Учебный 1980 год начался гулом бомбардировщиков «МиГ». С полетами иракских истребителей-бомбардировщиков в городе стали раздаваться звуки, которые невыносимо было слышать. Школьный звонок сливался воедино со звуками снарядов, рыхливших землю под ногами малолетних школьников. Владельцы магазинов в ужасе закрывали их и бежали домой, к своим семьям, но никто не знал, откуда раздаются эти наводящие ужас звуки. Некоторые говорили, что где-то произошел взрыв, другие, более осведомленные, говорили, что преодолен звуковой барьер. Вместо песен, посвященных школе и началу учебного года, по радио передавали военный марш, сигнал боевой готовности и сирену воздушной тревоги. За короткий промежуток времени улицы города пропитались запахом смерти, повсюду раздавались стоны матерей, потерявших своих детей, крики напуганных детей и звуки непрерывно разрывавшихся мин. Беззащитные мирные люди стали мишенью для вражеских орудий.

Приветственные слова по случаю начала учебного года, звучавшие по традиции из уст начальника Управления по делам образования, на этот раз сменились новостью о его мученической смерти. Господин Самад Салехи и тридцать его коллег поздравили абаданских школьников с началом нового учебного года своей кровью. И стало так, что школьники вместо ручек взяли в руки оружие. Запах пороха заменил запах новых учебников, одежда басиджей (ополченцев) – школьную форму, окопы – школьные парты. Смерть на поле боя стала домашним заданием, учителя – командующими, а ученики и студенты – мучениками. Война застала всех врасплох – учителей, инженеров, докторов; стариков и молодежь, женщин и детей. Саддам обрушился на наши города, подобно кровожадному дракону-людоеду; как ядовитая ненасытная змея, он питался кровью сынов и дочерей этой земли.

Новости, которые я получила из Абадана, взволновали меня так, что я начала упрашивать и умолять Карима не препятствовать мне во что бы то ни стало вернуться в Абадан, и он согласился. Я даже не стала дожидаться, пока жена Карима выпишется из родильного дома. Рано утром я добралась до Ахваза. Рахим приехал в Ахваз за мной и встретил меня на вокзале. Мы вместе пошли в Штаб по координации и поддержке фронта при Нефтяной компании. Большое количество женщин-добровольцев было занято оказанием услуг по поддержке фронта – они помогали медицинскому персоналу, ухаживали за ранеными, заботились о престарелых и инвалидах. Несколько дней я оставалась в штабе, но все мои мысли по-прежнему были заняты детьми из приюта, я беспокоилась о них. Наш мирный, живой и активный Абадан превратился в ристалище военных действий. Шок от сознания того, что началась война, был настолько велик, что мало кто помнил о детях из приюта. Даже в мирное время судьба этих несчастных детей мало кого волновала, тем более в кровавые дни войны! Иракские бомбардировщики беспощадно бомбили город. Распространялись противоречивые слухи о ходе боевых действий. Баасовский режим Ирака осуществлял дикие вылазки, нападая на беззащитных людей. Каждый день до меня доходили новости о разрушении той или иной части города. Воспоминания о приветливых улочках, благоухающих цветах и солнечных днях Абадана сжимали мое сердце. У нас не было известий о наших близких. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. Казалось, вот-вот раздастся финальный свисток, извещающий об окончании какой-то жуткой игры. Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Душа была полна тревоги за своих родных. Но больше всего я все же беспокоилась о приютских детях. Я должна была вернуться в Абадан. Этот город – разрушенный или благоустроенный – был моим родным городом. Я неустанно говорила Рахиму, что должна вернуться домой. Он злился и отвечал: «Абадан больше не является тем местом, где ты должна находиться! Там идет война! Ты понимаешь это, Масуме?! Война – это не военные учения и не культурная акция, в которых ты привыкла принимать участие! Это – война!». Несмотря на слова Рахима, я все больше наполнялась решимостью вернуться в Абадан. Угрызения совести ни на мгновение не стихали внутри меня. Каждый день я искала способ уехать в Абадан. Под артиллерийскими обстрелами передвигаться по дороге Абадан – Ахваз было почти невозможно. Транспорт отвозил солдат и привозил обратно их трупы. И не было пути для моего возвращения домой.

Однажды утром Салман приехал в Ахваз на автобусе вместе с большим количеством пассажиров и начал разговаривать с Рахимом зашифрованно, знаками. Рахим зашел внутрь автобуса, окинул взглядом пассажиров и вышел обратно. Я смотрела на происходящее снаружи. Все пассажиры были одеты в белые майки. У некоторых глаза были завязаны тканевыми повязками; они пытались запрокинуть головы, чтобы что-нибудь увидеть из-под них. Я спросила Салмана:

– Как странно выглядят эти пассажиры, кто они?

– Это пленные, – ответил Салман.

– Что означает «пленный»? – снова спросила я.

– Это означает, что они – иракцы, их поймали во время боевых действий в Хоррамшахре.

– А почему им завязали глаза? Почему они в одних майках? Почему они так напуганы?

– Они безжалостно воюют на нашей земле, но как только попадают к нам в руки, сами снимают свои одежды, кричат: «Дахил аль-Хомейни!» – «Ищу убежища у Хомейни», – и сдаются. Они не страдают ни от голода, ни от жажды. Глаза им завязали только из соображений безопасности. И каждый из них сидит на отдельном сиденье.

В конце концов, благодаря моим настоятельным просьбам и уговорам, я смогла отправиться в Абадан в тот же день после обеда, тем же автобусом с иракскими пленными, которых наши ребята к тому времени закончили допрашивать. Господин Хусейннежад стоял перед иракцами с винтовкой G3, а я села рядом с Салманом, который был за рулем. По дороге в Абадан Салман пытался морально подготовить меня к тому, что мне предстояло увидеть. Он рассказывал мне о дорогих моему сердцу и полных воспоминаний улочках, от которых после бомбежек остались лишь руины; о родном городе, который был заполнен ранеными и задыхался от дыма, гари и копоти. На каждую новую фразу Салмана я отвечала вопросом: «Неужели это правда?» Я не могла поверить в то, что он говорил. Но он продолжал: «Мать и Марьям не в Абадане. Они уехали в Махшахр и останутся там до тех пор, пока бомбежки не поутихнут. Дома сейчас никого нет. Только отец время от времени заглядывает домой. Но я, Мохаммад, Рахман, Ахмад, Али и Хамид здесь. Сообщай нам обо всех своих передвижениях, куда бы ты ни шла, всегда информируй нас!»

Салман рассказал мне новости с фронта Хор-рамшахра, о деятельности в тылу, о народных штабах и о моих друзьях. Однако о детях из приюта у него сведений не было. Я спросила: «Что говорили эти пленные? Какие планы у них насчет Абадана и Хоррамшахра? Как ты думаешь, как долго еще продлится это положение?» Салман ответил: «Их целью были не только Абадан и Хоррамшахр. Они хотели захватить Тегеран, причем в течение трех дней».

«Да, планы у них большие, судя по всему. И подготовлены они хорошо, раз сумели за эти несколько дней перепахать весь город!» – сказала я. Салман продолжил: «Они пришли подготовленные и оснащенные, но они кое-что не учли. Они не подумали о том, что столкнутся с народным сопротивлением и обороной. Вооруженная до зубов армия баасовцев вторглась к нам и напоролась на самодельные бомбы. Возможно, война продлится всего лишь месяц, и эта ситуация продержится до конца месяца мехр. У баасовцев нет ни смелости, ни доблести – они рассчитывают лишь на свою технику. Мы стали объектом агрессии свирепого и бессовестного соседа. Как только он подглядел, что в доме небольшой разлад, он взобрался на забор и стал кидаться камнями. Помнишь, когда мы были маленькими, время от времени из Ирака на границу Шаламче отправляли некоторое количество босых и голодных людей и говорили: “Их предки – иранцы”? А мы называли тех людей иракскими изгнанниками».

Мы приближались к Абадану – городу, на теле которого не оставалось живого места от непрерывных бомбежек, но который все еще дышал и хотел жить. Иракские военные раз в несколько минут пробивали звуковой барьер. Радиоканал «Нефть» непрерывно передавал голос Голам-Резы Рахбара и Мохаммада Садра, которые своими пламенными речами поднимали дух народа, старались его успокоить и вселить в него надежду. Иногда Абуль-Фатх Азар-Пейкан декламировал эпические стихи, в которых восхвалял героическое сопротивление народа.

Мы не могли привыкнуть к войне. Война была незваным гостем. Никто не знал, как реагировать на происходящее. Все ждали окончания войны. Каждый день мы думали, что война закончится завтра.

Чем ближе мы подъезжали к городу, тем больший шок овладевал мной. Я постоянно спрашивала Салмана, правильной ли дорогой он едет.

Факел на вершине нефтеперерабатывающего завода, который с 20-километрового расстояния всегда приветливо возвещал всем въезжающим в город о его процветании, погас. Едкий черный дым клоками висел в голубом небе. В городе было полно людей с покалеченными и окровавленными телами. Я не могла поверить своим глазам. Город, который еще вчера сверкал, подобно драгоценному камню в перстне, сегодня превратился в опустевшее и заброшенное место, тлеющее под натиском непрерывных бомбежек и артобстрелов. Меня душили слезы при виде этой картины. Жители города защищали свою родную обитель, как могли, но при этом Абадан, при всей его красе и радушии, горел и тлел, испуская густой черный дым, который большими клубами поднимался вверх.

– Откуда идет этот дым? Что они бомбили?

– Ты лучше спроси, что они не бомбили! – сердито ответил Салман.

Абадан стал похож на склад дымного пороха. Люди в других городах строят дома и живут вокруг полных зелени и цветов площадей. Мы же живем вокруг Танкфарма. Но даже по соседству с этим пороховым складом в мирное время люди жили в веселье и радости, потому что были вместе. Теперь же эти двести сорок больших и малых цистерн с нефтью в центре осажденного города взрываются и начинают полыхать неукротимым пламенем.

Иракские истребители наперегонки бросали бомбы на головы беззащитных и безоружных жителей и тут же растворялись в клубах дыма и копоти.

Город стал похож на бурлящее море, объятое штормом. Пушки, «катюши» и артиллерийские орудия обрушили свои снаряды на мирных жителей. Мир и покой стали сладкими воспоминаниями из прошлого. Со всех сторон слышались крики ужаса и боли. Ошеломленные люди с тоской и страхом взирали на происходящее – от прежней красоты города не осталось и следа.

Салман остановил машину и, повернувшись к пленным, закричал в ярости: «Вы называетесь мужчинами?! Вы называетесь солдатами?! Вы называетесь людьми?! Где ваше достоинство?! Война начинается с границ, солдаты воюют друг с другом, убивают и умирают, и в конце концов война заканчивается у тех же самых границ. А вы?! В первый же день войны – в первый день учебного года вы забросали своими бомбами малолетних школьников и учителей!»

Я не знала, что хотел Салман от этих пленников и куда их планировал сдать. Я спросила его об этом и поняла, что пунктом их назначения является Корпус (КСИР). Я тоже хотела обратиться в Корпус, чтобы меня взяли для какой-либо работы, при этом каждый раз, когда раздавался взрыв, я начинала умолять Салмана словами: «Останови прямо здесь! Я хочу помочь людям».

Вот и сейчас Салман не позволял мне выйти из машины. Слезы навернулись на глаза нам обоим. Он пытался успокоить меня и говорил: «Масуме, я сперва должен сдать этих пленных». Наконец мы приехали в резиденцию Корпуса. Салман завел пленных внутрь и передал их соответствующим лицам. От стражей Корпуса он узнал, что Мечеть имени Обетованного Махди стала штабом поддержки фронта, и все сестры в составе резервных сил Корпуса находятся в этой мечети. Он велел мне тоже пойти туда.

Салман сказал мне: «Там ты сможешь оказывать более эффективную помощь. Если где-то требуются силы, они берут их в мечети».

Затем он посмотрел на меня и сказал: «С какой совестью я должен передать тебя отцу? Он обязательно спросит, почему я не оставил тебя в Тегеране и для чего привел сюда. Останься в мечети несколько дней и не ходи домой. Я поеду на фронт. Пока не закончится война, я не должен показываться здесь. А ты должна пообещать мне, что хотя бы иногда будешь писать нам письма о себе».

– Что? – возразила я. – Какие письма? В этой суете и беспорядках как я могу обещать тебе, что буду писать? Нет, не могу обещать. И вообще, откуда мне брать бумагу и ручку?

– Слезами и просьбами ты заставила Карима привезти тебя из Тегерана в Ахваз, своим упрямством ты заставила Рахима привезти тебя в Абадан, а теперь ты даже не соглашаешься пообещать писать хотя бы пару строк, чтобы мы меньше переживали? – сердито спросил Салман.

– Неужели посреди всей этой суматохи, огня и крови я должна буду вести поиски бумаги и ручки? И вообще, что я должна буду писать? – спросила я.

– Что за торг ты устроила из-за написания двух строчек?! Я же не прошу тебя написать «Шахнаме», напиши только «Я жива».

Я не знала, почему я должна была писать «я жива», но невольно в своем воображении я написала пальцем на своей ноге: «Я жива».

Поистине, смерть стала такой дешевой!

Мечеть находилась напротив нашего дома. Зайдя внутрь, я увидела, что сестры заняты приготовлением пищи и последующей упаковкой ее. Сестра Дашти, увидев меня, сказала: «Госпожа, ну и куда же ты пропала? Ты стала, как звезда Сохейля – совсем тебя не видно. Даже беременные женщины и кормящие матери стоят за этими кастрюлями и сковородками». Я ответила: «Сестра, я уехала в Тегеран к своей сестре, чтобы помочь ей после рождения ребенка, меня не было в Абадане, простите меня ради Всевышнего! А с третьего дня войны я находилась в Штабе поддержки фронта и войны в Ахвазе».

Чтобы восполнить свое отсутствие в первые дни войны и устранить обиду в душе сестры Дашти, я добровольно бралась за самую тяжелую работу. Она дала мне огромный пестик размером с меня саму и сказала: «Это – наказание за твое отсутствие, ты до утра должна молоть пшеницу. Завтра утром мы собираемся накормить солдат халимом».

Затем сестра Дашти снова обратилась ко мне: «Провиант на исходе. Поскольку ты общаешься с людьми из губернаторства, пойди туда вместе с сестрой Маниже Рахмани и принесите немного продуктов».

Мы с Маниже пришли в губернаторский штаб, но нам сказали, что надо подождать два-три дня, пока не будет получено разрешение на разгрузку продовольственных складов Нефтяной компании. Я подумала про себя, что через пару-тройку дней война закончится. Однако сестра Дашти сказала: «Тогда идите и попросите у соседей их продуктовые запасы. Соседи ради фронта и борцов пожертвуют даже собственной кровью». Эти слова означали, что нам надо очнуться от сна и понять, что это – только начало войны.

Она была права. В городе витал высокий дух достоинства и благородства. Таких понятий, как «мое» и «твое», больше не существовало. Поскольку мечеть находилась в том же районе, где мы жили, я вспомнила об обещании, которое Салман взял с меня. Я нашла клочок бумаги и написала на ней: «Я жива. Мечеть Обетованного Махди».

На улице не было ни души. Не было и намека на присутствие детей, их ссоры и игры. Сильный запах пороха перебивал любые другие запахи. Дверь нашего дома, как и двери других домов, была открыта. Я зашла внутрь. Я знала, что в это время отца не будет дома. Дом был пустым и тихим. Велосипед Али, который пользовался большим спросом и за который дрались все соседские мальчишки, бесхозно валялся во дворе. Я приклеила свое послание на треснутую стену комнаты. От сильных взрывов стекла дома тоже были в сплошных трещинах. Молчание терзало мне душу. Казалось, что в этом доме уже много лет никто не живет. Неужели всего несколько дней назад я вместе со своими братьями и сестрой смеялась в этом доме? Отсутствие матери, чья фотография, подобно изображению прекрасного цветка, висела на стене столовой, которую мне никогда не приходилось видеть без нее, было невыносимо. Вместо запаха еды в столовой пахло гарью. Гостиная покрылась пылью, и только фотография отца с его величественным образом по-прежнему висела на стене. С какой бы стороны я ни смотрела на фотографию, глаза отца оставались неизменно благородными, следящими за мной и не спускавшими с меня взгляда. Я так соскучилась по отцу! До каких пор мне надо было ждать, чтобы Салман придумал какую-нибудь историю, подтверждавшую неизбежность моего возвращения из Тегерана домой, в Абадан?

Я пошла в кладовую и собрала последние припасы: рис, сахар, растительное масло, муку, горох, фасоль, чечевицу и т. д. Вместо того, чтобы вернуться в мечеть и перебрать там чечевицу, я уселась напротив фотографии отца и начала перебирать ее прямо тут.

Время прихода отца еще не настало, но вдруг я увидела, что он стоит рядом со мной! Несколько секунд мы оба были в оцепенении, поскольку никак не ожидали увидеть друг друга. Я была безмерно рада видеть его, а он, казалось, был огорчен этой встречей. Отец удивленно спросил меня: «Ты что здесь делаешь? Для чего ты здесь? Как Карим мог оставить тебя? Как Рахим мог оставить тебя? С кем ты приехала? Сколько дней ты уже в Абадане? Где ты бываешь?»

Отец устроил мне такой допрос, что я не успевала отвечать ему. Я смотрела на него смущенными глазами. Когда я рассказала ему, чем занималась последние дни в мечети и какую работу проделала, он обрадовался. Он планировал построить на улице баррикады из мешков с гравием. Отец потребовал, чтобы я каждый вечер, без исключений и при любых обстоятельствах, приходила домой.

Поэтому я пообещала ему, что ночью буду приходить домой для ночевки и отдыха. Получалось, что я дала два разных обещания: одно – Салману, второе – отцу. Продукты питания, собранные у соседей, я положила в несколько пакетов и переправила их в мечеть.

На следующую ночь, согласно обещанию, данному мной отцу, я пришла домой. Я увидела, что отец построил небольшую и компактную траншею-землянку на улице, неподалеку от нашего дома. При виде этого сооружения, призванного служить укрытием во время уличных боев, я вспомнила могилы, в которые мы добровольно укладывались с целью преодоления страха смерти. Отец положил внутри землянки одеяло и маленькую подушку. Потолком служила сетка, которая должна была предотвратить проникновение внутрь землянки всяких насекомых, ящериц и прочих вредителей. При виде этой землянки, сделанной руками моего отца, на моем лице расплылась улыбка умиления, и я сказала: «Отец, это вовсе не землянка, это – королевские покои!» Он обнял меня, поцеловал в лоб и сказал: «Разве ты – не королева? Ты королева твоего отца!»

Я никогда не забуду ласковое и доброе лицо отца, его большие, покрытые мозолями от постоянной и тяжелой работы руки, которыми он гладил в тот вечер мою голову. И я с искренней любовью в сердце поцеловала эти ласковые и заботливые руки.

Я вспомнила о том, что мне надо было оставить для Салмана послание, согласно нашему уговору.

Я снова написала на клочке бумаги «Я жива» и приклеила его к треснувшей стене гостиной. Звуки разрывавшихся снарядов ни на секунду не смолкали. Языки пламени, беспощадно сжигавшие город и поднимавшиеся вверх, заставили отступить темноту ночи и залили недобрым светом все вокруг. Город изнемог от пронзительного свиста неприятельских мин и снарядов.

Желая хоть как-то отвлечь меня от этой наводящей ужас атмосферы, взрывов и огня, отец стал рассказывать мне о других войнах, об истории, поэзии и литературе. Как всегда с приходом осени, отец распускал шерстяные жакеты, связанные им в прошлые годы, и заново вязал из собранной пряжи жакеты и прочие вещи новых фасонов. Он связал для меня жакет персикового цвета и, не взглянув даже на итог своей работы, сказал: «Все люди видят в своей жизни одну войну. Я же видел две – я видел и войну 1941 года и вижу войну с Ираком».

По соседству с нами еще несколько человек построили в своих дворах землянки. Они каждый день собирались вокруг отца и, поскольку он обладал приятным голосом с минорным тембром, в один из вечеров его попросили: «Машди, так тоскливо на душе! Почитай нам файез, пусть хоть немного станет легче!» Отец ответил: «Сейчас не время для файеза. И потом, звуки взрывов этих снарядов сами по себе являются файезом. У меня нет настроения ничего читать». Однако настоятельные просьбы соседских мужчин все же возымели результат, и в конце концов он согласился. «Я буду читать эти стихи для моей дочери, чтобы она уснула, а вы тоже слушайте», – сказал отец. Сквозь свист и взрывы падавших снарядов начал звучать его красивый меланхоличный голос…

На двенадцатый день после начала войны я вновь отправилась в мечеть имени Обетованного Махди в надежде на то, что война сегодня закончится. Господин Мохаммад Бахши, представитель губернатора, обратился в мечеть с просьбой выделить оттуда семь человек из резервного штаба для оказания помощи в хозяйстве «Дейри фарм», но не сказал, для каких именно работ требуются люди. Я знала, что «Дейри фарм» было большим агропромышленным комплексом по разведению крупного рогатого скота; хозяйство располагало обширными территориями, из которых несколько десятков гектаров занимала люцерна. «Дейри фарм» снабжала необходимыми кормами для скота все остальные скотоводческие фермы. Внутри комплекса имелся также развлекательный центр. Я никогда не видела «Дейри фарм» вблизи. Это было полностью механизированное фермерское хозяйство, обеспечивавшее пастеризированным молоком всех сотрудников Нефтяной компании в Абадане, Ахвазе, Харке и Гачсаране. В те дни любая работа для нас означала служение Всевышнему. Нам приходилось работать в разных местах. Но опыта работы на скотоводческой ферме у нас еще не было.

