Наступила весна.

Количество дней, когда нужно надевать пальто, стремительно уменьшается. Количество теплых дней не менее стремительно растет.

На сакуре в нашем саду один за другим раскрываются цветы. Каждый день я выглядываю из своего окна на втором этаже и вижу, что в зеленой шевелюре сада прибавилось розовых пятен. Это поднимает мне настроение.

От Рюичиро пришло письмо. Почтальон положил его в наш почтовый ящик в самый обычный полдень самого обычного скучного дня.

Дорогая Сакуми!

Как твои дела?

Я каким-то «невероятным образом» оказался в Шанхае.

Китай – замечательное место.

Только слишком много людей.

Довольно скоро (то есть еще в этом году) я вернусь в Японию.

Через несколько месяцев должна выйти моя книга.

Меня беспокоит, сможешь ли ты со мной встретиться.

Очень надеюсь, что сможешь.

Иногда, когда я вижу очередной духозахватывающий пейзаж, я думаю: «Как жаль, что я не могу показать это место Сакуми». Когда я скучаю по Японии, я скучаю и по тебе.

Здесь все очень большое, но особенно велики – просто до смешного – статуи Будды.

Ну вот, кажется, все. До встречи?

Рюичиро

Ну и письмо, ничего не скажешь. И это писал профессиональный литератор?}

Но сколько бы я ни издевалась над его стилем, мне становится грустно. Я тоже скучаю по Рюичиро.

Андроид с отказавшим блоком памяти,

грубый слепок с гадкого утенка…

После падения, потеряв вместе со старым миром старую память, первое, что я запомнила в новом мире, был он – Рюичиро. Падение стало для меня перерождением. Я шла по жизни на ощупь, еще не понимая, кто я, где я. Поначалу все казалось таким зыбким и непостоянным, кроме одного – прикосновения к его разгоряченной коже.

Мне нравилось это воспоминание. Я любила свою новую память.

Если мы все-таки встретимся, я точно расплачусь!

В разлуке, на расстоянии, когда я вдруг понимаю, какой он замечательный, у меня сердце замирает. Он талантливый писатель, он воспитанный, добросердечный, великодушный человек. У него красивые руки, волнующий голос… он, он, он…

А потом я понимаю, какая же он все-таки скотина, и задыхаюсь от негодования. Он хоть и звал меня с собой в поездку, но как-то вяло, особо не настаивал. Черствое сердце – он слишком быстро оправился после смерти моей сестры. Он месяцами не возвращается в Японию, а потом вдруг пишет о том, что очень хочет встретиться… он, он, он…

В то время как остальные люди оставляют меня равнодушными, мысли о Рюичиро пробуждают во мне множество самых разнообразных чувств. Амплитуда этих чувств ошеломляет, а конечный вектор – сила страдания моего сердца, погруженного в мысли о любимом человеке. Люди склонны страдать. И когда один несовершенный человек пытается принять другого несовершенного человека таким, какой он есть, со всеми его недостатками и изъянами,　– оба они страдают Собственно говоря, единственная живая связь между людьми – это страдание наших сердец.

Если подумать, жизнь в людях еле – еле теплится.

Как в расцветающих повсюду цветах сакуры. Но эти нежные цветы щедро дарят нам свою красоту, свою мягкую энергию.

Один за другим опадают лепестки. Солнце пригревает. Дует ветер, шевелит ветви деревьев, и вот уже кружится сумасшедший розовый танец, с вкраплениями нежно – голубых клочков неба. Кружится, кружится и замирает. И я знаю – больше такого не будет. Мгновение прошло, и все закончилось. Но частичка меня успела раствориться в этом танце. Остаться в нем навечно. «Чудесно! Восхитительно! Браво!» Люди готовы страдать ради того, чтобы хоть раз в жизни пережить это мгновение.

В последнее время брату заметно полегчало.

Иногда он задумывался о чем-то и мрачнел, но после той ночи, когда мы вместе видели летающую тарелку, настроение у него улучшилось – может быть, оттого, что он удостоверился в своей нормальности, а может быть, оттого, что наконец-то есть кто – то, с кем можно поговорить.

При этом я видела, что он сдерживается и не бежит ко мне просто так, чтобы поплакать в жилетку. А ведь мог бы…

Он просто молодчина, мой младший брат.

Я очень хочу, чтобы он вырос настоящим мужчиной. Пусть он будет вором, психом, бабником; главное – оставаться настоящим мужчиной.

Впрочем, особенного оптимизма по поводу того, что с ним происходит, я не испытывала.

