. Нэнэ со свекровью, о которой она беспрестанно заботилась, жили в главном храме, если здесь уместно подобное выражение, тогда как слуг приютили у себя в хижинах монахи. Несколько приверженцев из Нагахамы, прибывших чуть позже, поставили шалаши или нашли приют в близлежащей деревне. В столь тяжких условиях большому семейству, насчитывающему свыше двухсот человек, пришлось провести около двух недель.

К тому времени, как в крепости Нагахама узнали о гибели Нобунаги, головной отряд войска Акэти успел подойти к ней вплотную. Времени на размышления у обитателей крепости не было. Нэнэ, правда, успела в последнюю минуту написать письмо мужу и отправить его в далекую западную провинцию. Взяв с собой свекровь, она пустилась в бегство. Крепость и все добро пришлось оставить на разграбление врагу. Нэнэ удалось нагрузить лишь одну вьючную лошадь — поклажу составляла одежда свекрови, а также подарки, полученные Хидэёси от Нобунаги.

Попав в такое положение, Нэнэ ощутила всю тяжесть ответственности, выпадающей порой на женскую долю. В отсутствие Хидэёси ей приходилось распоряжаться за него в крепости, заботиться о его престарелой матери и вести большое и разнообразное хозяйство. Больше всего на свете ей хотелось дождаться мужней похвалы за проявленные старания. Но, увы, Хидэёси был далеко, в одном сражении за другим. Так они до сих пор и жили — он в боях, она в полной безопасности на правах хозяйки крепости, но отныне их роли как бы сравнялись. Ей казалось, что теперь между ними нет никакого различия.

Затруднительное положение, сложившееся столь внезапно, еще не давало повода для отчаяния, но Нэнэ волновала мысль, как спасти свекровь. В остальном она не сомневалась: даже если крепость придется отдать на разграбление неприятелю, Хидэёси наверняка сумеет быстро отвоевать ее. Но, будучи его женой, она не имела права подвергать чрезмерной опасности мать мужа, иначе сама более не посмела бы предстать перед ним.

— Пожалуйста, уделяйте все внимание моей свекрови. Обо мне заботиться нечего. И хотя вам придется оставить врагу все свое добро, не думайте о таких убытках.

Так говорила Нэнэ своим слугам, подбадривая их во время отчаянного бегства на восток.

К западу от Нагахамы лежало озеро Бива, на севере властвовали враждебные кланы, а положение на дороге в Мино и в ее окрестностях оставалось неясным. Выбора у Нэнэ не было: искать спасения следовало на горе Ибуки.

Пока клан одерживает одну победу за другой, супруга вождя ведет счастливую и беззаботную жизнь. Но стоит ее мужу и повелителю потерпеть поражение или ей самой в связи с превратностями войны пуститься в бегство из крепости — и ее горе не поддается описанию, не идет ни в какое сравнение с теми тяготами, какие доводится испытывать крестьянину, ремесленнику или купцу.

Начиная с того злосчастного дня, когда им пришлось бежать, члены семейства Хидэёси голодали, ночевали в чистом поле, всеми правдами и неправдами избегали случайной встречи с вражескими дозорами. Ночами их донимала роса, днем каменистая, раскалившаяся на солнце дорога, по которой они брели босиком.

Во всех этих тяготах и лишениях несчастных беглецов согревала лишь одна мысль: если враг нас захватит, мы сумеем вести себя достойно. Они не говорили об этом друг с другом, но в душе каждый дал такой обет, здесь царило полное единодушие. Если женская нежность и хрупкость помешает им оказать сопротивление, то решимость, живущая в сердцах, поможет избежать позора и сделать единственно верный выбор. Да и как иначе: в противном случае они бы навсегда навлекли на себя всеобщее презрение.

Они набрели на деревню, которая показалась им хорошим убежищем. Во избежание внезапной вражеской атаки вокруг деревни были выставлены посты. Лето было в самом разгаре, отсутствие постельных принадлежностей их не тревожило, да и кое-какое пропитание можно было найти без труда. Отныне главной тяготой для беженок стала оторванность от мира. Живя в одиночестве, они ничего не могли узнать о том, как в их отсутствие развиваются события.

«Гонец должен скоро вернуться», — подумала Нэнэ и обратила взор на запад, куда устремились ее мысли. В ночь накануне бегства из Нагахамы она торопливо написала послание мужу, отправила его с гонцом, а тот так до сих пор и не возвратился. Возможно, он попал в руки Акэти или, доставив письмо, не смог на обратном пути узнать, где они прячутся. День и ночь она думала, что случилось с письмом, отправленным Хидэёси.

Совсем недавно ей рассказали, что под Ямадзаки произошло сражение. Узнав об этом, Нэнэ чрезвычайно разволновалась, кровь бросилась ей в лицо.

— Это мой сын. Это на него похоже, — сказала мать Хидэёси.

Ее волосы совсем поседели. Целыми днями она сидела в главном зале храма, пока ее не уводили спать. Едва поднявшись с утра, снова усаживалась там же. Ходила она с большим трудом, а когда сидела, то беспрестанно молила Небеса ниспослать сыну полную победу. В какой бы хаос ни пришли дела в этом мире, у матери Хидэёси не было ни малейших сомнений, что ее сын, ее мальчик, которого она произвела на свет, ни при каких обстоятельствах не свернет с Правого Пути. И даже сейчас, перешептываясь с Нэнэ, она по всегдашней привычке называла Хидэёси «мой парень».

— Да будет ему ниспослана победа хотя бы ценой жизни, тлеющей в моем немощном теле, — такова была ее единственная беспрестанная молитва.

Время от времени она тяжело вздыхала и воздевала очи к статуе богини Каннон.

— Матушка, у меня такое чувство, что мы скоро услышим хорошие новости, — сказала ей Нэнэ однажды утром.

— Я и сама так думаю, вот только не понимаю почему, — отозвалась старая госпожа.

— Я ощутила это сегодня утром, всматриваясь в лицо богини Каннон, — сказала Нэнэ. — С каждым днем она улыбается нам все радостнее и радостнее.

Этот разговор состоялся за несколько часов до прибытия Хидэёси.

Солнце уже садилось, и на деревню вокруг храма упала густая тень, а его стены пока окутывали полупрозрачные сумерки. Нэнэ, используя огниво и трут, зажигала фонарики во тьме внутреннего святилища, свекровь сидела, молясь перед статуей богини Каннон.

И вдруг они услышали с дороги перед храмом тяжкую поступь воинов. Мать Хидэёси в изумлении посмотрела в ту сторону, откуда доносился шум, а Нэнэ выбежала на веранду.

— Его светлость прибыли!

Крики домочадцев разнеслись по всей округе. Каждый день кто-нибудь из них спускался по течению реки на два ри, чтобы стоять на страже. Сейчас они возбужденно толпились у главных ворот. Заметив, что Нэнэ вышла на веранду, они принялись издалека выкрикивать ей счастливую новость, словно не имея времени подойти поближе.

— Матушка! — вскричала Нэнэ.

— Нэнэ!

Свекровь и невестка, плача от радости, обнялись. Они не заметили, как их счастливые голоса слились воедино. Высвободившись из объятий, старая госпожа благодарно простерлась перед статуей богини Каннон. Нэнэ опустилась на колени возле свекрови и низко поклонилась богине.

— Мой парень уже давно не видел тебя. Ты выглядишь усталой. Пойди причешись и приведи себя в порядок.

— Хорошо, матушка.

Нэнэ устремилась к себе в комнату. Она причесалась, освежила лицо водой и немного подкрасилась.

Все домочадцы и самураи вышли к главным воротам и выстроились по возрасту и по рангу, чтобы должным образом встретить Хидэёси. Местные жители, стар и млад, с любопытством выглядывали из-за деревьев. Глаза у них были широко раскрыты, все с нетерпением ждали того, что должно было произойти. Через какое-то время появились двое воинов, возвестивших о том, что князь со свитой вот-вот прибудет. Закончив доклад, они присоединились к выстроившимся в ряд челядинцам. Нетерпение стало мучительным. Каждый стремился первым увидеть, как вдалеке покажется Хидэёси. Среди всеобщего волнения Нэнэ стояла с отстраненным видом.

Прибыла первая группа всадников, воздух наполнился запахом пота и дорожной пыли, перемешанным с ароматом яств, вынесенных крестьянами на дорогу для прибывших. У главных ворот возникла сумятица: люди толпились, приветствуя всадников, лошади беспокойно ржали. Надо всем витало ощущение сбывшейся надежды.

Одним из всадников был Хидэёси. Он промчался по деревне верхом, но у ворот храма спешился. Передав поводья оруженосцу, он бросил взгляд на небольшую стайку детей, стоящих в конце длинной шеренги встречающих.

— В горах, должно быть, полно славных местечек для детских игр, — сказал он, а затем, подойдя к детям, принялся трепать их по плечам и гладить по голове.

Это были сыновья и дочери его вассалов, рядом с ними стояли их матери, бабки и деды. Поднимаясь по каменным ступеням к вратам храма, Хидэёси успел ласково улыбнуться каждому.

— Вот и прекрасно, вот и прекрасно. Я вижу, что все в целости и сохранности, все невредимы. Это замечательно.

Поздоровавшись с домочадцами, стоящими по правую руку от него, Хидэёси повернулся налево, где в молчании застыли самураи, и, несколько повысив голос, произнес:

— Я вернулся. Я знаю, как трудно вам пришлось без меня. Я знаю, как вы старались.

Шеренга воинов согнулась в низком поклоне.

У входа в храм Хидэёси поджидали старшие соратники, а также кровные родственники разного возраста — от мала до велика. Хидэёси молча оглядывался по сторонам, широко улыбаясь и показывая, что он пребывает в добром здравии. Свою супругу Нэнэ он удостоил лишь беглым взглядом и, не произнеся ни слова, проследовал мимо.

Она как тень двинулась следом за ним. Согласно заранее придуманному ею ритуалу встречи, каждый из встречающих кивком или поклоном приветствовал князя, а затем удалялся к себе.

В главном зале храма с высокими потолками была зажжена на низком столике единственная лампада. Рядом с нею восседала старая женщина с волосами серебряно-белыми, как нить шелковичного червя. На ней было тяжелое красно-коричневое кимоно.

Голос сына она услышала еще с веранды. А сейчас его ввела супруга. Бесшумно поднявшись с места, старая госпожа проследовала к входу в зал. Хидэёси на мгновение остановился у порога, чтобы стряхнуть с одежды дорожную пыль. Голову его, наголо выбритую в Амагасаки, по-прежнему накрывал капюшон.

Нэнэ тихо выскользнула из-за плеча у мужа и мягким голосом возвестила:

— Ваша матушка поднялась, чтобы встретить вас.

Хидэёси сразу же подошел к матери и простерся ниц перед нею:

— Матушка, я причинил вам столько страданий. Простите меня, если можете.

Вот и все, что ему удалось из себя выдавить.

Старая госпожа, стоя на коленях, немного отстранилась, а затем повторила приветствие, в свою очередь простершись ниц перед сыном. Положенный в таких случаях церемониал требовал, чтобы вождю клана воздали должное в час победоносного возвращения; речь шла не просто о встрече матери и сына, но о соблюдении традиций самурайского сословия. Но едва лишь Хидэёси увидел мать и осознал, что она находится в полной безопасности, он больше не мог испытывать ничего, кроме естественных чувств, подсказанных голосом крови. Не произнеся ни слова, он подошел к матери и хотел было обнять ее. Она скромно уклонилась от объятий.

— Вы вернулись живым и невредимым. Прежде чем вы зададите мне вопрос о том, как я тут жила и какие лишения претерпевала, поведайте, пожалуйста, о том, как погиб князь Нобунага. И расскажите, как вы уничтожили заклятого врага по имени Мицухидэ.

Хидэёси невольно поднял голову. Мать продолжила свою речь:

— Вам, наверное, покажется странным, что ваша мать изо дня в день беспокоилась не о том, жив или мертв ее сын. Она беспокоилась, сумеете ли вы повести себя, как великий полководец Хидэёси, верный приверженец его светлости князя Нобунаги. При всей здешней отрешенности от мира мне довелось услышать, как вы, после смерти вашего господина, сражались под Амагасаки и Ямадзаки. Начиная с тех пор, мы о вас ничего не слышали.

— Я непростительно замешкался и не дал вам знать о происшедшем.

Мать Хидэёси говорила сдержанно и внешне не проявляла признаков любви, но сын, внимая ее словам, трепетал от счастья, как будто все его жилы внезапно наполнила свежая кровь. Не встретив привычных проявлений материнской любви, он ощущал глубокую привязанность к себе в этих речах, выражавших недоумение и тревогу, и понимал, что такое отношение заставляет его самого с особой ответственностью отнестись к своему будущему.

Он подробно поведал матери обо всем, что произошло с тех пор, как погиб Нобунага. Не утаил и своих больших замыслов. Он говорил о сложных и запутанных вещах подчеркнуто просто, чтобы престарелая мать могла понять все до мелочей.

Сейчас мать Хидэёси впервые позволила себе уронить слезу, а затем от души воздала хвалу сыну.

— Вы замечательно проявили себя, уничтожив клан Акэти за несколько дней. Душа князя Нобунаги должна испытывать глубочайшее удовлетворение, а сам князь наверняка доволен тем, что на протяжении стольких лет относился к вам с таким вниманием и заботой. Честно говоря, я намеревалась не позволить вам провести здесь и одной ночи, если бы вы прибыли, не убедившись в существовании отсеченной головы Мицухидэ.

— Мне это понятно. Я бы не смог смотреть вам в глаза, не управившись с этим, поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как сражаться до полной победы над врагом. А это произошло всего два или три дня назад.

— Нам удалось дождаться вас в безопасности, и вы прибыли сюда живым и невредимым. Это означает, что боги и Будда благословляют вас и ваши намерения. Впрочем, ладно… Нэнэ, подойди сюда. Нам надлежит воздать совместную хвалу Небесам.

Произнеся это, старая госпожа повернулась к статуе богини Каннон. До этого времени Нэнэ, не вымолвив ни слова, скромно сидела в сторонке от мужа и свекрови. Но когда мать Хидэёси объявила, что участие невестки необходимо, Нэнэ сразу поднялась с места и вошла в главное святилище.

Только после того, как Нэнэ зажгла лампаду перед статуей Будды, она вернулась и позволила себе сесть рядом с мужем. Вместе с Хидэёси и с его матерью она поклонилась в ту сторону, откуда лился слабый свет. Хидэёси поднял голову и посмотрел на изваяние Будды, вслед за этим все трое снова отвесили низкий поклон. В святилище заранее была установлена поминальная табличка с именем Нобунаги.

Когда они закончили молиться, мать Хидэёси вздохнула так, словно с плеч у всех упала огромная тяжесть.

— Нэнэ, — тихо сказала она. — Этот парень любит понежиться в фуро. Надеюсь, оно готово?

— Конечно. Я подумала, что фуро принесет ему большее облегчение, чем что-либо другое, поэтому заранее велела нагреть воды.

— Да, хорошо, если ему удастся смыть с тела пот и дорожную грязь. Пока он моется, я схожу на кухню и распоряжусь, чтобы приготовили какое-нибудь из его любимых кушаний.

Старая госпожа поднялась с места и вышла, оставив супругов наедине.

— Нэнэ?

— Да?

— Мне кажется, тебе в последнее время пришлось трудно. Вдобавок ко всему, что тебе удалось совершить, ты позаботилась, чтобы моя мать чувствовала себя в полной безопасности. Хотя это был мой долг.

— Жена воина должна быть готова к испытаниям вроде минувших, поэтому мне пришлось вовсе не так тяжело, как может показаться.

— Вот как? Значит, ты теперь понимаешь, что нет ничего более отрадного, нежели оглянуться по сторонам и осознать, что твои неприятности позади.

— Увидев, как мой муж возвращается живым и невредимым, я поняла то, о чем вы сейчас сказали.

На следующий день они возвратились в Нагахаму. Лучи утреннего солнца пробивались сквозь белый туман. Тянувшаяся вдоль реки Адзуса тропа становилась все уже, и воинам пришлось спешиться и повести за собой коней, взяв их под уздцы.

На полпути им повстречался командир из ставки в Нагахаме, подробно доложивший, как развиваются дальнейшие военные действия.

— Ваше письмо о наказании клана Акэти было разослано представителям дружественных кланов, и, возможно, благодаря быстроте, с которой это было проделано, войско князя Иэясу уже возвратилось в Хамамацу из Наруми. С другой стороны, войско князя Кацуиэ, дошедшее до самой границы с Оми, замедлило свое наступление.

