Поздно ночью чудилось, что деревья в моем саду светятся.

В свете уличных фонарей спокойное зеленоватое сияние листьев и темно-коричневое мерцание стволов казалось довольно ярким.

Впервые я обратила на это внимание недавно, после того как стала еще больше пить. Всякий раз, когда смотрела на этот пейзаж пьяным взором, я поражалась чистоте этих цветов, и мне начинало представляться, что ничто в этом мире не имеет значения, и мне было бы плевать, даже если бы я потеряла все, что имею.

Это была покорность или отчаяние… Какая-то более естественная форма смирения. Ощущение, появившееся после эмоционального всплеска, было спокойным, холодным и кристально чистым.

Каждый раз я засыпала, размышляя об этом.

Разумеется, я понимала, что слишком много пью и было бы неплохо сократить количество спиртного, и днем я всегда клялась себе, что сегодня я выпью всего лишь капельку. Но потом наступал вечер, и за первой кружкой пива следовала вторая, и вскоре я уже не могла затормозить. Я начинала думать, что мне будет лучше спаться, если выпью еще чуть-чуть, и тут понимала, что смешиваю себе еще один джин с тоником. Чем темнее становилось за окном, тем больше я наливала джина, и напитки становились все крепче и крепче. И пока съедала целый пакет самой вкусной закуски этого столетия – попкорна с соевым соусом,　– я думала: «Черт, опять… Опять я пью». Я никогда не напивалась до такой степени, чтобы возникало ощущение, будто сделала что-то не так, но иногда испытывала легкий шок, обнаружив перед собой пустую бутылку.

И только после того, как голова начинала кружиться, а тело раскачиваться из стороны в сторону, я падала в кровать и слышала этот убаюкивающий голос, напевающий мне что-то на ухо.

Сначала я решила, что это поет моя подушка. Мне всегда казалось, что у моей подушечки, так нежно поддерживающей мою щеку, несмотря ни на что, как бы плохи ни были дела, должен быть именно такой чистый голос, какой я слышала сейчас. Причем я внимала ему только с закрытыми глазами, потому заключила, что это лишь приятный сон. В такие моменты мое сознание никогда не бывало достаточно ясным, чтобы я о чем-то серьезно могла задуматься.

Отзвуки этого пения витали вокруг моего тела так трепетно и нежно, словно массировали мое сжавшееся сердце, помогая ему расслабиться, развязывая путы, которыми оно было стянуто. Это напоминало волны, или смех людей, с которыми я знакомилась в разных местах, с которыми подружилась, а потом рассталась, или все слова, сказанные мне этими людьми, или мяуканье моей потерявшейся кошки, смесь всех звуков, звенящих на заднем плане в дорогом для меня месте, оставшемся далеко-далеко, более не существовавшем, шелест листвы деревьев, пронесшийся мимо моих ушей, пока я вдыхала их свежий аромат, когда где-то путешествовала… Голос был комбинацией всех этих звуков.

И в эту ночь я снова услышала его.

Тихая песня чудилась более чувственной, чем пение ангелов, и более реальной. Я пыталась уловить мелодию, сконцентрировать на ней остатки своего сознания и отчаянно прислушивалась. Но дрема обволакивала меня, и приятная мелодия растворялась в моих сновидениях.

Давным-давно я была влюблена в одного странного человека, и кончилось все тем, что я стала одной из вершин причудливого любовного треугольника. Он был приятелем парня, с которым я встречаюсь теперь, и вокруг него витала аура мужчины, в кого женщины влюбляются ненадолго, но теряют при этом голову, а их любовь подобна взрыву. На самом деле он мало чем отличался от других мужчин и был довольно буйным – в нем было что-то хулиганское, но это я поняла только теперь, а тогда была молода и, разумеется, влюбилась в него. Сейчас я уже почти ничего о нем не помню. Мы много раз занимались любовью, снова и снова, но никогда у нас не было обычных свиданий, когда проводят время, просто глядя друг на друга, поэтому я с трудом могу вспомнить его лицо.

Почему-то я храню в памяти только эту противную женщину – Хару.

Как оказалось, мы с Хару влюбились в этого мужчину в одно и то же время. И вот однажды мы столкнулись нос к носу в его доме и потихоньку начали знакомиться, но, в конце концов, дошло до того, что мы практически стали жить втроем. Хару была на три года старше меня и где-то подрабатывала. А я тогда училась в колледже.

Естественно, мы друг друга презирали, ругались, а иногда пускали в ход кулаки и ввязывались в настоящую драку. Никогда в жизни я не была так близко от другого человека, и никто никогда не бесил меня так, как она. Только Хару стояла на моем пути. Должно быть, я желала ей смерти раз сто и действительно хотела этого. Разумеется, Хару в свою очередь тоже желала мне того же.