Допустим, ему полегчало. Но это еще ничего не значит. Проблема так и не решена. И, следовательно, в любой момент может снова наступить «плохой» период. Рецидив, который будет еще мучительнее того, что было раньше.

Неужели я ничего не могу сделать?

Теперь, когда я оставалась одна, я все время об этом думала.

Надо что-то делать!

Интересно, почему люди так озабочены жизнью других? Ведь ясно же, что сделать ничего нельзя!

Море – это море, накатило – откатило. Иногда море штормит. Оно просто есть, и этого достаточно, чтобы вызывать в людях множество самых разных чувств, и я хочу жить просто как «человек у моря». Хочу разочаровьшаться и сердиться, глядя на него, хочу жалеть.

Но этого мало! Нужно что-то еще. Эта мысль не дает мне покоя.

Я уже потеряла сестру. Она убила себя у меня на глазах, и я ничего не сделала, чтобы остановить ее. Если человек решил умереть, то наше стремление спасти его от смерти равно нашим возможностям сделать это, только со знаком минус. Иначе говоря – мы не можем его спасти. Я отлично это знаю. Вот и бьюсь как рыба об лед.

Все началось с того, что мама решила немного отдохнуть на Бали со своим другом.

–　Уезжаю на две недели. Остров Бали, слышали про такой?　– объявила она в один из воскресных дней, когда мы – редкий случай – ужинали на кухне все вместе, впятером.

–　Попрыгунья-стрекоза,　– сказала я, хихикнув.

–　А что там едят? Вы, случайно, в сезон дождей не попадете?　– спросила Джюнко.

–　Не волнуйся, что касается еды и погоды – мы не привередливые. Просто захотелось немного отдохнуть. Как говорится, и душой, и телом,　– с вызовом сказала мама. Человек, с которым она собиралась ехать на отдых, был на несколько лет младше ее. Он работал в маленькой туристической фирме (мама тоже подрабатывала там пару дней в неделю) и обычно был очень загружен работой. В разгар сезона мама активно помогала ему и сильно уставала. В последнее время она выглядела особенно замотанной. Так что отдых ей не помешал бы. Да и ему, наверное, тоже.

–　Здорово! Я бы с удовольствием туда съездила,　– сказала Микико. И принялась рассказывать историю про какую-то свою подружку, которая недавно вернулась с Бали:

–　Там у них очень пышные и красочные похороны. Натурально, идет праздничная процессия – все пестрое, цветочными гирляндами увешено. Моя подружка подумала, что это какой-то праздник, и пристроилась к ним…

Ёшио сидел молча. За все время он не проронил ни слова.

Когда первое возбуждение по поводу маминой поездки на Бали прошло, мы, наконец, заметили, что с братом что-то не то.

–　Ёшио, скажи уже что-нибудь. Что ты все молчишь?　– спросила Джюнко.

Брат не ответил. Все немного напряглись, повисла неуютная тишина. Но вот мама улыбнулась и сказала:

–　Да не сердись ты! Я тебе привезу кое-что в подарок.

От улыбки мамино лицо словно засветилось изнутри. Когда мама так улыбается, с ней просто невозможно спорить. Я так люблю эту улыбку! Но брат, похоже, не разделял моих чувств.

Он совершенно неожиданно заплакал навзрыд, как будто кто-то открыл крепко завинченный кран.

Мы все застыли в безмолвном изумлении.

Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так плакал. Это был плач взрослого, умудренного опытом человека, по-настоящему разочаровавшегося в нашем мире. Даже если тебе сорок лет, ты потерял работу и жена тебе изменяет – ты все равно не станешь так плакать… Ёшио рвал на себе волосы, стучал кулаками по столу, его отчаяние безудержно выплескивалось наружу вместе со слезами.

Я, не отрываясь, смотрела на рыдающего брата, пыталась понять, что происходит, и не могла.

–　Не плачь, все будет хорошо. Я же всего на две недели уезжаю. Ты даже соскучиться не успеешь. А знаешь, кто со мной поедет? Ты его видел недавно. Помнишь? Он тебе понравился. Так что ничего страшного нет. Ты же не маленький, чтобы думать, что я тебя из-за кого-то бросаю, вот еще глупости какие,　– сказала мама, положив руку брату на плечо. По голосу было слышно, что она не на шутку испугалась.

Брат скинул ее руку с плеча и заорал:

–　Да я не из-за этого вовсе!!!

–　А из-за чего?　– мама непонимающе поглядела на него.

–　Просто твой самолет разобьется!!　– еще громче заорал брат. Тут голос его сорвался, и он, скрючившись, словно от сильного холода, зашелся в приступе беззвучного плача.

Постепенно Ёшио пришел в себя.