Хидэёси молча улыбнулся, а затем пробормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Князь Иэясу на этот раз несколько обескуражен. Разумеется, главное не в этом, но наше обращение к Иэясу подорвало чрезмерную самоуверенность воинов Мицухидэ. Как же, должно быть, взбешены воины клана Токугава, вынужденные возвращаться домой, не приняв участия хотя бы в одном сражении!

Двадцать первого числа, на следующий день после того, как мать Хидэёси в безопасности вернулась в Нагахаму, Хидэёси выступил в сторону Мино.

В Мино начался ропот, но как только Хидэёси со своим войском прибыл сюда, провинция беспрекословно покорилась. Подарив Нобутаке крепость Инабаяма, Хидэёси показал, что сохраняет верность клану, во главе которого стоял его бывший господин. Затем он принялся дожидаться открытия решающего совета в Киёсу, которое было намечено на двадцать седьмое число того же месяца.

 

Словесная война

Сибате Кацуиэ было пятьдесят два года. Как военачальник, он успел принять участие в бесчисленных битвах, как человек — хлебнул на жизненной дороге немало лиха. Он происходил из знатного рода и достиг высокого положения, был поставлен во главе могущественного войска, отличался отменным здоровьем и редкой телесной силой. Никто не сомневался, что Сибата — баловень судьбы. Что же касается его самого, то он мнил себя ее избранником. На четвертый день шестого месяца он разбил лагерь под Уодзаки в Эттю. Стоило ему услыхать о том, какая трагедия разыгралась в храме Хонно, и он мысленно обратился к себе с такими словами: «То, что мне предстоит сделать, преисполнено великой важности, поэтому я не должен допустить ни малейшей промашки».

Исходя из этого, он решил никуда не торопиться. Он был человеком осторожным и расчетливым. Но душой он конечно же устремился в Киото со скоростью ветра.

На тот день он был первым по старшинству из соратников клана Ода и наместником северных провинций. Приобретя за долгие годы мудрость и мощь, он решил рискнуть всем достигнутым в ходе одного отчаянного рывка к великой цели. Бросив на произвол судьбы дела северных провинций, он выступил по направлению к столице. Конечно, стремительность, проявляемая осмотрительным человеком, такова, что ему понадобилось несколько дней на то, чтобы покинуть Эттю, а еще несколько дней он провел в собственной крепости Китаносё в провинции Этидзэн. И все же ему не казалось, будто он медлит. Когда столь прославленный полководец, как Сибата Кацуиэ, решает предпринять нечто чрезвычайно важное, все должно происходить по установленным им правилам, а это, наряду с прочим, означает и неторопливое достоинство, и точный выбор подходящего часа.

Хотя Сибата считал, будто его войско идет на столицу стремительно, на деле оно выдвинулось на границу Этидзэна и Оми только пятнадцатого числа. И лишь в полдень шестнадцатого к основным силам подтянулись тылы и все войско встало на короткий отдых у горного перевала. Сверху вниз глядели воины Сибаты на проплывающие в полуденном небе летние облака.

Прошло двенадцать дней с тех пор, как Сибата услышал о гибели Нобунаги. Хидэёси, ведший долгую войну с кланом Мори в западных провинциях, узнал об этом за день до него, но уже четвертого главнокомандующий западной армией ухитрился заключить мир с Мори, пятого — выступил, седьмого — прибыл в Химэдзи, девятого — пошел на Амагасаки, тринадцатого — разбил Мицухидэ в сражении под Ямадзаки, а к тому времени, когда Сибата Кацуиэ вышел на границу с Оми, Хидэёси успел выбить из столицы остававшиеся там вражеские отряды.

Нельзя забывать, что дорога из Этидзэна в столицу длиннее и труднее, чем та, что ведет из Такамацу. Тем не менее Хидэёси, чтобы своевременно попасть в Киото, пришлось приложить больше усилий, чем Кацуиэ. На первый взгляд все обстоятельства были в пользу главнокомандующего северной армией. Ему было проще выйти из войны и провести в надлежащем порядке отход войска, чем Хидэёси. Так почему он умудрился прийти последним? Потому, что не пожелал жертвовать всегдашними правилами во имя того, чтобы опередить соперника.

Умудренный опытом бесчисленных битв, проникшийся особой самоуверенностью благодаря их победоносному исходу, Сибата Кацуиэ подходил к любому решению исходя из не раз доказавшего свою правильность распорядка, что в данном случае сослужило ему дурную службу. Подобное поведение, идущее на пользу военачальнику в обычных войнах, мало соответствовало тому, как нужно себя вести на переломе истории, и наряду с прочим доказывало, что Сибата Кацуиэ не способен подняться на уровень государственного мышления, в корне отличного от обычая ведения малых войн.

В горном селении Янагасэ скопилось много конных и пеших воинов. Дорога на запад отсюда вела в столицу. Дорога на восток — с переправой через озеро Ёго — к крепости Нагахама. Кацуиэ временно разместил свою ставку в окрестностях маленького горного храма.

При своем здоровье Кацуиэ был чрезвычайно чувствителен к перемене погоды. В этот день он особенно страдал от восхождения на гору по сильной жаре. Когда наконец его походный стул поставили в густой тени дерева, он распорядился обнести его со всех сторон шатром и, прежде чем усесться, снял доспехи. Затем обратился к своему приемному сыну Кацутоси:

— Оботри мне спину.

Двое мальчиков принялись обмахивать Кацуиэ огромными веерами. Когда пот высох, все тело военачальника начало чесаться.

— Кацутоси, три сильнее! Еще сильнее! — потребовал он.

Кацутоси было всего пятнадцать лет. Его забота о приемном отце в разгар похода могла со стороны показаться весьма трогательной.

По телу Кацуиэ пошла какая-то сыпь. Он был не единственный, кому довелось этим летом заболеть чем-то неприятным. У многих воинов, вынужденных подолгу ходить в железных или кожаных доспехах, развилось заболевание, которое можно было бы назвать «походной сыпью», но у Кацуиэ оно протекало особенно тяжело.

Он уверял себя, что нынешняя слабость является прямым следствием трехлетнего пребывания в северных провинциях. Тем самым он пытался скрыть от себя горькую истину: чем старше он становился, тем сильней было подвержено недугам его некогда могучее тело. Кацутоси, как ему было велено, тер спину Кацуиэ все сильнее и сильнее — и вот на коже выступили густые капли крови.

Прибыло двое гонцов. Один из них был приверженцем Хидэёси, другой — приверженцем Нобутаки. У каждого было письмо от своего господина, и Кацуиэ получил письма одновременно.

Хидэёси и Нобутака, избравшие общим местопребыванием храм Мии в Оцу, написали Кацуиэ каждый от себя. Письма были датированы четырнадцатым числом. Письмо Хидэёси гласило:

«Сегодня мне довелось лицезреть отсеченную голову мятежного Акэти Мицухидэ. Итак, заупокойная служба по нашему отошедшему в мир иной князю закончилась надлежащим образом. Нам хочется поскорее оповестить об этом приверженцев клана Ода, находящихся в северных провинциях, и предоставить им подробный отчет о происшедшем. Едва ли стоит упоминать, каким невыразимым горем для нас была гибель его светлости князя Оды Нобунаги. Поэтому голова мятежного военачальника была выставлена на всеобщее обозрение, а воины восставшего клана — перебиты до последнего. Все это произошло в течение одиннадцати дней после гибели его светлости. Мы не похваляемся одержанной победой, но выражаем уверенность, что душа нашего господина в ином мире порадуется тому, чего нам удалось добиться».

В письме Хидэёси речь шла и о том, что окончательный исход разыгравшейся трагедии представляет собой повод для всеобщего ликования, однако Кацуиэ был последним, кому хотелось ликовать от таких известий. Напротив, он еще не кончил читать письмо, а на лице у него появилось выражение несогласия. Хотя в ответном послании он, разумеется, написал, что счастлив победе, одержанной Хидэёси. И в свою очередь подчеркнул, что его войско успело дойти до Янагасэ.

Сильно расстроившись тем, что он узнал из писем и от гонцов, Кацуиэ растерялся, не зная, каким должен быть следующий шаг. Когда гонцы отправились обратно, Кацуиэ призвал к себе нескольких быстроногих юношей и послал их из Оцу в Киото, чтобы разузнать, как на самом деле обстоят дела в столице и ее окрестностях. Он решил сейчас оставаться на месте и ничего не предпринимать до тех пор, пока не получит полную картину происходящего.

«Есть ли какая-нибудь возможность усомниться в истинности полученных посланий?» — таким вопросом задался Кацуиэ.

Он был потрясен даже в большей степени, чем когда ему довелось узнать о гибели Нобунаги.

Если кому-то и впрямь удалось сокрушить войско Мицухидэ в ходе «заупокойной службы по его светлости», опередив Кацуиэ, такими полководцами могли оказаться разве что Нобутака, или Нива Нагахидэ, или кто-нибудь из старших соратников клана Ода, живущих в столице, причем им наверняка пришлось действовать в союзе с Токугавой Иэясу, который все это время провел в Сакаи. Но в этом случае война затянулась бы надолго и не закончилась бы за один день. В клане Ода не было человека более высокопоставленного, чем Сибата Кацуиэ, и он осознавал, что, поспей он на место своевременно, все глядели бы на него снизу вверх и без всяких споров признали главнокомандующим в смертельной схватке с кланом Акэти. Так оно и вышло бы естественным образом.

Кацуиэ никогда не относился к Хидэёси с пренебрежением, которого тот на первый взгляд заслуживал. Напротив, он хорошо знал Хидэёси и высоко оценивал его способности. Тем не менее для него оставалось загадкой, каким образом Хидэёси удалось возвратиться из западных провинций с такой быстротой.

На следующий день Кацуиэ распорядился обнести свой лагерь временными укреплениями. Он выставил заставы на дорогах, всех путников, идущих из столицы, его воины останавливали и тщательно допрашивали.

Каждую крупицу новостей, которую удавалось получить, немедленно передавали в ставку по цепочке. Исходя из полученных сведений, не оставалось сомнений в том, что клан Акэти уничтожен, а крепость Сакамото пала. Более того, по рассказам некоторых путников, на протяжении двух дней они видели пламя и черный дым над Адзути и его окрестностями, а кое-кто рассказывал, что князь Хидэёси послал часть своего войска в Нагахаму.

На следующий день на душе у Кацуиэ было так же тревожно, как и накануне. Он все еще не понимал, каким должен быть следующий шаг. Кроме того, он испытывал чувство стыда. Издалека, из северных провинций, привел он свое войско, и мысль о том, что Хидэёси ухитрился опередить его, была невыносима.

Что ему надлежало делать? Естественная обязанность первого из старших соратников клана Ода состояла в том, чтобы напасть на Акэти и уничтожить их, но эту миссию успел выполнить Хидэёси. Так что же в сложившихся обстоятельствах могло стать главным и срочным делом для Сибаты? Что следовало совершить с учетом того, что Хидэёси только что доказал свое полное превосходство?

Мысль о Хидэёси не давала Кацуиэ покоя, становилась все неотвязней. Начав с легкой неприязни не без привкуса зависти, он постепенно проникся к удачливому сопернику настоящей ненавистью. Призвав приближенных, он провел совет, затянувшийся глубоко за полночь. Речь на совете шла только о том, что волновало обескураженного полководца. На следующее утро гонцы и тайные посланцы понеслись из ставки во все стороны. Проникнутое особо дружескими чувствами личное послание Сибаты Кацуиэ было адресовано Такигаве Кадзумасу.

Хотя с гонцом, прибывшим от Нобутаки, сыну Нобунаги уже было отослано ответное письмо, Кацуиэ написал и отправил ему еще одно. Передать письмо должен был старший соратник самого Сибаты, вместе с которым в путь отправились двое умных и высокопоставленных людей. Тем подчеркивалась исключительная важность миссии.

Что касается остальных высокородных представителей клана, то им было разослано свыше двадцати писем. Двое писцов потратили полдня, чтобы переписать их с образцов, надиктованных Кацуиэ. Суть разосланных писем заключалась в том, что их получателям надлежит собраться в Киёсу в первый день седьмого месяца с тем, чтобы обсудить важные дела: кто именно будет провозглашен наследником и правопреемником Нобунаги и каким образом следует разделить земли поверженного клана Акэти.

Созывая всех на совет, Кацуиэ тем в какой-то мере подтверждал свое былое положение первого из старших соратников клана. И впрямь, едва ли кто-нибудь посмел помыслить, что такие важные вопросы можно решить без его участия и не под его руководством. Решив, что созыв совета может оказаться ключом к заветной двери, Кацуиэ оставил нынешнюю ставку и отправился в крепость Киёсу в провинции Овари.

По дороге из рассказов путников, из донесений собственных лазутчиков он узнал, что многие из оставшихся в живых приверженцев клана Ода по своей воле устремились к Киёсу, еще не успев получить от него соответствующего послания. Там уже обосновался Самбоси, внук Нобунаги, сын его старшего — также павшего от рук восставших — сына Нобутады, и благодаря этому многие считали естественным то, что центром клана Ода будет отныне Киёсу. Осторожный Кацуиэ заподозрил, что последние события представляют собой новый хитроумный ход Хидэёси, имеющий целью лишить его, Кацуиэ, права быть председательствующим на предстоящем совете. Это было похоже на Хидэёси.

Изо дня в день в крепости Киёсу разыгрывалось роскошное действо — прибытие к крепостным воротам все новых и новых разодетых всадников.

Отчий край Нобунаги, провинция, управляя которой он начал дело своей жизни, его первая крепость — именно здесь и должен был состояться совет, на котором предстояло обсудить и уладить дела клана.

Постороннему наблюдателю могло показаться, будто оставшиеся в живых вассалы клана Ода собираются только затем, чтобы выказать уважение юному Самбоси. Никто и не заикался о том, что прибыл сюда по призыву Сибаты Кацуиэ или по приглашению Хидэёси.

Но каждый прекрасно знал, что скоро в крепости начнется совет. Ни для кого не было тайной, о чем пойдет речь на совете. Местные жители не знали только одного: дня и часа начала совета. Никто из вассалов не спешил после приема у Самбоси уехать восвояси. Каждый прибыл с изрядной свитой, состоящей из вооруженных воинов, и разместил их в крепостном городе.

От наплыва гостей, резко увеличившего население небольшого городка, и по причине летней жары в Киёсу стало шумно, на улицах и в домах царил беспорядок. Лошади мчались по улицам, чуть ли не сталкиваясь; слуги и челядинцы разных господ постоянно дрались; то там, то здесь вспыхивали небольшие пожары — скучать никому не приходилось.

К концу месяца прибыли оба оставшихся в живых сына Нобунаги, Нобутака и Нобуо, а также все его бывшие военачальники, включая Сибату Кацуиэ и Хидэёси.

Только от Такигавы Кадзумасу не было ни слуху ни духу. Его неявка стала предметом острых и насмешливых разговоров простонародья:

— Такигава с благодарностью принимал все должности, которые предлагал ему князь Нобунага, пока был жив. Он был даже назначен наместником всей восточной Японии. Почему он не торопится принять участие в решении столь важного вопроса? Это с его стороны постыдно.

Другие говорили с еще большей откровенностью и злобой:

— Такигава — мастер строить козни, его верность клану не бесспорна. Вот почему он никуда не торопится.

Так говорили едва ли не в каждом постоялом дворе.

Но не только о Такигаве судили и рядили горожане и гости города. Многие осуждали также Кацуиэ за его опоздание к сражению с Мицухидэ. Причем так говорили представители многих кланов, съехавшиеся сейчас в Киёсу. Разумеется, приверженцы Хидэёси быстро донесли до него эти речи.

— Вот как? Значит, об этом поговаривают? Конечно, поскольку речь идет об осуждении Кацуиэ, никто не заподозрит его самого в том, что он намеренно пускает молву, и все же, на мой взгляд, это выглядит попыткой с его стороны посеять рознь меж нами до открытия совета, попыткой обозначить неизбежное противостояние. Ладно, пусть и дальше пускается на маленькие хитрости. Такигава все равно на его стороне, так что не будем мешать.

Перед открытием совета каждый из предполагаемых участников волей-неволей задумывался о собственном будущем и пытался предугадать замыслы соперников. То там, то здесь заключались (или подразумевались) временные союзы, обострялись и сглаживались былые противоречия, распускались ложные слухи, покупались и втридорога продавались голоса, вносились раздоры в стан противников, предпринималось многое другое в том же роде.