Мы сели в пикап, в котором сидели еще несколько арабоязычных крестьянок, и двинулись в путь. По дороге Марьям Фарханиан сказала: «Всех отправляют на фронт, а нас – в коровник!»

Марьям, которая сама по национальности была арабкой, спросила женщин-арабок: «Для чего нас везут в коровник?». Я возразила ей: «Марьям, ты не опускай так низко уровень “Дейри Фарм”, к твоему сведению, это – крупный промышленный и животноводческий комплекс». «“Дейри Фарм” – иностранное его название, – с отвращением произнесла Марьям, – а по-нашему – коровник».

Наконец мы доехали до места назначения и, влекомые любопытством, вошли внутрь. Как выяснилось, руководители этого животноводческого комплекса сразу же после начала войны бросили на произвол судьбы хозяйство, в котором содержалось около пятисот голов племенных коров голландской и немецкой пород, каждая из которых весила тонну. Этот комплекс принадлежал Нефтеперерабатывающему заводу Абадана. «Дейри фарм» считался ценным национальным достоянием и теперь находился в зоне абсолютной досягаемости для иракской армии. Некоторые из рогатых питомцев этого хозяйства были убиты попаданием в них шранпельных снарядов, другие подлежали закланию после получения необходимых разрешений и согласно требованиям шариата. Некоторые животные проявляли такую степень агрессии и страха, что к ним невозможно было приблизиться. По правде говоря, в самом начале, когда я смотрела в глаза этим коровам, я тоже боялась, пока постепенно не привыкла к ним, следуя советам женщин-арабок, и только тогда смогла подойти к животным. Одна из арабок объяснила нам, что раньше этих коров доили при помощи современных модернизированных аппаратов, теперь же электричество отсутствует, возможности использовать доильные аппараты нет, поэтому их необходимо доить вручную. Каждая из коров ежедневно давала от пятидесяти до восьмидесяти литров молока.

Крупные племенные коровы смиренно стояли и ждали, когда мы их подоим. И мы, следуя указаниям арабских крестьянок, которые занимались традиционным скотоводством, до заката смогли вернуться в мечеть с десятью бочками молока, а утром приготовили на завтрак солдатам вкуснейшую рисовую кашу. Молоко было таким жирным, что мы в течение нескольких дней снимали с него сливки.

Некоторые из коров были беременны и скоро должны были дать потомство. Брат Джафар Мадани Задеган вывел их из загона и перегнал в какой-то гараж поблизости от остановки номер двенадцать. Доильный аппарат починили и подключили к электрогенератору. Было занятно, что коровы, которые пугались и сторонились нас, когда мы хотели их подоить вручную, при звуках доильного аппарата сами выстраивались в ряд. После того, как остановка номер двенадцать подверглась нападению иракских баасовцев, коров перевели на поле городского стадиона.

Прошел еще один день. С каждым днем состояние Абадана становилось все более плачевным. Город тонул в гигантских облаках густого дыма, образовавшегося в результате горения огромных нефтяных цистерн – национального капитала. У каждого, кто работал в мечети, родственники находились на фронте, и от них не было никаких вестей. Казалось, что сигнал воздушной тревоги, ставший неизменным атрибутом нашей жизни, с каждым днем становился все более зловещим, а его монотонность и долгота – все более невыносимыми. Тревога и беспокойство не оставляли нас ни на минуту.

Замужние женщины при виде братьев, приезжавших с фронта за едой, с нетерпением и надеждой спрашивали о своих спутниках жизни. Регулярно кому-то из сестер вместо весточки о здоровье супруга сообщали о его мученической гибели. Всё вокруг имело печальный и удручающий вид, однако терпение и стойкость сестер перед происходившими на фронте событиями и новостями, приходящими оттуда, были достойны восхваления.

Я удивлялась, как можно обладать такой выдержкой, чтобы, услышав весть о смерти самого близкого человека на свете, не забиться в рыданиях. Война поистине была горькой и изнуряющей.

Как-то в мечети я беседовала с сестрой Дашти. Я сказала ей: «С тех пор, как я поехала в Тегеран в лагерь Манзария, я очень похудела. Думаю, я вешу сейчас меньше сорока килограммов. Вся одежда стала велика мне, а брюки просто спадают. Хорошо бы найти булавку, чтобы их закрепить».

У нас не было никакой личной жизни. Всё вышло из устоявшихся, естественных и привычных рамок. Родной дом находился совсем близко, но в те дни был как никогда далеко. Я уже давно искала возможность заглянуть домой, чтобы узнать, как отец и мои братья, заодно прихватить булавку и, конечно, выполнить в очередной раз обещание, данное Салману. Я написала на клочке бумаги «я жива» и отправилась домой.

Отец время от времени заглядывал домой. Мы держали несколько кур, которые несли яйца с двумя желтками. Отец регулярно собирал яйца, относил их в клинику O.P.D, где он работал, и раздавал эти яйца и молоко раненым, чтобы они окрепли и быстрее поправились.

Я была в дороге, как вдруг по карманному радио, которое я постоянно прикрепляла к уху, раздался сигнал тревоги, вслед за которым последовал еще более устрашающий и нестерпимый звук. Я упала на землю, закрыв руками уши и прижав голову к груди. После прекращения сигнала воздушной атаки и пролета «МиГов» в воздухе по направлению к нашей улице остался шлейф белого дыма. Я быстро поднялась и побежала к дому. Но чем быстрее я бежала, тем дальше, казалось, становился дом. Я двигалась, не чуя под собой ног, напрягала глаза, чтобы быстрее увидеть наш дом, но… его уже не было! Не было ни двери, ни стен. Двор превратился в большую яму. Вокруг пахло смертью. Я ощущала во рту терпкость и вяжущую кислоту и с трудом глотала слюну. Дом, где жила Зари, тоже был полностью разрушен.

Из состояния оцепенения меня вывел голос отца, который послышался из того места, где раньше была наша столовая. Я не верила своим глазам. Я обняла отца и спросила: «Ты в порядке? Ты не ранен?!» Он и сам не верил, что невредим; он думал, что наверняка ранен, но в состоянии стресса не чувствует этого. То, что осталось от стен дома, какая-то мебель – всё было изрешечено осколками снарядов. Я провела по голове отца рукой – она стала мокрой. В тревоге я медленно посмотрела на свою руку и с облегчением убедилась, что это – не кровь, а мыльная пена. Я стала целовать его голову и лицо, которые были покрыты пылью, сажей и мыльной пеной, и благодарила Всевышнего. Отец сердито произнес: «Всевышний миловал! Самолеты без конца прилетают, бомбят и улетают обратно! Я был в ванной. Только намылил голову и открыл душ, как увидел, что вода в резервуаре закончилась. Я оделся, взял кастрюлю, чтобы принести воды из сада и помыть голову, как вдруг услышал звуки приближающихся истребителей. Я прикрыл голову кастрюлей и укрылся в углу столовой».

На кастрюле, спасшей отцу жизнь, виднелись два следа от попавших в нее осколков снарядов. Один осколок вошел в кастрюлю с одной стороны и вышел с другой. Сила удара была такова, что кастрюлю отбросило в сторону на несколько метров. Отец поднял кастрюлю, огляделся по сторонам и сказал: «Правду говорят, что жизнь человека – в руках Всевышнего. Посмотри сюда!»

Ванная была полностью разрушена. Сад, особенно место у фонтана, явившийся эпицентром бомбежки, тоже был развален. Отец взял меня за руку и сказал: «Мы должны немедленно покинуть это место. Иракцы, зная, что люди собираются здесь, обязательно вернутся сюда снова».

Иракские «МиГи» продолжали полосовать небо над городом, подвергая единовременным массированным бомбардировкам промышленные и военные объекты, а также нефтяные хранилища. Под бомбами баасовцев гибли беззащитные мирные жители. Отец взял мою руку, и мы побежали с ним по одной, затем по второй улице, но не знали, где найти укрытие. «Королевская» землянка отца не была больше безопасным местом.

Мы бежали. Одна моя рука была в руке отца, а другой я придерживала брюки, чтобы они не упали. Я вспомнила, что вообще-то приходила домой, чтобы взять булавку. Я хотела вернуться за булавкой, но отец не разрешал мне это, несмотря на все мои просьбы и заверения о том, что у меня в доме важное дело. Он то и дело повторял: «Беги, пока хватит дыхания».

– Отец, у меня очень важное дело! – снова сказала я.

– Сейчас важнее осторожность, – возразил он – Наш дом и вся округа находятся сейчас под огнем иракцев.

Не отпуская рук, мы присели на корточки и стали озираться по сторонам. Отец с комом в горле сказал:

– Вчера я смог поспать не более часа. За это время мне приснилось, будто бы я потерял камень от моего кольца «Шараф-аш-Шамс». Я очень долго искал, но не мог найти его. Я подумал, разве может человек не найти что-то, что потерял в своем же доме? Девочка моя, я прошу тебя, если дело, которое у тебя в доме, не очень важное, давай не пойдем, – подождем пару часов, пока наша округа не станет безопасной.

– Отец, но мое дело действительно очень важное! – ответила я.

В конце концов отец уступил моим просьбам, и мы направились в сторону дома, не отпуская рук. Я вспомнила о навевающей грусть манере, с которой отец читал минорный стих «Не уходи без меня».

Было ощущение, будто отец привязал мою руку к своей цепями. Мы крадучись пробирались мимо разрушенных стен разных домов к остаткам нашего жилища. Когда мы пришли туда, я сразу попыталась понять, где можно найти булавку в этом полуразрушенном доме, лишившемся стен и дверей. Я вспомнила, что в гостиной мать всегда держала наготове одеяла для гостей. Она обертывала эти одеяла простынями и закрепляла большими английскими булавками. Одеяла были в пыли и в дырках от попавших в них осколков снарядов. Но булавки оставались на месте, и я незамедлительно сняла с одного одеяла нужную мне вещь. Увидев это, отец сердито спросил: «Это и было твоим “важным делом”?! По-твоему, твоя жизнь не стоит того, чтобы беречь ее? Стоило из-за такой ерунды возвращаться и подвергать себя опасности?»

Я разглядывала наш полуразрушенный дом. Он на мгновение показался мне совершенно чужим, не тем, который был для меня убежищем, с которым меня связывало столько детских воспоминаний. В моей душе возникло удивительное щемящее чувство ностальгии. Мне хотелось остаться дома, но крик отца вернул меня к действительности: «Крепче держи свою булавку! Смотри, не потеряй ее! Неужели эта штука важнее и ценнее твоей собственной жизни?!»

На полпути я вспомнила об обещании, данном Салману. Третье мое письмо все еще лежало у меня в кармане, но, к сожалению, в доме больше не было окон, к стеклу которых я могла бы приклеить свое послание.

– Отец, разве только что ты не испытал на себе, как Всевышний вывел тебя из ванной, надел тебе на голову железную шапку и оставил тебя в живых посреди всех этих крушений и бедствий? – сказала я.

– Но не всегда бывает так, поверь мне! Иногда Всевышний отводит тебя из кухни в ванную, и ты там умираешь! – возразил он.

– Значит, мы должны покориться воле Бога. У каждого человека своя судьба. Посмотрим, что ожидает нас, – сказала я.

Отец, до этого крепко сжимавший мою руку в своей, похоже, внезапно поверил в судьбу и медленно разжал свою ладонь. Он хотел взять меня с собой в больницу, где постоянно работал. Он говорил, что только на крыше клиники O.P.D имеется знак Красного Креста, который служит опознавательным знаком. Благодаря этому знаку баасовские истребители Ирака знают, что там – больница и ее, по закону, бомбить нельзя. Отец настаивал на том, что больница является безопасным местом, а поскольку начальник больницы и многие из медперсонала бежали, она нуждается в помощи добровольцев, и я как раз и смогу помогать раненым.

Но я попросила его вместе со мной пойти в мечеть имени Обетованного Махди, и он согласился. Еще в самом начале войны Салман принес для отца форму ополченца-басиджа. Отец ее носил, стирал и снова надевал. Он ходил в этой одежде даже на работу в больницу. Отцу очень шло это обмундирование – оно придавало ему при его высоком росте и густой каштановой шевелюре еще большую мужественность, так что все его боялись и подчинялись ему. Когда он говорил людям, что работает в клинике O.P.D, все думали, что он либо начальник, либо врач высшей категории. Никто не знал, что все красовавшиеся на газонах во дворе клиники цветы и деревья – дело рук этого мужественного и с виду сурового человека.

Наконец мы достигли мечети. Все работавшие в мечети имени Обетованного Махди, знали отца. Они поздоровались с ним, после чего отец прошел в мужскую часть, а я осталась в отделе сестер. Сразу же перед нами поставили несколько мешков фасоли для того, чтобы мы ее перебрали. Мы занялись чисткой фасоли, но, как ни старались, работа никак не заканчивалась. Через несколько часов приехал Сейед и сказал, что из аптек города привезли большое количество медикаментов и приборов, для разбора которых два человека должны прийти в Центр помощи фронту. Этот Центр размещался в школе для детей с ограниченными возможностями, которая находилась на расстоянии одной остановки от нашего дома. На той же машине, которая привезла Сейеда, мы поехали туда вместе с Парваной. Все лекарства были вперемешку раскиданы по мешкам. Я и Парвана, знавшие из лекарств только аспирин и таблетки от простуды, растерянно смотрели на груды незнакомых нам препаратов. Госпожа Аббаси, работавшая там фармацевтом, объяснила нам названия и свойства всех лежавших перед нами лекарств. Мы принялись раскладывать по отдельности препараты первой необходимости для фронта, антибиотики, шприцы и бинты.

В течение двух дней мы основательно изучили и запомнили названия препаратов и их назначение. Мы договорились передать некоторые медикаменты в больницу Красного Полумесяца «Лев и солнце», которая впоследствии была переименована в «Больницу Спасателей».

Приехав в больницу с этим грузом, я стала объяснять госпоже Мукаддам, заведующей одного из отделений, названия и свойства некоторых препаратов. Она окинула меня высокомерным взглядом.

– Ты не похожа на медсестру, – сказала она.

– Почему? Только потому, что на мне нет шляпы и юбки, как на вас? – ответила я.

– Откуда ты знаешь названия препаратов? – спросила она.

– У вас научилась, – скромно ответила я.

Я слышала, что в этой больнице на представителей губернатора смотрят как на шпионов или членов групп зачистки. Поэтому, желая попасть на работу в больницу, решила вести себя учтиво. А говорить красиво и убедительно я умела. И вскоре госпожа Мукаддам раскрыла мне свои объятия. Я поцеловала ее и стала упрашивать разрешить мне работать в отделении. «Я буду делать все, что вы мне скажете, только позвольте мне остаться рядом с вами. Если хотите, я буду даже подметать палаты. Я не буду обращать внимания на вашу шляпу и юбку, а вы не обращайте внимания на мое макнаэ и плащ», – сказала я.

Госпожа Мукаддам никого не пускала в отделение. Девушкам в хиджабе она говорила: «Отделение должно оставаться стерильным. Вы можете занести инфекцию на своих макнаэ, плащах и брюках». Но, несмотря на это, она согласилась оставить меня в отделении, чтобы я помогала принимать раненых. Я была очень рада, что устроилась работать в больницу. Находясь здесь, я была ближе к приюту и могла при подходящем случае навестить приютских детей. Я очень по ним скучала. Дети передавали мне свои послания через Сейеда.

Моя работа в больнице заключалась в том, что я должна была сначала осмотреть раненых, поступавших в приемное отделение, затем – зарегистрировать их данные. Чтобы подготовить раненых к промыванию ран и перевязкам, мне приходилось разрезать их одежду ножницами.

Больница была похожа на что угодно, кроме больницы. Была ужасная суматоха. Люди доставляли сюда раненых на любом транспорте, плакали, причитали, били себя в грудь и по голове, а некоторые, будучи не в силах смотреть на страдания и безнадежное состояние своих близких, падали в обморок. Вид крови, которая в больнице была повсюду, искалеченные тела раненых терзали сердце каждого из нас. Весь больничный персонал, включая руководство, врачей, медсестер и охранников, работал на грани нервного срыва. На пункте сдачи донорской крови при больнице круглые сутки было столпотворение. Звуки сирен машин «скорой помощи» сливались воедино с воем сигнала воздушной тревоги. Во время воздушных атак отключалось электричество, поэтому почти все время работал электрогенератор, предназначенный для экстренных случаев. Количество коек в палатах не соответствовало реальному числу раненых. Людей приходилось размещать в коридорах и постоянно проверять, живы они или уже нет. Мы едва успевали перемещать тела погибших в морг. Городское кладбище не могло вместить столько умерших. В больнице не было специальной машины для перевозки трупов на кладбище, а машины «скорой помощи» предпочитали возить раненых. Город оказался завален трупами. Дети, потерявшие родителей во время бомбежек, с плачем слонялись по городу. Люди не умели воевать.

Я делала все, что могла, чтобы остаться работать в отделении. Я сразу протирала полы там, где проливалась кровь. Каждому, кто был близок к тому, чтобы потерять сознание, я давала воды. Я плакала и в то же время утешала других. Мне приходилось видеть столько людей с оторванными конечностями, что через каждые несколько минут я щупала свои ноги. Я боялась, что война отнимет у меня ноги. В разгар этой суматохи в приемное отделение вошел солидный мужчина в белом халате, который, вынужденно используя повышенный тон, спешно выгнал абсолютно всех толпившихся здесь людей, кроме раненых. Я испугалась, что меня тоже выгонят как «постороннюю», быстро забежала в комнату медперсонала, схватила висевший там большой белый халат и надела его на себя. Не обратив внимания на нагрудную карточку с именем на халате, я схватила швабру и быстро начала протирать полы в тех местах, где они были запачканы кровью, после чего со шваброй в руках прошла мимо этого грозного врача и скрылась от его глаз в безопасных внутрибольничных коридорах. Обучение, которое я прошла на курсах спасателей, включало только оказание первой медицинской помощи, навыки перевязки и умение делать инъекции. Этого, разумеется, было недостаточно для объемов той трагедии, с которой мы имели дело. Поэтому я, под предлогом необходимости подмести и протереть полы, стояла рядом с медсестрами, которые готовили раненых для отправки в операционные залы и промывали им раны, и умоляла их допустить меня к этим процедурам со словами: «Клянусь, я могу это делать, у вас ведь имеются более важные дела». В то же время я не хотела выпускать из рук свой веник, потому что он был моим разрешением на то, чтобы остаться в больнице. С веником в руке я зашла в операционную вместе с одним раненым. Увидев эту картину, медсестра, находящаяся в операционной, закричала: «Зачем ты принесла сюда этот грязный веник? Выйди отсюда! И почему на тебе халат доктора?!» И тут только я поняла, что я наделала: я помыла полы во всем отделении, будучи одетой в халат врача.

До двадцать первого числа я не имела возможности повидаться с детьми из приюта. Я боялась, что если я не буду постоянно находиться на глазах у медсестер, они забудут мое лицо, и я не смогу больше вернуться в отделение.

Война поставила сотрудников больницы перед выбором: они могли закрыть глаза на всё происходящее, чтобы не видеть ужаса трагедии, заткнуть уши, чтобы не слышать криков и стонов, и предпочесть бегство от трудностей, придумав какое-нибудь оправдание для своей совести. Или же, как сделали многие, подобно ангелам остаться у изголовья раненых и стать для них живительным бальзамом и спасением.

Как-то ко мне пришла Фатима Неджати, постучала в дверь отделения и спросила: «Ты не хочешь увидеть детей? Насиба очень часто спрашивает о тебе».

Я вышла из отделения и побежала к детям, которые играли во дворе приюта. Я заметила, что в этом месте дети чувствовали себя по-особенному и уходили в свой мир. Взрослые при звуках сигнала воздушной тревоги бежали в окопы и бомбоубежища, дети же, наоборот, выбегали во двор и с криками «Ура!» целились во вражеские бомбардировщики из самодельных луков. Жизнь и смерть были для них одного цвета. У некоторых из детей, однако, был грустный и безучастный вид. Я подумала, что они, вероятно, беспокоятся о своих близких и спросила, почему у них на лицах печаль. Один мальчик ответил: «Не везет нам. В этом году, когда, наконец, нам купили школьную форму, книги и тетради и мы приготовились, подобно детям, у которых есть родители, пойти в школу, надев новые ботинки и новую выглаженную одежду, чтобы утереть нос богатеньким сынкам и покрасоваться перед ними, с неба и земли льются камни и огонь».

Несмотря ни на что, они каждый день надевали свою новую обувь и школьную форму, брали в руки портфели и целыми днями бегали по двору. То, что в этой критической обстановке они находились в городе, не могло не вызывать тревогу и беспокойство за них. Их любимый «дядя Сейед» был единственным, кто остался рядом с ними в Абадане. Я поговорила с Сейедом, чтобы он вывез детей из города. Благодаря Красному Полумесяцу и хлопотам Сейеда этим ребятам доставалась хоть какая-то еда. Чтобы решить вопрос об эвакуации приютских детей в безопасное место, мы с Сейедом отправились к брату Салахшуру в администрацию губернатора. По дороге на каждом шагу мы видели свидетельства внезапного свирепого вторжения войны в людские жизни, признаки того, что эта война застала их врасплох. С каждым днем проблемы горожан становились все более многочисленными: отсутствие электричества, воды, голод, страх, болезни, одиночество и ужас. Владельцы магазинов продавали свои товары по минимальным ценам, а иногда отдавали их даром. Но за хлебом и бензином всегда выстраивались очереди, которые доводили людей до полной потери самообладания.

