Салман впоследствии описывал мне дни ожидания после того, как я пропала без вести, – то есть первые дни войны и военный период – так:

– Через каждые три-четыре дня, в промежутках между боями и наступлением или отступлением иракцев, я под разными предлогами забегал домой. Дом стоял полуразрушенный. Первым делом я заглядывал туда, где ты два раза оставила мне послание с надписью «Я жива». После этого я больше не получал от тебя весточки. Однажды я в очередной раз пришел в наш дом с надеждой найти записку от тебя. Я искал ее в комнатах, как вдруг отец тоже случайно зашел домой. Он спросил меня: «Ты что-то потерял? Заботься о самом себе, война становится продолжительной. Ночами делается холодно, возьми теплые вещи. И заботься о своей сестре тоже! Я построил ей здесь землянку, чтобы она ночами могла приходить домой. У этого ребенка горячая голова. Непонятно, что она носит, чем питается, где ночует. Я вяжу ей жакет, передай ей, чтобы пришла и померила его». Я сказал: «Не беспокойся, отец, все сестры находятся в мечети имени Обетованного Махди, или в резиденции Красного Полумесяца, или же в штабе помощи фронту (в школе детей-инвалидов)». Я попрощался с ним.

Не успел я сделать нескольких шагов, как отец окликнул меня, протянул мне два кусочка хлеба и халвы и сказал: «Это приготовлено сегодня вечером в столовой больницы за упокой душ двух раненых, которые скончались. Один съешь сам и прочти “Аль-Фатиху”, а второй отдай своей сестре. Салман, найди ее непременно и убедись, что она это съест. Я знаю, что в нынешних условиях для нее важно всё, кроме нее самой».

Я отправился в мечеть имени Обетованного Махди. Я попросил сестру Дашти позвать тебя, чтобы сказать, что вот уже десять дней, как от тебя нет никаких вестей.

Сестра Дашти сказала: «Масуме здесь нет. Возможно, она в Комитете Красного Полумесяца».

Я отправился в Комитет Красного Полумесяца. Я спросил о тебе Марьям Фарханиан, но и у нее не было сведений о твоем местонахождении. Я вернулся в мечеть и сказал сестре Дашти: «Сестра Дашти, Масуме нет в Комитете Красного Полумесяца. Позови ее, пожалуйста. Мне надо кое-что срочно отдать ей». Кусочек хлеба с халвой стал хорошим поводом для твоих поисков по всему городу. Сестра Дашти ответила: «Клянусь своим сестринским отношением к тебе, что ее здесь нет. Иди в больницу O.P.D, быть может, ты найдешь ее там».

Так я колесил по всему городу с куском хлеба и халвы в руке, и в голове у меня не было ни единой догадки о твоем местонахождении. Сначала я волновался только за то, чтобы как можно скорее отдать тебе хлеб с халвой, поскольку дал отцу обещание сделать это.

Я отправился в больницу O.P.D, но тщетно, потому что отец дежурил там круглыми сутками. Если бы ты была там, отец не стал бы передавать тебе хлеб и халву через меня.

В момент моего прибытия в больницу привезли столько раненых, что яблоку негде было упасть. Крики и стоны детей и женщин, звуки сирен скорой помощи слились воедино. Увидев эту картину, мне стало стыдно сказать, что я принес хлеб и халву для своей сестры. Мы до утра распределяли раненых по больницам.

Я спросил о тебе у одной из сестер-спасателей, которая села в машину, сопровождая раненого. Она ответила, что знает тебя, но не видела уже несколько дней и не имеет вестей от тебя.

Я подумал, что сейчас ночь и, возможно, ты спишь. Я допускал, что не нахожу тебя, потому что сейчас темно. Я также предположил, что ты устала и пошла с какой-нибудь из своих подруг к ней домой, хотя такого раньше не случалось. Возможно, думал я, ты укрылась к каком-то убежище. Эти и десятки других версий крутились у меня в голове. Я был зол на тебя. А возможно, я просто скучал по тебе. Я соскучился по моей младшей сестре – сестре, которую революция и война заставили быстро повзрослеть, чтобы она стала спасателем.