Особое подозрение у Хидэёси и его сторонников вызывали тесные взаимоотношения между Сибатой Кацуиэ и Нобутакой. Первый был наиболее высокопоставленным членом клана, второй — одним из оставшихся в живых сыновей Нобунаги. Их взаимная приязнь выходила далеко за рамки служебных отношений, и это ни для кого не было тайной.

Согласно общему мнению, Кацуиэ намеревался лишить законных прав старшего из оставшихся в живых сыновей Нобунаги — Нобутаку. Но никто не сомневался, что Нобуо от своих законных прав не откажется. Таким образом, двое братьев противостояли друг другу.

Всем было ясно, что преемником Нобунаги провозгласят или Нобутаку, или Нобуо, младших братьев Нобутады, который пал в сражении во дворце Нидзё одновременно с отцом. Вопрос о том, на чью сторону в споре двоих братьев встать, тревожил многих.

Нобуо и Нобутака. Оба родились в первом месяце первого года Эйроку, обоим было по двадцать четыре года. На первый взгляд может показаться странным, что двоих братьев, рождённых в один и тот же год и месяц, называют старшим и младшим; дело заключалось в том, что они были сводными, их произвели на свет разные матери. Хотя Нобуо считали старшим братом, а Нобутаку — младшим, на деле второй был на двадцать дней старше первого. Было бы естественно считать Нобутаку старшим, а Нобуо — младшим, однако мать Нобутаки была родом из маленького захудалого клана, и по этой причине его объявили третьим сыном Нобунаги, тогда как Нобуо торжественно провозгласили вторым.

Двое молодых людей, двое ровесников, которых все называли братьями, не ощущали себя одной плотью и кровью, подлинная близость между ними отсутствовала. Нобуо был человеком вялым и нерешительным. Единственным сильным чувством, которое он питал, была постоянная неприязнь к Нобутаке, которого он, уступая ему во всех отношениях, презрительно именовал «младшим братом».

Если отвлечься от личных интересов и расчетов участников предстоящего совета, то, сравнив двоих братьев, нельзя было не признать, что на роль наследника и правопреемника Нобунаги более подходил Нобутака. На поле боя он зарекомендовал себя более искусным военачальником, чем Нобуо, в его речах и поступках сквозило подобающее истинному вождю властолюбие, а главное — начисто отсутствовал присущий брату порок — нерешительность.

Можно было посчитать естественным то, что Нобутака внезапно начал вести себя дерзко и высокомерно, а прибыв в лагерь Хидэёси под Ямадзаки, внешним видом и словами принялся показывать, что считает себя главой клана. Он был преисполнен решимости взять на себя всю полноту ответственности за судьбу клана Ода. Бесспорным — хотя и косвенным — доказательством этого стало то, что после сражения под Ямадзаки он вступил в открытое противостояние с Хидэёси.

Что касается Нобуо, пришедшего в смятение во время мятежа клана Акэти и позволившего своему войску сжечь Адзути, то в разговоре о нем Нобутака не стеснялся в выборе выражений:

— Если вслед за преступлением должно назначаться наказание, то первый, кого следует подвергнуть такой каре, — мой братец. Единственное его оправдание в том, что он полный дурак.

Хотя такие слова Нобутака позволял себе только в тесном кругу, напряжение в Киёсу нарастало час за часом. Было ясно, что кто-нибудь непременно передаст эту насмешку Нобуо. Возникло положение, в котором подвергались серьезному испытанию самые глубинные человеческие чувства и родственные узы.

Открытие совета, первоначально назначенное на двадцать седьмое, изо дня в день откладывали: всем хотелось дождаться прибытия Такигавы Кадзумасу, а тот все медлил и медлил. Но вот первого числа седьмого месяца до сведения участников предстоящего совета, съехавшихся в Киёсу, было доведено следующее:

«Завтра, во второй половине часа Дракона, всем надлежит прибыть в крепость, чтобы в ходе совета определить, кто станет отныне правителем страны. Председателем совета будет Сибата Кацуиэ».

Нобутака предоставил Кацуиэ почетное право председательствовать на совете, тогда как Кацуиэ пообещал Нобутаке употребить свое влияние, чтобы обеспечить его победу, и оба заранее принялись похваляться тем, что совет пройдет под их диктовку. Более того, едва совет открылся, как многие из присутствующих недвусмысленно выказали им поддержку.

В крепости Киёсу в этот день раскрыли все двери и окна, потому что солнце продолжало нещадно палить, и духота в закрытом помещении, где собралось столько народу, была невыносимой. Но двери и окна распахнули не только для того, чтобы создать сквознячок. Тем была достигнута еще одна цель: оказались затруднены приватные переговоры между собравшимися, все были у всех на виду. Стража в этот день состояла целиком из приверженцев Сибаты Кацуиэ.

В час Змеи важные господа заняли места в главном зале.

Расселись они таким образом: Кацуиэ и Такигава сидели справа лицом к Хидэёси и Ниве, сидящим слева. За ними сидели приверженцы менее высокого ранга — такие, как Сёню, Хосокава, Цуцуи, Гамо и Хатия. Впереди всех на почетных местах восседали Нобутака и Нобуо. Чуть в сторонке от них сидел Хасэгава Тамба, держа на коленях маленького мальчика.

Это, разумеется, был Самбоси.

Подле них скромно расположился Маэда Гэни — приверженец Нобутады, которому тот передал свою последнюю волю незадолго до гибели в битве во дворце Нидзё. Скромность Маэды во многом объяснялась тем, что он считал для себя постыдным остаться единственным уцелевшим участником роковой схватки.

Самбоси было всего два годика, он ерзал на коленях у наставника. Глядя на такое количество собравшихся господ, он то и дело норовил заплакать, сучил ручками, потом вдруг ухватил Тамбу за подбородок и встал у него на коленях.

Гэни пришел на помощь растерявшемуся Тамбе и попытался развлечь малыша, но тот, перегнувшись через плечо Тамбы, внезапно ухватил Гэни за ухо. Гэни не посмел отпрянуть, и только присутствующая тут нянюшка, протянув малышу сложенного из бумаги журавля, отвлекла его и вызволила ухо княжеского приверженца.

Собравшиеся стали свидетелями забавного происшествия. Все пристально посмотрели на невинное дитя, которое обстоятельства заставили томиться в душном зале. Одни посмотрели на него с улыбкой, другие — с трудом сдерживая слезы. Только Кацуиэ, не позволяя себе ни на что отвлечься, мрачно и пристально смотрел прямо перед собой. Казалось, он сейчас призовет прекратить безобразие.

Как председательствующему и как общепризнанному оратору, ему предстояло, открывая совет, произнести вступительную речь. После происшествия с малышом внимание было отвлечено, и произносить торжественные слова означало бы выставить себя на посмешище. Осознавая это, Кацуиэ находил сложившееся положение невыносимым — так велико было его тщеславие.

В конце концов ему все же пришлось начать. Но произнес он только одно имя:

— Князь Хидэёси.

Хидэёси посмотрел на него в упор.

Кацуиэ выдавил улыбку.

— Как нам поступить? — поинтересовался он у соперника, словно переговоры были в разгаре. — Князь Самбоси еще слишком мал. Ему скучно сидеть здесь.

— Верно, — как эхо, откликнулся Хидэёси.

Кацуиэ решил, будто Хидэёси начинает проявлять сговорчивость, потому он поспешил придать смыслу и тону своих слов подчеркнуто враждебный оттенок. Неприязнь к Хидэёси и сознание собственной значимости помогли ему собраться с силами, и отныне он не скрывал враждебных чувств, которые испытывал.

— Послушайте, князь Хидэёси. Разве не вы сами настояли на присутствии князя Самбоси? Я, честно говоря, не могу понять, зачем вам это понадобилось, однако же…

— Вы правы. Именно это я считаю вопросом непременной важности.

— Важности?

Кацуиэ разгладил морщинки на кимоно. Стояло дополуденное время, в зале было не слишком душно, но Кацуиэ в тяжелом одеянии мучила чесотка. От этой низменной причины проистекали несдержанность и раздражительность, проступившие в его голосе и выражении лица.

После бессмысленного похода на Янагасэ Кацуиэ переменил былое отношение к Хидэёси. До тех пор он считал того себе не ровней и не придавал значения тому, что их с Хидэёси взаимоотношения не были излишне тесными. Но битва при Ямадзаки стала поворотным моментом в судьбе Хидэёси. Его имя теперь упоминали на каждом шагу и по многу раз на дню; оно было окружено возрастающим уважением в связи с тем, что ему удалось совершить после смерти Нобунаги. Безучастно следить за подобным развитием событий Кацуиэ был не в силах. Его горькое похмелье было особенно тяжело из-за того, что именно Хидэёси, а не ему, удалось справить «заупокойную службу по Нобунаге».

Кацуиэ чувствовал себя глубоко несчастным из-за того, что Хидэёси отныне получил право быть с ним на равной ноге. Ведь он, Кацуиэ, состоял на службе у клана Ода куда дольше — и вот славные деяния этого выскочки внезапно перечеркнули это различие. Да какое там равенство! Сибата Кацуиэ чувствовал, что многие относятся к нему как к нижестоящему по сравнению с этим человеком, разодетым в пышное кимоно, как будто тот не был в прежние годы простым деревенским оборвышем и не прошел на службе у клана Ода весь путь, начиная с комнатного слуги. Грудь Кацуиэ напряглась, как тетива могучего лука, готовая выпустить стрелу, напоенную ядом надежд и обид.

— Не знаю, на что рассчитываете вы, князь Хидэёси, участвуя в сегодняшнем совете, но остальные присутствующие здесь пребывают в твердом убеждении, что знатные представители клана Ода впервые собрались, чтобы обсудить воистину важные и неотложные дела. Так с какой стати должен томиться на совете двухлетний малыш?

Смысл и тон сказанного были рассчитаны на непосредственный отклик Хидэёси и на поддержку со стороны других участников совета. Когда ни того ни другого не последовало, Кацуиэ не осталось ничего, кроме как продолжать в том же духе:

— У нас нет времени на бесплодные препирательства. Почему нам не попросить юного князя покинуть совет, прежде чем мы приступим к обсуждению первоочередных вопросов? Вы не возражаете, князь Хидэёси?

Хидэёси, хоть и торжественно разодетый, держался с обычной непринужденностью. В обществе высокородных господ сразу бросалось в глаза его неблагородное происхождение.

Что касается его нынешнего положения, то при жизни Нобунаги он был удостоен многих титулов и наград и доказал свою силу как в ходе войны в западных провинциях, так и в войне против Мицухидэ.

Встретившись с Хидэёси лицом к лицу, люди поневоле задумывались, стоит ли связывать с ним свою судьбу и рисковать ради него своей жизнью в такие тревожные времена.

Есть люди, с первого взгляда производящие ошеломляющее впечатление. Такигава Кадзумасу, например, обладал таким ростом, статью и выправкой, что, едва взглянув на него, человек чувствовал: перед ним высокопоставленный военачальник. Нива Нагахидэ выглядел простым, но исполненным собственного достоинства, и слегка поредевшие волосы не портили его решительной, волевой внешности. Гамо Удзисато, самый молодой из собравшихся, своим видом внушал мысль о древней родословной, благородстве и непревзойденных моральных качествах. Разве только Икэда Сёню был еще невзрачней, чем Хидэёси, но и у него сиял в глазах особенный свет. И наконец, Хосокава Фудзитака, выглядевший стройным и изящным, едва ли не женственным, — о его подвигах и не раз доказанной беспримерной храбрости ходили легенды.

Среди таких людей Хидэёси, внешность которого была вполне заурядной, выглядел достаточно жалко. Люди, собравшиеся в этот день в крепости Киёсу, были цветом нации, не было только Маэды Инутиё и Сассы Наримасы, северян, а также Токугавы Иэясу, по понятной причине — сейчас решалось внутреннее дело клана Ода. И Хидэёси, вопреки своей внешности, находился среди них.

Понимая весомость заслуг и благородство происхождения собравшихся, сам Хидэёси старался держаться с подчеркнутой скромностью. Высокомерие, которое он напустил на себя после победы при Ямадзаки, бесследно исчезло. С начала совета он не позволил себе ни одной шутки. Даже выслушав желчную отповедь Кацуиэ, не возразил в том же тоне. Напротив, проявленная им выдержка заслуживала похвалы. Но сейчас, после нового вызова, брошенного Кацуиэ, он не мог молчать.

— Ваши слова не лишены смысла. И хотя у князя Самбоси есть все причины присутствовать на совете, это может оказаться для него чересчур обременительным, тем более что наше заседание может затянуться. Так что, князь, если таково ваше желание, немедленно распорядимся увести его.

Ответив столь сдержанно, Хидэёси кивком попросил опекунов удалиться.

Хасэгава Тамба, кивнув в ответ, спустил Самбоси с коленей и передал его на руки няни. Но самому Самбоси здесь уже понравилось, и он отчаянно воспротивился заботливым няниным рукам. Когда она кое-как совладала с ним и собралась унести, он принялся сучить ручками и ножками и горько плакать. А затем швырнул своего бумажного журавля в ту сторону, где восседали пришедшие на совет важные господа.

Слезы навернулись на глаза у всех.

Настал полдень. Чувствовалось, что напряжение в зале нарастает с каждой минутой.

Кацуиэ начал вступительную речь:

— Трагическая гибель князя Нобунаги — для нас неизбывное горе, однако сейчас нам надлежит выбрать достойного преемника его титула и, главное, его дела. Тем самым мы сумеем послужить нашему господину и после его кончины точь-в-точь так, как мы служили ему при жизни. Таков Путь Воина.

Кацуиэ начал одного за другим опрашивать присутствующих, осведомляясь об их мнении. Однако все расспросы и настояния оказались тщетными: никто не пожелал высказаться первым. Это было понятно: если бы кто-нибудь в нетерпении первым выкликнул имя желаемого наследника, а общий выбор позднее назвал бы другого, то жизнь выскочки оказалась бы под серьезной угрозой.

Поскольку никто не хотел высказываться первым, то все сидели в глубоком молчании. Кацуиэ, прекрасно понимая причину, тоже запасся терпением. Должно быть, он заранее предвидел такое развитие событий. В конце концов выждав, пока всеобщее молчание не стало гнетущим, он заговорил строго и торжественно:

— Если никому из вас не угодно высказать личное мнение первым, то это по праву первого из старших советников клана со всем смирением сделаю я.

В это мгновение всем бросилось в глаза волнение восседающего на почетном месте Нобутаки. Кацуиэ посмотрел на Хидэёси, который в свою очередь уставился на Нобутаку, лишь время от времени отводя взор, чтобы посмотреть на Такигаву.

Игра взглядов мгновенно распространилась по залу, разбегаясь невидимыми волнами. Крепость Киёсу наполнилась безмолвным напряжением, существовавшим независимо от людей.

И вот Кацуиэ назвал имя:

— На мой взгляд, князь Нобутака находится в надлежащем возрасте и обладает как происхождением, так и способностями, подобающими нашему грядущему повелителю. Я отдаю голос князю Нобутаке.

Это было недвусмысленное заявление, почти настоятельное требование. Кацуиэ полагал, что сила сегодня на его стороне.

Но тут ему возразили. Это был Хидэёси.

— Нет, это несправедливо. Если говорить о наследовании, то надлежащая последовательность иная: князю Нобунаге наследует его старший сын Нобутада, а князю Нобутаде — его сын князь Самбоси. Таковы законы провинции и традиции нашего клана.

Лицо Кацуиэ потемнело от гнева.

— Погодите, князь Хидэёси…

— Нет, — перебил Хидэёси. — Вы наверняка хотите напомнить, что князь Самбоси еще дитя. Но если весь клан — начиная с вас, мой господин, и включая остальных — позаботится о нем и заступится за него в случае необходимости, то в этом не будет ничего несообразного. Наш выбор не должен быть предопределен возрастом претендента. Что касается моего личного мнения, то я отдаю голос законному наследнику — князю Самбоси.

Опешивший Кацуиэ извлек из складок кимоно платок и отер пот с шеи и лба. Сказанное Хидэёси и впрямь соответствовало обычаям клана. Чтобы возразить, требовалось нечто большее, чем просто дух противоречия.

