Утром я проснулась, как от толчка. Сразу же бросилось в глаза прозрачное летнее небо между занавесками. Его оттенок напоминал сон, который я только что видела.

Во сне я плакала. Ощущение было такое, словно, проснувшись, я захватила с собой золотой песок со дна чистой реки сна.

«Мне было грустно и я плакала? Или заплакала потому, что избавилась от грусти? В любом случае мне не хотелось просыпаться»,　– рассеянно подумала я.

Из приоткрытого окна дул свежий ветер.

Воспоминания о сне не оставляли меня, даже когда я пришла на кафедру.

Я разбила чашку, испортила несколько ксерокопий, только и делала, что ошибалась.

«Странно»,　– непрерывно повторяла я. И точно – в этом было что-то странное.

Такое чувство, будто бы сон перенесся в реальность.

«Что же там было во сне?» – все время думала я.

По этой причине я не подошла к телефону, хотя он звонил не переставая. Трубку взял профессор, и только после того, как он, с удивлением глянув на меня, сказал: «Алло», я пришла в себя.

–　Кано, это тебя,　– профессор протянул мне трубку. Я с извинениями взяла ее.

–　Алло.

В трубке раздавались короткие гудки. Я в недоумении повернулась к профессору:

–　Сказали, кто звонил?

–　Нет, только спросили, на месте ли госпожа Кано. Женщина,　– ответил профессор.　– Знаешь, Кано, ты, кажется, устала. Сходи-ка пообедай.

–　Но еще нет одиннадцати часов,　– удивилась я, но тут все, кто был кафедре, только что старательно делавшие вид, будто бы ничего не замечают, в один голос заговорили из-за своих столов: «Ну и что, если разрешают, значит, иди».

Я вышла из комнаты, как будто меня вытолкнули.

«Что со мной сегодня?» – думала я, пересекая пустую спортивную площадку и выходя за ворота. Я ничего не понимала. Мое тело никак не хотело освоиться с реальностью, и мир казался новым и неузнаваемым. «Похоже на сон о том, как ты рождаешься»,　– размышляла я.

На склоне позади университета есть книжный магазин. У меня целых два часа свободного времени, и я стала подниматься по склону, чтобы что-нибудь там купить.

И вдруг встретила Отохико – второй раз в своей жизни.

Я пересекала шумную улицу с магазинами и, все еще оглядываясь по сторонам, засмотрелась на свисающие с телефонных столбов серебристые и розовые рекламные транспаранты. Даже сейчас я вижу перед собой их яркие цвета.

И вдруг, глянув вперед, увидела спускающегося по склону мужчину, с которым когда-то встречалась.

–　Это вы!　– непроизвольно воспроизвела я свои мысли.　– Сын Сарао Такасэ.

–　Да…　– проговорил он с недоумением.

Естественно, он недоумевал. Смутившись, я представилась.

–　Я видела вас, довольно давно, на вечеринке одного издательства. Меня зовут Кадзами Кано.

Он пристально посмотрел на меня:

–　Вы были вместе с переводчиком Сёдзи Тода, верно?

–　У вас прекрасная память,　– сказала я.

–　Потому что на той вечеринке одни только мы были молодые,　– усмехнулся он.

–　Вы здесь живете?　– спросила я.

–　Вообще-то, мой дом в Иокогаме, но сейчас я в гостях у сестры. Сестра живет на вершине этого холма. Она собирается поступать в аспирантуру на психологический факультет университета Т.

–　Университета Т.?

–　Ну да.

–　Какое совпадение, я работаю там на кафедре английского языка.

–　Вот как! Я был с ней на той вечеринке. Ее зовут Саги.

–　Возможно, я встречала ее в университете, но не узнала.

–　Ты сейчас свободна? Не выпить ли нам кофе?　– спросил он.

Времени у меня было полным-полно.

–　Пойдем,　– сказала я.

Время обеда еще не наступило, и в безлюдном кафе мы, усевшись друг против друга, пили кофе. Я и не думала, что можно так встретиться,　– для меня он был человеком из прошлого, человеком из книги. Странное ощущение. Внимательно осмотрев его, я заметила, что он сильно изменился. Его мрачный взгляд совершенно не соответствовал его гладким щекам и белой футболке. Когда мы встретились впервые, он был совсем другим.

–　Отохико, ты очень изменился.

–　Правда?

–　Выглядишь гораздо старше своих лет. Ведь у нас разница всего в два года, правда? Я о тебе все знаю.