И две наши любви в один прекрасный день внезапно закончились, когда наш возлюбленный, устав от такой жизни, просто сбежал куда-то за тридевять земель и больше не вернулся. Тогда прервались и наши отношения с Хару. Я по-прежнему жила в том же городе, а Хару, по слухам, уехала в Париж или что-то в этом роде.

Это было последнее, что я о ней слышала.

Я понятия не имела, почему вдруг о ней вспомнила, причем почти с любовью. Я не особенно хотела снова с ней увидеться, и мне не было интересно, где она и что делает. Тот отрезок моей жизни был настолько заполнен страстью, что в итоге он завращался веретеном, пока не превратился в тонкую ниточку бессвязных воспоминаний. В результате он не оставил у меня особого впечатления.

Зная Хару, я представляла, что она стала дешевой шлюшкой и жила на иждивении у какого-нибудь парижского художника, хотя, возможно, ей посчастливилось найти себе богатого старичка, и теперь она ведет красивую жизнь за его счет. Она из таких женщин. Хару была худой, кожа да кости, манеры всегда неприятно холодные, голос низкий, она неизменно одевалась во все черное. У нее были тонкие губы и постоянная складка между бровями, и она все время жаловалась на жизнь. Но когда она улыбалась, то в ее лице появлялось что-то детское.

Почему-то вспоминать ее улыбку было больно.

Разумеется, когда ложишься спать такой пьяной, то просыпаться – просто сущий ад. Казалось, алкоголь сплющил мое тело, словно на него изнутри и снаружи давило по целой ванне горячего саке. Во рту пустыня Сахара, и даже на то, чтобы просто перевернуться, уходит куча времени.

Я не могла себе позволить начать думать о том, чтобы встать, почистить зубы или принять душ. Невозможно было поверить, что раньше я делала все мимоходом, словно это не доставляло никаких трудностей.

Солнечные лучи, будто стрелы, пронзали мою несчастную голову.

Не получалось подсчитать все симптомы похмелья, до того их было много, и я чувствовала себя настолько ужасно, что хотелось разрыдаться. И не видела хоть какого-нибудь спасения.

Последнее время так проходило каждое утро.

Наконец я решилась и извлекла свое вялое тело из постели. Если бы я отпустила раскалывающуюся голову, то она начала бы болтаться из стороны в сторону, поэтому приходилось держать ее руками, заваривая себе чашку чая.

Почему-то ночи для меня растягивались и становились удивительно длинными, словно резина, а еще они были бесконечно приятными. А каждое мое утро – неумолимо болезненным. Чудилось, что дневной свет ранит меня каким-то острым предметом. Он был мерзким, слишком ярким и упрямым. Просто отвратительным.

Каждая мысль, возникавшая в моей голове, делала меня несчастной. И тут, словно войско, преследующее уже довольно-таки помятого врага, заулюлюкал телефон. Ужасный звук. Непрекращающийся звон так сильно действовал мне на нервы, что сначала я ответила с преувеличенной живостью:

–　Алло!

–　Ух, ты какая энергичная!　– весело приветствовал меня Мидзуо.

Мидзуо – мой бойфренд. Он знал и Хару, и того моего возлюбленного. И когда они ушли со сцены, мы с ним остались вдвоем.

–　Нет. У меня похмелье, и голова раскалывается.

–　Опять?

–　Слушай, у тебя же сегодня выходной? Ты придешь?

–　Да, скоро буду,　– сказал Мидзуо и повесил трубку.

У него был собственный магазин, в котором продавались всякие вещицы для дома, поэтому по будням он не работал. До недавнего времени я трудилась в таком же магазинчике, но он обанкротился. Было решено, что я устроюсь на работу в новое заведение, которым Мидзуо планировал обзавестись в соседнем городке, и пока что я ждала открытия, до которого оставалось еще около полугода.

Периодически Мидзуо смотрел на меня таким же взглядом, каким и на предметы, продававшиеся у него в магазине, словно думал: «Да, было бы намного лучше, если бы здесь не было этих цветочков… можно было бы продать подороже, если бы вот здесь не был отколот кусок… полоски немного аляповатые, но покупателям они придутся по сердцу».

В такие минуты он просто сверлил меня холодным взглядом, и это было ужасно. Встречаясь с ним глазами, я даже теряла на какое-то время дар речи. Но казалось, будто он изучал и изменения, произошедшие в моем сердце, относясь и к ним как к новому узору.

Сегодня он принес цветы.

Мы ели сандвичи и салат, нам было хорошо и спокойно. Я все еще валялась на кровати, и каждый раз, когда мы целовались, он хихикал и говорил что-то типа: «Просто удивительно, как от тебя пахнет перегаром. Я бы не удивился, если бы твое похмелье через слизистую передалось и мне!» Казалось, будто от его улыбки веет каким-то цветочным парфюмом, чем-то наподобие белой лилии.