Еще одним человеком, с великим вниманием и настороженностью наблюдающим за происходящим, был Нобуо. Как главный соперник Нобутаки, он был провозглашен старшим из двоих братьев, потому что его мать происходила из очень знатного рода. Не могло быть ни малейших сомнений, что он в свою очередь питает надежду стать князем клана Ода.

Когда ему стало ясно, что надежды не сбудутся и что о нем как о возможном наследнике никто всерьез не задумывается, сразу дала о себе знать присущая ему слабохарактерность, и он принялся оглядываться по сторонам, давая понять, что ему здесь смертельно надоело.

Нобутака в свою очередь пристально смотрел на Хидэёси.

Кацуиэ, не решаясь выразить ни согласие, ни несогласие, лишь что-то бормотал себе под нос. Никто не выражал вслух ни одобрения, ни протеста.

Кацуиэ в открытую объявил о собственных мыслях по поводу престолонаследия, и Хидэёси ответил с такой же прямотой. А поскольку оба высокопоставленных мужа высказались откровенно и взгляды их оказались противоположны, поддержать одного из них и тем самым противопоставить себя другому означало бы принять чрезвычайно ответственное решение. Поэтому уста присутствующих были словно опечатаны сургучом молчания.

— Что касается вопроса о наследовании… На первый взгляд это верно. Во всяком случае, это было бы верно применительно к более спокойным временам. Но нам не следует забывать, что дело, которому отдал свою жизнь князь Нобунага, не доведено и до половины, и нам предстоит столкнуться с немалыми трудностями, число которых только умножится в силу того, что его больше нет с нами.

Произнеся это, Кацуиэ вновь призвал присутствующих высказать личную точку зрения — и вновь они промолчали. Он увещевал их опять и опять, перейдя едва ли не на крик, и после каждого его призыва Такигава кивал, но картина оставалась прежней. Никто не мог догадаться, что думают остальные.

Наконец Хидэёси взял слово:

— Если бы супруга покойного князя Нобутады не успела разрешиться от бремени и если бы мы ждали появления младенца на свет, чтобы выяснить, мальчик родится или девочка, тогда совет вроде нынешнего был бы уместным. Но у нас есть законный и достойный наследник, так в чем причина дальнейших споров? Мне кажется, следует незамедлительно присягнуть князю Самбоси.

Упорствуя в своем мнении, он даже не потрудился посмотреть на остальных, чтобы по лицам понять, как они отнеслись к его словам. Острие его речи было нацелено в самое сердце Кацуиэ.

И хотя немедленного голосования не последовало, судя по многим признакам, людей тронули слова Хидэёси, и в глубине души многие из них, если не все, успели с ним согласиться. Перед открытием совета военачальникам представился случай посмотреть на беззащитного сироту, а у каждого из них были дети и сильные родительские чувства. Они были самураями, то есть представителями сословия, весь уклад жизни и строй чувствований которого означал: сегодня ты жив, а что будет завтра, известно только Небу. И каждый из них, глядя на осиротевшего Самбоси, не мог не испытывать к нему жалость и сочувствие.

Эти естественные чувства Хидэёси сумел подкрепить сильными, благородными и здравыми доводами. Он воззвал к традиции, не пощадив при этом чувств князя Нобуо. В то же время со стороны Нобуо куда более естественным представлялось заступиться за малолетнего племянника, нежели согласиться с притязаниями брата.

Кацуиэ мучительно размышлял, пытаясь найти довод, способный переубедить военачальников. Конечно, он не рассчитывал, что Хидэёси безропотно согласится с предложенным им самим решением, но все равно недооценил изобретательность и красноречие главнокомандующего западной армии в поддержку Самбоси. Да и то, что множество соратников с легкостью поддалось на уговоры Хидэёси, оказалось для него неприятной неожиданностью.

— Хорошо, пусть так, только не надо спешить. Ваши слова исполнены здравого смысла и благожелательности, и все же есть большая разница — окажемся ли мы вынуждены опекать малолетнего князя и заботиться о нем или же будем в состоянии опереться на мудрость и полководческие способности молодого мужчины в расцвете сил. Не будем забывать, что на оставшихся в живых вассалах клана лежит бремя двойной ответственности — за поддержание прежнего высоконравственного управления страной и за выполнение великих планов на будущее. Не будем забывать и о далеко не дружественных нам могущественных кланах Мори и Уэсуги. Что произойдет в мире, если мы присягнем малолетнему князю? Дело, которому отдал жизнь наш господин, надолго, если не навсегда, прервется, а остановившись на полдороге, мы вынуждены будем поступиться многим из того, чем владеем сейчас. Стоит нам избрать чисто оборонительную позицию, как враг обрушится на нас с четырех сторон сразу, поскольку ему покажется, что для этого наступило подходящее время. И страна будет опять ввергнута в хаос. Нет, ваша мысль представляется очень опасной. Что скажут остальные?

Он пристально огляделся по сторонам в поисках возможных союзников, но не нашел поддержки ни в ком. Более того, его ищущий взгляд внезапно встретился с другим.

— Кацуиэ!

Голос, произнесший это, грянул для Кацуиэ громом с ясного неба. Ему показалось, будто его на полном скаку вышибли из седла.

— Да, Нагахидэ, я слушаю, — быстро откликнулся Кацуиэ, и в этом коротком ответе невольно прозвучала ненависть.

— Уже на протяжении долгого времени я выслушиваю ваши рассудительные речения, но ничего не могу с собой поделать: меня убеждают доводы Хидэёси. Я совершенно согласен со всем, что он сказал.

Нива Нагахидэ был следующим по старшинству соратником после самого Кацуиэ. После того как Нива нарушил молчание и встал на сторону Хидэёси, и Кацуиэ, и все присутствующие пришли в величайшее волнение.

— Что вы говорите, Нива?

Нива знал Кацуиэ на протяжении многих лет и успел превосходно изучить его. Поэтому он заговорил миролюбиво:

— Только не сердитесь, Кацуиэ, — и, обратив на Кацуиэ исполненный кротости взгляд, продолжил: — Независимо от прочих доводов разве не Хидэёси оказался тем, кто больше остальных сумел послужить нашему усопшему князю? А когда Нобунага погиб, разве кто-нибудь другой, а не Хидэёси, вернулся в столицу и отомстил за его смерть предателю Мицухидэ?

На лице Кацуиэ была написана горечь. Однако он вовсе не был сломлен: и тело, и душа его противились неизбежному поражению.

Нива Нагахидэ продолжил свою речь:

— В это время вы принимали участие в северной войне. Пусть ваше войско и было не готово, но если бы вы хорошенько пришпорили коней и примчались в столицу, как только услышали о гибели князя, то сокрушили бы Акэти одним ударом. Вы по положению значительно выше Хидэёси. Но вы из-за нерасторопности опоздали на поле боя, что достойно величайшего сожаления.

Того же взгляда придерживались едва ли не все присутствующие. Нива высказал то, что было у остальных на уме. Нерасторопность, проявленная в решающие дни, была самым уязвимым местом в положении Кацуиэ. Опоздание и неучастие в схватке с Мицухидэ оправдать было нечем. После того как Нива выразил общее мнение по этому вопросу, он поддержал предложение Хидэёси, назвав его справедливым и разумным.

Когда Нива закончил речь, настроения в зале переменились, но не в лучшую сторону.

Как бы затем, чтобы помочь Кацуиэ выпутаться из неловкого положения, в которое он попал, Такигава шепнул что-то на ухо соседу; после этого зал заполнили приглушенные голоса и со всех сторон послышались глубокие вздохи.

Решение давалось приверженцам непросто. Оно могло оказаться судьбоносным для клана. Хотя голоса звучали беспорядочным ропотом, в них слышалась общая тревога, связанная с возможным исходом обозначившегося противостояния между Кацуиэ и Хидэёси.

Посреди нарастающего напряжения в зале появился мастер чайной церемонии. Приблизившись к Кацуиэ, он тихо напомнил ему, что час уже не ранний. Кивнув, Кацуиэ распорядился подать себе что-нибудь освежиться. Слуга подал ему намоченное белое полотенце, Кацуиэ жадно схватил его и вытер вспотевшую шею.

В это время Хидэёси схватился левой рукой за бок. Сморщившись, он повернулся к Кацуиэ и выговорил:

— Прошу прощения, князь Кацуиэ, но у меня приступ желудочной боли.

Он быстро поднялся с места и удалился из зала совета.

— Очень болит! — громко посетовал он, приведя окружающих в большое смущение.

Он улегся, выглядя очень больным, но расположил подушку так, чтобы подставить лицо живительному ветерку, долетающему из сада, отвернулся от остальных, ослабил пропотевший воротник.

Лекарь и слуги переполошились. Один за другим начали заходить и приверженцы Хидэёси, встревоженные внезапным недугом своего господина.

Но Хидэёси не удостаивал их и взглядом, отмахивался, как от назойливых мух.

— Такое со мной бывает. Оставьте меня в покое, и все скоро пройдет.

Слуги подали ему приятно пахнущий целебный отвар, Хидэёси осушил чашу одним глотком. Затем опять лег и ненадолго уснул, поэтому приверженцы и слуги перешли в соседнюю комнату.

Находясь на удалении от зала, в котором продолжался совет, Хидэёси, с тех пор как ушел оттуда, ничего не знал о дальнейшем развитии событий. Правда, он вышел, когда слуги возвестили полдень и участники совета могли воспользоваться его уходом для полуденной трапезы.

Прошло около двух часов. Нещадно пекло полуденное солнце седьмого месяца. В крепости было так тихо, словно ничего не происходило.

Нива, войдя к больному, осведомился:

— Как вы себя чувствуете, Хидэёси? Что у вас с животом? По-прежнему болит?

Хидэёси повернулся и лег, опершись на локоть. Вид опечаленного и встревоженного лица Нивы быстро привел его в чувство. Хидэёси сел:

— Нижайше прошу прощения.

— Кацуиэ просил призвать вас в зал.

— Как проходит совет?

— В ваше отсутствие его продолжение бессмысленно. Кацуиэ объявил перерыв до вашего возвращения.

— Я сказал все, что намеревался.

— После того как все на час разошлись по покоям, настроение переменилось. Даже Кацуиэ, кажется, кое о чем призадумался.

— Что ж, пойдем.

Хидэёси поднялся. Нива улыбнулся, но Хидэёси, не ответив, с серьезным видом направился в зал.

Кацуиэ встретил его пристальным взглядом. То, что никаких слов при этом не было произнесено, немало порадовало присутствующих. Настроение в зале совета переменилось еще раз. Кацуиэ недвусмысленно заявил, что снимает свое предложение и поддерживает Хидэёси. Тут и все остальные быстро согласились признать Самбоси наследником Нобунаги.

Как только Кацуиэ дал согласие на кандидатуру Самбоси, уныние и тревогу, царившие в зале, словно ветром сдуло, повеяло миром и спокойствием.

— Каждый из нас дал согласие на то, чтобы признать князя Самбоси главой клана Ода, и у меня нет по этому поводу возражений, — повторил Кацуиэ.

Поняв, что его точку зрения никто не поддерживает, Кацуиэ смирился с поражением, хотя испытывал сильнейшую досаду.

Оставалось еще кое-что — и отчаяние Кацуиэ не было безнадежным.

Дело в том, что на совете предстояло обсудить еще один вопрос: судьбу былых владений клана Акэти, а точнее, их раздел между оставшимися в живых приверженцами клана Ода.

Поскольку этот вопрос кровно затрагивал интересы присутствующих, было ясно, что спор по нему возникнет еще более жаркий, чем по вопросу о наследовании.

Все понимали, что разгорится яростная схватка.

— Этот вопрос следует обсудить только в кругу старших соратников клана, — сказал Хидэёси.

Одержав первую победу над Кацуиэ, Хидэёси поспешил развить достигнутый успех. Его предложение отрезвило самых отчаянных говорунов, уже рванувшихся в бой.

— Что скажут по этому поводу старшие соратники?

Нива, Такигава и другие поспешили, щадя самолюбие поверженного в предыдущем споре Кацуиэ, отвести ему в предстоящем обсуждении основную роль.

Однако ни на мгновение нельзя было упускать из виду и Хидэёси, присутствие которого подразумевало его непременное участие в обсуждении. Не выслушав его мнения, решать было нечего.

— Подайте мне тушь и кисточку, — распорядился Хидэёси.

Он набросал несколько слов, изложив свою точку зрения, и переслал записку Кацуиэ.

Получив и прочитав ее, Кацуиэ не сумел скрыть неудовольствия. Некоторое время он молча размышлял над написанным. В записке значился и пункт, отвечавший его надеждам; тушь, которой это было написано, еще не просохла. По первоначальному замыслу к Хидэёси отходила крепость Сакамото, но он отказался от нее, испросив взамен провинцию Тамба.

Что касается Кацуиэ, то в отношении его Хидэёси проявил щедрость и великодушие, как бы уравняв его заслуги с собственными. Конечно, значительную часть владений Акэти он предложил передать Нобуо и Нобутаке. Остальное отходило военачальникам, хорошо проявившим себя в сражении при Ямадзаки, каждому — соответственно личным заслугам.

— Завтра будет новый день, — начал Кацуиэ. — Мы долго совещались, причем в такую жару, что все устали. Про себя скажу — устал смертельно. Не продолжить ли нам завтра?

Кацуиэ давал понять, что не готов без длительных размышлений принять новые предложения Хидэёси. Ни у кого не возникло возражений. Солнце палило нещадно, жара становилась все невыносимее. На том и порешили, перенеся продолжение совета на следующий день.

На другой день Кацуиэ выступал на совете хорошо подготовленным. Он предложил старшим соратникам своего рода сделку. Не зря ночь он провел, совещаясь с собственными приверженцами. Они изрядно поломали голову, но кое-что сумели придумать. Не сидел сложа руки и Хидэёси: у него были готовы дополнительные предложения и поправки к сделанным накануне.

И вновь между двумя военачальниками вспыхнул спор по отдельным вопросам раздела владений Акэти. Их противостояние усилилось. Но другие, как и накануне, были готовы поддерживать Хидэёси. Что бы ни предлагал и как бы ни обосновывал свои предложения Кацуиэ, после споров все сходились на том, что было заранее предложено Хидэёси.

В полдень объявили перерыв; в час Быка пришли к окончательному решению и оповестили всех, кто не принимал участие в переговорах, старших соратников клана.

Речь шла не только о былых владениях клана Акэти, но и о личном уделе усопшего Нобунаги.

Первым в списке удостоенных новых владений шел князь Нобуо. Ему целиком отходила провинция Овари. Вторым был князь Нобутака, ему отходила провинция Мино. Овари была родной провинцией клана Ода, а Мино стала второй родиной Нобунаги.

В соглашении появились и дополнительные пункты. Согласно одному из них Икэда Сёню получал Осаку, Амагасаки и Хёго, что соответствовало ста двадцати тысячам коку риса. Согласно другому Нива Нагахидэ получал всю Вакасу и два округа в Оми. Хидэёси, как он и просил, получил провинцию Тамба.

Единственным, чего в конце концов оказался удостоен Кацуиэ, была находившаяся прежде в личном владении Хидэёси крепость Нагахама. Она представляла собой важный пункт на пути из Этидзэна, родной провинции Кацуиэ, в Киото. Кацуиэ очень хотелось взять эти места под свою руку, и он настаивал на передаче ему еще нескольких округов, но Хидэёси не допустил этого. Да и Нагахаму он отдал Кацуиэ лишь при условии, что комендантом крепости станет Кацутоё, приемный сын Кацуиэ.

Ночью, накануне окончательного решения, приверженцы клана Сибата собрались у своего вождя, всячески стараясь убедить его ни в коем случае не соглашаться на столь унизительные условия. Они даже подбивали его прервать переговоры и уехать из Киёсу. Назавтра, придя в зал совета, Кацуиэ и впрямь был обуреваем подобным чувствами. Однако, взглянув в глаза собравшимся, он понял, что общее настроение направлено против него и что никто не собирается уступать его требованиям.

— Безропотно покоряться подобному обращению нельзя, но, с другой стороны, и упорствовать в одиночку не стоит. Большинство согласится со всеми предложениями Хидэёси, поэтому если я в свою очередь не поддержу их, то это принесет лишь новые неприятности.

Хотелось ему того или нет, он вынужден был смириться с мнением большинства участников совета.

«Мне бы только отобрать у Хидэёси Нагахаму», — думал он, присматриваясь мысленно к этой важной крепости. В конце концов он решил отложить все тайные намерения на потом и принял предложенные условия.