Когда мы приехали в администрацию губернатора, господин Батманкелич, погруженный в заботы о безопасности города, рассказал нам, что группа бессовестных мародеров по ночам грабит магазины и дома и без того несчастных людей. Губернатор работал круглые сутки, стремясь сохранить жизни горожан и обеспечить целость и сохранность их имущества. Ему казалось, что война вот-вот закончится, и он пытался как можно скорее заменить разбитые окна и отремонтировать треснувшие от бомбежек стены городских домов.

Брат Салахшур, выслушав с тревогой наши доводы касательно эвакуации детей в безопасное место, сказал: «Вы, вероятно, знаете, что начальник Управления образования Абадана господин Салехи и несколько его сотрудников погибли смертью мучеников. Многие из школ разрушены. Даже если война закончится до конца текущего месяца, школы откроются с опозданием. Так что будет лучше, если мы для начала согласуем вопрос о размещении этих детей с каким-нибудь детским домом или организацией, чтобы кто-то принял на себя ответственность за них, и затем мы отправим их туда».

После серии переговоров с различными организациями, наконец, удалось договориться с приютом города Шираз, согласившимся принять детей при условии, что их воспитатели будут постоянно находиться с ними. Поскольку в городе действовало правило подвергать выезжавшие из города машины досмотру, мне, Сейеду и другим нашим спутникам выдали специальные письма в качестве приказов о командировке.

Дети, радостные, одетые в ту самую новую школьную форму, держа в руках свои портфели и выданные им большие пакеты с пижамами и одеждой, сели в автобус. Из сестер в качестве постоянных воспитателей детей в Ширазе с нами поехали Шамси Бахрами, Парвана Ака-Назари, Фатима Неджати, Ашраф Шокухиан, Сейеда Зинат Салехи, а из братьев – Ахмад Рафии и Али Салехпур. Как только дети зашли в автобус, они начали ругаться друг с другом за право сесть у окошка. При посредничестве дяди Сейеда они, наконец, условились, что будут сидеть у окна по очереди: до города Махшахр – одни, а оттуда до Шираза – другие. Некоторые из мальчиков взяли с собой свои луки и грозились сбить стрелами иракские «МиГи». Брат Сейед и Рафии сели рядом с двумя мальчишками, напоминавшими боевых петушков, а мы – рядом с девочками, и все двинулись в путь.

Спустя некоторое время Сейед сказал: «Возможно, дорожная полиция не разрешит нам выехать из города. Нам лучше сначала заехать в администрацию губернатора, взять разрешение на выезд машины в Шираз, а также немного денег и продуктов, чтобы было, чем поужинать».

Буквально за несколько минут до нашего появления на автотрассе иракская артиллерия подвергла ее массированным обстрелам. Мы с трудом пересекли этот развороченный участок дороги.

Побывав в администрации, мы продолжили свой путь с пакетом хлеба и четырьмя кругами сыра на сто двадцать детей, которых мы разместили в четырех автобусах. Дети воспринимали бомбежки города, снаряды, летящие по нему, окопы и баррикады на улицах как захватывающий приключенческий фильм. Они с интересом смотрели сцены, разворачивавшиеся на их глазах. В течение всего пути они просили хлеб, сыр, воду или просились в туалет. Поэтому весь заготовленный на ужин провиант ушел на перекусы в дороге, и мы были вынуждены снова купить на ужин для детей горячий хлеб и несколько кругов сыра. Каждый раз, когда автобус заезжал в ямы и ухабы на трассе, дети, дурачась, начинали беспорядочно трястись и наклоняться из стороны в сторону с большей, чем это мог делать автобус, турбулентностью; они стукались головами и хохотали во все горло. Время от времени то с одной, то с другой стороны автобуса раздавались голоса каких-то животных, имитируемые детьми.

Доехав до города Махшахр, водитель, у которого разболелась голова от шума и криков детей, остановил машину возле заправки и вышел из автобуса, чтобы подышать воздухом. В это время в автобус зашел попрошайка. Он молился за здоровье детей и говорил: «Да станете вы благоденственны! Подайте ради Всевышнего!»

Каждый, к кому подходил нищий с этими словами, говорил: «Иди к другому!». Дети стали подшучивать над ним и громко смеялись. Каждый считал своим долгом что-нибудь сказать этому нищему. Один говорил: «Нищий к нищему, милость – ко Всевышнему». Другой говорил: «Пока не дашь что-нибудь, ничего не получишь».

А когда несчастный попрошайка, наконец, вышел из автобуса, он понял, что кто-то из детей вытащил у него из кармана деньги, и мы целый час разбирались и ругались с нищим. В конце концов мы заставили Сухраба, делом рук которого было это карманное воровство, отставить шутки и вернуть деньги их хозяину. Кроме того, нам пришлось заплатить пострадавшему нищему компенсацию за потерянный из-за нас час его «работы», и после этого мы двинулись дальше в путь. Утром мы приехали в Шираз.

Для детей всё было ново: климат, лица, среда, говор. Приют Шираза с полной готовностью принял наших питомцев, предусмотрев место для их временного проживания. А я каждую минуту настороженно слушала новости о войне, южном и западном фронте. У меня не было намерения оставаться в Ширазе после размещения там приютских детей. Я прощалась с ребятами. В это время ко мне подошел Сейед и, помявшись немного, спросил: «Госпожа Масуме, можно вручить вам одну бумагу?» – «Какую бумагу?» – спросила я. «У меня был к вам разговор, но не было возможности поговорить с вами наедине», – ответил он.

Я взяла письмо и попрощалась с Сейедом. Я в последний раз обняла детей и поцеловала их. Однако это прощание было не навсегда. Я хотела одну ночь провести в мавзолее Шах-Чераг. В момент прощания Насиба спросила меня: «Когда ты вернешься?» – «Не знаю, – ответила я, – знаю только, что иду в Шах-Чераг и, вероятно, пробуду там до утра».

Когда я вошла в мавзолей Шах-Чераг, я увидела там многих из тех жителей Абадана и Хоррамшахра, у которых война отняла всё. Удрученные тяжелыми, сокрушительными мыслями и переживаниями, они сидели или лежали внутри двора в изорванных одеждах, с небольшими котомками с предметами первой необходимости – единственным жалким достоянием всей их жизни. С каждым часом количество этих несчастных, оставшихся без крыши над головой, увеличивалось. Люди, которые еще несколько дней назад имели дом, имущество, деньги, в одночасье лишились всего, и теперь им больше нечего было терять. Мне стало жалко моих земляков, мой город и саму себя. Передо мной были семьи, которые не имели никаких финансовых возможностей или места, где могли бы жить, поэтому от безысходности они нашли убежище в Шах-Чераге. Они сидели, обхватив колени руками, а на их лицах застыло выражение муки, усталости и бессилия.

Среди этих разоренных войной людей была мать Насибы, девочки из приюта. Она узнала меня. После смерти своего первого мужа она отдала девочку в приют и вышла замуж за одного коммерсанта. Во втором браке она родила еще троих детей. Иногда она навещала Насибу. Увидев меня, она сразу спросила меня о ней. Я сказала, что детей перевезли в Шираз, что с Насибой все в порядке, и дала ей адрес ширазского детского приюта. Она что-то говорила, и слезы текли по ее бледному лицу и пересохшим губам; она взяла мою руку, поднесла ее к своим губам, поцеловала и, плача, стала говорить такие слова: «Во имя святости и благословенности этого мавзолея да воздастся тебе Всевышним! Пусть Он дарует тебе столько же благ, сколько имеется волос на голове у этих детей-сирот! Пусть тебе сопутствует добро! Пусть станешь ты счастливой матерью за то, что ты спасла детей от огня и гибели!». У меня к горлу подступил ком. Я не знала, что отвечать ей, я даже не могла обнадежить ее ничем. Слова не могли выразить моих чувств и эмоций. Ситуация была безнадежной, и я ничем не могла помочь.

Я смотрела на младенцев, пытавшихся высосать молоко из опустевшей груди своих матерей; я смотрела на стариков, которые ценой неимоверных усилий добрались до этого места, спасаясь от ужасов войны; я смотрела на малолетних школьников, которые, оказавшись оторванными от уроков, школы и книг, недоуменно и растерянно озирались по сторонам.

Я подошла к алтарю Шах-Чераг и дала волю своим эмоциям. Неподалеку от меня, рядом с алтарем, отрешившись от войны и внешней суматохи, сидели, прижавшись друг к другу, видимо, только что поженившиеся молодые супруги. Они будто забыли, что в этом храме, в этом городе и вообще в этом мире существуют и другие люди, кроме них. Наблюдая за этими молодоженами, я вспомнила о письме Сейеда. Я вынула письмо из кармана, развернула его и прочла следующие строки:

«Во имя Всевышнего, вдохнувшего в нас от Духа Своего, чтобы мы были подобны Ему. Во имя Его цвета, Его благоприятеля и союзника Его посланнической миссии, знаю, что во дни крови, огня и войны говорить о мире, жизни и любви – бессмысленно, по мнению многих. Я же считаю, что говорить об этих вещах надо именно сегодня. Сегодня, когда жизнь и смерть стали одинаково дешевыми; сегодня, когда война испытывает нас и влечет за собой фатальные бедствия. Если женитьба и замужество призваны совершенствовать человека, мне для прохождения этого пути нужен человек, который будет для меня крыльями, чтобы летать, ногами, чтобы ходить, и глазами, чтобы видеть.

В мечтах и наяву я искал человека, во взгляде, в поведении и в голосе которого я видел бы Бога. Всё, в поисках чего я был, я нашел в Вас. Не знаю, с чего мне надо начать и что писать. Я даже не знаю толком, как правильно посвататься. Это – первый и, несомненно, последний раз, когда я прошу руки девушки. Я написал эти несколько незавершенных строк, чтобы поведать о своем расположении и любви к Вам. Знайте, что мое бессмертие – в любви к Вам…»

Мне показалось странным, что в условиях, когда жизнь утратила свое значение, кто-то может думать о создании семьи и выборе для себя спутника жизни. Я бросила письмо Сейеда внутрь алтаря Шах-Чераг и погрузилась в молитвы и намаз. В это время снаружи послышались крики и шум, которые привлекли к себе всеобщее внимание. Я вышла во двор мавзолея и увидела, что пострадавшие от войны беженцы сцепились и ругаются с ширазцами. Те кричали в адрес переселенцев: «Вы испугались, не остались воевать и бежали. Вы хотите, чтобы пришли люди из других мест и воевали вместо вас!» Они хотели выдворить беженцев из мавзолея. Атмосфера была накалена до предела. Беженцы говорили: «Всю свою жизнь мы принимали у себя дома гостей. Мы были не просто гостеприимными, мы обожали гостей! А теперь, по воле злого рока, мы вынуждены кормиться остатками с ваших столов. Если бы у вас под самым ухом тоже пару раз выстрелили, вы бы поняли, что значит война!».

Всю свою боль, тяготы перенесенного пути, измучившего их голода и жажды беженцы обрушили в этом споре на ширазцев. Каждый что-то говорил по поводу сложившейся ситуации:

– Красота и обаяние города – в его жителях, а не в кирпичах и многоэтажных зданиях!

– Каждый человек – король только в своем городе.

– До тех пор, пока человек не увидит войну собственными глазами, он не поймет ее значения.

Некоторые из ширазцев приняли доводы беженцев, однако те были так обижены опрометчивыми словами нескольких молодых ширазцев в свой адрес, что, несмотря на усталость, изнуренность и слабость, которую они чувствовали, никак не могли успокоиться и продолжали ругаться.

Еще двое схлестнулись в другом конце двора мавзолея. Один говорил другому: «Еще одно слово, и я ударю тебя так, что ты останешься приклеенным к стене, как фотография!» «Если бы у вас была честь и достоинство, вы бы не превратили однодневную войну в двадцатидневную и не стали бы спасаться бегством, укрывшись в мавзолее!» – ответил другой.

Я подумала: разве Имам не сказал, что люди должны оказывать сопротивление и держать оборону? Одним словом, ситуация была близка к экстремальной, дело почти дошло до уличной драки. И тут я обратилась к сестре Бахрами, которая тоже пришла в Шах-Чераг для паломничества: «Я иду в Красный Полумесяц, оттуда возвращаюсь в Абадан. Ширазцы правы – мы должны обороняться. Кто-то должен стоять на пути иракцев и давать им отпор. Они только того и хотят, что отобрать у нас весь Хузестан. Для чего мы здесь? Мы хотели передать детей в приют Шираза, и мы это сделали».

Я подумала, что война – это не математическая задача, над которой надо подумать, чтобы решить; война вообще не поддается никакой логике, поэтому нельзя найти к ней подход с логической точки зрения. Война – не книга, которую можно прочесть. Война – это война. Настоящую войну можно понять, только увидев ее со всей ясностью и прикоснувшись к ней руками.

Скитания, лишения, пребывание на чужбине, тяготы и невзгоды стали уделом каждого ребенка, каждой престарелой женщины и каждого старика из числа беженцев.

Несмотря на возникшие споры и ссоры, в тот вечер нашлось несколько ширазцев, которые приняли в своих домах семьи беженцев с маленькими детьми. Но мне после всего, что я услышала, было трудно оставаться гостем в храме Шах-Чераг более одного часа. Мы с сестрой Бахрами отправились в Красный Полумесяц. Там мы увидели большое количество добровольцев из жителей Шираза, готовых к отправке в Абадан.

Все вместе на автобусе Красного Полумесяца мы двинулись в путь. По дороге мы пели революционные гимны и скандировали лозунги о единстве. Было видно, что это придавало водителю дополнительную энергию, и он ехал с большой скоростью и в приподнятом настроении. К утру мы достигли города Махшахр. Далее, подъезжая к Хузестану, на радиоволне «Нефть» мы услышали голоса Сейеда Мохаммада Садра и Голам-Резы Рахбара, которые передавали новости с фронта, сопровождаемые воодушевляющими на борьбу с врагом патриотическими лозунгами. Но радио заглушалось шумом проезжавших мимо нас машин, наполненными людьми, и звуками непрерывных взрывов, которые многих добровольцев в нашем автобусе повергли в состояние подавленности и ужаса.

Автобус еще не успел въехать в зону боевых действий. Повторяющиеся сигналы воздушной тревоги вынуждали водителя останавливаться, поэтому путь, который мы должны были преодолеть за полчаса, растянулся не меньше, чем на два. Водитель понял, что этот путь – не путь стихов и лозунгов, а путь крови и шахадата. Он остановил машину на обочине и сказал с красивым ширазским акцентом: «Братья, я возвращаюсь в Шираз. Кто хочет вернуться со мной, пусть сидит на месте, кто не хочет, пусть выйдет из автобуса. Дорога открыта и длинна. Ехать дальше по этому пути – дело опасное».

После долгих уговоров он все же согласился проехать вперед еще несколько километров, а затем, после города Сарбандар, остановился и потребовал, чтобы мы вышли из автобуса. Никакие наши призывы и доводы не действовали на него. «Это нечестно – высадить нас на полпути и оставить на дороге! – говорили мы. – Ты – водитель автобуса Красного Полумесяца! Ты забыл об этом?»

Он ответил: «Всё! Шутки и игры закончились! Согласен, я – нечестный! Каждый, кто нечестный, пусть остается в машине, честные пусть выходят и идут на войну! Разве вы не хотели пойти на фронт и воевать? Война начинается здесь».

Из сорока с лишним пассажиров, ехавших в нашем автобусе, из него вышли только десять человек – восемь братьев, я и сестра Бахрами. Мы выстроились на краю проезжей части дороги и двинулись в путь. Пару раз мы останавливали проезжавшие машины, и они сажали кого-нибудь из нас. Братья в очередной раз остановили машину и сказали, обращаясь ко мне и сестре Бахрами: «Садитесь в машину, сестры, и езжайте, чтобы быстрее добраться! Мы сами можем и пешком дойти». Иногда я вспоминала о письме Сейеда. Я злилась на себя, хотя не понимала, почему, и в душе хвалила Сейеда за его смелость, за то, что он в такой плачевной ситуации думал о жизни. Сама я ни разу не дала себе возможности подумать об этом. Водитель автомобиля, в который мы сели, в противоположность водителю автобуса, смело и не обращая внимания на сигналы тревоги и взрывы, быстро ехал по своему маршруту. Мы проехали несколько километров от Сарбандара. Один из пассажиров нашей машины, производивший впечатление человека, владеющего информацией о положении на фронте, взволнованно рассказывал: «Иракцам даже и не снилось, что они смогут воевать с Ираном три недели. Сегодня – среда, двадцать третье число месяца мехр. Обещаю, что в пятницу мы будем праздновать победу. Они должны лишь извлечь из этих трех недель урок назидания, чтобы напрочь забыли о Каруне и Хузестане».

Слыша краем уха его слова, я параллельно слушала маленькое радио, которое закрепила под макнаэ на своем ухе, чтобы поминутно отслеживать на радиоволне «Нефть» новости с фронта. Положение было плачевным. Ошеломленные мирные жители, не веря в происходящее, одетые и обутые во что попало, передвигались в другие города, держа на руках грудных младенцев или таща за собой малолетних детей. Голодные, усталые и подавленные, они обреченно брели по пустыням и солончакам, не имея ни малейшего представления о том, куда идут и кто их примет. Их никто нигде не ждал. Порой они судорожно преграждали путь проезжавшим машинам, чтобы их подобрали, или просили у водителей бензина в каком-нибудь сосуде. А некоторые сокрушенно и безнадежно продолжали свой путь с волдырями на ногах и согнутыми спинами. В большинстве своем это были старики и дети. Наблюдая за этими скитальцами, я вспомнила о перепалке, которая накануне произошла в мавзолее Шах-Чераг. Я сказала сестре Бахрами: «Все мы проходим великое Божественное испытание. Война для всего иранского народа, даже для тех, кто не на границах, – большое испытание». Я снова вспомнила о письме Сейеда и пообещала себе непременно подумать о будущем, о жизни и о Сейеде после того, как пройду это испытание.

Машина двигалась с такой большой скоростью, будто хотела доставить нас до пункта назначения вовремя, чтобы мы не опоздали на рейс. Понемногу мы приближались к дорожной табличке с надписью «Абадан, 12 км». Группа солдат за проезжей частью дороги, рядом с нефтяными трубами, находилась в состоянии боевой готовности на земле в положении лежа. Мое внимание привлекло несколько стоявших на обочине частных автомобилей. Я сказала своей спутнице: «Сестра Бахрами, посмотри на солдат! Да дарует им Всевышний добро! С каким трудом они сторожат территорию, под этим палящим солнцем, под этими нефтяными труб…»

Не успела я закончить фразу, как где-то совсем близко прозвучал мощный взрыв, и наша машина остановилась. А эти самые добросовестные солдаты быстро поползли в нашу сторону. Я в недоумении смотрела на них. Водитель не захотел отпускать руль, чтобы выйти из машины. Ни он, ни тот, кто сидел с ним рядом, ни мы, сидевшие сзади, не могли ни шелохнуться, ни произнести ни слова. Мы только смотрели по сторонам, не понимая, что происходит. Сколько танков! Сколько военных машин! Присмотревшись внимательно, я увидела на военной форме солдат эмблему Корпуса стражей, однако они, по-видимому, забыли снять с голов красные береты – атрибут военного обмундирования сил Баас.

– Что случилось? – спросила я водителя.

– Мы попали в плен, – ответил он.

– В плен к кому? – снова спросила я.

– В плен к иракцам, – сказал он.

– Разве здесь не Абадан? Ты нас сдал иракцам? – в недоумении произнесла я.

– Аллах Акбар, сестра! Мы все попали в плен, – вскрикнул он.

Иракские военные молниеносно ринулись в нашу сторону и через мгновение оказались у нашей машины. Я, сидевшая всё это время неподвижно у окна, быстро подняла стекло, закрыла двери, но это их не остановило. Они выбили стекло рукояткой автомата. От страха я прижалась к сестре Бахрами. Иракские солдаты высадили стекло машинного окна также и со стороны сестры Бахрами. Водитель отпустил руль и вышел из машины. Сидевший рядом пассажир вышел тоже. И только мы с сестрой Бахрами сопротивлялись и отказывались выходить из автомобиля. Маленькое радио, с которым я никогда не расставалась, выпало у меня из рук. Я все еще не могла понять, что произошло. Автоматный выстрел, произведенный иракским солдатом по двери машины, вследствие чего она открылась, вывел меня из состояния оцепенения. Солдат сказал: «Выходи! Быстро! Выходи!»

Когда мы вышли из машины, иракцы, подобно хищникам, выбрались из своей засады, окружили нашу машину, затем бросили водителя и его попутчика на землю, как мешки с песком.

Перед солдатами остались стоять мы – две девушки в возрасте восемнадцати и двадцати одного года: сестра Бахрами, одетая в манто синего цвета и светло-серое макнаэ, с белыми туфлями медсестры на ногах, и я в сером манто, коричневом макнаэ и армейских ботинках. Солдаты окружили нас.

Иракцев сопровождал человек в гражданской форме в качестве переводчика. Это был араб из Хузестана по имени Джавад, владевший фарси. Один из солдат, одетый в пятнистый камуфляж спецназовца, подошел к нам, чтобы обыскать. Я отскочила и закричала: «Не трогайте меня! Я сама выверну карманы!» Баасовцы, не ожидавшие такой реакции, отошли на несколько метров назад и, направив автоматы в нашу сторону, позвали Джавада и приказали ему переводить:

– Сдай оружие, которое у тебя имеется!

– У меня нет оружия.

– Сдайте всё, что у вас есть, сдайте гранаты!

– У меня нет гранат.