–　Тебе нельзя лететь,　– тихо сказал он, глядя на маму.

… А вдруг он прав?…

Судя по тому, что я знаю, его предсказание вполне может сбыться.

–　Саку, ну скажи ей! Ей нельзя на этот самолет…

–　Слушай, мам. Может, тебе и правда не лететь?　– спросила я.　– У парня неплохая интуиция. А вдруг он прав?… Ёшио, самолет упадет по дороге туда или обратно? Ты можешь сказать?

–　По дороге туда. Определенно,　– ответил брат. В его голосе слышалась уверенность в собственной правоте и даже некоторая торжественность.

То, что он сказал, мне не понравилось.

–　Вот видишь – ну ладно бы еще на обратном пути, вы хотя бы отдохнуть успели бы. А так…　– Я вопросительно посмотрела на маму.

–　А если сдвинуть все на день?　– поинтересовалась Микико.　– Тогда и лететь не опасно, и поездку отменять не надо. По-моему, это самое разумное. Правда, Ёшио?

–　Я не знаю. Единственное, что я могу сказать, что тот самолет, на котором мама полетит в отпуск, упадет и разобьется.

–　То есть, если поменять рейс, это не поможет…　– с тревогой сказала Джюнко.

Сами того не заметив, мы уже приняли сторону брата. Джюнко выдала всем чашки. Теперь, сидя впятером на кухне, мы молча пили горячий чай. Раздумывали о том, что еще не случилось. Довольно утомительное занятие…

–　А если сдвинуть все не на день, а на месяц?　– задумчиво сказала Джюнко.

Ёшио кивнул. И от этого кивка нам всем полегчало. Царственный мальчик.

Но уже через секунду выяснилось, что полегчало не всем. Мама с грохотом ударила кулаком по столу.

–　Что происходит?! О чем вообще речь, я не понимаю! Вы что, все с ума посходили?! Я могу поехать только сейчас, и точка! У него же работа, неужели непонятно? А если я не поеду, а самолет не упадет? Кто тогда будет виноват, а?

Это было так неожиданно и так убедительно, что мы как-то сразу пришли в себя.

–　И билет, между прочим, уже куплен. Так что говорить не о чем!! Я еду. Слышите? И пусть самолет падает хоть сто раз.

–　Что, честно? А если ты умрешь?

–　Ну и умру, что ж теперь? От судьбы не убежишь,　– сказала мама.　– Так что, если я вдруг разобьюсь на этом чертовом самолете, вы вместо того, чтобы сопли распускать, лучше посмейтесь над дурочкой, которая умного совета не послушалась. Ладно?　– С этими словами мама принялась за чай.

Брат снова заплакал.

Плач очень быстро перешел в самую настоящую истерику. В конечном итоге Джюнко и Микико взяли Ёшио под руки и отвели его на второй этаж.

Мама вздохнула.

–　Ну, что скажешь?　– спросила она, испытующе глядя на меня.

–　Пятьдесят на пятьдесят.

–　В каком смысле?

–　В смысле, что либо он тебя ревнует, либо действительно у него есть какое-то предчувствие.

–　Да. Он сейчас как раз в таком возрасте…

–　Очень его жалко!

–　А еще что скажешь?

–　О чем?

–　Обо мне, конечно. Где это видано, чтобы мать, вместо того чтобы заниматься воспитанием своего сына – между прочим, злостного прогульщика,　– сбегает с любовником на Бали?　– медленно сказала мама, не сводя с меня огромных глаз.

–　А что такого? Я лично не вижу никаких проблем.

–　Честно?

–　Ну конечно. Ты только представь – тебе хочется поехать отдохнуть, но ты остаешься здесь ради Ёшио. Тебе скучно, ты начинаешь раздражаться, обвинять его в том, что он сорвал тебе отпуск… А если поступить так, как лучше для тебя, то конечном итоге это будет лучше и для него.

–　Вот я и еду. Я действительно очень хочу отдохнуть,　– сказала мама.

–　А если самолет упадет?

–　Ну и пусть падает. Я уже все для себя решила. Мне не о чем жалеть. Я прожила хорошую жизнь и очень ею довольна… Извини за напыщенность,　– она улыбнулась.　– Кроме того, у меня никакого дурного предчувствия нет. Вот такие вот дела.

Прошла неделя.

Накануне маминого отлета мы собрались на кухне вчетвером. Ужин прошел торжественно и мрачно, как Тайная вечеря. Брат к ужину не спустился, сидел у себя в комнате. Мама поднялась к нему, чтобы попрощаться и хоть немного его успокоить.