–　Значит, тебе двадцать два?

–　Да.

–　А на вечеринке была еще школьницей?

–　Да.

–　Пять лет прошло… Мне кажется, что я ни чуть не изменился. Должно быть, потому, что жил за границей.

–　Где?

–　В Бостоне. Вернулся в апреле.

В нем была замкнутость человека, отчаянно оберегающего свою гордость от судьбы, которая так и сяк давит его и перекручивает. В прошлую встречу такого не было.

–　До Бостона ты жил в Японии?

–　У дедушки с бабушкой в Иокогаме.

–　Ты попал к ним после смерти отца?

–　Да. Отец бросил нас, когда я был еще маленьким, но развод не оформил. Дедушка с бабушкой чувствовали себя одиноко и пригласили нас к себе.

–　Сколько тебе тогда было?

–　Четырнадцать. Смерть отца была для матери настоящим потрясением, и мы с сестрой, словно взрослые, уговорили маму попутешествовать, развеяться. Мы ездили с места на место, но, когда пришло время возвращаться домой, не знали, на что решиться. Вот тут-то дедушка и бабушка и пригласили нас к себе в Иокогаму. Мама колебалась, но мы убедили ее согласиться. Понимали, что так ей будет лучше. Бабушка и дедушка были бы не против ее второго брака, что вряд ли получилось бы, живи мы втроем. Конечно, нам не хотелось покидать Америку, к которой мы привыкли, но мы мужественно делали вид, что хотим ехать.

–　У меня тоже так было. Папа и мама разошлись, и мы остались втроем – мама, я и сестра.

–　Непросто жить без отца!

–　Да, его отсутствие постоянно ощущалось. Отца не было, а все вращалось вокруг него.

–　Вплоть до нервных сдвигов.

–　Верно,　– согласилась я.　– Некоторое время я не могла говорить.

–　Из-за этого?　– заинтересованно спросил он.

–　Скорее всего. Внезапно потеряла голос, а потом так же внезапно заговорила.

–　Должно быть, в твоем детском организме шла ужасная борьба,　– сказал он.

Месяца через три после ухода отца я потеряла голос.

В тот день шел сильный снег, после занятий я долго играла на улице, а вечером у меня началась лихорадка. Несколько дней провела в постели. Тело болело, горло распухло.

Однажды, когда я лежала в горячечном бреду, до меня донеслись обрывки разговора матери и сестры.

–　Почему ты так думаешь?　– спросила мама.

–　Не знаю, мне так кажется,　– ответила сестра.

–　Ты считаешь, что Кадзами будет молчать всегда?　– истерический голос мамы становился все громче.

–　Я так считаю.

У сестры с детства была прекрасная интуиция, и она нередко угадывала самые разные мелочи – кто сейчас звонит, какая будет погода. При этом она была совершенно спокойной, совсем как взрослая.

–　Ни в коем случае не говори об этом Кадзами,　– испуганно сказала мама.

–　Конечно,　– сказала сестра.

«Как это – молчать всегда?» – с удивительным безразличием подумала я и попробовала для проверки выдавить из своего пересохшего горла какой-нибудь звук, но даже не захрипела. Я повернула голову так, чтобы пузырь со льдом не загораживал мне вид, и посмотрела в окно. Плыл закат, розовые облака ярусами тянулись на запад.

И вдруг в приступе горячки я на какое-то время перестала понимать происходящее.

То, что отец покинул нас и живет с другой семьей. То, что по вечерам мы с мамой занимаемся английским языком. То, что шел сильный снег и школьный двор стал совершенно белым. То, что по дороге домой я почувствовала температуру и свет уличных фонарей расплывался у меня перед глазами.

«А-а… они говорят о том, что еще случится»,　– подумала я.

Простуда у меня прошла, но я продолжала молчать. Мама и сестра очень волновались, врач предположил, что это на нервной почве, мама по дороге домой плакала.

Сначала я тоже переживала из-за того, что буду молчать, но потом постепенно успокоилась. В школу я не ходила, днем сидела дома, утром и вечером выходила погулять.

Тот, кто теряет голос, со временем утрачивает язык.

Первые дни я думала совершенно так же, как если бы говорила. Например, если сестра наступала мне на ногу, я думала слово «ой». Если по телевизору показывали знакомое место, я думала так, словно говорила: «Я ведь здесь была…»

Но вскоре из-за того, что я не озвучивала мысли, что-то случилось с моей головой: я стала видеть стоящие за словами цвета.