Я провела руками по своей одежде, потрясла макнаэ, вывернула карманы. Когда я вытаскивала руки из карманов, я спрятала в одной руке приказ о командировке, полученный в администрации губернатора, а в другой – записку «Я жива». Иракский офицер увидел эти бумаги у меня в руках. Он сделал знак, чтобы я показала руки. С улыбкой заговорщика и таким выражением лица, будто он раскрыл большой секрет, он забрал у меня обе бумаги и позвал переводчика. Джавад прочитал: «Я жива». Офицер окинул меня подозрительным взглядом и спросил: «Это – пароль?». Джавад посмотрел на меня, затем уставился на вторую бумагу. Он не хотел читать то, что было написано там. Он то и дело переводил взгляд с бумаги на меня, но у него не было выбора, и в конце концов он прочитал: «Масуме Абад, представитель губернатора в Абадане. Миссия: Переправить детей в приют Шираза».

Иракские военные решили, что завладели одной из важных военных тайн. Не помня себя от радости, они что-то быстро говорили по-арабски, а я с любопытством слушала их, следила за их движениями и за тем, что происходит вокруг меня. Но чем больше я слушала, тем меньше понимала. В каждой их фразе я слышала слова «banat al-Khomeini» и «general». Они связались со своими по рации и передали им новости. Я спросила Джавада, о чем они говорят. Он ответил: «Говорят, что взяли в плен двух иранских женщин-генералов». «Мы – сотрудники Красного Полумесяца», – возразила я.

Иракский солдат понял значение слов «Красный Полумесяц» и сказал: «Helal Ahmar, banat al-Khomeini» – «Красный Полумесяц, дочери Хомейни». Затем он повернулся к сестре Бахрами и спросил: «Как твое имя?» Прежде, чем она успела что-то ответить, я сказала: «Марьям, мы – сестры». Иракцы следили за малейшими нашими движениями и кричали: «Шагайте!»

Они заставили нас держать руки за головами. Мое макнаэ из-за это съезжало назад, открывая волосы, и это причиняло мне моральные муки. Я закричала: «Я не буду этого делать!» Джавад шел рядом с нами. С полуарабским-полуперсидским акцентом он сказал мне: «Сестра, ты попала к ним в плен, а не они – к тебе. Выполняй их приказы. Они думают, что ты скрываешь под макнаэ гранату. Они говорят, что в Курдистане женщины тоже носят такие же макнаэ и прячут под ними гранаты». Я снова потрясла свое макнаэ и показала им свои пустые руки, чтобы они убедились в том, что под макнаэ у меня ничего нет. Казалось, что они в какой-то степени поверили в то, что одежда сестры Бахрами принадлежит Красному Полумесяцу. На мою же одежду и обувь они смотрели с опаской и сомнениями. Даже если я чесала нос, они менялись в лице и направляли на меня оружие.

Вдали я видела иранских добровольцев, которые намеревались отправиться на фронт, но попали к засаду, устроенную иракцами. Я была крайне огорчена тем, что столько военнослужащих так просто попали в плен к противнику. Каким образом баасовцы оказались здесь? Я ведь поминутно и непрерывно отслеживала по радио положение наших войск и военную ситуацию в целом. Я не слышала ни единой фразы относительно того, что иракские войска смогли перейти реку Карун и захватить завод по производству пастеризованного молока, кораблестроительный завод в Арвандане, завод по производству мыла, селение Салмания и дошли до главной дороги Абадан – Махшахр. Подобно разбойникам, скрывающимся в кустах у обочины и появляющимся внезапно, они подстерегали и охотились за лучшими нашими людьми и добровольцами и взяли под свой контроль всю трассу.

Я по-прежнему отказывалась держать руки за головой. И баасовцы искали в пустыне проволоку или веревку, чтобы связать мне руки. У братьев руки были свободны. Я сказала Джаваду: «У мужчин ведь руки не связаны, почему они хотят связать руки нам?» Джавад перевел иракскому офицеру мой вопрос, и тот ответил: «Иранские женщины опаснее иранских мужчин». Я почувствовала еще большую гордость и готовность к противостоянию от того, что две иранские девушки были в их глазах такими грозными и опасными. После долгих и тщетных поисков в пустыне подобия веревки, чтобы связать нам руки, один из солдат развязал шнурки на ботинках, и ими они связали наши руки.

Наша встреча с баасовцами была неожиданной для нас и азартной – для них. Мы чувствовали себя атомными бомбами. При малейшем движении наших голов или рук иракцы тут же наставляли на нас оружие. Мы были ошеломлены и расстроены. Иракцы сомкнули кольцо вокруг нас. Среди них были военнослужащие всевозможных чинов: рядовые, сержанты, прапорщики, лейтенанты. Я повернулась назад, ища глазами водителя РИО. Иракский солдат, закричав «Стой!», сильно ударил меня по плечу прикладом автомата. Баасовцы окружили нас двойным кольцом и держали под прицелом. Ни мы не понимали их, ни они – нас. Переводчик изнемог. Каждый что-то говорил и спрашивал, и Джавад не знал, чьи слова переводить. И мы, в свою очередь, не знали, на чьи вопросы отвечать.

Подошел офицер, у которого на погонах было больше звезд, чем у других. Все присутствовавшие с подчеркнутым уважением отдали честь и встали в строй. Офицер ударил ногой по автомату одного из солдат. Длинный ряд солдат разбился. Не знаю, что сказал им офицер, но многие из солдат немедленно разошлись и направились к новым машинам, которые появлялись на дороге. Офицер подошел к нам и спросил: «Anti askariya?» Я не поняла, что значит слово «аскари», но ответила: «La. – Нет». Он снова спросил: «Anti madaniya?» Я снова не поняла значение слова «мадани», но снова ответила «La. – Нет». Я словно пребывала в состоянии ступора и не понимала ничего из того, что мне говорят.

Офицер снова спросил: «Anti shahna? – Так кто же ты тогда?»

Я ответила: «Абад».

Тогда он сказал: «Abad shenno? La, antom haras Khomeini. – Абад? Нет, ты – страж Хомейни».

Чтобы разъяснить обвинение, офицер указал на одного иракского солдата, переодетого в форму стражей Корпуса, и сказал: «Haza haras al-Khomeini. – Это – страж Хомейни». Затем он кивнул в сторону огромной впадины неподалеку от того места, где мы находились. Он указал на людей в ней, примерно сто пятьдесят человек – братьев, многие из которых были одеты в военную форму, на некоторых была гражданская одежда, а на других только майки, – и сказал: «Koll’hom haras Khomeini. – Все они стражи Хомейни».

Я посмотрела на братьев. Не обращая внимания на вооруженных охранников над их головами, они взволнованно смотрели в нашу сторону.

Повторяя: «banat al-Khomeini – дочери Хомейни», – иракцы повели нас к яме, в которой находились братья. При виде их нами овладели противоречивые чувства. С одной стороны, их присутствие придавало нам уверенности в себе, а с другой – мы чувствовали неловкость при виде их беспомощности и пьяных улыбок иракцев. Я вспомнила дни, когда хотела, чтобы Всевышний испытал меня. Я не могла поверить в то, что испытанием для меня стал плен. Я видела своих братьев – плененных, со связанными руками. Я не хотела демонстрировать перед врагом слабость. Присвоенные нам баасовцами статусы «дочерей Хомейни» и «генералов» придали мне немало смелости. Но я боялась сумрачной и безликой судьбы, которая меня ожидала. Я боялась представить, что с нами может случиться. В душе мне хотелось услышать роузе имама Хусейна (да будет мир с Ним!). Мне хотелось, чтобы кто-нибудь напел мне роузе кануна Ашуры. Душой я вверила себя благости ее светлости Зейнаб…

Когда нас бросили в яму, братья расступились. Они уселись один на другого, чтобы я и сестра Бахрами устроились удобно и не чувствовали неловкости и стесненности. Иракские солдаты, увидев это, начали ругать братьев за то, что те сели друг на друга, уступив нам столько места, и принялись расталкивать их прикладами автоматов. Баасовцы не сводили с нас презрительных взглядов. Внезапно один из братьев – парень высокого роста и крупного телосложения с бритой головой и густыми усами, одетый в гражданскую одежду, – позвал Джавада и сказал с явным абаданским акцентом: «Переведи им в точности и дословно то, что я скажу, чтобы они поняли!» Затем он повернулся к баасовским военным и сказал: «Меня называют “Ледяной Исмаил”, я жажду опасностей. Посмотрите на шрамы на моей голове: каждый из них я получил, защищая свою честь и достоинство. Честь для нас значит так много, что мы клянемся ею. Понятно?! Умереть благородно, умереть с достоинством – честь для нас!» После этого он провел руками по своим усам, вырвал из них один волос и продолжил: «Мы клянемся нашими усами. Глаз, не знающий, как смотреть на чужое достояние и честь, достоин того, чтобы ослепнуть! Когда вы берете в плен женщин, это означает конец вашему достоинству и мужеству! Вам чужды такие понятия, как “чужое добро” и “защита собственного достоинства”. Понятие “честь” для вас – пустой звук. Разве так ведет себя мусульманин?! Мусульмане!..»

Солдаты видели, как на его шее надулась вена и глаза покраснели от прилива крови. Они крикнули Джаваду и приказали быстро перевести всё, что он сказал, пригрозив пустить ему пулю в лоб.

Брат-араб не знал, как ему смягчить слова, высказанные абаданцем с такой злостью и негодованием, и перевести их баасовцам. Он мялся. Не знал, что сказать. Тогда Ледяной Исмаил сказал: «Брат, ты боишься защищать свое достоинство? Жить – не искусство, искусство – жить благородно!» Джавад повернулся к другим братьям и произнес с сильным арабским акцентом: «Остановите его, его понесло!»

«Будь осторожен, чтобы не ослепнуть душой от страха смерти, – продолжал Ледяной Исмаил, – если ослепнешь душой, ты станешь немым, безруким и безногим. Тогда, если на твоих глазах возьмут в плен твоих близких, ты будешь сидеть молча и безропотно, радуясь тому, что ты все еще жив и тебя не убили!»

Мы все еще слышали голос абаданца – голос мужества и чести, когда баасовцы велели нам выйти из ямы. Нас отвели в другое место; место, где мы были под их присмотром и на некотором расстоянии от других. Мне больше было жаль братьев, чем саму себя. Какие душевные муки они испытывали, увидев нас пленными в руках врага! Моя персона не была важна – я думала о семье, о том, кто принесет моей матери новость о том, что меня взяли в плен. Я думала о том, что почувствует отец, когда узнает об этом. Что предпримут Карим и Салман? Рахим бы не перенес новости о моем пленении. Бедный Сейед! Он выбрал себе в спутницы жизни ту, которой война не дала возможности даже подумать над его предложением и ответить на него!

За несколько минут до нашего пленения баасовцы схватили двух иранцев. Один из них был средних лет. Ему связали руки, а лицо его было в крови, так что даже нельзя было понять, какая часть его лица пострадала от осколка снаряда. Другой брат – на вид лет двадцати шести, высокого роста и крупного телосложения, с бледным лицом и потухшим взглядом. Он был одет в военный камуфляж, лежал на земле, и земля под ним окрасилась в красный цвет. При виде этих истекающих кровью братьев я забыла о себе и собственном положении. Я забыла о том, что я – пленная, и о том, что надо мной стоит вооруженный солдат-неприятель.

Я зубами развязала руки себе, а затем и сестре Бахрами. Как ни кричал и ни пытался остановить меня солдат-охранник, я его не слышала, будто была лишена ушей. Я взяла кусочек бинта, которым на свякий случай повязала ногу, и, используя воду из армейской фляжки раненого ополченца, обмыла его окровавленное лицо. Область глаз была сильно повреждена. После промывания глаз я приложила к ране немного стерильной марли, чтобы хотя бы на время остановить кровотечение. Однако такого куска марли хватило лишь на один глаз. Другой брат лежал на земле в нескольких метрах от нас. Я побежала к нему. Солдат-баасовец всё кричал мне вслед: «Mamnou’! Mamnou’ – Нельзя! Нельзя!» А я в ответ кричала ему: «Majrouh! Majrouh! – Ранен! Ранен!»

Я подумала про себя: «Будь что будет! Разве я вернулась в Абадан не для того, чтобы помогать этим раненым? Разве я не умоляла госпожу Мукаддам оставить меня в амбулатории?» Ополченец с каждой минутой становился все более бледным. Я прочитала нашивку на его одежде: «Ополченец Мир-Ахмад Мир-Зафарджуйан». Меня душили слезы. Кровь вскипела в моих жилах так, что мне казалось: в любую минуту я могу изрыгнуть ее. Я расстегнула пуговицы на одежде ополченца. Он был тяжело ранен в живот. Видны были даже его внутренности. Вся его одежда была мокрой от крови. Сестра Бахрами подняла вверх его ноги. Но что я могла сделать пустыми руками, без нужных средств? Я стала просить баасовцев вызвать «скорую», чтобы его отвезли в больницу, на что они отвечали: «Ждите, едет, она в пути!» Время шло, и отсутствие возможности оказать помощь своим соотечественникам вызывало в нас все большую тревогу и злость. Мы стали кричать на иракского солдата и требовать машину «скорой помощи».

Брат Мир-Зафарджуйан простонал: «Не просите у них ничего!». Он непрерывно произносил молитвы и проклинал Саддама. Прижав ладони к его животу, я смогла немного ослабить кровотечение. Мои манто и макнаэ пропитались кровью этого брата-ополченца. Я чувствовала себя ужасно. Недалеко от нас я увидела один из домов Фастер Вилер с открытой дверью. Я сказала сестре Бахрами: «Я хочу зайти в этот дом, может, я смогу найти кусок чистой материи и антисептические средства, чтобы перевязать рану».

Сестра Бахрами ответила: «Это опасно! Там могут быть размещены иракские военные».

Я вернулась и заглянула в яму, где находились братья. Взволнованные взгляды всех по-прежнему были устремлены на нас. Благородство и достоинство, излучаемые их глазами, подарили мне чувство безопасности. Я встала, чтобы зайти в дом, но в этот момент брат Мир-Зафарджуйан что-то прошептал. Его голос был уже еле слышен. Мне пришлось напрячься, чтобы расслышать, что он говорит. Он повторял: «Не ходите никуда, здесь небезопасно».

Я почувствовала гордость от того, что голос раненого, распростертого на земле ополченца все еще источает мужество и достоинство, и с удвоенной энергией стала хлопотать для того, чтобы он остался в живых. Я показала свои окровавленные руки иракскому солдату, стоявшему над нами, и дала ему понять, что мне нужно вымыть руки. Я зашла в дом. За дверью на вешалке я увидела большое белое полотенце. Я схватила его. Солдат понял, что мытье рук – это повод, однако, в силу ли своей гуманности или впечатления, под которым он оказался от моих действий, он не подал вида, что обо всем догадался.

Я не видела иракского солдата, я видела только дуло его автомата, которое двигалось синхронно с нашими перемещениями. Я с трудом обвязала раненому брату живот полотенцем. Он потерял столько крови, что его тело стало вялым и тяжелым, а губы пересохли, и он постоянно просил воды. Сестра Бахрами сказала иракскому солдату: «Воды, воды!» Мир-Зафарджуйан снова повторил: «Не просите у них ничего – они грязные люди».

На дне фляжки еще осталось немного воды. Я поднесла фляжку к его рту и смочила ему губы водой. Я спросила его: «Сейед, у тебя есть ребенок?» Утвердительно кивнув, он произнес: «Да». Казалось, он хочет поговорить о своей дочери. «Ее зовут Сумайя», – сказал он. В этот момент по его щеке медленно скатилась слеза. Я разозлилась на себя: мало того, что я не смогла остановить у него кровотечение, еще и заставила его вспомнить о дочери. Он с трудом держал глаза открытыми. С еще большим усилием он произнес: «Скажите моей дочери Сумайе, что ее отец умер смертью мученика с открытыми глазами и достиг своей мечты». Эти слова заставили дрогнуть и облиться кровью мое сердце. В этот момент тишину нарушил гул нескольких приближавшихся самолетов. Пленные братья, находившиеся в яме, обрадовались – они подумали, что летят наши, чтобы освободить нас.

Я обратилась к Мир-Зафарджуйану: «Сейед, ты – ополченец, тебя ждет столько людей! Мы ведь не на иракской земле, мы – на территории Ирана. Через несколько часов придут наши войска и освободят всех нас. Мы вернемся домой, и ты сам сообщишь новость о нашей победе Сумайе и ее матери». – «Будь проклят Саддам!», – ответил он. Услышав, что он насылает проклятия на Саддама, брат, который был ранен в глаза, сказал: «Сейед, они понимают, что ты говоришь, будь осторожен!». Однако тот снова, еще громче, произнес из самой глубины души: «Пусть будет проклят Саддам!»

Белое полотенце, которое я положила на его рану, пропиталось кровью. Перекладывать полотенце было очень сложно.

«Скорая помощь» приехала примерно через три часа. Медики сначала направились в сторону братьев, которые находились в яме, они перенесли в машину тех, у которых имелись ранения головы, лица, рук и ног, а после всех пришли к Мир-Зафарджуйану. Я попросила носилки, но мне ответили, что он должен сесть в машину сам. Я не понимала, как может раненый, который не в состоянии даже держать глаза открытыми, самостоятельно забраться в машину «скорой помощи». Никто не обращал внимания на мои настоятельные просьбы принести носилки. Машина приехала без носилок и без каких-либо средств оказания первой помощи. Тогда я еще не знала, с каким врагом мы имеем дело.

Иракцы стояли, уперев руки в бока, и говорили: «Положите его в машину». Мы с сестрой Бахрами, как ни старались, не смогли поднять его с земли. Увидев эту сцену, все пятеро раненых, уже севших в машину, вышли из нее и поспешили нам на помощь. Общими усилиями мы подняли ополченца и уложили его в машину. Я снова поправила полотенце на его ране и обратилась к одному из братьев, сидевшему рядом с ним: «Это – ополченец Сейед. Ради Всевышнего, я прошу тебя, положи руку на его рану и надавливай на нее, чтобы уменьшить кровотечение, чтобы он доехал до больницы живым».

В последний раз я положила руку на его рану и прочитала молитву. Он открыл глаза и произнес: «Сестра, это – путь Зейнаб и Сейеда аш-Шохада». Кровь застыла в моих жилах. Его высказывание прозвучало очень вовремя. В те минуты отчаяния и неверия я нуждалась в том, чтобы кто-нибудь сказал мне: «Это – путь Зейнаб и Сейеда аш-Шохада, яви терпение!».

Я очень старалась остаться в машине «скорой помощи» вместе с братьями и проводить их до больницы, однако под давлением наставленных на меня дул автоматов иракцев и просьб братьев я покинула машину. Мои настойчивые просьбы увезти раненного в глаз брата тоже остались без внимания.

Когда я вышла из машины, иракский солдат снова толкнул меня дулом автомата в сторону раненного в глаз брата. За эти несколько часов баасовцы так часто толкали и били нас дулами своих автоматов, что у нас заболели кости. Я хорошо запомнила последнюю сцену, произошедшую в тот момент, когда я выходила из машины и дверь закрывалась.

Я видела в машине «скорой помощи» юношу, которому на вид было лет двадцать. У него было огнестрельное ранение в левую ключицу. На юноше была белая майка. Он был среднего роста, с черными глазами. На правой руке молодого человека, которую он подвязал к шее при помощи ремня, я увидела татуировку, изображающую Рустама и змея. Я старалась запомнить лица, которые вижу, но за последние часы увидела столько разных лиц и образов – наших и вражеских, что при всем желании не могла запомнить их все.

Я вернулась к сестре Бахрамм и раненному в глаз брату. Лицо и глаза парня были залиты кровью. Когда он опускал голову, кровотечение усиливалось и сопровождалось страшной болью. Он ничего не видел. Мы с сестрой Бахрами сидели возле него. Я сказала ему: «Прочитай молитву, чтобы твоя боль утихла. Почему ты не подошел и не попытался сесть в машину “скорой помощи”, чтобы вместе с другими отправиться в больницу? Ты можешь лишиться глаз». – «Это не было целесообразно», – ответил он. «Почему? – удивилась я. – Разве это не было лучше, чем остаться здесь? Здесь нет даже элементарных средств для оказания первой помощи. Мы вынуждены останавливать кровотечение нажатием рук».

«Вы попали в плен вместе?», – спросила я. Он ответил: «Я, Мир-Зафарджуйан, Маджид Джалал-ванд и Абдулла Бави были вместе».

Затем он тихо спросил:

– Где иракцы?

– Они стоят недалеко.

– Они слышат нас?

– Почему ты спрашиваешь?

– При удобном случае вытащите мою сумку из кармана штанов и уничтожьте. Если вы уничтожите ее, я вздохну свободно и смогу терпеть боль в глазах.

– Разве вас не обыскали? Разве ваши карманы не вывернули наизнанку? У вас имеется оружие?

– Нет, они задержали несколько машин сразу. Поскольку я был ранен, они только связали мне руки и бросили сюда.

На ногах сестры Бахрами были летние санитарские туфли белого цвета с маленькими дырочками на поверхности. Обе мы сидели в одинаковой позе, поджав ноги и обхватив колени руками. Наши взгляды были опущены. В головах у нас роились разные мысли, мы думали о прошлом, о сумрачном и неизвестном будущем, которое ожидало нас. Я машинально поднимала с земли мелкие камешки и целилась ими в дырочки на туфельках сестры Бахрами. Внезапно она спросила: «Кстати, почему ты назвала меня Марьям? Мою сестру зовут Марьям. Меня можно звать как угодно, только не Марьям!»

– Это не страшно, мою сестру тоже зовут Марьям. Как на самом деле тебя зовут?

– Шамси.

– Но с этого момента ты – моя сестра, и я буду звать тебя Марьям.