Ёшио сидел на кровати и всхлипывал. Он только что перестал плакать и выглядел ужасно с красными, опухшими от слез глазами. Но когда мама вошла и он посмотрел на нее – в его взгляде можно было прочесть гордость и уважение. Мой маленький брат страдал, но гордился мамой – она настояла на своем и не отменяла поездку.

«Браво, Ёшио!» – подумала я.

Для постороннего эта поездка могла показаться самым обычным делом, Тоже, мол, нашли вопрос жизни и смерти… Но для мамы, да и для всех нас,　– это была проверка. Проверка жизненной философии. В этом я не сомневалась.

Поздно вечером, когда я уже лежала в постели, брат все еще продолжал плакать. Потом я услышала мамин голос, но разобрать, что именно она сказала, я не смогла. От маминых слов брат заплакал еще громче. Его плач, просачиваясь сквозь стену, плыл по моей темной комнате.

Это было похоже на бесконечную буддистскую сутру.

Из окна на кровать падал квадрат лунного света. Я лежала, слушала звуки, доносившиеся из-за стены, и, как и полагается в таких случаях, размышляла.

С открытыми глазами и открытым сердцем.

Мои мысли смешались с частицами тьмы и частицами луны. Я лежала и думала: «Я лучше всех в этом доме знаю, что брат, скорее всего, прав.

Я знаю это лучше мамы и, наверное, даже лучше самого брата.

И если бы я захотела, я бы смогла отговорить маму. Она бы меня послушала и никуда бы не поехала.

Это бы ее спасло.

Но если мама отменит поездку, а самолет не упадет – она больше никогда не поверит брату. Как тому мальчику, который кричал «Волк, волк!»… Для брата это будет шок, и неизвестно, когда он сможет оправиться от этого шока.

А если уж совсем начистоту, то я не хочу отговаривать маму. Во-первых, у меня тоже нет плохого предчувствия по поводу самолета, а во-вторых, я люблю мамин характер.

Она решает сама за себя, ей не нужны ничьи советы. В этом смысле мама всегда была для меня и поддержкой, и примером.

И, кроме того, мне бы не хотелось, чтобы брат привык, что все всегда будет именно так, как хочется ему.

Но… но если я не отговорю маму и она погибнет, я все равно не буду об этом жалеть. Может быть, это неправильно? Может, я все-таки должна ее отговорить?… Не знаю. Не знаю…»

Мысли медленно ворочались в моей голове.

Очень вредно для здоровья рассуждать о том, что еще не произошло и, может быть, не произойдет.

Я так ничего и не придумала. Меня сморил сон.

Неглубокий, тревожный сон.

Или, скорее, полудрема. Какая-то часть меня продолжала вглядываться во мрак в углах комнаты. Я глубоко вздохнула и поплотнее закрыла глаза.

Но заснуть до конца мне так и не удалось.

Сон опускался на меня тихо – тихо, танцуя в темноте, как первые снежинки первого снегопада.

… Вот я совсем маленькая сижу в саду под сакурой.

Под сакурой, которую посадил мой отец.

Я задираю голову, смотрю наверх, и на меня проливается дождь из розовых лепестков.

В моем сне Маю почему-то уже умерла.

Хотя я бы с радостью увиделась с ней еще раз… Если бы только была такая возможность.

Дверь в дом открыта, на пороге стоит мама и держит на руках маленького Ёшио.

Мама молодая. На ней белый свитер. Он сияет на солнце такой нестерпимой белизной, что больно глазам. Этот цвет напоминает мне одежды мертвецов, тихо лежащих в своих гробах.

Во сне ни с того ни с сего мне сделалось грустно. Мама молча стоит на пороге. Грудной Ёшио тихо сидит у нее на руках, не плачет.

Но вот мама спускается с крыльца и идет в мою сторону.

Медленно – медленно. Она словно плывет в солнечных лучах.

Может быть, она позовет меня обедать?

А может быть, велит надеть панамку?

Или попросит меня посидеть дома – ей ведь надо в магазин, за покупками…

Я, теряясь в догадках, улыбаюсь маме.

А она останавливается передо мной и говорит:

–　Я уезжаю на Бали. Пока меня нет, присмотри за малышом. Ладно?

«На Бали?» – Я не понимаю. Мама тихо смеется и отдает мне Ёшио. Он теплый и очень тяжелый.

В этот момент я проснулась.

Сердце бешено стучало, казалось, оно вот-вот выскочит из груди.

Время было предрассветное, и все вокруг приобрело синеватый оттенок.

Я лежала, и в голове моей крутилась одна-единственная мысль: «Мне не о чем жалеть. Мне не о чем жалеть».

Убогое заклинание. Последнее средство – как плач отчаявшегося ребенка.