В отличие от озабоченного Кацуиэ, Хидэёси выглядел безразличным. Начиная с успешной войны в западных провинциях и вплоть до победы при Ямадзаки, Хидэёси на взгляд большинства стал признанным вождем клана как в политическом, так и в военном отношении, и сейчас от него, естественно, ждали, что он потребует главную долю добычи. Однако вопреки ожиданиям он удовольствовался скромной наградой, а именно провинцией Тамба. Хидэёси передал Кацуиэ свою крепость Нагахама и отказался от притязаний на крепость Сакамото (молва заранее отдавала ее ему) в пользу Нивы.

А крепость Сакамото представляла собой ключ к Киото. Не отказался ли Хидэёси от Сакамото совершенно сознательно — с тем, чтобы подчеркнуть, что он и в мыслях не держит стать правителем всей страны? Или, возможно, он решил не разменивать свои замыслы на мелкие притязания — особенно с учетом того, что после его отказа крепость попала в надежные руки? Никто не взялся бы сказать, что именно у него на уме.

 

Полночное предупреждение

В ходе совета было решено, что личным уделом наследника Нобунаги, малолетнего князя Самбоси, станет часть провинции Оми, соответствующая тремстам тысячам коку риса. Опекунами малолетнего князя назначили Хасэгаву Тамбу и Маэду Гэни, но оба они стали отныне подотчетны Хидэёси. Поскольку Адзути лежала в руинах, до ее восстановления местопребыванием Самбоси решено было избрать крепость Гифу.

Дядьям малолетнего Самбоси, Нобуо и Нобутаке, поручили печься о его жизни и здоровье. Наряду с этим были на совете решены и военно-политические вопросы. Кацуиэ, Хидэёси, Ниве и Сёню было предложено учредить представительство клана Ода в Киото.

После решения двух труднейших вопросов дела на совете пошли быстрее. В заключение военачальники торжественно присягнули малолетнему князю перед алтарем Нобунаги.

Был третий день седьмого месяца. Накануне объявили о ежегодных поминовениях усопшего князя, приуроченных ко дню его гибели. Первую годовщину решили отметить немедленно, и обряд мог бы состояться второго числа, на второй день совета, если бы не медлительность, с которой в ходе совета сдавал свои позиции Сибата Кацуиэ. Поэтому обряд решили перенести на третье число.

Совершив омовение и переодевшись в траурные наряды, военачальники собрались в крепостном храме и стали дожидаться начала церемонии.

Вовсю жужжали москиты; в небе сиял молодой месяц. Присутствующие один за другим перешли из внешней цитадели во внутреннюю. Алыми и белыми лотосами были расписаны ширмы в крепостном храме. Войдя, люди опускались наземь.

Только Хидэёси не было видно. Люди в недоумении переглядывались. Но, поглядев в сторону, где возвышался алтарь, среди разных предметов — поминальных табличек, золотых ширм, жертвенных цветов и курильниц — военачальники увидели Хидэёси: он сидел перед алтарем, усадив на колени малолетнего Самбоси.

Каждый поневоле задавался вопросом, что Хидэёси там делает. Поразмыслив, вспоминали, что решением большинства на недавнем совете Хидэёси был назначен наставником князя и призван надзирать за его опекунами. Так что в его теперешнем поведении не было ничего вызывающего.

Поскольку и в этом отношении Хидэёси оставался неуязвим, Кацуиэ гневался еще сильнее.

— Пожалуйста, проследуйте к алтарю в надлежащем порядке, — сухо и с неудовольствием обратился он к Нобуо и Нобутаке.

Голос его был тих, однако возмущения не скрывал.

— Прости, пожалуйста, — сказал Нобуо Нобутаке, первым поднявшись с места.

Теперь настал черед гневаться Нобутаке. Он считал, что, если окажется за спиной у Нобуо, это обречет его впредь на подчиненное положение.

Нобуо посмотрел на поминальную табличку покойного отца, закрыл глаза и, сложив руки, принялся молиться. Потом он воскурил благовония, прочитал еще одну молитву перед алтарем и отошел.

Увидев, что Нобуо собирается возвратиться на свое место среди других, Хидэёси кашлянул, как бы для того, чтобы привлечь к себе внимание малыша. Однако на самом деле он молча давал понять Нобуо: «Твой новый князь — здесь!»

Жест Хидэёси ошеломил Нобуо. Стоя на коленях, он повернулся в ту сторону, где, держа малыша на руках, сидел Хидэёси. По натуре Нобуо был трусоват, а сейчас так перепугался, что его стало жаль.

Глядя снизу вверх на Самбоси, Нобуо верноподданно поклонился ему. Он был излишне почтителен.

Отпустил его одобрительным кивком вовсе не малолетний князь, а сам Хидэёси. Самбоси был избалованным и резвым мальчиком, но на коленях у Хидэёси почему-то сидел тихо, как мышь.

Пришел черед Нобутаке помолиться наедине с душою собственного отца. Но будучи свидетелем того, как обошелся с Нобуо Хидэёси, и не желая в свою очередь становиться посмешищем, он сразу же почтительно поклонился Самбоси. А затем вернулся на свое место.

Следующим к алтарю подошел Сибата Кацуиэ. Когда его крупная фигура опустилась на колени, почти полностью скрыв алтарь из виду, алые и белые лотосы, которыми были расписаны ширмы, и мерцающие лампы осенили его багровым ореолом, похожим на пламя гнева. Возможно молясь, он поведал Нобунаге о том, как прошел совет, и попросил у него заступничества — и перед малолетним князем, и за него. Воскурив благовония, Кацуиэ провел в молитве долгое время. Торжественно сложив руки на груди, он молился молча. Затем, отойдя от алтаря на семь шагов, поднялся во весь рост и повернулся к Самбоси.

Поскольку Нобуо с Нобутакой уже выразили свою верность малолетнему князю, Кацуиэ не мог уклониться от соответствующего жеста. Поняв, что это неизбежно, Кацуиэ смирил гордыню и поклонился Самбоси.

Хидэёси сидел с таким видом, словно подбадривал Кацуиэ. Кацуиэ дернул головой, сидящей на короткой толстой шее, и поспешил вернуться на место. Чувствовалось, что он с трудом удерживается, чтобы презрительно не сплюнуть наземь.

Нива, Такигава, Сёню, Хатия, Хосокава, Гамо, Цуцуи и другие отдали последний долг усопшему князю. Затем перешли в пиршественный зал, особо предназначенный для подобных случаев, и по приглашению вдовы Нобутады приступили к трапезе. Стол был накрыт на сорок с лишним гостей. По кругу передавали чаши, лампы мигали на прохладном ночном ветру. Поскольку минута отдохновения выдалась впервые после двух тревожных и напряженных дней, все собравшиеся сразу захмелели.

Подобные пиры, приуроченные к заупокойной службе, случались нечасто, и люди на них старались не слишком-то напиваться. Тем не менее сакэ сегодня ударило в голову многим; военачальники, беседуя друг с другом, переходили с места на место, смех и оживленные разговоры слышались отовсюду.

Особо много народу толпилось возле того места, где восседал Хидэёси, да и пили здесь больше, чем вокруг. Там-то внезапно и появился еще один самурай.

— Как насчет чашечки сакэ? — С таким вопросом обратился к Хидэёси Сакума Гэмба.

О беспримерном мужестве Гэмбы, проявленном в ходе северной войны, слагали легенды. О Гэмбе ходила молва, будто ни одному противнику не удалось встретиться с ним на поле боя дважды. Кацуиэ ценил и по-человечески горячо любил отважного воина. Он с умилением называл его «своим» Гэмбой или же «дорогим племянником» и рассказывал всем о подвигах Гэмбы.

У Кацуиэ было множество племянников, но когда он произносил слово «племянник», становилось ясно, что речь идет только о Гэмбе.

Будучи двадцати восьми лет от роду, Гэмба успел стать одним из вождей клана Сибата, комендантом крепости Ояма, получил в личный удел целую провинцию и мало чем уступал выдающимся военачальникам, собравшимся за одним столом.

— Хидэёси, — сказал Кацуиэ, — угостите и моего племянника.

Хидэёси поднял взгляд и сделал вид, будто он только что заметил прибытие Гэмбы.

— Племянника? — Хидэёси пристально посмотрел на молодого воина. — Ах, вот вы о ком!

Племянник имел вид самый угрожающий, и низкорослый хрупкий Хидэёси внешне терялся в присутствии этого легендарного героя.

У Кацуиэ все лицо было изъедено оспой, племянника она пощадила. Светлокожий, но крепкий, он обладал взглядом тигра и гибкой статью барса.

Хидэёси передал ему чашечку сакэ со словами:

— Князю Кацуиэ нравится держать таких достойных молодых людей у себя на службе.

Но Гэмба покачал головой:

— Если пить, так из той, большой.

Он указал на большую чашу, в которой оставалось немного сакэ.

Хидэёси тут же осушил ее и распорядился:

— Эй, кто-нибудь! Налейте молодому самураю.

Горлышко позолоченного графинчика коснулось ободка чаши. Емкость опустела раньше, чем чаша наполнилась до краев. Принесли еще один графинчик — только тогда чашку удалось наполнить доверху.

Молодой красавец сузил глаза, поднес чашу ко рту и осушил единым духом.

— Вот так! Попробуйте вы.

— У меня нет таких способностей, — хотел отшутиться Хидэёси.

Гэмбу его ответ не удовлетворил:

— Почему вы не хотите пить?

— Я мало пью.

— Да ведь это сущая малость!

— Я пью, но не столько сразу.

Гэмба оглушительно расхохотался. Затем сказал — так громко, что его слышали все пирующие:

— Выходит, все, что нам рассказывали — сущая правда. Князь Хидэёси скромен и умеет оправдываться. Когда-то давным-давно, больше двадцати лет назад, он подметал скотный двор и носил за князем Нобунагой сандалии. Хорошо, что он навсегда сохранил память о тех днях. — И Гэмба рассмеялся собственной дерзости.

Все присутствующие в зале онемели от ужаса. Болтовня смолкла, все принялись посматривать то на Хидэёси, по-прежнему восседающего за столом напротив Гэмбы, то на Кацуиэ.

Гостям стало не до застольных бесед и не до выпивки, все сразу протрезвели. Хидэёси, усмехаясь, смотрел на Гэмбу. Взглядом сорокапятилетнего мужчины он пристально всматривался в двадцативосьмилетнего молодого человека, хотя различие между ними состояло не только в возрасте. Путь, пройденный Хидэёси за первые двадцать восемь лет жизни, разительно отличался от того, который прошел к тому же возрасту Гэмба. Отличался испытаниями, выпавшими на долю старшего, и извлеченной из них мудростью. На его взгляд, Гэмба был даже не молодым человеком, а маленьким мальчиком, которому не довелось еще узнать истинных превратностей судьбы. Поэтому, только поэтому он и вел себя так вызывающе и безрассудно — и на пиру, и на поле брани. И поэтому, должно быть, он пренебрегал очевидной опасностью не только в бою, но и оказавшись в куда более зловещем положении — среди самых выдающихся и могущественных людей страны.

— Послушай, Хидэёси! Есть еще кое-что, от чего меня воротит. Да послушай! Ты что, оглох?

Гэмба орал на Хидэёси, утратив малейшие понятия о приличии. Было заметно, что дело не только в том, что Гэмба опьянел, — в душе у него застряла какая-то заноза. Хидэёси решил дать ему возможность объяснить непростительную выходку опьянением и посмотрел на молодого человека с сочувствием.

— Однако, вы нетрезвы, — сказал он.

— Что? — Гэмба отчаянно затряс головой и встал, расправив плечи. — Дело не в том, что я пьян! Послушай, Хидэёси! Разве пару часов назад, в храме, когда князь Нобуо, и князь Нобутака, и другие высокородные господа пришли отдать последний долг душе его светлости князя Нобунаги, разве ты тогда не уселся на почетное место, взяв на колени князя Самбоси? Разве ты не заставил их, одного за другим, тебе поклониться?

— Ну-ну, — рассмеявшись, ответил Хидэёси.

— Над чем ты смеешься? Что смешного я сказал? А, Хидэёси? У меня нет сомнений, что ты, со своим изощренным умом, нарочно взял малолетнего князя себе на колени, чтобы заставить князей, воинов и всю правящую верхушку клана Ода кланяться такой незначительной особе, как ты. Да, именно так оно и было! И если бы я там тоже очутился, я бы с великим наслаждением отрубил твою жалкую голову прямо в алтаре. Князь Кацуиэ и другие высокородные господа, сидящие здесь, чересчур великодушны, но сам я не таков, и поэтому…

Кацуиэ, сидевший неподалеку от Хидэёси, осушил свою чашу и взволнованно огляделся по сторонам.

— Гэмба, с какой стати ты позволяешь себе разговаривать в таком тоне? Послушайте, князь Хидэёси, мой племянник не имеет в виду ничего дурного. Не обращайте на него внимания.

Произнеся это, Кацуиэ деланно рассмеялся.

Хидэёси, однако же, не мог ни дать волю гневу, ни позволить себе посмеяться над происшедшим. В таком положении ему только и оставалось выдавить некое подобие улыбки. Правда, его внешность, сама по себе забавная, не раз выручала его в подобных передрягах.

— Князь Кацуиэ, не извольте волноваться. Все в порядке, в полном порядке.

Хидэёси произнес это несколько запинаясь. Он явно хотел сойти за пьяного.

— Не притворяйся, Обезьяна! Слышишь меня, Обезьяна? — Нынче ночью Гэмба вел себя еще более дерзко, чем всегда. — Слышишь меня, Обезьяна? — повторил он еще раз.

Все давно вышло за рамки приличий, однако не так-то просто избавиться от презрительного прозвища, которое носишь свыше двадцати лет. Стоило посмотреть на Хидэёси, и слово «обезьяна» само просилось на язык. Давным-давно он был деревенским неслухом и недотепой, над которым смеялись в крепости Киёсу, переводя его с одной низкой должности на другую. И Гэмба говорил как раз об этом.

— Тогда, двадцать лет назад, мой дядя нес однажды ночную стражу. Заскучав, он кликнул Обезьяну и угостил сакэ, потом устал и прилег. И велел Обезьяне растереть себе бедра. Что же вы думаете? Обезьяна с великой охотой выполнил просьбу.

Присутствующие в зале давным-давно протрезвели. Лица у всех побелели как мел, во рту пересохло. Происходящее мало напоминало обычное застольное бесчинство. Многие невольно подумали, что, должно быть, неподалеку от зала, в котором они пируют, в тени деревьев и во мраке подземелий воины клана Сибата уже стоят наготове, вооружась мечами, копьями и луками. Что другое мог бы означать беспримерный вызов, брошенный в лицо Хидэёси? Тревога и волнение охватили гостей. Казалось, ночной ветер налился запахом смерти, даже фонарики в пиршественном зале замигали, как в час заупокойной службы. Стоял разгар лета, однако по спине у только что беззаботно пировавших людей пробежал холодок.

Хидэёси дождался мгновения, когда Гэмба закончит свой издевательский рассказ, а затем оглушительно расхохотался:

— Интересно, господин племянник, откуда вы об этом узнали? Во всяком случае, вы напомнили мне кое о чем приятном. Тогда, двадцать лет назад, старую обезьяну считали умельцем растирания и расслабления тела, и весь клан Ода упрашивал меня оказать подобную услугу. Так что вовсе не одного только князя Кацуиэ мне довелось ублажать. Меня в благодарность угощали сластями — и какие это были сласти! Незабываемый вкус! Я с тех пор ничего такого не отведывал! — И Хидэёси опять рассмеялся.

— Ты слышал, дядюшка? — Гэмба широко развел руками. — Угости же Хидэёси чем-нибудь вкусным. И если ты попросишь его растереть тебе бедра, он с удовольствием исполнит просьбу.

— Не забывайся, племянник. Послушайте, князь Хидэёси, с его стороны это всего лишь шутка.

— Пустяки. Кстати говоря, я до сих пор при случае могу помочь растиранием. Во всяком случае, уж одного человека я и в самом деле так излечиваю.

— Кого же? Кто этот счастливчик? — с кривой усмешкой осведомился Гэмба.

— Моя матушка. В нынешнем году ей исполнилось семьдесят, помогать ей доставляет мне величайшее удовольствие. Но поскольку я много времени провожу в походах, удовольствие это выпадает на мою долю, к сожалению, нечасто. А я, пожалуй, позволю себе удалиться, но это не означает, что вам надо последовать моему примеру. Пируйте сколько душе угодно.