Марьям, словно ругая свою младшую сестру, сказала мне:

– Масуме, какая ты беззаботная! Ты видишь, что мы попали в плен к врагу, а сама вспоминаешь детство?! Тебе хочется играть в камушки? Вот уже полчаса, как ты бросаешь камушки в мои туфли. Ты даже не заметила, как к нам подошел солдат-иракец и стал смотреть, что мы делаем, но ничего не понял и удалился.

Я повернула голову и убедилась в правоте слов сестры Бахрами. Солдат, долгое время не спускавший с нас взгляда и дула автомата, отвернулся в другую сторону. Это был подходящий момент. Я немного приблизилась к раненому, опустила руку в его карман и вытащила из него все, что там находилось. Я прочла бумаги. Среди них было письмо, касавшееся Штаба вооруженных сил, и маленький карманный Коран.

– Это же Коран! И бумаги Штаба вооруженных сил, – сказала я.

– Не медли! – ответил он. – Моя идентификационная карта в заднем кармане брюк.

Медленно, не поворачивая головы, одной рукой я поднимала с земли камушки, а другой – вытащила идентификационную карту. На ней было написано: «Доктор Хади Азими. Звание – полковник. Должность – начальник больницы военно-морских сил города Хоррамшахр».

Я была потрясена.

– Вы – полковник? – спросила я.

– Говори тише!

– Вы к тому же и доктор?

– Извините, не тратьте время! Уничтожьте карту!

– Вы еще и начальник больницы военно-морских сил Хоррамшахра?

– Я прошу вас! Немедленно уничтожьте ее! – сказал он порывисто.

Я попыталась порвать карту, однако из-за ламинированного покрытия это практически невозможно было сделать. Мои попытки помять ее тоже были бесполезны. Иракский солдат сменил свой маршрут и повернулся в мою сторону. Теперь я целиком и полностью находилась в поле его зрения. У меня не было больше времени на то, чтобы мять или рвать карту. Я немедленно сунула идентификационную карту доктора Хади Азими вместе с Кораном и письмом в свой карман. За нами следил не только солдат-иракец. Братья, находившиеся в яме, также наблюдали за нами издалека. Доктор боялся того, что в эти минуты у нас могут возникнуть проблемы. Он постоянно спрашивал: «Ты уничтожила ее?» Для того, чтобы успокоить его, чтобы хотя бы немного утихла боль в его глазах, я сказала: «Дело сделано, будь спокоен!»

Каждый раз, когда расстояние между солдатом и нами сокращалось и он начинал смотреть на нас более пристально, ужас и нервозность, которые я испытывала, удваивались. Я лихорадочно искала какой-нибудь способ избавиться от содержимого своего кармана. Носком ботинка я начала медленно копать землю, пытаясь вырыть в ней ямку. Когда это удалось, я бросила туда идентификационную карту и письмо полковника и опять же ногой засыпала ямку землей, ударив несколько раз по ней подошвой ботинка, чтобы сровнять. Затем я отодвинулась от полковника и подсела ближе к Марьям.

В полдень все – и раненые, и здоровые, невзирая на свое положение и состояние, лишенные возможности совершить омовение в условиях пустыни, в которой мы находились, занялись намазом. Баасовцы не разрешали нам совершать намаз стоя и всех заставляли сесть. Они опасались, что в положении стоя наши увидят нас и поймут, в чем дело. Доктор Азими, не обращая внимания на мучившие его страшные боли и кровотечение, непрестанно читал намаз со связанными руками и окровавленными лицом и постоянно говорил: «Сестра, почитай мне Коран!»

Баасовцы захватывали трассу, используя определенную тактику. Они давали возможность проехать некоторым нашим машинам. И в тот момент, когда наши войска думали, что баасовцы отступают, они вновь вторгались на дорогу, быстро ее осаждали и возобновляли охоту за нашими.

Это был подлый и варварский метод. Прибегая к хитрости, они одного за другим брали в плен лучших наших ополченцев, бойцов сил Корпуса и спасателей. Действия баасовцев были больше похожи на похищение людей, чем на сражение и взятие в плен. Нам хотелось подняться, закричать и предупредить наши войска об их коварном трюке, но это в любом случае было бы бесполезно, ибо баасовцы пришли в полной боевой готовности, вооруженные до зубов. Некоторые из наших, попадая в плен к иракцам, начинали радостно восклицать: «О Хусейн ибн Али! Неужели ты призвал нас, и нам выпадет счастье стать паломниками Кербелы? О повелитель, мы будем твоими гостями эту неделю!». Некоторые из них даже называли друг друга «кербелайи». У меня невольно возникло ощущение, что мы действительно поедем на неделю в Кербелу для паломничества.

Я спросила полковника: «Доктор, вы ведь военный, как вы думаете, чем закончится война? Что произойдет с нами?» Он ответил: «У иракцев нет способности продолжать дальше войну с Ираном, но прежде, чем они осознают эту действительность, может пройти неделя. С вами же дело обстоит по-особому, поскольку вы являетесь сотрудником Красного Полумесяца. Согласно международным Женевским конвенциям, они не могут взять вас в плен. К тому же каждая из вас может освободить двоих раненых военнослужащих».

Я спросила: «Мы сами выбираем, кого освободить, или они?» – «Нет, – ответил он, – вы сами вправе выбрать раненых для освобождения».

Я подумала: «Если так, то жаль, что мы отправили ополченца Мир-Зафарджуйана в больницу. Я бы выбрала его и доктора Азими, и мы бы забрали их с собой в Иран. Кого и как теперь я выберу для освобождения?»

И тут я в сердцах посмеялась над собой и снова обратилась к своему собеседнику: «Но, господин полковник, однажды вечером я видела по телеканалу «Басра» (в Абадане можно было смотреть программы иракского телеканала «Басра»), что Саддам порвал подписанный при посредничестве Алжира официальный договор, в котором содержалось законное соглашение касательно пограничных линий между двумя странами, и отдал приказ о начале военных действий. Я хочу сказать, что сам принцип войны – это нарушение международных конвенций, как же при этом возможно, чтобы они освободили нас согласно этим же международным конвенциям?»

Кивнув в знак согласия, полковник сказал: «Да, они могут действовать и вопреки международным законам и не освободить вас».

Послеполуденный зной был нестерпим. Лучи солнца на протяжении долгих часов беспощадно втыкали свои иглы в наши головы. У меня ужасно болела голова. Болело все тело от ударов, наносимых стволами автоматов. Но я не хотела, чтобы день заканчивался. Я боялась ночи, которую мне предстояло провести, будучи в плену. От одной мысли, что я не смогу видеть, что происходит вокруг меня, мной овладевал ужас. Приехала грузовая машина. Без учета вместимости грузовика всех братьев, находившихся в яме, погрузили в него, подобно камням и мусору. Даже стариков и немощных брали за руки и за ноги и бросали в кузов грузовика.

Присутствие братьев-бойцов, хотя и пленных, придавало нам уверенность и спокойствие. После того, как их увезли, место нашего содержания превратилось в обитель скорби. Пока братья были с нами, мы не так сильно ощущали присутствие баасовцев. Однако после их отъезда мы остались втроем и стали объектом их пристального внимания – малейшее наше движение отслеживалось десятью-двенадцатью вражескими солдатами. Доктор Азими, не видевший ничего, постоянно спрашивал о дислокации иракцев. Неожиданно охота на иранские силы приостановилась, и баасовцы занялись подготовкой к каким-то перемещениям. Затем они принялись ужинать, и этот процесс у них сопровождался большим шумом. А доктор Азими, я и Марьям приготовились к совершению вечернего и ночного намаза. Доктор Азими сказал: «Сестра, в своих молитвах испросите у Господа терпения и вознесите благодарность Всевышнему. Не волнуйтесь, все мы – под сенью милости Аллаха».

После намаза я снова начала читать полковнику Коран. Если во время чтения, из-за того, что мысленно отвлекалась на происходящее вокруг, я пропускала какой-то айат, доктор Азими со свойственной ему бдительностью и спокойствием поправлял меня. Было очевидно, что он слушает очень внимательно и знает наизусть эти суры.

Солдат, охранявший нас с утра, ушел и передал свой пост другому. Новый охранник, весьма крупного телосложения, был либо наивным, либо притворялся таким. После того, как он опустошил не меньше пяти баночек консервированной фасоли и разбросал их вокруг, он закурил сигарету и стал прохаживаться туда-сюда. Наступила ночь. От страха я не могла сомкнуть веки. Я ощущала сухость в глазах. С предельным любопытством я наблюдала за тем, что происходит вокруг. Я постоянно спрашивала доктора Азими, который был жителем Хоррамшахра и знал арабский лучше, чем мы: «Доктор, что они говорят?»

Он, в свою очередь, тоже спрашивал нас о численности и положении иракских военных. Мы все трое будто напрочь забыли о своих физиологических потребностях – мы не чувствовали ни голода, ни жажды, ни даже необходимости сходить в туалет. Было уже за полночь. Несмотря на всю нашу бдительность и на то, что мы следили за каждым движением вокруг нас, мы не заметили, что приставленный к нам солдат-баасовец куда-то исчез.

Движение свелось к минимуму. Я попросила Марьям поменяться со мной местами. Я медленно легла на землю и поползла к краю стены, о которую мы опирались. Выглянув наружу, я увидела солдата-баасовца, растянувшегося на земле и положившего свое оружие рядом. Похоже, он спал мертвым сном – до нас отчетливо доносился его громкий храп. Доктор был занят совершением ночного намаза. Я тихо сказала Марьям: «Что ты думаешь по поводу того, чтобы забрать его оружие и незаметно уйти отсюда втроем? Он спит как убитый и до утра даже не шевельнется».

Марьям не успела ответить, как доктор, совершавший намаз, повторил несколько раз: «Аллах Акбар, Аллах Акбар».

Марьям сказала: «На что ты надеешься, на наше “мастерство”? Мы же не умеем пользоваться оружием! Ты думаешь, тех восьми часов военной подготовки, которые мы прошли у господина Садра, достаточно?! Оставь эти партизанские игры!»

Доктор, поняв, что я полна решимости осуществить свой замысел, прервал свой намаз, оставив его незаконченным, и сказал: «Этот иракец не один, вокруг полно солдат. А этот спящий только прикидывается, а на самом деле не спит».

Я спросила полковника: «Доктор, у него автомат, вы умеете обращаться с этим видом оружия?»

«У меня нет глаз, я даже не могу видеть землю, на которую наступаю. Будьте благоразумны, покоритесь Божественному провидению и доверьтесь Всевышнему. Судьбе было угодно, чтобы вы оказались в плену. Ни один из нас не был пленен по собственному желанию. Вы были избраны для этого пути. Разве вы не оказались на этом пути ради кучки сирот и несчастных детей? Вами двигало благое побуждение. А после вы опять же направлялись в регион для оказания помощи фронту. Вы приложили усилия ради совершения благого дела, поэтому любое приключение на этом пути должно расцениваться как благо. Да, миссия наша становится горькой, но Всевышний неизменно является источником добра и блага. Не сомневайтесь во благости вашего дела. Ни одна судьба не лишена причастности к Божественной воле», – сказал доктор.

Я сказала: «Доктор, если уходить, то вместе. Любое решение будет принято нами троими совместно».

Мы немного посовещались, но ни доктор, ни Марьям не были согласны с моим планом. Прошло около двух часов, и «злой дух» проснулся. Я поняла это по запаху дыма сигареты, которую он закурил. Он положил автомат на плечо и снова зашагал туда-обратно. К баасовцам прибавилось еще трое солдат. И снова начались шепот, тяжелые взгляды и слова, смысла которых мы не понимали. Вновь прибывшие солдаты сделали нам знак, чтобы мы встали и шли к ним. Не обращая внимания на их знаки и слова, я взяла руку Марьям, крепко сжала ее и сказала: «Мы теперь – сестры и ни при каких обстоятельствах не расстанемся».

Увидев безразличие с нашей стороны, они сами подошли к нам. Один из солдат сказал: «Здесь – Абадан, у вас есть два часа, чтобы уйти отсюда. Мы поможем вам». Поскольку они говорили на арабском, я понимала не все их слова. Доктор, который в этот момент совершал намаз, произнес громко: «Аллах Акбар, Аллах Акбар».

Закончив совершение намаза, доктор сказал, обращаясь к солдатам: «Они не знают арабского». Тогда те велели доктору: «Переведи им!» Доктор, переведя нам их слова, добавил уже от себя: «Не поддайтесь их обману!» Я сказала: «Доктор, если мы уйдем, мы уйдем вместе втроем».

Солдат-баасовец сказал: «Нет, мы можем освободить только вас двоих, потому что вы – женщины». Несмотря на то, что я поняла суть дела, я спросила их: «Какой дорогой нам уйти?»

Путь, который он указал, был неверным. Поэтому мы еще больше усомнились и заподозрили их в том, что они замыслили что-то неладное. Так как доктор Азими был ранен и мы не хотели оставлять его одного, мы не приняли предложения солдат уйти. Однако те настаивали на том, чтобы мы ушли, а мы, в свою очередь, продолжали твердить, что останемся с доктором. Доктор был хорошим поводом, чтобы остаться. Я сидела между доктором Азими и Марьям. Солдат-баасовец, теряя терпение, стал тыкать в голову Марьям стволом своего автомата. Марьям схватила рукой край дула, отвела от своей головы и закричала: «Нечестивый! Убирайся с глаз моих! Ты предлагаешь мне свободу под страхом оружия?!»

Они спросила доктора: «Что она говорит?» Я не знаю, как доктор перевел им слова Марьям, однако после этого они молча удалились. Спустя полчаса к нам пришли шестеро других солдат и сказали: «Мы должны доставить доктора Азими в больницу».

Мы с Марьям прижались к доктору и не отходили от него ни на шаг. Я сказала: «Доктор – наш отец, и мы ни при каких обстоятельствах не расстанемся с ним». Один из солдат, который был курдом и хорошо знал фарси, сказал: «Мы с доктором пойдем вперед, а вы идите за нами».

«Нет, мы с доктором пойдем вместе», – возразила я.

Это была длинная ночь. Казалось, утро не собирается наступать, как будто оно где-то застряло. Время шло, а темнота ночи не проходила. Я посмотрела на звездное небо. И задумалась: какую долю уготовили мне эти звезды, сулящие всем свет и ясность утра?

Я сказала: «Доктор, мне кажется, у них грязные сатанинские мысли. Вы как думаете?»

Он ответил: «Вы только совершайте намаз, и ночь пройдет, и наступит утро».

Мы совершали намаз, а они смотрели на нас. И понемногу на смену ночи пришла белая пелена, предвещавшая скорое наступление утра. Но все же до наступления утра еще оставалось время. В руках у баасовцев было столько провизии, съестных припасов, орешков и сладостей, будто они были гостями на каком-то торжественном приеме. Для того, чтобы возбудить наш аппетит и вынудить нас попросить у них что-нибудь поесть, они устроили перед нами представление «жвачные во время кормежки». Закончив трапезу, они бросили пустые банки из-под консервов на землю. Ветер носил их мусор из стороны в сторону. Я заметила, что на упаковках продуктов, которые съели баасовцы, были надписи на персидском, то есть они были иранского производства. У нас не было желания есть, несмотря на то, что мы ничего не ели с утра прошлого дня.

Я спросила: «Доктор, что здесь происходит? Эти банки и коробки – иранские».

Доктор ответил: «Наверняка это был груз одной из машин, которые они останавливают на дороге – провизия для фронта».

Утро 16 октября было наполнено шумом баасовских машин и новых потоков иракских военных, устремившихся на эту же трассу с севера Хоррамхашра. Днем ранее, с самого рассвета до захода солнца, мы были свидетелями взятия в плен разных групп людей. Меня и Марьям переместили в ту яму, в которой держали до этого братьев. Доктор Азими сидел один на земле и ждал, когда его отправят в больницу.

В восемь часов утра баасовцами была схвачена группа из шести братьев – стражей Корпуса. По их поведению было ясно, что они были застигнуты врасплох. Их, подобно мячам, бросили в нашу яму. По прошествии некоторого времени, когда между нами установилось доверие, мы обменялись с ними информацией.

Мы спросили:

– Откуда вы были командированы?

– Из Корпуса Омидийе.

– Мы – сотрудники Красного Полумесяца и, возможно, будем вскоре освобождены.

После этих слов двое из братьев, которые были семейными, сняли со своих пальцев обручальные кольца и отдали их нам со словами: «Если вас освободят, передайте эти кольца в Корпус Омидийе. По ним наши семьи опознают нас».

В надежде на то, что нас освободят, одно из колец взяла Марьям, а второе – я. Интенсивность столкновений и пленения наших войск была больше, чем в предыдущий день. Однако никто из тех, кого брали в плен, не расстраивался, словно думая, что впереди лишь краткосрочное, временное путешествие.

С каждым часом к нам прибавлялись все новые и новые лица. Братьев из Корпуса стражей и ополченцев поместили в той же яме, рядом с нами, а остальных оставили стоять у стены. Около десяти утра в нашу яму, подобно стреле, выпущенной издалека, был брошен худощавый высокий юноша с волосами каштанового цвета. Нижняя часть его лица была окровавлена. Он производил впечатление деревенского человека, имел широкое лицо, а его губы застыли в какой-то странной улыбке. Ни у кого из нас не было платка, чтобы дать ему. Он вытер свои окровавленные губы краем рукава и присел. Вслед за этим юношей, который, вероятно, был пастухом, в нашу яму спустили не меньше полусотни овец с колокольчиком на шее у каждой. С того момента в какую бы сторону мы не повернули голову, мы видели перед собой морды этих овец, которые к тому же извергали на нас свои фекалии и беспрерывно блеяли.

Спустя тридцать часов голода и жажды мы попросили пить, и баасовцы принесли один стакан воды, из которого каждый из нас, будучи окружен целой отарой овей, отпил один глоток.

Метавшиеся из угла в угол и тревожно блеявшие овцы успокаивались и стихали сразу же после того, как их хозяин проводил рукой по их головам и спинам. Один из братьев Корпуса Омидийе спросил его: «Как тебя зовут, брат? Кто ты по профессии?» Юноша ответил с предельной простотой и искренностью: «Меня зовут Азиз, я – пастух из Кашана. Вчера я двинулся в путь из Кашана. В нашей округе каждый, кто хотел помочь нашим бойцам, пожертвовал на нужды фронта несколько овец. Я был на пути в Абадан, когда меня схватили. Стадо уставшее и голодное. Эти овцы не выдерживают здешнюю жару. Хорошо, если бы дали немного воды и травы этим бедным животным».

С присущим ему приятным кашанским выговором и предельной наивностью он спросил: «До каких пор мы будем находиться здесь? Если хотят, пусть оставят нас здесь, но пусть быстрее доставят овец на фронт для борющихся братьев».

По-видимому, он пребывал в своем, совершенно обособленном мире. Он хранил в памяти сведения о каждой своей овечке и знал характер любой из них. В этот момент мимо прошел офицер, который в самом начале нашего пленения спрашивал нас о том, военные мы или гражданские лица. Увидев нас среди овец, он изобразил на лице презрительную ухмылку и сказал пару слов, смысла которых я не поняла.

Другой офицер, у которого на погонах было больше звезд, внезапно обратился ко мне и приказал мне выйти из ямы.

Я сделала вид, что не слышу его, и вдруг он закричал: «Животное, я с тобой разговариваю!»

Я вышла из ямы. Джавад стоял рядом с ним и переводил ему. Он сказал: «У себя в Ираке мы с уважением относимся к генералам, вы – наши гости».

«Именно поэтому вы держите нас вместе с овцами?» – спросила я. Он ответил: «Нет, генерал. Мы думали, что завладеем Хузестаном до завтрашнего дня, поэтому не стали переводить вас в другое место. А сейчас пришел приказ относительно тебя и твоей сестры». Я с надеждой подумала, что это как раз реализация той самой международной конвенции, о которой говорил доктор.

«Согласно международным Женевским конвенциям, каждая из нас может освободить двоих раненых», – сказала я.

Он ответил: «Отлично, ты осведомлена и о международных конвенциях, устанавливающих правила ведения войны».

Мы с Марьям вышли из общей массы пленных и сели в машину, однако каждая из нас предпочла бы находиться среди овец, чем среди волков. Прежде чем сесть в машину, мы, после некоторых колебаний, положили кольца, отданные нам братьями Корпуса Омидийе, на землю Ирана в надежде на то, что их найдет кто-то из наших, потому что мы допускали возможность того, что иракцы отберут их у нас.

Чем дальше двигался наш автомобиль, тем более незнакомыми для нашего глаза становились окружающие пейзажи и люди. Нас высадили в каком-то неизвестном нам месте, и мы зашли в здание, которое, по нашим предположениям, являлось резиденцией какого-то командного штаба, поскольку на груди и на плечах людей, которые ходили внутри этого здания, было полно звезд, орлов и прочей военной атрибутики. Нам принесли две пары специальных очков, надев которые, мы полностью лишились возможности видеть что-либо. Кроме того, иракцы крепко связали нам руки. Около четырех часов мы простояли в комнате безмолвно, никто не задал нам ни единого вопроса. Я старалась понять хоть что-то из того, что слышала вокруг себя, но так и не смогла разобрать ни слова. Каждые несколько минут я и Марьям единичным кашлем оповещали друг друга о своем присутствии, и каждый раз слышали грубый голос баасовского солдата, который кричал: «Молчать!» Спустя четыре часа, после того, как нам развязали руки и сняли с нас очки, начался короткий допрос, который больше был похож на прощупывание и выяснение наших позиций, взглядов и убеждений. Нас спросили:

– Вы – сотрудники Красного Полумесяца?

– Да.

– Где вы работали?

– Везде, где мы были нужны.

– Вы согласны работать в иракской больнице и ухаживать за нашими ранеными?