На следующее утро после намаза я снова отправился на поиски тебя, заглянув во все те места, где ты могла бы находиться. В некоторые места я заходил по несколько раз. Я забывал, что уже заходил туда и спрашивал о тебе. Никто не знал, где ты. Как будто ты была пришельцем с другой планеты! Как будто я искал красную розу в пустыне Бархут. Я был растерян и не знал, как мне быть.

Я вернулся домой. Я подумал: «А вдруг ты спряталась где-нибудь в углу и уснула там, а я тебя не заметил?» Зловещая тишина заполнила всю улицу и дом. Подоконник окна в гостиной был весь в пыли. Велосипед Хамида, который никогда не бездействовал и кочевал из одних рук в другие, теперь пылился невостребованный. Мое лицо пылало. Я открыл кран, чтобы освежиться холодной водой в надежде, что мой мозг тоже лучше заработает. Воды не было. Кран был совершенно сухой, без единой капельки. Я вышел во двор, сел на скамейку и по пальцам начал считать дни с того момента, как ты в последний раз написала «я жива». Свободных пальцев на моих руках не осталось. Последняя записка была оставлена тобой двадцать пятого мехра, и я уже десять дней находился в полном неведении о тебе. У меня перехватывало дыхание. Я начал быстро ходить взад и вперед из одного конца двора в другой. В это время появился и Мохаммад, который суетно начал рассказывать о положении в Хоррамшахре, военном оснащении, подготовке к боевым действиям, мученической смерти нескольких ребят, ситуации в доме, самочувствии отца и т. д. Когда он спросил меня о тебе, я рассказал ему о положении дел. Я беспокоился за тебя. Какие только мысли не приходили мне в голову! Но Мохаммад успокоил меня. Он с предельной уверенностью и оптимизмом сказал: «Она, несомненно, в сиротском приюте. Там точно будут знать, где она».

В моем сердце что-то защемило, подобно искре, которая зажглась в ночи. Я представил, что ты сейчас в приюте, рядом с детьми. Я подумал, что, когда увижу Масуме, то сперва отвешу ей хорошую оплеуху, чтобы она больше не исчезала, не сказав никому ни слова, но потом подумал: «Нет, понятное дело – сейчас война, везде беспорядки, она, наверное, не смогла прийти домой и оставить записку».

Мы с Мохаммадом пошли в приют. Там было пусто и безлюдно, как будто там никто не жил многие годы. На двери комнаты отдыха висели два больших замка. Не было на месте даже сторожа, которого мы, по крайней мере, могли бы расспросить. Мохаммад повторял: «Святой Создатель! Разве может потеряться человек в городе, в котором его все знают? Нажми на газ! Прибавь скорости!»

– Куда мне ехать?

– Поезжай в администрацию, там наверняка о ней что-нибудь знают.

Хотя мы пребывали в крайнем отчаянии, в нас все же теплилась надежда. В администрации мы встретили брата Карима Салахшура. Увидев нашу встревоженность, он успокоил нас, сказав: «Сестра Абад и брат Сейед Сафар Салехи на прошлой неделе вместе с группой сотрудников Красного Полумесяца вывезли детей из приюта в Шираз, подальше от зоны боевых действий». Мы вздохнули. Мы обрадовались и в то же время огорчились. Огорчились, что ты уехала, не предупредив и не поставив нас в известность. Но потом решили, что, наверное, обстоятельства не позволили тебе этого сделать. Я сообщил полученное о тебе известие отцу и Рахману и попросил передать его другим членам семьи, и мы со спокойной душой выехали в сторону Хоррамшахра.

Столкновения становились все более ожесточенными, иракцы превосходили нас своим техническим оснащением. Рахман все время оставался в Хоррамшахре. Он постоянно повторял: «Пусть иракцы подойдут близко, тогда мы перейдем к контрдействиям; мы схватим их по одному за грудки и нокаутируем, чтобы отбить у них охоту к такой дерзости!» Однако иракцы благодаря своему превосходному оснащению и численности сумели пробраться в город и оккупировали администрацию. Иракские снайперы притаились в засаде в разных местах.