Хидэёси первым покинул пиршественный зал. Пока он шел по коридору, никто не попытался остановить его. Напротив, другие нашли его решение оставить пир мудрым и были счастливы избавиться от ощущения смертельной опасности, которое только что испытали.

Из бокового помещения вышли двое молодых оруженосцев Хидэёси и последовали за своим господином. Даже находясь постоянно у себя в комнате, они не могли не заметить, какое напряжение царило в крепости в последние два дня. Но Хидэёси прибыл на совет без свиты, поэтому, когда двое оруженосцев поняли, что господину больше ничто не грозит, они испытали облегчение. Затем вышли во двор и велели слугам подать лошадей, когда кто-то окликнул их господина.

— Князь Хидэёси! Князь Хидэёси!

Невидимый человек искал его, дожидаясь во тьме у дороги. Лунный серп висел в ночном небе.

— Я здесь.

Хидэёси уже сидел верхом. Услышав в темноте скрип седла, Такигава Кадзумасу подбежал вплотную.

— В чем дело?

Вид у Хидэёси был сейчас неожиданно высокомерным, словно князь разговаривал с подданным.

Такигава сказал:

— Вас сегодня вечером тяжело оскорбили. Все дело в количестве выпитого сакэ. Племянник князя Кацуиэ еще так молод. Надеюсь, вы сумеете простить его. — Помолчав, он добавил: — Я хочу напомнить кое о чем, что, возможно, вы ненароком запамятовали. Четвертого числа — то есть завтра — должна состояться церемония провозглашения князя Самбоси главой клана, и вам надлежит в ней участвовать. После вашего внезапного ухода князь Кацуиэ очень обеспокоился тем, что вы могли упустить это из виду.

— Вот как? Что ж…

— Пожалуйста, приезжайте непременно.

— Я понял.

— И еще раз относительно происшедшего на пиру. Прошу вас, забудьте обо всем. Я объяснил князю Кацуиэ, что вы предельно великодушны и наверняка не станете мстить молодому человеку за безрассудную пьяную выходку.

Хидэёси тронул коня.

— Поехали! — крикнул он оруженосцам и рванул с места так, что едва не сшиб Такигаву с ног.

Хидэёси остановился в западной части крепостного города. Своим временным пристанищем он избрал маленький буддийский храм и примыкающий к нему дом, который принадлежал зажиточному семейству. Спутники Хидэёси разместились в помещениях храма, а он снял для себя целый этаж.

Хозяева дома с удовольствием приняли бы и спутников Хидэёси, но его свита насчитывала семьсот или восемьсот человек, что само по себе было немного, так как клан Сибата разместил в Киёсу, по слухам, около десяти тысяч своих воинов.

Едва вернувшись к себе, Хидэёси пожаловался, что в комнатах дымно. Распорядившись открыть все окна, он отшвырнул роскошный церемониальный наряд, разделся и потребовал приготовить фуро.

Понимая, что господин в дурном расположении духа, усталые оруженосцы принялись осторожно лить горячую воду ему на плечи. Хидэёси, погрузившись в фуро, сперва зевнул, а затем, широко раскинув руки и ноги, с удовлетворением хмыкнул.

— Похоже, я ослаб и размяк, — заметил он, а затем позволил себе пожаловаться на усталость, возникшую после двух напряженных дней. — Москитную сетку поставили?

— Да, господин, — ответили оруженосцы, подавая Хидэёси ночное кимоно.

— Отлично, отлично. Вам тоже следует нынче лечь пораньше. И стражникам передайте то же самое.

Хидэёси задернул сетку.

Дверь заперли, окна, однако же, оставили распахнутыми, чтобы наслаждаться ночным ветерком. В окно лился лунный свет. Хидэёси почувствовал, что его одолевает дремота.

— Мой господин! — окликнули его снаружи.

— Это ты, Москэ?

— Да, мой господин. Прибыл настоятель Арима. Он говорит, что ему хотелось бы побеседовать с вами наедине.

— Арима? А в чем дело?

— Я сказал ему, что вы легли, однако он настаивает.

Какое-то время из-под москитной сетки не доносилось ни звука. Наконец Хидэёси принял решение:

— Впусти его. Но попроси прощения за то, что я приму его не поднимаясь с постели. Объясни ему, что в крепости я себя неважно почувствовал и уже принял лекарство.

Москэ спустился на первый этаж. Послышались шаги на лестнице, и вот на деревянном полу перед нишей, где лежал Хидэёси, опустился на колени гость.

— Ваши слуги объяснили, что вы уже спите, однако я решился…

— Что случилось, святой отец?

— У меня для вас важное и срочное известие, поэтому я позволил себе прийти сюда глубокой ночью.

— За два дня только что закончившегося совета я так устал телесно и духовно, что поторопился лечь. Но в чем дело? Почему такая важность и срочность?

Настоятель начал издалека:

— Вы намереваетесь принять участие в завтрашней церемонии в честь князя Самбоси, не правда ли?

— Да. Если принятое снадобье мне поможет. Возможно, это все от жары и духоты. А если я там не появлюсь, это многих обидит.

— Я думаю, ваш внезапный недуг — доброе предзнаменование.

— Что вы этим хотите сказать?

— Два часа назад вы ушли с поминального пира, не дождавшись завершения. Прошло некоторое время — и на пиру остались только приверженцы клана Сибата и их союзники. Они там что-то втайне обсудили. Сперва я не понимал, что происходит, но Маэда Гэни тоже был очень встревожен, и мы с ним тайком подслушали, о чем они толкуют.

Внезапно замолчав, настоятель поднес лицо к самой москитной сетке, словно затем, чтобы убедиться, что Хидэёси его слышит.

Бледно-голубой жук полз по краю сетки. Хидэёси лежал на спине, уставившись в потолок.

— Я слушаю.

— В точности установить, что они затевают, нам не удалось. Но ясно одно: они намерены лишить вас жизни. Назавтра, когда вы прибудете в крепость, они собираются завести вас в боковое помещение, зачитать список ваших злодеяний и заставить вас совершить сэппуку. Если вы откажетесь лишить себя жизни, они хладнокровно убьют вас. Более того, они намерены расставить своих воинов по всей крепости и даже взять под наблюдение город.

— Огорчительные вести…

— Собственно говоря, Гэни рвался сюда сам, чтобы лично сообщить вам об этом, но мы сочли, что его исчезновение из крепости может насторожить заговорщиков, поэтому вместо него прибыл я. Если вы сейчас и впрямь чувствуете себя больным, это, возможно, истинный дар Небес. Подумайте, не стоит ли вам под таким предлогом уклониться от участия в завтрашней церемонии.

— Непременно подумаю.

— Надеюсь, вы найдете способ уклониться от участия. Во что бы то ни стало!

— Церемония посвящена возведению малолетнего князя в сан главы клана, и всеобщее присутствие обязательно. Благодарю вас, святой отец, за проявленную доброту. Благодарю от всей души.

Монах удалился. Прислушиваясь к звуку его шагов, Хидэёси стиснул руки. Он молился.

Хидэёси была не знакома бессонница. Казалось бы, способность мгновенно, в первую подходящую минуту, погрузиться в глубокий сон не представляет собой ничего особенного, однако на деле развить ее в себе крайне трудно.

Хидэёси это удалось — он освоил таинственное, почти мистическое искусство в такой степени, что руководствовался им как серьезнейшим жизненным правилом всегда и повсюду — как для того, чтобы сбросить напряжение изнурительных походов, так и в целях сохранения здоровья.

Отрешиться от всего. Для Хидэёси это простое правило стало важнейшим.

Умение отрешиться от всего может на первый взгляд показаться не слишком важным, но именно оно лежало в основе умения князя мгновенно погружаться в глубокий сон. Нетерпение, разочарование, озабоченность, сомнения, нерешительность — узы этих чувств он умел вмиг разрывать, смежив веки. Когда он спал, его отдыхающее сознание оставалось чистым, как нетронутый лист бумаги. Вдобавок ему было присуще умение просыпаться столь же стремительно и, едва проснувшись, быть собранным и зорким.

Отрешение помогало не только отдохнуть от удачных битв и успешных свершений. За долгие годы он наделал великое множество ошибок. Но Хидэёси никогда не сокрушался о поражениях и проигранных войнах. В такие времена он вспоминал слово: отрешение.

Серьезность и основательность в подходе к любому вопросу, о которой как о важной добродетели толкуют люди, сочетание целеустремленности и предусмотрительности или просто одержимость поставленной целью, которые также были ему присущи, не казались Хидэёси особыми достоинствами или требующими упражнения и развития навыками — они представляли собой неотъемлемую часть его души. Отрешенность и связанный с нею глубокий сон давали ему возможность, пусть и ненадолго, сбросить ежедневное бремя и тем позволить душе вздохнуть. Сталкиваясь лицом к лицу с вопросами жизни и смерти, он вспоминал неизменное: отрешиться от всего.

Вот и сейчас он позволил себе забыться совсем ненадолго. Проспал ли он хоть бы один час?

Хидэёси встал с ложа и спустился по лестнице в отхожее место. Стражник, опустившись на колени на дощатом полу веранды, посветил ему бумажным фонариком. Когда Хидэёси вышел оттуда, другой стражник поспешил к нему с кувшином воды и полил господину на руки.

Вытерев руки, Хидэёси поглядел в небо, определил по положению луны, который час, и, обратившись к обоим оруженосцам, задал вопрос:

— Гомбэй здесь?

Когда тот появился, Хидэёси направился наверх, знаком приказав Гомбэю следовать за собой.

— Ступай в храм и объяви людям, что мы уезжаем. Путь по улицам и построение в дороге содержатся в предписании, выданном нынче ночью после возвращения из крепости Асано Яхэю, так что дальнейшие распоряжения ты получишь от него.

— Да, мой господин.

— Погоди. Я кое о чем забыл. Прикажи Кумохати подняться ко мне.

Удаляющиеся в сторону храма шаги Гомбэя слышались под деревьями в саду. После его ухода Хидэёси быстро облачился в боевые доспехи и вышел во двор.

Временное пристанище Хидэёси находилось на перекрестке дорог Исэ и Мино. На этот перекресток, обогнув сараи, он сейчас и отправился.

В это мгновение его догнал Кумохати, только что узнавший, что его вызвал князь.

— Я здесь, мой господин!

Кумохати опустился перед Хидэёси на колени.

Кумохати был испытанным воином. В свои семьдесят пять лет он ничем не уступал тем, кто годился ему в сыновья и внуки. Вот и сейчас Хидэёси бросилось в глаза, что Кумохати прибыл к нему в полном боевом облачении.

— Ты несколько поторопился. Нынешний случай не требует доспехов. Я хочу попросить тебя кое о чем. Тебе предстоит заняться этим с утра, а для этого ты останешься в городе.

— С утра? Вы хотите сказать, в крепости?

— Верно. Ты меня понял правильно. Что ж, ничего удивительного. После стольких лет беспорочной службы… Я хочу, чтобы ты доставил в крепость сообщение, что ночью я внезапно заболел и был вынужден незамедлительно вернуться в Нагахаму. Скажи также, что я испытываю глубочайшее сожаление и разочарование из-за того, что не смогу принять участия в завтрашней церемонии, но искренне надеюсь, что и без меня все пройдет хорошо. Как мне кажется, Кацуиэ и Такигава не сразу смирятся с таким сообщением, поэтому я прошу тебя побыть там некоторое время, прикинувшись тугоухим и непонятливым. Что бы ты там ни услышал, не вздумай откликаться на это. Выслушав все, что нужно, удались с таким видом, как будто ничего не произошло.

— Я понял, мой господин.

Старый самурай, сжимая в руке копье, согнулся пополам в глубоком поклоне. Затем, словно внезапно обессилев под ношей чересчур тяжких для дряхлого старца доспехов, поклонился еще раз и заковылял прочь.

Едва ли не все воины Хидэёси, стоявшие на постое в храме, уже выстроились у ворот вдоль дороги. Каждый отряд со своим знаменем был разбит на группы. Командиры, держа под уздцы лошадей, стояли во главе своих групп. Огниво и трут вспыхивали то здесь, то там, но факелы не зажигали.

Тусклый полумесяц висел в небе. Стоя в глубокой тени деревьев, семьсот воинов переминались с ноги на ногу, и эти звуки были похожи на шум слабого прибоя.

— Эй! Яхэй! — окликнул Хидэёси, проходя вдоль строя.

В тени деревьев ему было непросто узнать своих воинов. Да и им могло показаться, будто коротышка, постукивающий бамбуковым посохом по земле, проходя вдоль строя во главе шести или семи человек, является десятником из обоза или кем-то вроде того. Но когда они поняли, что это сам Хидэёси, то спешно отступили на шаг и отвели лошадей, чтобы нечаянно не помешать ему.

— Мой господин, я здесь!

Асано Яхэй стоял на нижней ступени храма, раздавая распоряжения командирам. Услышав, что его позвал Хидэёси, он быстро закончил и побежал навстречу своему господину.

— Ты готов? — В голосе Хидэёси сквозило нетерпение. Он даже не дал вассалу возможности опуститься на колени. — Если все готово, то выступаем.

— Да, мой господин, все готово.

Отсалютовав знамени главнокомандующего, установленному у ворот, Яхэй поспешил в строй, сел на коня и отдал приказ к выступлению.

Хидэёси выехал в сопровождении оруженосцев и еще примерно тридцати всадников. В такой час подобало бы протрубить в раковину, но обстоятельства не позволяли сделать это, равно как и зажечь факелы. Хидэёси вручил Яхэю золотой командирский веер, а тот махнул им — один раз, второй, третий. Это был сигнал к выступлению насчитывающего всего семьсот человек войска.

Войско проследовало мимо Хидэёси, развернулось и двинулось по дороге. Во главе отрядов шли самые испытанные приверженцы Хидэёси. То, что во всем войске их сейчас оказалось совсем немного, объяснялось просто: большинство из тех, кто уже много лет шел вместе с Хидэёси по дороге войны и жизни, находились сейчас в крепостях Нагахама и Химэдзи и на других важных позициях.

В полночь войско Хидэёси покинуло Киёсу и, выйдя на дорогу Мино, отправилось в Нагахаму. Со стороны казалось, что это — свита, сопровождающая князя.

Сам Хидэёси в сопровождении всего тридцати или сорока всадников выехал в другом направлении, сознательно избрав такой путь, на котором он никому не попадется на глаза. Так, окольной дорогой, вернулся он в Нагахаму на следующий день к рассвету.

— Рыбка сорвалась с крючка, Гэмба, — вздохнул Кацуиэ.

— Нет. Наш замысел безупречен, и сорваться ничего не должно.

— Бывают ли, Гэмба, безупречные замыслы? Что-то мы наверняка упустили из виду, иначе ему не удалось бы ускользнуть с такой легкостью.

— Я не готов воспринимать это именно так. На мой взгляд, если собираешься ударить, то бей не раздумывая! Если бы мы напали на дом, где остановился этот ублюдок, мы бы сейчас любовались его отрубленной головой. Но ты, дядюшка, только о том и думал, как бы сохранить все это в тайне. Ты не послушался меня — и все усилия пошли прахом.

— Ты еще так непозволительно молод! В плане, предложенном тобой, имелись изъяны, я предложил план более совершенный. Наилучшим способом решить дело было бы дождаться часа, когда Хидэёси прибудет в крепость, а уж здесь вынудить его совершить сэппуку. Ничего лучшего мы не сумели бы придумать. Но согласно донесениям, поступившим нынешней ночью, Хидэёси внезапно снялся с места. Услышав об этом, я поначалу расстроился, но потом призадумался хорошенько — и возликовал. То, что этот мерзавец удрал из Киёсу сегодня ночью, для нас воистину дар Небес. Раз он уехал, не соизволив никого известить об этом, я получил возможность объявить о его злодеяниях. И далее я приказал тебе устроить засаду и уничтожить его, чтобы он наконец получил по заслугам.

— Все это, дядюшка, было ошибкой с твоей стороны. Твой расчет оказался ошибочным с самого начала.

— Ошибочным? Почему же?

— Твоей первой ошибкой была надежда на то, что Обезьяна сам явится на сегодняшнюю церемонию и без борьбы отдастся нам в руки. Хотя ты отдал мне правильный приказ устроить засаду, твоей второй ошибкой было то, что ты не позаботился перекрыть окольные дороги.