– Наша работа – гуманитарная. Спасение жизни людей не имеет границ и пределов, – ответила я.

– Хитрые дочери Хомейни! Маджусы!

Нас с Марьям проводили в зал, где в несколько рядов стояли кровати, на которых лежали раненые из разных пострадавших от войны районов. Нам сказали: «Все они – иракцы. Вы должны ухаживать за ними».

Мужчина средних лет, одетый в белую одежду, представился нам доктором Саадуном. У него была комичная внешность. Когда я смотрела на его одежду и лицо, я вспоминала себя в халате врача с веником в руке. Было полное ощущение того, что на него по ошибке надели чужую одежду. Подобно солдату на утреннем параде войск, которые проходят маршем по случаю какого-либо торжества, он, не обращая внимания на состояние раненых, шел вперед, не поворачивая головы, мы шли за ним, а за нами – еще четверо солдат. По его равнодушию к стонам раненых было понятно, что врачевание – не его призвание.

На кроватях были чистые простыни и одеяла. Рядом с кроватями стояли маленькие столики, на каждом из которых имелось по несколько бутылок иранского компота. Иракские раненые либо были в бреду, либо спали и отдыхали. У всех стояли капельницы. Но в конце зала виднелось несколько рядов кроватей, накрытых полиэтиленовыми накидками, безо всяких простынь и одеял. На этих кроватях лежали раненые, которые скорчились от холода и боли, а бинты на их ранах были насквозь пропитаны кровью. Запах гнили и испражнений в этой части зала вызывал тошноту. До меня донесся голос, который с болью и стонами обращался с просьбами о помощи к некоему Сейеду Аббасу. Каждый раз, когда он взывал к Сейеду Аббасу, мы с Марьям переглядывались, мысленно вопрошая: не иранец ли он? И думали про себя: может быть, он имеет ввиду нашего Сейеда Аббаса?

Я догадалась, что в последнем ряду лежали иранские раненые. На их телах виднелись кровоточащие раны. У них не было ни столиков, ни компота, ни капельниц. Их безжизненные взгляды, пересохшие потрескавшиеся губы свидетельствовали о том зле, которое было им причинено в течение всего этого времени. Каждый, к кому мы подходили, невольно тряс головой. Их страждущие и щемящие душу взгляды были устремлены к нам. Находясь среди этих раненых и немощных пленных, мои глаза невольно искали доктора Хади Азими и Мир-Зафарджуйана. Когда мы дошли до последнего ряда, доктор Саадун ускорил шаг и стал говорить нам: «Быстрее, идемте быстрее!»

Однако, видя взгляды и слыша голоса своих земляков, мы с Марьям не могли не замедлить шагов. Наш сердца сжались от того, что в них проникла та мучительная боль, которую испытывали эти раненые. Я ощутила невыносимое чувство удушья. Мне хотелось закричать: «Раненые ведь есть раненые! Не имеет значения, иранцы они или иракцы!».

Мое макнаэ, рукава и полы моего манто были в крови Мир-Зафарджуйана. Пятна крови, подобно засохшим лепесткам розы, чернели на моей одежде. На макнаэ их не было видно, поскольку оно было коричневого цвета, зато я непрерывно ощущала запах крови, которой пропиталась его нижняя часть. Мои глаза искали среди раненых знакомый взгляд, как вдруг я заметила татуировку Рустама и гремучей змеи на руке одного из пациентов. Я вспомнила, что это – тот самый юноша, которому я тогда поручила ополченца Сейеда, попросив сильно сдавить рану на его животе, чтобы уменьшить интенсивность кровотечения. Рука юноши все еще была подвешена к шее на ремне.

Я возликовала от встречи с ним. Пренебрегая осторожностью, я отошла от Марьям и, радостно направившись к нему, спросила: «Что стало с тем раненым ополченцем?» Не успела я услышать от него ответ, как пощечина, которую отвесил мне доктор Саадун, повернула мою голову на сто восемьдесят градусов. У меня было ощущение, будто мои мозги вышли наружу через рот. Мои губы задрожали, и рот наполнился кровью. Увидев эту картину, раненые братья-иранцы привстали со своих кроватей, но сделать ничего не могли. Иракские солдаты, выругавшись, вышвырнули нас на улицу, через некоторое время посадили в машину и увезли в неизвестном направлении.

Следы пальцев доктора Саадуна остались на моей щеке. Марьям, желая успокоить меня, начала вытирать мои окровавленные губы краем своего макнаэ. Однако физическая боль от пощечины мучила меня не так, как осознание того факта, что впервые в жизни до моего лица дотронулась рука чужого, не махрама [83]Махрам – близкий родственник, за которого женщина не имеет права выходить замуж по причине их родства, но с которым имеет право оставаться наедине и отправляться в путешествие. Мужчина, являющийся махрамом для женщины, может прикасаться к ней, и ношение хиджаба для нее в его присутствии не обязательно (прим. перев.).
. Это чувство было для меня столь невыносимым, что для того, чтобы избавиться от него, я была вынуждена попросить у солдата, который был приставлен к нам для охраны, воды, чтобы хоть как-то смыть со своего лица следы нечистых и скверных рук доктора Саадуна.

Марьям, изрядно рассердившаяся на меня из-за проявленных мной любопытства и неосторожности, сказала: «Теперь ты поняла, где Мир-Зафар-джуйан?»

Я ответила: «Нет». И, сглатывая ком, подступивший к горлу, продолжила: «Зато я поняла, где я сама».

Встреча с ранеными иранцами и атмосфера, царившая на границе между Ираном и Ираком, оживили во мне обнадеживающее чувство пребывания на родине. Однако маршрут, по которому ехал наш автомобиль, пах чужеземщиной и горечью. Мне хотелось спросить, куда нас везут, вкус крови все еще ощущался во рту, губы были сухие, и, если честно, я боялась того, что другая сторона моего лица тоже запачкается нечистью. Через час мы приехали в лагерь, обнесенный забором из колючей проволоки, внутри которого имелось несколько комнат. Я не знала, где мы находимся. Хотя для меня больше не имело значения, где я нахожусь. Я думала: я не в Иране, а если так, то какая разница, где я? Я была оторвана от своего города, от своего дома и от своей семьи.

После того, как машина остановилась и мы вышли из нее, нас окружили солдаты-охранники и около восьми военнослужащих более высоких чинов. Один из них подошел к нам и сказал: «Дочь Хомейни, как тебя зовут?»

– Масуме.

– А-а, генерал Масуме!

Затем он спросил Марьям: «Дочь Хомейни, как тебя зовут?»

– Марьям, – ответила она.

– Вы сестры?

– Да, мы сестры.

– Хомейни отправляет на фронт и своих дочерей, чтобы они воевали за него?

– Нет, мы – сотрудники Красного Полумесяца, – ответила я.

– Посмотри туда! – сказал он. Он показал пальцем на одну из комнат, находившуюся примерно в пятистах метрах от того места, где мы стояли. Я увидела девушку с черным платком на голове, тревожно смотревшую из окна комнаты. На таком расстоянии я больше ничего не могла рассмотреть и понять.

Иракец, который вел с нами беседу, продолжил:

– У вас с ней одинаковая одежда одинакового цвета. Она – тоже страж Хомейни.

Мне ужасно захотелось еще раз взглянуть на ту девушку. Я хотела повернуть голову и разглядеть ее получше. Но звук от пощечины доктора Саадуна все еще звучал в моих ушах.

– Для чего вы пришли на фронт? Вы хотите воевать с нами?

Я не могла говорить по-арабски, и он начал звать кого-то: «Хамед! Хамед! Переведи!»

Я сказала: «Нас взяли в плен в городе, в котором мы живем».

– В том городе велись военные действия.

– Вы вторглись в наш город, похитили нас и привезли сюда, – сказала я.

Как будто в нем мелькнул проблеск совести, он распустил всех и приказал отвести нас в ту самую комнату, где содержалась сестра, которую баасовец назвал «стражем Хомейни». Нам строго запретили разговаривать. Чем ближе мы подходили к комнате, тем отчетливее вырисовывалось размытое лицо девушки, которую я увидела с расстояния в пятьсот метров. Я не знала, кто она.

Это была высокая белолицая девушка лет двадцати шести – двадцати семи, одетая в манто и брюки темно-серого цвета. Одета она и вправду была, как я. Ее взгляд был светлым, но взволнованным. Мы еще не успели открыть дверь ее комнаты и войти, как она через окно поздоровалась с нами и сказала: «Салам!» Но, прежде, чем я успела ответить на ее приветствие, охранник решительно произнес: «Нельзя!»

Я спросила: «То есть как, даже здороваться запрещено?»

Он открыл дверь, и мы – три иранки – оказались в одной комнате. Но как это возможно, чтобы три девушки находились вместе и не разговаривали друг с другом?! Вопреки всем предупреждениям и правилам, мы расспросили друг друга обо всем необходимом и с абсолютным доверием поделились друг с другом информацией о себе. Незнакомка представилась так: «Я – Фатима Нахиди. Я акушерка. После того, как я закончила учебу, я уехала в бедные районы, поскольку чувствовала, что там я нужнее. Я находилась в одной из деревень вблизи города Вам, когда до меня дошла новость о начале войны. Я вернулась в Тегеран, а оттуда вместе с доктором Садики, с которым я познакомилась в Бандар-Аббасе, господином Занди, братом Джергуйи и двумя другими спасателями отправилась на юг. Сначала мы поехали на западный фронт, но пробыли там всего три дня, потому что нам сказали, что на юге в нас нуждаются больше. Мы уехали в Андимешк. Приехав туда, мы увидели, что иракцы разбомбили электростанцию, повсюду клубился дым. Увидев эту картину, я попросила своих спутников поехать в Дезфуль, чтобы переночевать там. Они поддержали меня. Однако на базу “Единство” Дезфуля (военная база Военно-воздушных сил) никого не пускали. Там остались только военнослужащие армии. Женщин и детей вывезли из города. Я позвонила своему дяде. С его помощью мы смогли остаться на ночь в Дезфуле. Это была страшная ночь. Всем моим существом овладели страх и неуверенность. Мне не нравилась эта неуверенность. Мне хотелась быстрее принять решение.

Я говорила себе, что, возможно, мне следовало послушать дядю и не приезжать на фронт. Дядя пугал меня трудностями фронта и говорил: “Тобой руководят эмоции. Война не так проста, как тебе кажется. На войне убивают, пропадают, попадают в плен!” Но последнее слово было за матерью. Она сказала: “Брат, не настаивай! Пусть она идет со спокойной душой”. Отец тоже знал, что если я сказала, что еду, значит, я хорошо обдумала свое решение. Я приехала на фронт из чувства долга».

Фатима продолжила далее: «На следующее утро от этих сомнений и страхов не осталось и следа. Бомбежки еще не закончились, но я уже не боялась.

Мы приготовились выехать в сторону Хоррамшах-ра. Девятнадцатого мехра мы добрались до Хоррамшахра. Соборная мечеть стала базой скорой медицинской помощи. Мы разместились в добротном доме, предоставленном в наше распоряжение одним из жителей Хоррамшахра. Одну из комнат мы оборудовали под медицинский пункт. Ночью мы разделились на две группы. Доктор Садеки с двумя спасателями образовали одну группу, а я, брат Джергуйи и Занди – другую. Мы условились, что каждая группа по очереди будет один день находиться на линии фронта, а другой – в лечебнице. Утром группа доктора Садеки отправилась на линию фронта, а я и брат Джергуйи стояли перед домом, беседовали о судьбе и о том, что всё, что происходит – происходит по воле Всевышнего. Поговорив, мы зашли в дом. Не прошло и минуты, как грохот от взрыва снаряда заставил задрожать весь дом. Мы выбежали на улицу. Снаряд разорвался именно там, где пару минут назад стояли мы с доктором Садеки. Это повергло меня в шок. Но я всем сердцем твердо верила в то, что действительно на все – воля Всевышнего.

В этот самый момент к нам пришли два наших солдата и сказали, что среди наших сил много погибших и раненых и нужна помощь. Без промедления мы сели в машину «скорой помощи» и отправились на линию фронта. Издалека было видно только одну черную линию. Все мои мысли и чаяния были лишь о том, чтобы быстрее добраться до раненых и пострадавших. Продвинувшись немного вперед, один из солдат сказал: «Как много здесь танков!»

Мы совершенно не задумывались о том, что у нас нет столько танков. Накануне говорили, что в Хоррамшахре имеется один-единственный танк. Мы даже не задались вопросом, что здесь делают все эти танки. Мы даже не заметили, что их дула направлены в нашу сторону, а не в сторону иракцев. Мы не замечали ничего странного. Мы почти доехали до линии фронта. Внезапно снаряд, выпущенный из танка, упал на землю рядом с нашей машиной. Только тогда мы поняли, что линию контролируют иракцы. Мы выскочили из машины, чтобы укрыться где-нибудь. Брат Джергуйи был ранен в ногу. Недалеко от нас был небольшой ров. Мы добежали до него. У меня с собой имелись средства для перевязки, и я думала только о том, что должна остановить брату кровотечение. Когда иракцы добрались до нас, чтобы увезти с собой, повязка, которую я наложила на ногу брата Джергуйи, осталась лежать на земле, потому что у меня не было времени затянуть ее. Нас посадили в танк и допросили по очереди. После допросов несколько минут стояла гробовая тишина. Я даже не слышала дыхания ребят. Я позвала их. Никто не отвечал. Из-под платка, которым завязали мне глаза, я видела только ноги солдат-баасовцев. Я осталась одна. Меня бросили в яму, в которой пахло мусором.

Первые несколько часов мой мозг не работал. Находясь в этой вонючей яме, я думала о смерти. В те ужасные минуты я считала смерть лучшим, что могло произойти со мной. После каждого взрыва я тянулась вверх, чтобы увеличить вероятность попадания в меня осколков снарядов. Мое тело начинало лихорадочно трястись, когда я вспоминала взгляды баасовцев.

Через некоторое время меня вывели из ямы, посадили в машину и стали ждать водителя. Я повернула голову назад и из-под повязки, которая была на моих глазах, увидела солдата Эбади, который лежал на полу машины со связанными руками и ногами. Остальных не было. Баасовцы утверждали, что каждый, у кого нет жетона военнослужащего, – шпион и подлежит немедленной казни. Среди нас, кроме Эбади, который лежал в машине, ни у кого больше не было военного жетона. В моей голове начали роиться тревожные мысли о том, что баасовцы сделают с нами и другими нашими спутниками. Нас пересадили в какой-то фургон, на котором к вечеру доставили сюда. Первая ночь была кошмарной. С первого же дня нас подвергли допросам, которые продолжаются до сих пор».

Мы тоже представились и сказали ей: «По правде говоря, мы сказали, что я и Марьям – сестры, чтобы нас не разлучили. Они поверили, что мы сестры. Впредь же мы втроем – сестры».

Фатима, увидев мою одежду и макнаэ Марьям, которые были в крови, сказала: «Мы в Ираке, и мы попали в плен. Возможно, до конца месяца мехр мы останемся здесь. Через три часа, ближе к закату, дверь откроют на несколько минут, и мы выйдем наружу. Быстро умойте лица и руки и отстирайте свои вещи».

Я спросила ее: «Вы одна?» Она ответила: «Вот уже три дня, как я нахожусь в этой камере одна. Но в соседних камерах содержатся около двухсоттрехсот пленных иранцев. Они выходят в туалет по очереди. В обед, когда приносят еду, мы можем увидеть некоторых из них».

Я спросила: «Разве здесь еду тоже дают?»

«После еды дают даже десерт», – пошутила она.

Фатима обладала спокойным и смиренным нравом. Она хорошо поняла, что значит война, и сразу и безоговорочно приняла свою судьбу, то есть плен. Мы о многом должны были поговорить друг с другом.

Мы сидели рядом на полу в маленькой камере с голыми стенами. В камере было два окна, выходивших на внутреннюю часть тюремного двора. Был вечер. Солдат, время от времени заглядывавший внутрь через окно, удалился. Это был подходящий момент для того, чтобы Фатима рассказала нам подробнее о трех днях, проведенных в камере до нашего приезда. Она сказала: «В эти дни дверь открывают примерно в это время».

Я уже не так боялась. Присвоенный мне статус «генерала» я примеряла на себя, испытывала на себе, упражнялась на нем и верила в него. Фатима больше не была одинока. В первую минуту после того, как охранник запер за мной дверь, у меня было чувство, что я – обвиняемая и нахожусь в тюрьме. Однако потом я подумала: «В чем я провинилась? Почему я в тюрьме?»

Спустя примерно час дверь открылась, и нам дали одну на всех миску с едой – немного риса с жидкостью красного цвета в качестве подливы. Еда выглядела так, что вместо того, чтобы возбуждать аппетит, отбивала его напрочь. Фатима взяла миску, с удовольствием понюхала еду и начала хвалить. Было очевидно, что она пытается вызвать в нас аппетит и заставить поесть. Она повторяла: «Начинайте кушать, через четверть часа они вернутся и заберут посуду».

Мы втроем сели вокруг миски с едой, которая могла накормить лишь одного человека. Я спросила: «А где же ложка и вилка?» Фатима ответила: «Здесь – тюрьма Танума, а не ресторан! Вместо вилки пользуйся пальцами. Соедините четыре пальца, чтобы еда не сыпалась сквозь них. Начните и научитесь». Затем она продемонстрировала нам на деле, как это сделать. Я сказала, обращаясь к Марьям: «Знаешь, если девушка из столицы научилась, мы и подавно научимся. Приступай!» Однако, когда я взглянула на свои руки, у меня пропал аппетит. Между моими пальцами виднелась засохшая кровь, и вообще везде на моих руках были следы грязи и крови. Я спросила: «После еды дают воду?»

«Нет, – ответила Фатима, – после еды приносят пепси-колу! Ешьте, говорю! Чего вы ждете?! Через несколько минут охранник придет и заберет миску».

Руки Марьям были в таком же состоянии, как и мои. Но мы не хотели, чтобы Фатима обиделась на нас в первый же день. В конце концов кончиками пальцев мы съели свои доли. Пришел охранник и забрал миску. Через час он снова открыл дверь на несколько минут для того, чтобы мы могли выйти из камеры и воспользоваться санузлом. Помогая друг другу, мы быстро почистили свои запачканные кровью манто и макнаэ, не снимая их с себя. Мы хотели совершить омовение, но охранник влетел в туалет и заставил нас вернуться в камеру.

Для того, чтобы наши мокрые вещи, с которых все еще стекала розовая от крови вода, высохли, мы начали ходить по камере взад-вперед, тряся на себе одежду. Одновременно мы делились друг с другом своими тревогами и говорили о том, что еще не успели сказать. Солдат-охранник со злостью открыл дверь и сердито прокричал: «Маджусы! Вы разве не знаете, что вы – пленные?! Вы находитесь в Ираке! Ходить и разговаривать запрещено! Всё запрещено!»

Марьям сказала: «Живой человек имеет свойство ходить и разговаривать, разве нет?!»

Несмотря на то, что иракец не понял смысла слов Марьям, он, видя, что она что-то сказала ему, открыл дверь пошире и подошел к Марьям. Мы с Фатимой подскочили и заслонили собой Марьям, преградив баасовцу путь. От наших криков солдат вышел из камеры. Тогда я поняла суть преступления, наказанием за которое не является заключение в тюрьму, но…

Я вздохнула и сказала: «Сегодняшняя ночь – уже вторая ночь, как у нас нет вестей из Ирана, а в Иране не знают, где мы и что с нами. Марьям, тебе не кажется, что вчера, когда мы еще находились на территории Ирана, в пустыне, вблизи Хоррамшахра, и с надеждой прислонялись к стене этого города в ожидании того, что в любую минуту придут наши и освободят нас, нам было лучше? Мы здесь такие чужие и одинокие! Мы так далеко от Ирана! Вчера мы были на родине, а сегодня – на земле врага». Марьям сказала: «Сегодня – вторая бессонная ночь моей матери, которая не смыкает глаз в ожидании меня». Фатима добавила: «Девятнадцатого числа на базе “Единство” в Дезфуле я тоже сказала о том, что еду в Хоррамшахр, только своему дяде. Когда я ехала в Хоррамшахр, я думала о чем угодно, только не о том, что попаду в плен к иракцам. Похоже, что судьба распорядилась иначе».

Мы продолжали беседовать. Было за полночь. Стресс и тяжелые события дня, пережитые нами, не позволяли нам уснуть. В это время открылась дверь, и к нам в камеру бросили юношу лет девятнадцати-двадцати. Я не поверила своим глазам. О великий и несравненный Создатель! Я в жизни не видела столь красивого молодого человека. Никто не мог смотреть на его лицо более двух мгновений. Всевышний будто нарисовал все черты его лица с особенным и предельным мастерством и изяществом. Это был стройный широкоплечий юноша среднего роста. Цвет его одежды я не помню.

Не начиная разговора с ним, мы лишь изредка с опаской посматривали на него. Несмотря на то, что он был иранец, мы отнеслись к нему с подозрением из-за того, что его изолировали от других. Мы боялись довериться ему, хотя еще не знали значения слов «шпион» и «пятая колонна». Люди были либо иракцы, либо иранцы – мы не различали полутонов. Спустя час Фатима все же нарушила молчание и спросила: «Вы ранены?». Покраснев от смущения и чувствуя неловкость от того, что находится в обществе девушек, юноша ответил с явным и очень приятным абаданским акцентом: «Сестра, разве не видишь, я стою на своих ногах». Марьям спросила: «Как тебя зовут?». «Юсеф Вализаде», – ответил молодой человек. Затем спросила я: «Почему тебя отправили к нам?». Он сказал: «Сестра, вы все – как сестры мне, но, клянусь Всевышним, я сам смущен тем, что меня привели сюда. Я находился в соседней камере, среди двухсот других мужчин. Все они порядочные и стоящие люди, не то, что я. Все они доктора и инженеры, к несчастью, попавшие в руки этих нечестивцев. Они умоляют этих бессовестных солдат открыть дверь, чтобы умыться, но эти безбожники не соглашаются это делать. Они отбирают у пленных их обручальные кольца и часы, чтобы спустить их в туалет. Они сказали мне: “Встать и выйти из камеры!” Я подумал, быть может, война закончилась, и они хотят отправить меня в Иран. А оказалось, они привели меня к вам, девушкам. Не знаю, что и сказать еще. Наш удел – плен и несчастье».