Мы въехали в Хоррамшахр. С нами в машине были две твои подруги: Захра Алмасиан и Фатима Сахиби, которые вместе с доктором Садики ходили в мечеть и на фронт и привозили оттуда раненых. Кто-то из ребят сказал: «Будьте бдительны, иракцы где-то здесь в засаде». Не успел он закончить свою фразу, как мы увидели, что в сестру Алмасиан попала пуля. Я быстро сел в машину, чтобы доставить ее в больницу Талегани. Несмотря на то, что она была ранена и потеряла много крови, она стойко держала себя в руках, не показывая, как ей плохо. Чтобы отвлечься, она спросила меня о тебе. Я ответил, что ты в Ширазе. Она сказала: «Но ребята, которые ездили в Шираз, уже вернулись».

На мгновение у меня едва не остановилось сердце. Но затем я подумал: «Ну и хорошо, что вернулись. Слава Богу! Огорчаться нечему». Я высадил сестер в больнице Талегани.

Мы с Рахманом вернулись домой. Отец каждый день все больше и больше оснащал землянку, которую построил для тебя. Он взял несколько пустых белых мешков из-под риса, наполнил их гравием и разложил вокруг убежища. Он натянул на него белую москитную сетку в качестве крыши. Каждый день он приносил туда по одному колокольчику. Отец никому не разрешал пользоваться землянкой. Он говорил: «Когда Масуме приедет из Шираза, она ночами будет спать в этой землянке».

Поиски тебя оказались напрасными – мы не смогли найти в Абадане ни единого следа, который привел бы нас к тебе. Рахман, хорошо знавший Шираз, отправился туда вместе с Мохаммадом. Рахман и Сейед были одноклассниками и давними друзьями, поэтому они начали диалог без всяких предисловий. Рахман спросил: «Сейед, сестры из Красного Полумесяца, представители губернатора и дети из приюта – все они находятся сейчас здесь?»

«Да, – ответил Сейед – несколько человек остались с детьми в качестве воспитателей, а другие вернулись в Абадан два дня назад».

Рахман спросил снова: «В которой из этих групп была моя сестра?»

Сейед растерянно, запинаясь, ответил: «Даже не знаю, что сказать… С той минуты, как мы привезли детей в Шираз, мы были заняты административными делами и размещением детей на новом месте, поэтому я Масуме больше не видел. Если бы дети не утверждали, что она была с нами, я бы вообще сомневался в том, что она приехала в Шираз. Будьте уверены, что в Ширазе ее нет, она, я уверен на сто процентов, вернулась в Абадан».

– Мы как раз приехали из Абадана и Хоррам-шахра. Последние известия о ней относятся к двадцатому мехра, когда она была командирована в Шираз.

Сейед тоже забеспокоился. Никто не мог ничего сделать, но ему просто хотелось быть с нами в эту минуту. Он сказал: «В любом случае я сделаю все, что от меня зависит, и готов сопровождать вас везде, куда бы вы ни собрались поехать».

Мы пошли к детям и расспросили каждого из них. Все они говорили только о том, что она была с ними в автобусе на протяжении всего пути. Одна только Насиба сказала: «Сестра утром пошла для паломничества в мавзолей Шах-Чераг. Она сказала, что останется там до утра».

С той минуты мавзолей Шах-Чераг стал для нас путеводной звездой. Мы спрашивали о тебе каждого паломника, проходившего мимо. Но ты исчезла бесследно, подобно фигурке, вылепленной изо льда, которая растаяла и просочилась сквозь землю, и никакого намека на твое местонахождение не было.