Когда сестра ласково обращалась ко мне, я улавливала нежно-розовый оттенок. Взгляды и слова матери, объясняющей английский язык, были золотистого цвета. Когда я гладила у дороги кошку, мои ладони воспринимали рыжий цвет.

Эти ощущения убедили меня в том, что слова очень ограничивают восприятие.

Я была еще ребенком и потому лишь интуитивно догадывалась о том, что сказанное или записанное слово означает утрату контроля над ним. Именно тогда я впервые заинтересовалась языком и поняла, что он заключает в себе и мгновение, и вечность.

Вылечилась я совершенно неожиданно.

В тот день шел дождь, сестра вернулась из школы, мы сели вдвоем у котацу и стали ждать, когда вернется мама. Я прилегла, но спать не хотелось, и я задумчиво наблюдала за сестрой, читающей журнал. Сестра то и дело перелистывала страницы, казалось, что падали капли воды. Сквозь шум дождя из соседнего дома доносился звук телевизора. Окно запотело, в комнате становилось тепло, почти жарко. Я размышляла.

«Скоро придет мама, как всегда обхватив двумя руками пакет из супермаркета, немного уставшая. На ужин будет оставшийся с утра мисосиру, рыба или курица, салат, фрукты. Мама будет готовить, окутанная запахом вареного риса, подаст еду на стол. Закончив есть, мы сядем за английский, потом посмотрим телевизор, примем ванну и ляжем спать. Засыпая, я буду слышать, как мама, шлепая тапочками, ходит по соседней комнате.

Вот оно – настоящее счастье. Нас всего трое, зато нам спокойно, как если бы в доме жила большая семья людей».

И тут сестра спросила:

–　Кадзами, ты спишь?

–　Нет,　– ответила я.

Ничего особенного в этом не было. Голос звучал странно, как будто доносился издалека. Мой родной голос.

–　Кадзами, ты говоришь?　– воскликнула сестра.

–　Вроде бы,　– сказала я робко.

–　И все время могла говорить?

–　Нет, не получалось.

–　А что ты чувствовала? Тебе было тяжело?

–　Нет. Мне показалось, что я стала больше понимать.

Чтобы убедиться в том, что голос ко мне вернулся, мы говорили и говорили, не переставая.

–　Когда я снова заговорила, для всей моей семьи наконец-то настал ясный день,　– сказала я.

–　У нас в семье было похоже,　– сказал Отохико.　– Я бросил школу, но целый год скрывал это, делал вид, будто бы хожу, а сам подрабатывал. Когда все со скандалом раскрылось, я впервые понял, какие у меня отличные дедушка с бабушкой.

–　Такое странное чувство. Как будто я нахожусь рядом с героем рассказа,　– сказала я.

–　Ты обо мне?

–　Как будто встретилась в реальной жизни с тем, о ком только что читала.

Отохико после некоторого колебания сказал:

–　Сёдзи покончил с собой.

–　Да, когда переводил «N-P».

–　Вы встречались?

–　Да.

–　Вот оно что.

–　Разве не вы передали ему девяносто восьмой рассказ?

–　Он так сказал?　– удивленно спросил Отохико.

–　Да. Сказал, что получил рукопись от семьи Такасэ. Ему ужасно хотелось перевести этот рассказ и издать его в Японии.

–　Вот как. Очень жаль,　– сказал Отохико. Он явно что-то скрывал, но, узнай я это, Сёдзи все равно к жизни не вернешь, и я не стала допытываться.

–　Теперь вряд ли кто возьмется его издавать,　– заметила я.　– Эта книга проклята!

–　Пожалуй. Те трое, что переводили ее на японский, мертвы. Тебе это известно?

–　Да. Сначала один профессор и его студентка, делавшая черновой перевод, потом Сёдзи. Все покончили жизнь самоубийством.

–　Возможно, дело в особом сочетании его английского языка с японским. Моя сестра до сих пор исследует этот вопрос! По-моему, лучше оставить эту книгу в покое. И тех, кто был с ней связан. Эти смерти вовсе не случайность! Уверен, что люди, очарованные книгой и собирающиеся ее перевести, испытывают желание умереть. Книга взывает к ним.

–　Как страшно ты говоришь,　– сказала я.

–　Тебе нравится эта книга?　– спросил он.

–　Очаровательная.