Зима уже почти подошла к концу. И хотя в комнате царила невероятно радостная атмосфера, у меня возникло ощущение, что за окном ужасно сухо. Словно порывы ветра упирались прямо в свод неба, скребя его поверхность.

Я решила, что все из-за того, что в помещении слишком тепло и уютно.

–　Я только что кое-что вспомнила,　– сказала я, разомлев от умиротворенной обстановки.　– Каждую ночь, когда я вот-вот должна провалиться в забытье, вижу один и тот же сон, понимаешь, всегда одинаковый, я даже забеспокоилась, а не галлюцинации ли это? Но ведь предполагается, что галлюцинации не могут быть такими приятными, а? Как ты считаешь, я еще не превратилась в алкоголичку? Неужели уже дошло до этого?

–　Не смеши меня,　– сказал Мидзуо.　– Даже если ты и склонна к алкогольной зависимости, то на самом деле проблема в том, что у тебя слишком много свободного времени, потому ты и пьешь так много, вот и все. Все нормализуется, как только ты снова выйдешь на работу. Разумеется, здорово вести такую размеренную жизнь, как сейчас… но этот сон, о котором ты упомянула… что тебе снится?

–　Я не уверена, что его действительно можно назвать сном.　– Боль и тошнота, наконец, стали затихать. В этом новом ощущении я отчаянно пыталась воспроизвести то состояние счастья.　– Это словно… Короче, я напилась и рухнула в кровать. И тут мне показалось, будто меня куда-то засасывает. Понимаешь, я словно иду по какому-то месту, которое раньше было для меня очень важным, дорогим, но при этом мои глаза закрыты. Вот такое видение. Вокруг витает приятный аромат, мне так спокойно, я расслаблена, и тут я слышу эту песню, всегда одну и ту же тихую-тихую песню. Чей-то голос поет так сладко, что я чуть не плачу… может, это даже и не песня. Это просто мелодия, такая тихая, такая далекая, и это музыка абсолютной радости. Да, всегда одна и та же.

–　Плохо дело. Должно быть, ты все-таки алкоголичка.

–　Что?　– испуганно покосилась я на Мидзуо.

Мидзуо рассмеялся:

–　Шутка. На самом деле я и раньше слышал подобные истории. В точности такие же. Говорят, это значит, что кто-то хочет поговорить с тобой.

–　Что значит «кто-то»? Кто?

–　Ну, кто-то из умерших. Кто-нибудь из твоих знакомых умер?

Я задумалась, но вспомнить не смогла и покачала головой.

–　Говорят, когда умерший хочет что-то сказать тому, с кем был близок при жизни, то именно так он и передает свои послания. И в те моменты, когда ты пьяна или вот-вот уснешь, ваши ритмы легче синхронизировать, тогда это и происходит. Ну, по крайней мере, я такое где-то слышал.

Внезапно я ощутила леденящий холод и натянула одеяло на плечи.

–　Это всегда кто-то знакомый?　– спросила я.

Неважно, насколько счастливой я чувствовала себя при звуках той песни, но мне не понравилась сама идея, что какой-то незнакомый мертвец напевает мне на ухо.

–　Так говорят. Может… это Хару?

Мидзуо очень быстро чувствует такие вещи. Это правда. Я вздрогнула и почти сразу поняла, что он, скорее всего, прав. На самом деле я практически была уверена в этом. Я ничего о ней не слышала, и вдруг все эти воспоминания всплывают в моем сознании…

–　Подумай, что ты сможешь выяснить о ней.

–　Ага, поспрашиваю у друзей,　– сказала я. Мидзуо кивнул.

Неважно, что ему рассказывают, но Мидзуо никогда не встревает со своими собственными историями и не пропускает мимо ушей слова других. Должно быть, родители дали ему хорошее воспитание. Нельзя отрицать, что его имя – Мидзуо пишется двумя иероглифами «вода» и «человек» – довольно странное, и очень сложно понять, почему родители так его назвали. Вся необычность в том, что когда его мать была молода, жизнь заставила ее сделать аборт, хотя она и не хотела. И когда родился Мидзуо, она назвала его «водным человеком», надеясь, что он будет счастлив за двоих – за себя и за того потерянного ребенка, поскольку в Японии эмбриона еще называют «водным ребенком».

Вы бы дали такое имя сыну?

Вся комната наполнилась сладким ароматом белых роз, принесенных Мидзуо. И мне пришло в голову, что если аромат будет витать здесь до вечера, то, возможно, я смогу уснуть, не напиваясь в хлам. Мы еще раз поцеловались и обнялись.