– Когда тебя взяли в плен:? – спросила Фатима.

– Два дня назад.

– Где тебя взяли?

– На этой проклятой трассе, всех нас взяли на этой же трассе.

Внезапно он как будто вышел из состояния забытья. Видя, что мы втроем окружили его и атаковали вопросами, он сказал: «Надо же, вы задаете мне столько вопросов! Больше, чем сами иракцы. Скажите-ка сами, что вы здесь делаете?»

Он был очень наивным и простым юношей. Скоро мы почувствовали доверие к нему и рассказали об истории нашего плена. Спустя немного времени он тоже начать изливать нам душу: «Мой отец умер, когда я был маленьким. Моя молодая мать осталась с двухлетним сиротой на руках. Она пожертвовала своей молодостью ради меня. Она вырастила Юсефа, прислуживая людям, обстирывая их и работая уборщицей в больнице O.P.D. А теперь, когда она была в ожидании того, что увидит добро от своего Юсефа, что он позаботится о ней, восполнит ее труды и принесенные ею в жертву молодые годы, Юсеф попал в руки иракцев! Если пройдет еще один день, и мать не найдет меня, она умрет от горя и тоски! Как я ни прошу этих беззаконников прежде, чем распространится весть о моей гибели, разрешить мне поехать и сообщить своей матери о том, что я в плену, и вернуться, они не соглашаются с этим, хотя я даю им честное слово, что вернусь обратно. Никакие слова и уговоры не доходят до них».

Излив душу, он замолчал. Было около половины второго ночи. Никто из нас не мог уснуть, лежа на холодном и влажном земляном полу, перед солдатом, ходившим за окном взад и вперед и не сводившим с нас глаз. Мы все сидели на полу в одной и той же позе – прислонившись к стене и обхватив руками колени. Юсеф сидел у стены напротив нас. Иногда он закрывал глаза, разводил руки в стороны, как будто хотел обнять кого-то, и начинал сводить указательные пальцы, шепча: да – нет, да – нет. Если пальцы сходились, он начинал смеяться и радостно кричать: «Да, да, да! Война закончится, мы будем освобождены!» Однако если эти два пальца не сходились, его глаза наполнялись слезами. Всё мое внимание было приковано к нему. Я спросила его: «Юсеф, так да или нет?» Он ответил: «Сестра, если и да, то путем мухлевания».

В конце концов он уснул сидя и смог поспать около двух часов.

Когда он проснулся и увидел, что мы совершаем поклон на свои пальцы, поскольку у нас не было мохров, он дал каждой из нас по финиковой косточке и сказал: «Совершайте поклон на косточки!» И сам приготовился к совершению намаза. После нескольких ракатов он сказал: «Мы, наверное, сошли с ума – еще не наступило утро, что за намаз мы совершаем?». Фатима ответила: «Мы совершаем намаз благодарения».

– А за что же благодарить? – спросил он. И тут же добавил: – Хотя нет! Сестра, как хорошо ты сказала! Вот если бы моя мать видела, что Юсеф стал регулярно молиться!.

Через несколько минут он спросил: «Кстати, девочки, вы умеете гадать на финиковых косточках?»

– Нет, – ответили мы.

– А на горохе?

– Нет.

– А сны вы умеете толковать?

– Нет.

– Что же вы умеете тогда?! – спросил он – Девушки всегда интересуются гаданием. Гаданием на горохе, финиковых косточках, кофе, чае, гаданием по ладони и толкованием снов.

Марьям спросила: «И что же ты видел во сне?»

Юсеф поведал о своем сне так: «Вчера, во время полночной дремоты, я видел сон, будто играю в футбол на открытом поле. Каждый раз, когда мяч оказывался у меня, я бил по нему с невероятной силой, и он влетал в ворота. Ребята качали меня на руках. Я стал своего рода Пеле. Мать тоже была в игре, но не могла бить по мячу».

Выслушав его, Марьям сказала: «Толкование твоего сна очевидно, брат. Всевышний дарует тебе силы и мощь для преодоления трудностей на твоем пути. И ты займешь высокое положение».

Юсеф ответил: «Сестра, как красиво ты истолковала! А говоришь, что не умеешь. Но во сне я хотел, чтобы эти голы в ворота забила моя мать. Когда мяч оказывался рядом с ней, она не могла бить по нему ногой. Что же это означает? Дождется ли она моего возвращения?»

Вторую ночь мы тоже провели в присутствии брата Юсефа Вализаде. Затем Юсефа забрали, и мы его больше никогда не видели. На каждом клочке земли – нашей или иракской – мы теряли кого-то.

С наступлением второго утра к нам пришли несколько баасовских охранников и офицеров, которые, как в фильмах, допрашивали нас, сопровождая свои вопросы дешевыми непристойными шутками.

На третий день после нашего плена мы трое – Фатима, Марьям и я – сидели на полу, оперевшись о стену. Солдат-баасовец подошел к нашему окну и знаком велел мне подойти. Я отказалась. Я стала смотреть по сторонам, делая вид, что не понимаю, чего он хочет и к кому обращается.

Он повторял: «Я с тобой разговариваю! С тобой, с тобой!»

Фатима тихо сказала мне: «Сиди, не вставай!»

Но баасовец не отставал, и мне пришлось подняться и подойти к нему поближе. «Как тебя зовут?» – спросил он.

– Масуме.

– Нет, не Масуме! Генерал Масуме! Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Ты военное лицо?

– Гражданское.

– Ты из Арабестана?

Мне понадобилось два дня, чтобы понять, что означают слова «asgari» (военный) и «madani» (гражданский). А теперь я не понимала значение слова «арабестани».

– Нет, я из Ирана, – ответила я.

Он засмеялся так, что мне было видно его глотку.

– Ты не иранка, ты – индианка, – сказал он. Он снял обручальное кольцо с безымянного пальца левой руки и сказал: «Возьми!» Видимо, он хотел расположить меня к себе. Когда я поняла это, я сердито сказала: «Я – мусульманка, ты – тоже мусульманин. Ты – мой брат по вере!» После этого я развернулась и села на свое место.

Фатима, видя, что я сильно разозлилась и испугалась, сказала: «Не бойся, они нас проверяют. В первые дни мне пришлось наблюдать и выслушивать много таких дешевых маневров и бредней. Слава Богу, что мы сейчас официально находимся в плену в руках у иракского правительства. Мы прошли первые фронты, на которых нас никто не видел и не определил наши личности. А теперь многие братья-иранцы знают о нашем пребывании здесь и видели нас». Однако этих слов было недостаточно для успокоения моего удрученного и сокрушающегося сердца.

«Нас взяли в плен вместе с тремя другими людьми, – возразила я, – доктором Хади Азими, Мир-Ахмадом Мир-Зафарджуйаном и Маджидом Джалалвандом. И я не имею представления, что с ними случилось».

Аргументация Фатимы была логичной, но я не могла принять ее, потому что находилась в состоянии сильного стресса, близкого к шоку. Все мое тело было мокрым от пота. Я испытывала сильную тошноту и жжение в желудке. Не говоря ничего, я доползла до угла камеры и, держась за желудок, свернулась калачиком от физической боли и душевных мук.

Марьям с глазами, полными участия и беспокойства, села рядом со мной и попыталась обратить в шутку непристойные намеки иракских военных.

Поедание пищи грязными руками дало о себе знать. У меня началось сильнейшее расстройство желудка, и я в тот вечер не в состоянии была даже подняться с места.

На следующее утро, услышав суматоху на улице, мы подошли к окну, чтобы узнать, что происходит. Мы увидели грузовик, полный пленных иранцев – военных и гражданских, молодых и старых. Номера на машине принадлежали региону города Ахваз. Каждого, кто выходил из машины, баасовцы пинками толкали к другим. Это был унизительный прием. Я пристально всматривалась в лица, пытаясь найти среди них знакомые. Я подумала: «Всевышний Создатель! Откуда они берут столько людей?! Если я увижу отца, Рахима, Салмана или Мохаммада, как я поступлю? Окликнуть их или промолчать?»

В это время к нашей камере подвели еще одну девушку. Нам не верилось, что на календаре двадцать четвертое мехра, а неприятель все еще берет людей в плен на дороге. Когда открылась дверь, мы, не обращая внимания ни на какие предостережения и запреты, устремились встречать вновь прибывшую. Для того, чтобы мы не установили с ней дружеский контакт, иракские солдаты запугали ее нами. Поэтому она проявляла осторожность и сторонилась нас. Однако спустя несколько часов все же представилась и назвала свое имя, сказав: «Я – Халима Азмуде, сотрудница отделения акушерства при больнице имени Девятого Абана (ныне – больница имени Бехешти). С самого начала войны в нашей больнице мы круглосуточно занимались лечением раненных на фронте и во время бомбежек. Госпожа Дельгоша, заведующая санитарно-гигиеническим отделением больницы, разрешила мне отправиться домой на несколько дней, чтобы отдохнуть и затем вернуться обратно. Я уехала к своему жениху – Надеру Насери. Мы собирались вернуться с ним вместе. К сожалению, нас обоих взяли в плен, когда дорога перешла под контроль иракских сил. Надера поместили в камеру с братьями, а меня привели сюда».

Нас стало четверо. У каждой из нас были свои убеждения и вкусы, но при этом мы старались проявлять сплоченость и единство в деле противостояния врагу. Мы вселяли друг в друга надежду и отгоняли друг от друга страхи; помогали друг другу и радовались друг с другом; мы плакали друг с другом и скрашивали одиночество друг друга. И очень скоро мы стали единодушны и единогласны в любом вопросе.

На следующее утро за стенами камер снова была беготня и шумиха. Мы по очереди дежурили у окна. Снаружи что-то происходило. На этот раз вместо военных грузовиков подъехали первоклассные легковые автомобили. Мы отошли от окна, но даже с такого расстояния увидели, как по направлению к нашей камере идут примерно пятнадцать иракских женщин-военнослужащих. Они были одеты в выглаженные юбки и блузы зеленого цвета, а на их плечах красовались погоны – воинские знаки отличия. И все же эти дамочки мало походили на военнослужащих. Это были женщины, единственной проблемой которых было отсутствие зеркала. У них были накрашенные лица и уложенные волосы. Было очевидно, что они потратили уйму времени на то, чтобы сделать макияж и прихорошиться. Когда они подошли совсем близко, мы заметили, что лак, покрывающий их ногти, был одного цвета с одеждой. Довольно странно было видеть массивные украшения, которыми они увешали руки, шеи и уши. На головах у них были пилотки красного цвета. Почти все женщины жевали резинку. Я с удивлением смотрела на них. Даже на свадебных церемониях я никогда не видела такие разукрашенные лица. Марьям сказала: «Хорошо, что мы хоть женщин увидели, мы можем поговорить с ними о средствах гигиены, в которых нуждаемся. В конце концов, они одного пола с нами, и можно поговорить с ними на деликатные темы».

Когда эти женщины вошли в нашу камеру, они стали бросать на нас пренебрежительные и насмешливые взгляды. Ухмылки на их лицах дышали такой злобой, что я думала, сейчас они разорвут нас зубами на куски. Военачальник, сопровождавший их, сказал нам: «Перед вами женщины – генералы иракской армии, посмотрите, какие они красивые!» Будто находясь на конкурсе красоты, где ему надо было выбрать королеву, он переводил взгляд с одной на другую и повторял: «Красивая! Какая красивая!».

Затем он снова обратился к нам: «Сравните свои лица с лицами этих женщин! Посмотрите на свои вещи, на то, как вы одеты!»

Мы стояли перед группой этих женщин в ряд, и каждая из них, проходя мимо нас, плевала нам в лицо, обрушивая на нас ругань и оскорбления. Их плевки и оскорбления не миновали ни одну из нас. Затем они развернулись и вышли. Военачальник спросил: «Вам досадно?» – «Нет, – ответила Халима, – мы рады, что вы злы на нас до такой степени».

Этот эпизод явился для баасовцев хорошей темой для обсуждения и смеха. Очевидно, они основательно подготовились к тому, чтобы вывести нас из состояния эмоционального равновесия. Непонятно только, где они взяли этих разукрашенных девиц, единственной миссией которых было оплевать нас и уйти.

После того, как нам принесли миску с повседневной едой, дверь внезапно распахнулась, и нас отвели в соседнюю камеру. Там мы увидели около двухсот пленных братьев, в жуткой тесноте сидевших на корточках друг рядом с другом. Когда мы вошли, некоторые из братьев встали, освобождая нам место, но в это время иракские надзиратели прикрикнули на них и приказали всем сидеть. Братья с трудом сели один к другому на колени, освободив для нас место у окна, чтобы мы были вне зоны досягаемости взглядов иракских тюремщиков. Мои глаза бегали по камере, подобно юле. Я разглядывала каждого пленного. Первым, кого я узнала, был Ледяной Исмаил, который тогда, во время нахождения в яме, сказал: «Глаз, который не знает, как надо смотреть на чужое достояние, заслуживает того, чтобы ослепнуть!»

Он сидел на корточках недалеко от нас, под другим окном. У него под глазами были такие большие синяки, а лицо его было настолько опухшим, что я узнала его только по одежде. Вторым был Азиз – вечно улыбающийся пастух из Кашана, который сидел в центре помещения и все еще улыбался. Я стала пристальнее всматриваться в лица сокамерников, и вдруг вздрогнула и спросила себя: «Верно ли я вижу?! Быть может, это обман зрения?» Мне хотелось, чтобы я ошиблась, обозналась. Я увидела студентов мечети имени Обетованного Махди, учителя Корана и учителя нравственности, которые были из нашей же округи и дружили с Рахимом и Салманом, – Махмуда Хусейн-заде, Резу Зарбата, Али Мосайеби и Зарэ. Мне хотелось заговорить с ними, но я ранее усвоила очередной урок о том, что нельзя даже здороваться. Поэтому я тайком и незаметно поприветствовала их и получила ответ на свое приветствие. Этим студентам было все равно, где они находятся. Точно так же, как они вещали и произносили проповеди в мечети, они занимались просветительством и в лагере Танума, под ухом Саддама и под ударами плети. Несколько ребят из постоянных прихожан мечети собрались вокруг них и незаметно задавали им какие-то вопросы. Они, в свою очередь, тоже незаметно отвечали им, рассказывали хадисы и призывали покориться Божественному провидению. Кто-то из ребят тихо спросил Хусейн-заде: «В чем же суть этого Божьего промысла? Мы хотели воевать, чтобы быть убитыми на пути Всевышнего и ради Всевышнего! А вместо этого, не начав воевать, мы попали в плен. Неужели Создателю угодно, чтобы мы сидели здесь и подвергались избиениям?»

Хусейн-заде ответил: «Когда вы вышли из своих домов, у каждого из вас были свои намерения. Однако вы должны наполнить их искренностью и чистотой для Всевышнего. И если не представится счастливой возможности для претворения в жизнь этих чистых намерений, по мудрости Всевышнего эти намерения совершить то или иное благое деяние приравниваются и становятся равносильны свершившемуся благому деянию». В подтверждение своих слов он пересказал следующий хадис: «Али (да будет мир с Ним!) во время одной из войн делил трофеи и дал каждому воину по несколько дирхамов, оставив себе тоже несколько. Вдруг один из его сподвижников глубоко вздохнул. Его светлость спросил о причине этого вздоха. Мужчина ответил: “Когда я собрался в поход с Вами, я пошел за своим братом, но застал его лежащим в постели и страдающим от сильного недуга, который лишал его возможности присоединиться к Вам. Во время прощания он сказал: «О, если бы я был здоров и мог бок о бок с Али сразиться с врагами Всевышнего!»”. После этих слов Его светлость тут же отдал воину свою трофейную долю и изрек: “Когда навестишь своего брата, отдай ему эту долю и скажи, что доля эта принадлежит ему за его чистое и искреннее намерение, которое равносильно тому, будто он на протяжении всего похода был с нами”. Сегодня, когда вы обладаете молодостью и сильной волей, а древо греха не пустило корни глубоко в ваши души, наполните искренностью и чистотой для Создателя свои намерения и шаги». В продолжение этой же темы Реза Зарбат пересказал хадис от Его светлости имама Резы (да будет мир с Ним!): «В Судный день одному правоверному показывают книгу его грехов, и он начинает бояться и дрожать. Затем ему показывают книгу его благих деяний, и он начинает радоваться и ликовать. Затем Всевышний приказывает принести и показать ему книгу, в которой записаны благие деяния, которые он мог бы совершить, но не совершил. Когда правоверный посмотрел, он воскликнул: “О Создатель! Клянусь Твоим Величием, я не совершал эти благие деяния!” Господь ответил: “Да, ты прав, но поскольку ты намеревался их совершить, я принял их (запечатлел их в книге совершенных тобой благих деяний)”. И тогда Всевышний даровал правоверному великую награду».

Али Мосайеби тоже поддержал эту тему и сказал: «Имам Реза (да будет мир с Ним!) изрек: “Если желаешь быть соучастником награды мучеников Кербелы, каждый раз, когда вспоминаешь о них, говори: «О, если бы я был с ними!» И тогда ты обретешь беспредельное счастье”».

В этом одухотворенном кругу, который составили четыре молодых студента-богослова, ведущих беседы на духовные и нравственные темы, наблюдались проявления различных чувств и эмоций – всех, кроме страха и боязни иракцев, пыток и смерти. Некоторые из братьев, чувствовавшие страх и опасность, сидели спиной к ним и делали вид, что абсолютно не слушают их. Студентов я хорошо знала, и они тоже меня знали. Единственный вопрос, который они задали мне, был: «Когда вы приехали в Кербелу?» Я ответила: «Но здесь ведь не Кербела, здесь – Танум». – «Почему не Кербела? – возразили они. – Этот путь и эта судьба абсолютно похожи на эпические события Кербелы. В Ирак вас привели любовь к Кербеле, Предводителю всех мучеников – имаму Хусейну – и ее светлости Зейнаб. Вам лишь надо преисполнить искренностью и чистотой ваши шаги». И далее продолжили: «Сестра, здесь – земля, которую прокляла ее светлость Зейнаб и после Ашуры изрекла: “Всякий день – Ашура, и всякая земля – Кербела”. То есть восстание имама Хусейна не ограничивается одним временным и пространственным промежутком, и ежеминутно происходит где-нибудь».

Я сказала им: «Ребята собрались вокруг вас. Иракцы издали следят за всеми нами. Не привлекайте к себе внимание!» Он ответил: «Наши тюрбаны и абы находятся у них. Мы попали в плен двадцатого мехра и сполна получили свою долю побоев. Эти новые, которых привели недавно, тоже получат свое». Марьям сказала: «Господин, женщины в плену и мужчины в плену – это разные вещи. Мы нервничаем, боимся и волнуемся за свою репутацию». Учитель Корана, нашептывая себе под нос молитву, ответил: «Всевышний позволил иракцам взять вас в плен, чтобы опозорить их, чтобы вы осрамили и обесславили их». И далее продолжил: «Ничто не находится за пределами могущества Творца. Сестра! Усердно молитесь!»

Та ночь, по велению Всевышнего, стала благом для нас. Иракские тюремщики уснули на несколько часов, и мы оказались предоставленными самим себе, чтобы зарядиться духовной энергией на оставшуюся часть пути и пройти его с еще большей верой, сердечной чистотой и упованием на Всевышнего.

Я спросила одного из студентов, который сидел ближе ко мне: «Раненые братья не здесь?»

«Нет, сестра, – ответил он, – здесь из здоровых делают раненых».

Баасовцы выбирали жертвы из пленных братьев согласно их собственным критериям и соображениям и, конечно, не без помощи нескольких продажных элементов из числа наших. Подлее иракцев были те из наших, которые за пачку сигарет торговали такими понятиями, как гуманность, благородство и честь. Они показывали пальцем на ребят, которых после этого вели в камеру пыток. Эти люди были иранцами, которые ради продления собственной жизни проливали кровь своих соотечественников и ради того, чтобы самим испытать меньше боли, подвергали других большим мучениям. Каждого, кого эти шпионы называли «Haras al-Khomeyni» (страж Хомейни), отводили на своих ногах, но возвращали на четвереньках с такими окровавленными и избитыми лицами и телами, так что их невозможно было узнать. Показателем того, что человек – «Haras al-Khomeyni», являлось наличие на его лице бороды и совершение им намаза. А в эти дни лица всех братьев были обросшими.

Когда иракские надзиратели заходили в камеру, чтобы выбрать «стража Хомейни», они зажимали носы, потому что там стоял тяжелый запах. Это было естественно – двести взрослых людей поместили в одно 24-метровое помещение и выпускали из него один раз в день. Для того, чтобы хоть как-то сделать эту гнетущую обстановку переносимой, ребята превращали всё в шутку. Сидя в ожидании очередной порки, они говорили, что готовятся «подышать воздухом». По мере возможности они надевали друг на друга по несколько пар толстой одежды с длинными рукавами, чтобы меньше чувствовать удары. Некоторых подвергали особенно долгим и внеочередным истязаниям. Один из ребят повторял: «Учитель Карим, скажите, разве это справедливо? Когда я был ребенком, я находился под плеткой отца, когда я пошел в школу, я оказался под плеткой учителя, а закончив школу, попал под плеть этих неверных!» Другой сказал: «Не повезло мне! Завтра должен был наступить последний день моей военной службы». Третий удивлялся: «Судьба – удивительная штука! Имея на руках американскую визу и билет, я попал в плен к иракцам. Если бы война началась двумя днями позже, я бы сейчас находился в Техасе». Каждый был занят анализом своей судьбы и степенью своей везучести. Не успел он закончить свою фразу, как его снова вызвали. После двухчасового перерыва, который иракцы предоставили в качестве отдыха себе и ребятам, они возобновили пытки.