Я прочла ее несколько раз. Читаешь, а в глубине тебя пенится густая, горячая жидкость, в тело входит новая вселенная, внутри пробуждается новая жизнь. Вскоре после смерти Сёдзи я пыталась перевести несколько рассказов из «N-P». Наверное, не самое подходящее для этого было время, в голову лезли страшные мысли. Превращаешь английский текст в японский, и твои легкие заполняет черный воздух. Это состояние не выходит из головы. Как будто тебя смывает волной и уносит в открытое море, неизвестно куда. Как будто ощущаешь прилипшую к твоему телу мокрую одежду. К счастью, я была легкомысленной школьницей и дальше этого не пошла. Если душа здорова, легко вовремя остановиться, так мне кажется.

Если описать мои чувства в то время, они были как бескрайняя равнина серебряного мисканта, колышущегося на ветру, как мертвая тишина голубого кораллового моря, в котором снуют разноцветные рыбки.

Если в голове возникает такой мир, долго жить бессмысленно. Я взглянула на Отохико и представила себе, какую невероятную тоску испытывал его отец.

–　Японский язык – невероятный язык! Честное слово. У меня такое чувство, будто я уже давно сюда вернулся, хотя это не так. Слова проникают до самого сердца и воздействуют на мысль. Только вернувшись сюда, я понял, что мой отец – истинный японец и что, хотя он писал свои произведения на английском, думал-то он по-японски. Вот почему, когда их переводишь на японский, непременно происходит что-нибудь нехорошее. Отец вложил в них всю свою ностальгию по Японии. Лучше бы он написал их по-японски,　– сказал Отохико.

Было не очень понятно, прав ли он, но я думала почти так же. Я спросила:

–　Ты хочешь стать писателем?

–　Сейчас нет, а раньше хотел,　– ответил он.

–　Что ты скажешь о девяносто восьмом рассказе?

–　То есть?　– удивленно спросил он.

–　Это рассказ об инцесте. Твой отец действительно питал чувства к твоей сестре?　– спросила я.

Отохико чистосердечно ответил:

–　Уверен в этом! Мы с ним почти не встречались, но он, ясное дело, был сумасшедшим!

Вот о чем девяносто восьмой рассказ. Главный герой разводится с женой, живет один, бурно проводит время. В клубе на окраине города он знакомится с совсем юной девушкой и влюбляется в нее. Несколько раз переспав с ней, он узнает, что это – его собственная дочь. Но он уже раб безумного обаяния своей дочери.

–　Это не просто «Лолита», и к тому же какой конец! Фантастический! Не знаю, наркотики тому причиной или алкоголь. Как изумительно он описал ее нечеловеческую красоту.

–　Мне очень понравилось,　– сказала я.

Отохико немного смутился, потом кивнул. Конечно же, он гордится своим отцом.

–　Я хотела бы, чтобы японцы его прочли.

–　Когда-нибудь Саги, моя старшая сестра, обязательно его переведет. Она очень хочет,　– сказал он.　– Кадзами, у тебя есть рукопись девяносто восьмого рассказа?

–　Да, она мне досталась как память о Сёдзи.

–　Кое-кто хочет получить эту рукопись, так что будь поосторожней!

–　Кто?　– спросила я с удивлением.　– Твоя сестра?

–　Нет, не она. Если бы она хотела, она просто пришла бы к тебе и попросила сделать копию. Есть одна женщина, которая с ума сходит по этой книге. У нее уже есть копия девяносто восьмого рассказа, но она хочет получить все его существующие копии.

–　Твоя подруга?

–　До недавнего времени мы вместе путешествовали. Вместе вернулись из Америки в Японию, и, похоже, она о тебе знает.

–　Ты встречаешься с маньячкой?　– засмеялась я.

Он тоже улыбнулся:

–　Да, у меня слабость к тем, кто подвержен страстям.

–　Ручаюсь, она любит в тебе сына Такасэ.

–　Это как раз и интересно!

–　Странный ты человек, Отохико.

–　Ты тоже. Мы чем-то похожи на старых приятелей. Удивительное дело!

–　Мы и есть старые приятели!

–　Наверное, мы много думали об этой книге, поэтому у нас много общего. С тобой так легко разговаривать.

–　Я и сейчас иногда о ней думаю.

–　Я тоже. Почти каждый день. Тело пропитано этой книгой как проклятье.

Отохико говорил тихо, но его слова запали мне в душу.

Договорившись встретиться еще раз, мы обменялись адресами и разошлись.