Невозможно быть сильным, проснувшись посреди ночи. Посреди сна.

С утра все были еще серьезнее и торжественнее, чем вчера за ужином.

Пока мы сидели за столом и ели яичницу, мама – единственный человек, не поддавшийся общему настрою,　– пыталась нас хоть немного расшевелить.

Брат был у себя в комнате.

–　Подбросить тебя до аэропорта?　– спросила

Джюнко.

Мама заулыбалась.

–　Да нет, спасибо. У меня кавалер на машине.

В конце концов, почему мы так ее опекаем? Она же взрослая, самостоятельная женщина. Почему каждый раз она должна доказывать нам свою состоятельность?

И мне стало стыдно за вчерашнее. За свою ночную слабость.

Мама доедала бутерброд. Я посмотрела на нее, на эту уверенную в себе, веселую женщину, которая ну никак не была похожа на человека, приготовившегося умереть. Она ехала отдыхать, получать удовольствие от жизни. Глаза ее радостно блестели. А мы сидели вокруг с кислыми лицами, на которых было написано только одно: «ой, как все плохо получается».

Я прекрасно знаю, что думает мама. «Сначала отдохнем, а там посмотрим». Она всю жизнь руководствуется этим принципом. Всю жизнь.

Достаточно одного взгляда на ее волосы, плечи и руки, подсвеченные сзади утренним солнцем,　– и вся ее жизненная философия становится для меня очевидной.

–　Ну что ж, я поехала,　– сказала мама, надевая солнечные очки.

Когда она, с сумкой на плече, открывала дверь, чтобы выйти за порог, на втором этаже послышался какой-то шум, и через секунду на лестнице показался брат с красными, заплаканными глазами.

Он хотел что-то сказать.

Я поймала его взгляд и мысленно попросила его, вложив в эту просьбу все свои душевные силы: «Ради бога, молчи! Все будет отлично, я тебе обещаю. Главное, не брякни сейчас чего-нибудь эдакого».

Брат меня услышал.

Слово не воробей, чем жалеть потом о сказанном – лучше промолчать. И он промолчал.

Он услышал мою мысль.

Честное слово.

Это не было телепатией. Но он меня понял. Теплая, светящаяся волна докатилась до него. Какое странное выдалось утро.

–　Ёшио! Я обязательно привезу тебе кое-что в подарок! Пусть это будут мои последние слова,　– со смехом сказала мама и шагнула за дверь.

–　Замечательное место!! Мне очень нравится!

Когда мама позвонила с Бали, я вздохнула с облегчением.

Значит, самолет не упал, все в порядке.

Но после этого разговора я почувствовала себя полной идиоткой. И вовсе не потому, что я поверила брату. Дело не в этом. Я не ожидала от самой себя» что (в отличие от мамы) окажусь такой сентиментальной,　– я просто плакать была готова от радости! Ура!

Я обернулась и посмотрела на брата. Он выглядел очень плохо.

Микико была в университете. Джюнко, измучившись ожиданием, пошла за покупками к ужину. Дома остались мы с братом. Телефон зазвонил, когда я сидела на диване и читала журналы.

–　Мама долетела,　– сказала я Ёшио. А что тут еще говорить?

Он молчал.

У меня появилось странное чувство.

Будто что-то не так, будто где-то произошел сбой. Но какой сбой и где именно, сказать невозможно.

Тишина, заполнившая кухню, была невыносимой. Я включила телевизор.

Шли новости.

На экране – обломки разбившегося самолета. У меня чуть сердце не остановилось.

Развалившийся на две части самолет лежал на земле и дымился. Ветер носил клочья белого дыма. Позади репортера сновали люди с носилками.

–　Что это?　– спросила я у брата.

–　Самолет, вылетавший в Австралию, разбился на взлете. Это то, что от него осталось.

–　Ты знал?

–　Знал. Еще утром. После того как мама уехала в аэропорт, мне голос сказал что-то вроде «мы ошиблись на час».

–　Что значит «ошиблись на час»?

–　Это значит, что мамин самолет улетел, а самолет, который вылетал через час после него, разбился.

Репортер объявил, что при аварии пострадало очень много пассажиров. На экране появился список фамилий и имен погибших.

–　Это была не моя ошибка,　– сказал брат, чуть не плача.　– Не моя. Это они перепутали самолеты. Они сказали, что мамин самолет разобьется.

–　Я знаю, Ёшио. Слышишь? Я знаю, что ты не виноват. Ты вообще ни в чем не виноват. Ну, не надо плакать,　– попыталась я его утешить и снова подумала: «Надо что-то делать!» И делать надо как можно скорее, а то будет поздно.