— Глупец! Я предоставил тебе всю полноту власти и подчинил остальных только потому, что был твердо уверен: ты ни за что не сделаешь непростительной промашки. После этого ты имеешь наглость утверждать, будто отсутствие засады на окольных путях и нечаянное спасение Хидэёси — это, видите ли, моя ошибка! А может быть, прямое следствие твоей неопытности?

— Согласен, дядюшка, на этот раз виноват действительно я, но что касается дальнейших действий, изволь отказаться от чрезмерно запутанных построений. Тот, кто строит слишком сложные планы, рано или поздно поскользнется на ровном месте.

— О чем ты говоришь? Ты обвиняешь меня в излишней предусмотрительности?

— Это, дядюшка, твоя извечная ошибка.

— Глупец! Несносный глупец!

— Это не я один говорю, все толкуют. «Люди не могут доверять князю Кацуиэ, потому что никто никогда не знает, что именно он на самом деле замыслил». Вот как о тебе говорят!

Кацуиэ обиженно замолчал, сдвинув густые черные брови.

На протяжении многих лет взаимоотношения дяди и племянника выходили далеко за рамки привычной связи господина и приверженца. Но чрезмерно теплые чувства, которые они друг к другу питали, не могли с годами не привести к нежелательным последствиям: в словах и поступках Гэмбы больше не чувствовалось подобающего уважения и почтительности. Вот и сегодня Кацуиэ испытывал по этой причине горькую обиду.

Вообще ему было не по себе. Кацуиэ не спал всю ночь. Отдав Гэмбе приказ уничтожить обратившегося в бегство Хидэёси, он тщетно прождал желанной вести, которая могла бы в одно мгновение развеять снедающую его тоску.

Гэмба по возвращении не смог ничем обрадовать своего высокого покровителя.

— Мимо нас проследовали только приверженцы Хидэёси. Его самого среди них не было. Мне показалось, что напасть на них будет неумно, поэтому я решил вернуться, ничего не предприняв.

Это донесение вместе с ощущением усталости после бессонной ночи повергло Кацуиэ едва ли не в отчаяние.

Когда Гэмба позволил себе обрушиться на него с упреками, он вовсе перестал что бы то ни было понимать.

От такого настроения следовало избавиться. Сегодня предстояла церемония провозглашения малолетнего Самбоси главой клана. После завтрака Кацуиэ ненадолго прилег, потом ополоснулся в фуро и вновь облачился в тяжелые и роскошные церемониальные одежды.

Кацуиэ был не из тех, кто, придя в отчаяние, позволяет догадываться об этом посторонним. Небо с утра заволокли тяжелые тучи, духота стояла даже большая, чем вчера, но вид Кацуиэ, отправляющегося в крепость на церемонию, был куда торжественней, чем у других; капли пота у него на лице сверкали, как драгоценные камни.

Воины, прошлой ночью прятавшиеся в траве и в кустах, облачившись в боевые доспехи и шлемы, чтобы напасть на Хидэёси на дороге и лишить его жизни, щеголяли сейчас в церемониальных кимоно и в головных уборах придворного образца. Луки были зачехлены, мечи и секиры спрятаны в ножны. Воинственные самураи клана Сибата выглядели мирно и празднично.

В крепость один за другим потянулись не только приверженцы клана Сибата. Здесь были и Нива, и Такигава, и остальные. Из числа собравшихся в крепости накануне отсутствовали только приверженцы Хидэёси.

Такигава Кадзумасу поведал Кацуиэ, что в крепости его с самого утра дожидается Кумохати, в качестве посланца от Хидэёси.

— Он говорит, что Хидэёси не сможет присутствовать на сегодняшней церемонии ввиду нездоровья и передает свои извинения князю Самбоси. Он упомянул также, что надеется получить прием у вас. Пожалуй, он ждет слишком долго.

Кацуиэ мрачно кивнул. Хотя его сердило то, что Хидэёси делает вид, будто ни о каких злоумышлениях против себя и не догадывался, ему самому надлежало изображать, что ничего не произошло, а это означало необходимость повидаться с Кумохати. Встретившись с престарелым воином, Кацуиэ обрушил на него целый град вопросов. Что за недуг нежданно-негаданно свалил Хидэёси? Если он решил так внезапно вернуться домой нынешней ночью, то почему заранее не оповестил об этом Кацуиэ? Ведь если бы он, Кацуиэ, был извещен об отъезде, то сам прибыл бы на место и проследил, чтобы все прошло как следует. Но Кумохати, судя по всему, оказался глух, как тетерев, и не понимал и половины из того, о чем расспрашивал Кацуиэ.

Сколько бы вопросов ни задавал Кацуиэ, старик ничего не понимал и твердил все время одно и то же. Поняв, что попусту теряет время, Кацуиэ не мог скрыть возмущения тем, что Хидэёси по какой-то одному ему известной причине прислал в качестве гонца выжившего из ума старика. Однако сколько бы он ни попрекал эту старую развалину, Кумохати все было как с гуся вода. Утратив самообладание, Кацуиэ решил добиться ответа хотя бы на один-единственный вопрос.

— Старик, сколько тебе лет?

— Да, конечно… В общем, верно.

— Я спрашиваю, сколько тебе лет. В каком ты возрасте?

— В точности так, как вы сказали.

— Что?

Кацуиэ показалось, будто над ним издеваются. Раскрасневшись от гнева, он притиснул губы вплотную к старческому уху и заорал таким голосом, что чуть не полопались зеркала:

— Сколько тебе лет?

В ответ Кумохати важно кивнул и объявил с поразительным спокойствием:

— А, вот оно что. Вы спрашиваете, сколько мне лет. Мне стыдно признаться, что, дожив до преклонного возраста, я не сумел совершить ничего выдающегося, но в этом году мне исполнилось семьдесят пять.

Кацуиэ остолбенел.

«Каким глупцом надо быть, чтобы гневаться на такого старика, да еще в день, когда предстоит принять столько ответственных решений и, возможно, так и не удастся отдохнуть», — с горечью подумал он. Наряду со вспышкой презрения к самому себе Кацуиэ испытал и ярость по отношению к Хидэёси и мысленно поклялся себе: недолго им остается жить под одним небом.

— Ступай восвояси. С меня достаточно.

Брезгливо поведя подбородком, он отослал старика прочь, но задницу Кумохати, казалось, приклеили к полу рисовой пастой.

— Что? Каков ваш ответ? — осведомился он, не спуская глаз с Кацуиэ.

— Нет никакого ответа! Нет и не будет! Передай Хидэёси, что мы встретимся с ним там, где Небо велит нам встретиться, — вот и все!

Бросив напоследок эти злые слова, Кацуиэ отвернулся от старика и пошел прочь по узкому коридору во внутреннюю цитадель. Кумохати заковылял следом. Опершись одной рукой о бедро, он простер другую в ту сторону, куда скрылся Кацуиэ. Затем, что-то бормоча себе под нос, едва ли не на ощупь отправился к крепостным воротам.

В этот день была проведена церемония провозглашения малолетнего Самбоси главой клана Ода, а устроенный пир превзошел своей пышностью тот, который задали накануне. Главной темой разговоров на пиру стало вызывающее, оскорбительное поведение Хидэёси. Сказаться больным и уклониться от участия в столь важном событии было чем-то выходящим из ряда вон. Многие в разговоре склонялись к мысли, что измена и предательство Хидэёси могут считаться доказанными.

Кацуиэ прекрасно понимал, что подобные наветы возникают не сами по себе, а в итоге тайных усилий, предпринятых вассалами и сторонниками Такигавы Кадзумасу и Сакумы Гэмбы, но внимал им с великой радостью, надеясь, что преимущество с каждым часом все очевидней переходит на его сторону.

После совета, заупокойной службы по Нобунаге и церемонии в честь Самбоси на Киёсу обрушились сильные ежедневные дожди.

Некоторые из важных господ на другой день после празднества разъехались в свои провинции. Других удерживали в Киёсу разлившиеся воды реки Кисо. Вынужденно застрявшие в Киёсу ожидали улучшения погоды, уповая на него едва ли не каждый день, но пока им оставалось только бездеятельно томиться в снятых в городе домах.

Кацуиэ не терял времени даром.

Даже на посторонний взгляд было заметно, какие тесные связи складываются в эти дни между Кацуиэ и Нобутакой. Уместно напомнить, что Оити, жена Кацуиэ, была младшей сестрой Нобунаге и, следовательно, доводилась Нобутаке теткой. Более того, именно Нобутака уговорил вдовствующую Оити вновь выйти замуж — на этот раз за Кацуиэ. С тех пор Кацуиэ с Нобутакой сблизились по-настоящему. Их отношения выходили далеко за рамки обычного свойства.

Такигава Кадзумасу тоже присутствовал на встречах Кацуиэ с Нобутакой, что в свою очередь было исполнено определенного смысла.

На десятый день месяца Такигава разослал задержавшимся в городе князьям и военачальникам приглашение на утреннюю чайную церемонию.

Текст приглашения гласил:

«Непогода закончится уже скоро, и тогда каждый сможет поехать домой. Однако самурайское присловье гласит: никогда не знаешь дня и часа следующей встречи. В память о нашем незабвенном князе мне хочется угостить вас чаем на утренней росе. Мне понятно, как не терпится вам разъехаться по домам, но все же я буду рад вас видеть у себя в гостях».

В письме было сказано только это, и оно не казалось необычным или таинственным. Однако в то утро жители Киёсу затаив дыхание следили, как приезжают к Такигаве и покидают его дом важные господа.

Что здесь происходило? Тайный военный совет?.. На утреннюю чайную церемонию собрались такие люди, как Хатия, Цуцуи, Канамори и Кавадзири, тогда как Нобутака и Кацуиэ были на ней почетными гостями. Но о том, была ли это обыкновенная чайная церемония или под ее предлогом созвали тайный военный совет, — судить со всей уверенностью не смог бы никто, кроме хозяина и его гостей.

Позже в тот же день, после обеда, военачальники наконец-то разъехались. В ночь на четырнадцатое объявил о своем отбытии в Этидзэн и сам Кацуиэ. Пятнадцатого он покинул Киёсу.

Стоило ему переправиться через реку Кисо и попасть в Мино, как до него донеслись тревожные слухи, что войско Хидэёси перекрыло перевалы в горах между Таруи и Фувой, не давая ему возможности добраться в свою провинцию.

Кацуиэ недавно принял наконец твердое решение пойти войной на Хидэёси, но положение внезапно полностью переменилось, и дорога домой оказалась для него столь же опасной, как переход озера по тонкому льду. Для того чтобы вернуться в Этидзэн, Кацуиэ необходимо было миновать Нагахаму, а его враг наверняка успел возвратиться туда. Даст ли ему Хидэёси беспрепятственно миновать Нагахаму или пожелает вступить с ним в схватку?

Когда Кацуиэ выезжал из Киёсу, его люди советовали избрать кружной, но более безопасный путь, проехав через провинцию Исэ, князем которой был Такигава Кадзумасу. Если бы он прислушался к совету, вся страна решила бы, что он испытывает страх перед Хидэёси, — а подобную потерю лица ему было не вынести. Но стоило ему очутиться в Мино, как прежний вопрос встал вновь, набирая остроту по мере того, как отряд Кацуиэ продвигался вперед.

Донесения о передвижении войск в горной области вынудили Кацуиэ остановиться и перестроить своих людей в боевое порядки. Идти дальше он не мог, пока эти донесения не будут подтверждены или опровергнуты.

Согласно другим, больше похожим на слухи вестям воинов Хидэёси видели в окрестностях Фувы. Волосы на голове у Кацуиэ и у его людей встали дыбом. Пытаясь представить себе численность и возможную тактику противостоящего им войска, они мрачнели, мысли их становились чернее тучи.

Войско внезапно остановилось на берегу реки Иби. Кацуиэ с приближенными провел короткий военный совет в деревенском храме, надежно упрятанном в лесной чаще. Пробиваться с боем или отступать? Вопрос сейчас стоял так. Одним из возможных решений было бы временное отступление с тем, чтобы удержать Киёсу и заполучить в свои руки малолетнего Самбоси. А затем можно было объявить о злодеяниях Хидэёси, объединить других соратников и вновь выступить в поход, но с новыми силами. С другой стороны, войско Кацуиэ и само по себе было велико, а ему как самураю доставило бы огромное удовольствие пробиться сквозь вражеские заслоны, одержав над Хидэёси молниеносную победу.

Взвешивая обе возможности, приверженцы Кацуиэ пришли к выводу, что первое решение означает затяжную войну, тогда как второе, независимо от исхода сражения, повлечет за собой быстрое разрешение опасной напряженности. Хотя в этом случае нельзя было исключать того, что вместо мгновенной победы над Хидэёси и его войском они сами потерпят сокрушительное поражение.

Не следовало упускать из виду, что горная местность к северу от Сэкигахары была словно предназначена для того, чтобы устраивать засады. Вдобавок войско, которое Хидэёси наверняка удалось собрать в Нагахаме, уже не представляло собой, как недавно, жалкого отряда в несколько сотен человек. Союзниками или вассалами Хидэёси были владельцы небольших крепостей, рассеянных в южной части Оми, по Фуве и Ёро, могущественные провинциальные семьи и бесчисленные сельские самураи. Клан Сибата в этих краях ни на кого опереться не мог.

— Противостояние Хидэёси в здешних местах кажется мне не слишком удачным замыслом. Стремительно вернувшись домой из Киёсу, он наверняка рассчитывал получить именно такое преимущество. Думаю, не следует рисковать, вступая с ним в бой здесь, на навязанных им условиях, — сказал Кацуиэ, вторя уже высказавшим свои суждения.

Гэмба в ответ на это презрительно рассмеялся:

— Если ты хочешь выставить себя на посмешище как человек, испугавшийся жалкого Хидэёси, то лучшего решения не найти.

На любом военном совете предложения избрать оборонительную тактику звучат менее убедительно, чем призывы к наступлению. Слова Гэмбы оказали сильное воздействие на участников совета. Его беспримерная отвага, высокое положение в клане и добрые чувства, которые питал к нему Кацуиэ, — все это необходимо было принять во внимание.

— Пуститься в бегство, едва завидев врага, не обменявшись с ним ни единым выстрелом, — такое наверняка погубит доброе имя клана Сибата, — заявил один из военачальников.

— Другое дело, если бы мы приняли такое решение заранее, еще не выступив из Киёсу.

— Князь Гэмба прав. Когда люди прослышат, что мы забрались в такую даль, а потом, испугавшись неприятеля, повернули обратно, мы станем посмешищем на долгие века.

— Как насчет того, чтобы отступить, обороняясь в движении?

— В конце концов, воины — это только воины, а командир у них и вовсе — Обезьяна.

Все, кто моложе, один за другим выступали в поддержку Гэмбы.

Единственным, кто до сих пор не огласил своего мнения, оставался Мэндзю Сёскэ.

— А ты, Сёскэ, что скажешь?

Кацуиэ редко интересовался мнением Сёскэ. К тому же в последнее время тот был у него в немилости и редко осмеливался заговорить первым. Сейчас он без особых размышлений ответил:

— Полагаю, что Гэмба прав.

Среди молодых воинов с горячей кровью, рвущихся в бой, Сёскэ слыл человеком хладнокровным и даже, несмотря на молодость, трусоватым. Теперь он прямо поддержал дерзкий план Гэмбы.

— Если даже Сёскэ настроен решительно, то нам надо последовать предложению Гэмбы и пробовать пробиться вперед, не страшась возможных засад. Едва переправившись через реку, мы вышлем вперед лазутчиков и станем продвигаться без спешки. Предосторожность и предусмотрительность не помешают. Пусть первыми выступят пешие воины, а следом за ними копьеносцы. Что касается стрелков, им надлежит идти во главе замыкающего отряда. Когда противник в засаде, от ружейного огня мало проку. А если лазутчики обнаружат присутствие врага и сумеют подать сигнал, следует немедленно ударить в барабан, не выказывая перед лицом врага и тени робости. Полковым командирам следует ждать моих приказов.

Определив, в какую сторону идти, войско переправилось через реку Иби безо всяких затруднений. И двинулось далее, на Акасаку. По-прежнему о враге ничего не было слышно.

Лазутчики и передовые дозоры ушли далеко вперед и уже находились в окрестностях деревни Таруи. И здесь они не заметили ничего подозрительного.

На дороге показался одинокий путник. Воинам дозора, насторожившимся при его появлении, удалось захватить его и допросить. Под угрозой пыток и казни у незнакомца быстро развязался язык; от услышанного пришли в замешательство сами мучители.