На этот раз они указали своим дьявольским пальцем на пастуха Азиза и нескольких других братьев. Те из ребят, которые были вместе с Азизом в камере пыток, рассказывали: «Азиза подвесили за ноги и начали избивать его плетью по всему телу, по голове и лицу. А когда его отвязали, ему приставили к виску пистолет и сказали: “Азиз, это – контрольная пуля. Если у тебя есть какое-нибудь завещание, быстро скажи, чтобы твои друзья передали его твоим близким”». Азиза пытали так долго, что в конце концов он стал заикаться и не мог больше говорить. Все его тело было в крови. На него вылили ведро воды и сказали: «Мы даем тебе возможность придумать завещание. Твоя участь сегодня – смерть». Азиз умолял дать ему время для завещания. Спустя полчаса он успокоился. Иракцам стало любопытно, и они захотели узнать, о каком завещании говорит Азиз. Юноша, изо рта у которого лилась кровь, произнес, заикаясь: «Одну из тех овец, которые были со мной, принесите в жертву ради здоровья имама Хомейни!» Когда переводчик перевел эту фразу иракским тюремщикам, они с новой силой набросились на Азиза и не оставили живого места на его теле. Когда его приволокли и бросили в камеру, он абсолютно не мог говорить, и его невозможно было узнать. Это было очень мучительно и невыносимо – быть свидетелем подобных сцен. Но нам оставалось только терпеть. После зверских истязаний и пыток, которым иракские надзиратели подвергли Азиза, он несколько раз начинал биться в конвульсиях. Утром того же дня он умер мученической смертью.

В тот же день, после обеда, братья остались в камере, а нас посадили в машину спецслужбы и увезли. Находясь на грани нервного срыва и морального истощения, с грузом душевной боли от происходящего, от мучений и пыток, которые пришлось перенести брату Азизу, мы отправились в неизвестное место. Это был первый раз, когда нас посадили в спецмашину. Стекла автомобиля были обтянуты камуфляжной пленкой.

Один иракский солдат уселся рядом с водителем, а другой решил сесть рядом с нами. Фатима и Халима потеснились и прижались друг к другу так, чтобы солдат уместился. Было двадцать седьмое мехра, и по расчетам людей оставалось три дня до окончания войны, однако нас с Ираном разделяли многие километры. Солдат, севший рядом с Фатимой и Халимой, закрыл глаза с самого начала пути и как будто заснул глубоким сном, во время которого он то и дело облокачивался на Халиму. Чем больше Фатима и Халима прижимались друг к другу, тем свободнее он располагался. Казалось, он закрыл глаза, чтобы не видеть наших недовольных и возмущенных взглядов. Наши протесты оставались без малейшего внимания. Солдат, сидевший впереди, каждые пять минут отодвигал занавеску с окна и выставлял напоказ свои зубы, несколько из которых были золотыми. Марьям сказала: «Не иначе, он рекламирует зубную пасту “Колгейт”!»

Каждый раз, когда он поворачивался назад и смотрел на нас, мы делали ему знаки, что его напарник, похоже, умер, но он не обращал внимания. Чтобы покончить с этой проблемой, мы подняли шум. Фатима постучала по стеклу, и мы в один голос закричали со злостью. После этого наш охранник принял нормальную позу, но тоже начал кричать. Мы не понимали, что он говорит, и он не понимал наших слов. Доехав до определенного места, «мертвый» солдат и солдат, «рекламировавший зубную пасту», поменялись местами. Я сказала Халиме: «Спроси этого экзальтированного господина, куда нас везут». Халима спросила несколько раз, но на каждый ее вопрос иракец только молча скалил свои золотые зубы. Наконец машина подъехала к какому-то зданию. Нас завели в кабинет, затем пришел офицер с несколькими листами бумаги в руках и начал допрашивать нас:

– Вы видели ранее город Басру?

– Нет, я не видела никогда этого города, – ответила я, но поняла, что мы находимся в нем.

– Кто выиграет войну?

– Не знаю, мы не военные.

Офицер немного владел фарси. На ломаном персидском, смешанном с арабским, он спросил:

– Здесь много иранцев, хотите остаться и жить здесь?

– В Иране тоже много арабов, но при этом каждый предпочитает жить в своей стране.

– Хомейни сказал, что женщины должны воевать?

– Мы не воюем, мы обороняемся.

– Если не воюете, что тогда означает пароль «Я жива»?

– Это не пароль, это – весть о состоянии.

Халима беспокоилась за Надера. Она постоянно спрашивала, где он и что с ним, но не могла добиться от иракцев вразумительного ответа на свои вопросы. Она попросила свою сумку, но они ответили, что обнаружили в ней наркотические вещества, поэтому не могут вернуть ее ей.

«Это еще что за обвинение?! – возразила Халима. – Они не смогли приписать мне военные и политические преступления, поэтому сфабриковали для меня дело с наркотиками!» Халима далее продолжила: «Если так, то получается, что я и Надер – наркоманы. И вы должны взять у нас анализы, чтобы это утверждение было доказано».

Нас провели по узкому коридору и бросили всех четверых в одну очень грязную, сырую и вонючую камеру. Там была абсолютная темнота. Было такое чувство, будто нам завязали глаза черными повязками. Время шло, а наши глаза не привыкали к темноте. Было ощущение, будто мы потеряли друг друга. Мы начали руками ощупывать пространство вокруг. Я нащупала стекляный предмет и потрясла им. Я подумала, что это – сосуд с водой, который принадлежал заключенному, находившемуся в камере до нас. Я обрадовалась. Из-за острой диареи, случившейся у меня ранее, мой организм перенес сильнейшее обезвоживание. Мне ужасно хотелось пить. Не предложив даже другим, я подняла бутылку и поднесла ее ко рту, чтобы выпить, но по вонючему запаху, ударившему мне в нос, я поняла, что в сосуде моча. Все мое тело стало мокрым от холодного пота. Я наклонила голову к животу, насколько это было возможно. Хотя физиологические нужды – часть человеческой природы, я чувствовала, что эта проклятая диарея низвергла меня с высот человеческой сути на землю.

Как ни кричали и ни стучали мы в дверь, результата не было. Я дошла до сумашествия. Мне не хотелось опозориться перед подругами. Несмотря на то, что зловоние и грязь, которые были в этой черной камере, ничем не отличали ее от туалета, все же человеческое достоинство, в конце концов, зависит от тех личных и интимных моментов, которые присущи природе человека как биологического существа. Фатима все повторяла: «Не смущайся, другого выхода нет – мы же в плену». Халима говорила: «Пусть Всевышний проклянет их!» Марьям кричала: «Моя сестра умирает, приведите врача!» Внезапно кто-то из тюремщиков открыл дверь. Мы все четверо выпрыгнули наружу, однако он закричал неистовым, не похожим на человеческий, голосом, загнал нас обратно в камеру и запер дверь, повторяя: «Завтра, завтра открою дверь».

Я посмотрела на часы. До утра оставалось четыре часа. Секунды длились невыносимо долго и тяготили меня, словно я несла на плечах огромную скалу. Я не знала, как мне прожить эти несколько часов. Мы снова начали кричать и бить по двери. Надзиратель крикнул из-за двери: «Только один человек!»

В конце концов я вышла из этой проклятой камеры. Тюремщик надел мне на глаза очки, залепленные черной пленкой, и, толкая прикладом своего оружия, приказал идти вперед по коридору. От камеры до того места, куда мы пришли, было около двухсот шагов. Несмотря на то, что у меня на глазах были специальные очки, я поворачивала голову то вправо, то влево в надежде увидеть хоть что-нибудь, однако в этих очках не было видно ничего, кроме абсолютной темноты. На мгновение я решила сорвать очки, чтобы освободиться от этого ужасного чувства слепоты, однако страх был сильнее. Я боялась того, что меня вернут в камеру прежде, чем я попаду в туалет; я боялась солдата-иракца, который был моим надзирателем. Резкий и зловонный запах испражнений предупреждал о том, что мы приближаемся к месту назначения. Но что я услышала в этот момент? Приятное минорное чтение молитвы «Тавассоль». Молитву читал иранец! Когда я подошла поближе, я начала кашлять, чтобы предупредить его о своем присутствии. Однако туалет был не там. Меня вели дальше. С каждым новым шагом я наступала на мягкие «кучки», которые говорили о том, что я достигла нужного места. Мне захотелось тут же вернуться в камеру, но состояние моего кишечника не позволяло мне сделать это. Надзиратель без слов снял очки с моих глаз и сказал: «Иди!» Я была похожа на слепого человека, который с трудом различает темноту и свет. Я спросила: «Куда мне идти? Где я?»

Я находилась в совершенно темном коридоре с двумя рядами камер, одна из которых, предположительно, и была нужником. В этой темноте я не могла сделать ни шагу, но хотя бы освободилась от проклятых очков. Несколько секунд я стояла неподвижно, надеясь, что мои глаза привыкнут к темноте, и я смогу определить дорогу. Я прошла по коридору несколько шагов в ту сторону, откуда доносился голос. Охранник подвесил свой фонарь на рукоятку одной из дверей. Дверь была приоткрыта, а пола помещения не было видно под фекалиями. Я делала шаг вперед, но тут же захотела выскочить оттуда – я оказалась в маленькой полной дерьма комнатушке, которую использовали в качестве отхожего места без наличия в ней хотя бы туалетной ямы. Всякий раз, когда я наступала на «мягкие кучки», их смрадный запах усиливался. У меня было ощущение, что я попала в преисполню, где содержатся грешники, превращенные в гниль и дерьмо.

Когда я вышла из этого страшного места и вернулась в камеру, я вздохнула свободно. Камера показалась мне после этого уютной комнатой. В ту ночь я вынуждена была проделать этот путь дважды. Во время второго похода я снова услышала голос, произносивший молитву. Я убедилась в том, что человек, которому принадлежит голос, – иранец. Чтобы уведомить его о том, что я – тоже иранка, я спросила тюремщика: «Здесь нет света? Очень темно». В ответ иракец закричал во все горло: «Заткнись, маджус!»

Под настоятельным давлением и криками моих соратниц утром меня направили для лечения в госпиталь. Первой вещью, в которой я убедилась, было то, что мы находимся в Басре. Меня отвели в просторную залу с зеркальными стенами и потолками. В первые секунды мне показалось, что в комнате находится много людей, однако спустя некоторое время, когда мои глаза адаптировались к свету, я увидела только двух офицеров, сидевших за столом. Еще один человек совершал намаз. Я с удивлением смотрела на него. С одной стороны, мне было отрадно сознавать, что они – мусульмане, следуют пути Создателя, Пророка и Корана, а с другой – с огорчением задавалась вопросом: почему же те, кто совершает намаз, воюют с нами? Мне не верилось, что всего в нескольких шагах от нашей душной вонючей камеры находится такой великолепный дворец! Однако действительность была такова, что подобные дворцы построены путем грабежа тех, кто вынужден ютиться в трущобных каморках. Деспотия и гнет восседавших в роскошных дворцах угнетателей влекли за собой бедность и злополучие неимущих. Пьяный и необузданный хохот одних был возможен за счет жалобных и беспомощных стонов других. И те, и другие совершали намаз, но где первые и где вторые?!

Боль в животе не позволяла мне выпрямиться. Я вошла в лечебницу, держась за живот и скривившись от боли, в грязных и вонючих брюках и обуви. Мой внешний вид вызывал жалость. Презрительные ухмылки на лицах иракцев были вынести куда тяжелее, чем физические муки, которые я испытывала. Один из офицеров спросил по-персидски с курдским акцентом: «На каком языке разговаривает Всевышний с людьми? На каком языке разговаривали Пророк и имамы? На каком языке вы сами разговариваете с Богом? Мохаммад (да благословит Аллах Его и Его род!), Коран, Кербела, имам Хусейних языком был арабский, они принадлежат нам. Вы пришли сюда, чтобы сделать из нас мусульман?»

Моим ответом было молчание. Он снова спросил: «Ты принесла для нас революцию Хомейни, дочь Хомейни? Ты пахнешь революцией!»

Вонь от моей обуви распространилась по всей комнате. Мои мучители закрывали носы, чтобы не чувствовать ее. Я больше не могла стоять на ногах ни секунды. Я допускала, что заболела дизентерией. Я совершенно потеряла контроль над собой и присела на корточки. Но мне тут же пришлось снова подняться под страхом оружия и криков иракского офицера. Он сказал: «Вы совершаете намаз? На каком языке? Арабском? Вы пришли, чтобы совершить паломничество в Кербелу? Хомейни отправляет нам послания. Он хочет внести смуту в нашу страну. Что на это скажешь ты, дочь Хомейни?»

Я не могла говорить. Я только кривилась от боли и не знала, когда я, наконец, выйду из этого мучительного, изматывающего душу суда. Я готова была передумать и отказаться от помощи врачей и лекарств. Все мое тело было мокрым от пота. Я отчетливо слышала биение собственного сердца. Мои колени сгибались под тяжестью моего веса. В горле и во рту пересохло так, что я даже не могла разомкнуть губы. Из-за обезвоживания мой организм стал слабым и изможденным. Секунды шли мучительно долго. Боли в животе и диарея валили меня с ног на землю, подобно тайфуну. Простояв на ногах на допросе, во время которого мне была задана уйма вопросов, оставшихся без ответов, я испытывала чувство, что все кости моего тела распадаются. И тут в комнату вошел третий иракец и сел на стул рядом со шкафом. Он спросил меня с насмешкой: «Что у тебя болит, дочь Хомейни?»

Для того, чтобы быстрее уйти с этого места и положить конец своим мучениям, я ответила: «Ничего не болит». Доктор дал мне четыре таблетки дифеноксилата и сказал солдату: «Забирайте ее!»

Сестры очень беспокоились, пока меня не было. Когда я вернулась в камеру, Фатима подбежала ко мне и спросила: «Как ты себя чувствуешь? Лечебница – за пределами этого здания? Тебя отвезли на машине?»

Я ответила: «Нет, за этими застенками есть инкрустированное стеклом помещение, которое не имеет ничего общего с лечебницей. В нем они заседают для допросов больных и раненых. В нем не только не лечат, но и калечат».

За то короткое время, что я провела вместе с госпожой Аббаси в Центре помощи фронту (в школе для детей-инвалидов), я выучила названия медицинских препаратов, но все же спросила Фатиму, показывая таблетки, данные мне доктором: «Это – таблетки дифеноксилата? Давайте примем по одной таблетке!» – «Это же не леденцы, чтобы ты их раздавала всем! – возразила Фатима. – Твой организм сильно обезвожен, тебе надо принять все четыре таблетки разом». Я проглотила таблетки без воды.

Сестры, как бы то ни было, протерпели меня до утра. Я совершила намаз в том состоянии, в котором пребывала. Находясь в своей черной и беспросветной камере, мы не могли видеть наступление утра, однако время шло, и мы догадывались, что скоро рассвет. Вскоре два охранника открыли дверь и сказали: «Встаньте и выходите наружу!»

Я приготовилась к тому, что мне завяжут глаза, однако на этот раз нас вывели из камеры без каких-либо повязок и очков. Утренняя прохлада ласкала мне лицо. Осенний ветерок пошевелил пальмы, мимо которых мы проходили, и заставил упасть на землю несколько высохших фиников. Я улыбнулась этим финикам. Они были единственными знакомыми существами в этом чужом и враждебном пространстве, и я не могла пройти мимо них равнодушно. Не обращая внимание на дуло автомата, время от времени толкавшее меня в спину, я нагнулась и подняла с земли несколько фиников. Одновременно один из баасовских надзирателей сказал: «Не останавливайся, брось их!»

Я не послушалась. Я посчитала финики – их было шесть. Я дала каждой из сестер по одному и два – иракским тюремщикам, которые сопровождали нас с оружием. Халима сказала: «Я никогда еще не ощущала вкус финика так отчетливо». Благодаря этим финикам мы продержались сутки.

Для того, чтобы мы больше ничего брали с земли, на нас снова надели специальные очки. На протяжении всего пути мы вчетвером держались за руки и медленно шли вперед. Несколько раз мы падали, спотыкаясь о неровности земли и неуклюже натыкаясь друг на друга. Мы сели в новую машину «скорой помощи» марки «Тойота», в салоне которой еще даже не успели снять с сидений чехлы-накидки. Ирак вступил в войну в полной боевой готовности, хорошо оснащенным, в том числе и в военно-медицинской сфере. На этот раз сзади, рядом с нами, никто не сел, как тогда, когда мы ехали из Танума в Басру. Впереди сидели водитель и один солдат. Басра, подобно Абадану, является приграничным городом. Время от времени мы приподнимали очки, чтобы разглядеть что-нибудь вокруг. Ни намека не было на мины, снаряды и авиабомбежки. Люди жили обычной жизнью. Даже дети ходили в школу как обычно – в школьной форме, с портфелями и книгами в руках.

В госпитале, в который нас завели, было многолюдно. Все пациенты и сотрудники вышли на улицу, чтобы посмотреть на нас. Не знаю, в качестве кого нас представили, однако одни смотрели на нас с ненавистью и злобой, другие – с удовлетворением и радостью. Каждый из «зрителей» в соответствии со степенью накала своих эмоций пинал нас кулаками и ногами и бросал в нас камни. Ругаясь и непристойно ведя себя, они провожали нас к месту назначения. Однако среди этого сборища людей виднелись также печальные и удивленные лица. Не знаю, таким ли большим поводом для гордости являлось взятие в плен четырех молодых девушек. Хиджаб, который они видели на нас, имел для них больше политико-стратегическое значение, чем религиозное.

Фатима спросила меня: «Ты хочешь, чтобы доктор осмотрел и тебя?» Я ответила: «Нет, я почувствовала облегчение после того, как приняла те четыре таблетки дифеноксилата. Я не хочу новых допросов». Фатима и Марьям пошли к доктору. Вернувшись от него, Фатима рассказала: «Доктор больше интересовался вестями о войне, чем состоянием больного. Он без конца спрашивал, почему нас взяли в плен и когда взяли. Спрашивал о положении в Иране. А после, даже не поинтересовавшись у Марьям, на что она жалуется, поставил ей капельницу».

Около часа мы ждали в этой лечебнице. Через каждые несколько минут у доктора возникали новые вопросы, и он подвергал Фатиму допросам. Когда мы выходили наружу из здания, вся толпа, собравшаяся в момент нашего приезда, все еще оставалась там и проводила нас таким же «дружелюбным» образом, как и встретила. Халима очень расстроилась и опечалилась таким поведением людей. Она заплакала и сказала: «За какие грехи они так ведут себя с нами? Чем мы заслужили такое явное презрение и неуважение? Разве их страна и наша страна не исповедуют ислам? Разве Иран и Ирак – не братья по вере?»

Фатима сказала: «Не забывайте, что здесь – земля Куфы и Кербелы. Земля, на которой пленили имама Хусейна (да будет мир с ним!) и его домочадцев, мучили их и проявляли неуважение к ним. Странно было бы, если бы они по-доброму отнеслись к нам».

Проехав около часа, мы остановились возле чайханы. Мы – уставшие, измученные и больные – говорили, что не хотим ничего есть, и настаивали на том, чтобы остаться в машине, однако охранники с этим не согласились и сказали, что мы в любом случае должны сесть вместе с ними за стол, даже если сами ничего есть не собираемся.

В той ободранной и грязной чайхане стояло несколько прямоугольных столов. Мы вчетвером сели с одной стороны стола, а два иракских солдата – с другой. Перед нами поставили четыре порции еды, похожей на бараний шашлык. Те двое с жадностью открывали рты и быстро поглощали содержимое своих тарелок. Иногда они надкусывали косточку и предлагали ее нам. Они были похожи на волков-людоедов. Невольно я стала следить за их движениями. Если честно, я испугалась. Фатима, заметив ужас и замешательство на моем лице, сказала: «Не думай о них!» – «Боюсь, следующей их порцией можем стать мы, или они съедят нас в качестве десерта», – ответила я.

После того как они с помощью воды протолкнули в свои желудки застрявшие где-то в пищеводах куски еды, они погладили свои мокрые усы и сказали: «Шагайте вперед! Быстро!»

Не знаю, сколько часов мы провели в дороге. Никто и ничто не было знакомо мне. Я окончательно потерялась. Ни одна картина и ни один пейзаж не помогали мне расстаться с чувством потеряности. До того, как мы остановились у чайханы, охранники делали вид, что не замечают, как мы снимаем с глаз проклятые очки. Однако, проехав час после этой остановки, они стали вдруг очень строгими и злыми. Солдат, который сидел рядом с водителем, постоянно кричал: «Почему вы сняли очки?! Почему вы смотрите в окно?! Почему вы шевелитесь?! Почему вы разговариваете?! Почему вы смотрите друг на друга?!»

Наш автомобиль двигался с включенной сиреной и на большой скорости. С того момента они пристально следили за нами, реагировали на малейшее движение с нашей стороны, кричали и угрожали. Поэтому я подумала: «Что за еду они съели в чайхане, от которой так озверели – шашлык из баранины или шашлык из собаки?»