— Если вы спрашиваете меня, видел ли я на дороге людей князя Хидэёси, то отвечаю: да, видел. Сегодня рано утром в окрестностях Фувы, а потом еще раз, проходя через деревню Таруи.

— Сколько там было воинов?

— Точно сказать не могу, наверняка — несколько сотен.

— Несколько сотен?

Лазутчики переглянулись. Отпустив путника, они поспешили с донесением к Кацуиэ.

Полученные новости были неожиданны. Вражеский отряд оказался настолько малочисленным, что Кацуиэ и его люди почуяли подвох. Так или иначе, был отдан приказ продолжать движение вперед, и войско тронулось. Как раз в это мгновение доложили, что к ним скачет посланец от Хидэёси. Когда гонец прибыл, Кацуиэ со своими вассалами с изумлением увидели перед собой не тяжеловооруженного воина, а юношу, почти мальчика, в шелковом плаще и ярком цветастом кимоно. Даже поводья его лошади были украшены какими-то искусственными цветочками.

— Меня зовут Ики Ханситиро, — заявил юноша. — Я младший оруженосец господина Хидэкацу. Я прибыл, чтобы предложить князю Кацуиэ услуги в качестве проводника.

С такими словами Ханситиро проехал мимо лазутчиков, немало удивившихся его появлению. Лишь пропустив юношу, командир лазутчиков спохватился, окликнул его, затем погнался за ним в такой растерянности, что чуть не свалился с лошади.

Кацуиэ и его приближенные недоверчиво и подозрительно уставились на юношу. Они были настроены на решительную схватку, а сейчас их воля к борьбе таяла на глазах. Конечно, копья и стволы ружей сверкали на солнце по-прежнему грозно. Посреди этого великолепия изящно одетый юноша с достоинством спешился и почтительно поклонился.

— Оруженосец господина Хидэкацу? Понятия не имею, кто он такой и что бы это могло значить, однако приведите его сюда. Я с ним потолкую, — сказал Кацуиэ.

Кацуиэ стоял под деревом на обочине, нетерпеливо пританцовывая на траве. Затем он распорядился принести походный стул. Изо всех сил стараясь скрыть волнение, владеющее им и его приближенными, он предложил юноше сесть.

— У тебя ко мне послание?

— Вы, должно быть, устали, возвращаясь домой по такой жаре, — ответил Ханситиро, показывая тем, как хорошо он воспитан.

Как ни странно, он говорил словами, которыми приветствуют путника в мирное время. Достав письмо из корзины, перекинутой на алой ленте через плечо, юноша продолжил:

— Князь Хидэёси посылает вам приветствие. — И он передал письмо Кацуиэ.

Кацуиэ, по-прежнему настороженный, взял письмо, но не стал сразу распечатывать. Щурясь на ярком солнце, он уставился на Ханситиро:

— Так ты утверждаешь, будто ты оруженосец господина Хидэкацу?

— Да, мой господин.

— А что, господин Хидэкацу в добром здравии?

— Да, мой господин.

— Должно быть, он уже совсем взрослый.

— В этом году ему исполняется семнадцать лет, мой господин.

— Как быстро летит время! Давненько я его не видел.

— Сегодня отец велел ему доехать до деревни Таруи, чтобы приветствовать вас.

— Неужели?

Кацуиэ был изрядно озадачен. Он грузно откинулся на сиденье, и камешек, оказавшийся под одной из ножек, раскололся на кусочки под тяжестью его тела. Хидэкацу был сыном Нобунаги, усыновленным Хидэёси.

— Приветствовать — кого? — на всякий случай переспросил Кацуиэ.

— Вас, ваша светлость, кого же еще!

Прикрыв лицо веером, Ханситиро позволил себе рассмеяться. Он был еще совсем подростком, поэтому оказался не в силах совладать со своими чувствами.

— Меня? Он приехал сюда приветствовать меня? — Кацуиэ все еще не мог поверить.

— Сперва прочитайте письмо, мой господин, — учтиво посоветовал Ханситиро.

Кацуиэ пребывал в таком смятении, что успел начисто забыть о письме, которое по-прежнему держал в руке. Пока он, рассеянно кивая, вчитывался в строчки, на его лице отражалось множество сменяющих друг друга чувств. Автором письма был вовсе не Хидэкацу. Судя по почерку, его собственноручно начертал Хидэёси. Тон был весьма дружествен и чистосердечен.

«Дорога из северного Оми в Этидзэн, несомненно, хорошо вам знакома, потому что вам не раз доводилось проезжать по ней в обе стороны. Тем не менее я посылаю своего приемного сына Хидэкацу, чтобы он проводил вас. Кое-кто, не имея на то оснований, поговаривает, будто Нагахама представляет собой превосходное укрепленное место, чтобы воспрепятствовать вашему возвращению. Однако не будем придавать значения вздорной молве. Чтобы окончательно опровергнуть и развеять ее, я посылаю вам в проводники своего приемного сына, и вы можете оставить его в заложниках до тех пор, пока не почувствуете себя в полной безопасности. Мне хотелось бы самому встретить вас в Нагахаме и дать пир в вашу честь, но после возвращения из Киёсу я так и не сумел полностью выздороветь…»

Слова гонца и содержание письма поневоле вызвали у Кацуиэ раскаяние. Он не мог не сравнивать собственную подозрительность с великодушием, проявленным Хидэёси. До сих пор он страшился всевозможных хитростей и козней со стороны Обезьяны, а сейчас почувствовал сильнейшее облегчение. Давным-давно за ним закрепилась слава непревзойденного полководца, а что касается его умения плести интриги, то оно было общепризнанно; стоило Кацуиэ что-либо затеять, как люди говорили: он опять взялся за свое. Сейчас он даже не потрудился скрыть подлинные чувства за обычной маской. Он умел признавать свои ошибки — именно за это его в последние годы жизни ценил Нобунага — наряду с отвагой, преданностью и умением мыслить масштабно. Все шло на пользу великому делу клана Ода. Поэтому Нобунага облек Кацуиэ высоким доверием, назначив его главнокомандующим в северной войне, одарил большим уделом, подчинил множество самураев и целиком и полностью доверял. Сейчас, когда князя Оды не стало, Кацуиэ тосковал по нему, знавшему и понимавшему его лучше, чем кто другой, и полагал, что на свете не осталось никого, кому можно было служить, на кого можно было опереться в своих сомнениях.

Внезапно тронутый полученным от Хидэёси письмом, он в мгновение ока переменил отношение к былому заклятому сопернику на противоположное. Внезапно он осознал, что их взаимная враждебность исходит от его собственной подозрительности и недоверчивости.

За минуту Кацуиэ полностью переменился:

— Теперь, когда нашего Нобунаги не стало, Хидэёси является тем человеком, которому мы можем во всем довериться.

Тем же вечером он самым дружественным образом коротал время с Хидэкацу. На следующий день в сопровождении высокородного юноши он проследовал через Фуву и вошел в Нагахаму. По-прежнему он был полон новым чувством преданности по отношению к Хидэёси.

Но уже прибыв в Нагахаму и вместе со своими старшими соратниками проводив Хидэкацу до крепостных ворот, он испытал еще одно сильное потрясение, обнаружив, что самого Хидэёси давным-давно нет в Нагахаме. Он уехал в Киото и занимался там какими-то важными государственными делами!

— Хидэёси снова обвел меня вокруг пальца! — в ярости вскричал Кацуиэ.

Прежняя подозрительность овладела им, и он спешно выступил вместе с войском в родной Этидзэн.

Наступил конец седьмого месяца. Во исполнение собственного обещания Хидэёси передал крепость, город и край Нагахама Кацуиэ, который в свою очередь отдал их своему приемному сыну Кацутоё.

Кацуиэ все еще не мог понять, почему на большом совете Хидэёси настоял на передаче крепости именно Кацутоё. И никто из участников тогдашнего совета, не говоря о простом народе, не насторожился, узнав об этом условии, и не задумался, что бы оно могло значить.

У Кацуиэ был еще один приемный сын, Кацутоси, в этом году ему исполнялось пятнадцать лет. Приверженцы клана Сибата, небезразличные к собственному будущему, постоянно жаловались на то, что если отношения между Кацуиэ и Кацутоё со временем не улучшатся, то это угрожает существованию клана.

— Кацутоё такой нерешительный, — жаловался Кацуиэ. — Он ничего не в силах предпринять с должной ясностью и недвусмысленностью. Он даже не рад тому, что я признал его своим сыном. А Кацутоси, напротив, относится ко мне с истинной любовью и считает родным отцом.

Но хоть и любил Кацуиэ своего приемного сына Кацутоси куда сильнее, чем Кацутоё, к Гэмбе он был привязан еще больше. Чувство к Гэмбе превышало не только родственную, но и родительскую любовь; сам Кацуиэ и не думал скрывать свою приязнь. С большой симпатией относился он и к младшим братьям Гэмбы — Ясумасе и Кацумасе — и назначил обоих комендантами стратегически важных крепостей, хотя им еще не исполнилось тридцати.

Так хорошо относились друг к другу глава клана и его приверженцы и родичи, что только Кацутоё выпадал из этого круга, явно недолюбливая приемного отца и братьев Сакума.

Однажды, во время празднования Нового года, произошел такой случай. Родичи и соратники пришли поздравить Кацуиэ. Полагая, что первая здравица будет произнесена в его честь, Кацутоё вышел в первый ряд и почтительно опустился на колени.

— Нет, Кацутоё, я хочу выпить не за тебя, я хочу выпить за Гэмбу, — сказал Кацуиэ.

Весть о столь явно выраженной немилости быстро разнеслась по городу, услыхали об этом и лазутчики из других провинций. И понятно, подобные сведения не мог пропустить мимо ушей Хидэёси.

Прежде чем передать Кацутоё Нагахаму, Хидэёси необходимо было подыскать для своей семьи новое местопребывание.

— Немного погодя мы переедем в Химэдзи, — сказал Хидэёси. — Там мягкие зимы, а во Внутреннем море ловится прекрасная рыба.

В скором времени жена, мать и все семейство Хидэёси перебрались в его крепость в Хариме. Однако сам он не спешил присоединиться к ним.

Сейчас ему нельзя было попусту тратить время. Он полностью обновил крепость Такарадэра в окрестностях Киото. У Хидэёси имелись причины на то, чтобы не посылать сюда жену и мать: во время недавнего мятежа эта крепость представляла собой один из оплотов восставшего Мицухидэ. Отдав распоряжения о восстановлении крепости, Хидэёси на несколько дней удалился в столицу. Вернувшись, он тщательно проверил ход восстановительных работ. Но в Киото он занимался куда более важными делами: теперь ему предстояло управлять всей страной.

Отныне Хидэёси возложил на себя ответственность за безопасность императорского дворца, управление столицей и надзор над великим множеством провинций. Согласно окончательному решению большого совета в Киёсу, управление столицей и всей страной было в равной мере распределено между четырьмя соправителями — Кацуиэ, Нивой, Сёню и Хидэёси. Никто не думал, что он решится заняться всем в одиночку. Но Кацуиэ находился сейчас у себя в далеком Этидзэне, увязнув в таинственных переговорах с Нобутакой и другими могущественными людьми из провинций Гифу и Исэ. Нива, хотя и обосновавшийся поблизости, в Сакамото, заранее безропотно сдал дела на усмотрение Хидэёси. Сёню великодушно объявил, что, хотя ему дарован титул соправителя, государственные дела и в особенности взаимоотношения с самурайским сословием представляют для него, при его скромных способностях, крайне сложное дело, в которое он не намерен ввязываться.

Как раз применительно к этим вопросам с особенным блеском расцветали способности самого Хидэёси. Умение управлять было присуще ему в большей мере, чем любое другое. Хидэёси и сам сознавал, что полководческий дар — не самая сильная его сторона. Но он понимал также, что человек, исповедующий самые благородные взгляды, но потерпевший поражение на поле брани, не имеет шансов стать образцовым правителем. Поэтому он умел и отчаянно рисковать в ходе боя, и, начав войну, со всем ожесточением бороться до тех пор, пока она не заканчивалась победой.

В награду за заслуги на поле брани Императорский дом назначил Хидэёси полководцем императорской гвардии. Хидэёси отклонил титул, выразив уверенность в том, что его недостоин; Императорский дом настаивал — и Хидэёси пришлось согласиться, правда, на несколько менее высокий и почетный титул.

Но сколько же на свете людей, готовых, следя за возвышением избранника судьбы и самих Небес, обрушить на него попреки и хулу! Сколько завистников отказывается признать за таким человеком малейшие заслуги! Сколько тайных пересудов о том, кто всегда действует и рассуждает с предельным чистосердечием!

Это правило действительно всегда и повсюду. Стоит человеку возвыситься, и его принимаются со всех сторон обливать ядовитыми потоками клеветы и брани.

— Хидэёси высокомерен и исключительно властолюбив. Даже его подчиненные держатся весьма надменно и берут власть повсюду, где им ее удается взять.

— Никто не вспоминает о князе Кацуиэ, словно его вообще нет на свете.

— Как оглядишься по сторонам и задумаешься, голова идет кругом. Они ведут себя так, словно князь Хидэёси провозглашен преемником князя Нобунаги.

Высказывались и иные, зачастую куда более злобные, обвинения против Хидэёси. Как обычно бывает в таких случаях, личности хулителей оставались неизвестны.

Доходили до самого Хидэёси такие разговоры или нет, он был к этому безразличен. Да и времени у него не было прислушиваться к сплетням. В начале шестого месяца погиб Нобунага, в середине шестого месяца произошло решающее сражение при Ямадзаки, в начале седьмого месяца состоялся большой совет в Киёсу, в конце того же месяца Хидэёси покинул Нагахаму и перевез семью в Химэдзи, а в начале восьмого месяца он начал восстановительные работы в крепости Такарадэра. Сейчас ему то и дело приходилось ездить из Киото в Ямадзаки и обратно. Находясь в столице, он с утра отправлялся с приветствиями в императорский дворец, в полдень совершал поездку по городу, вечером занимался государственными делами, отвечал на письма и принимал гостей, в полночь просматривал почту, поступившую из отдаленных провинций, а на утренней заре принимал решения по жалобам и докладным своих подчиненных. Каждый день, едва поднявшись из-за обеденного стола, он уже мчался куда-нибудь, вовсю нахлестывая лошадь.

Часто, выезжая из дому, он заранее намечал посетить несколько мест в ходе одной поездки и то и дело ездил в северную часть Киото. Именно здесь он начал огромные строительные работы. На местности, принадлежащей храму Дайтоку, он затеял возведение еще одного храма под названием Сокэнин.

— Строительство должно быть завершено седьмого числа десятого месяца. Уборку необходимо закончить восьмого, а все приготовления к церемонии открытия — девятого. Чтобы к десятому числу оставалось только веселиться.

Так он со всей определенностью приказал Хикоэмону и его шурину Хидэнаге. Независимо от того, какие неожиданности могли произойти в ходе строительства, Хидэёси требовал, чтобы намеченный им план неукоснительно выполнялся.

Заупокойная служба была совершена в залитом светом фонарей храме, длина которого составляла сто восемьдесят четыре кэна. Переливались красочные драпировки, как звезды горели тысячи бумажных фонариков, аромат благовоний распространялся, поднимаясь вверх, посреди трепещущих знамен, собираясь в облака над головами бесчисленных скорбящих.

Только о священнослужителях следует сказать, что там присутствовали ученые мужи пяти главных дзэн-буддийских храмов и монахи восьми сект. Современники, вспоминая о церемонии, писали, что собственными глазами видели пятьсот монахов и три тысячи послушников из монастырей.

После церемонии, в ходе которой читали сутры и разбрасывали цветы у статуи Будды, появились настоятели буддийских монастырей. Настоятель Сокэн прочел заключительную молитву.

На мгновение все безмолвно застыли. Затем вновь послышалась торжественная музыка, наземь посыпались листья и цветы лотоса, и участники церемонии, один за другим, окурили благовониями алтарь.

Среди скорбящих, однако, не было половины ближайших вассалов клана Ода, которым полагалось присутствовать. Не привезли малолетнего Самбоси, не появились Нобутака, Кацуиэ и Такигава.

Пожалуй, самой глубокой тайной оставались истинные намерения Токугавы Иэясу. После трагедии в храме Хонно он держался предельно обособленно. И никто не мог сказать, каковы его мысли и в каком свете видны текущие события его холодным глазам.