На обратном пути в Абадан мы, словно заблудившиеся, принимали любое беспутье за главную дорогу. Несколько раз мы сбивались с пути. Ни я не мог вести машину, ни Рахман. Каждые несколько минут мы менялись местами. На наших лицах будто нарисовались большие вопросительные знаки, и никто из нас не осмеливался ответить на этот вопрос. Мы внимательно наблюдали за трассой Шираз – Абадан в надежде наткнуться на какой-нибудь след или знак, ведущий к тебе, но все было тщетно. Мы разместили мать вместе с нашей младшей четырехмесячной сестрой Марьям в одном из административных зданий Нефтехимической компании города Махшахр. Возвращаясь в Абадан, мы проезжали мимо этих зданий, но, принимая во внимание текущее положение дел, мы не хотели идти к ней, щадя ее душевное состояние. К тому же Марьям была грудным ребенком. Всякий раз, когда мать видела нас, она призывала к тому, чтобы мы заботились друг о друге, ибо брат и сестра для человека – это сокровище.

Мы свернули в сторону Ахваза и поехали за Рахимом. В Ахвазе был организован Штаб поддержки Нефтяной компании фронту, в том самом месте, где ты находилась с Рахимом в первые дни войны. А после мы вместе вернулись в Абадан на автобусе, в котором перевозили пленных иракцев. Мы хотели сказать Рахиму о том, что ты пропала. В конце концов, одна голова – хорошо, а две – лучше.

Как только мы приехали в то место, где были размещены ребята из Нефтяной компании, Рахим вместе со своими друзьями вышел нам навстречу. Ты ведь знаешь, что когда Рахман злился или расстраивался, он начинал нервно моргать, и все понимали, что что-то не так. С другой стороны, у нас был тревожный и озабоченный вид. Увидев наши лица, Рахим спросил: «Какие новости?» Рахман, непрерывно моргая, ответил в своей привычной манере какой-то шуткой.

Все рассмеялись, кроме меня, Рахмана и Рахима. Рахим быстро вышел вперед и снова спросил: «Какие новости?» Я и Рахман, как ни тяжело это было, рассказали ему историю о твоем исчезновении. Рахим, который всегда молчал, а когда говорил – говорил мало и обдуманно, стоял с открытым ртом, пытливо смотря на нас и повторяя: «Дальше, что же дальше?»

– Дальше – то, что мы приехали сюда. Знаем об этом только я, Мохаммад, Салман и ты. Мы не знаем, где ее искать – среди убитых или среди живых; искать ее в Абадане или в Ширазе. Не знаем, что делать.

Рахим по-прежнему стоял с открытым ртом, затем сказал: «Поедем вместе в Абадан!»

С каждым днем тяжесть неведения и отсутствия информации о тебе, а также горькие события, происходившие одно за другим, погружали нас во все большее отчаяние и скорбь. Как это было возможно, чтобы наша сестра, знавшая город и его жителей как свои пять пальцев, заблудилась в нем? А вдруг ее где-то настиг осколок безжалостного снаряда, и ее тело пропало? Когда у меня возникали такие мысли, я начинал проклинать себя и говорил: «Парень, да чтоб ты онемел! Что за дурные мысли у тебя в голове!»

Никто из нас не проронил ни слова за всю двухчасовую езду. Мы все безмолвствовали, как это обычно делал Рахим. Когда мы доехали до дома и увидели белую землянку, которую отец приготовил для тебя, у меня ком застрял в горле. Отец изо всех сил старался сделать ее более уютной. Мохаммад тоже пришел домой. Вернулся и отец после четырехдневного дежурства в больнице. С одной стороны, он был рад тому, что все его дети участвуют в войне с баасовским режимом и возвращаются к нему здоровые и невредимые, с другой же – был огорчен тем, что люди страдают, теряют дома и близких, держат траур. Мы все стыдились посмотреть в глаза отцу. Мы боялись встретиться с ним взглядами, ожидая, что он спросит нас: «Где Масуме? Вы сказали ей, чтобы вечером пришла домой?»

Отец говорил о Второй мировой войне, о лицемерной колонизаторской политике иноземных государств. Мы были довольны тем, что он рассказывает об истории, о войнах и других странах и ничего не спрашивает о тебе. В промежутках он задавал нам какие-то вопросы, но они оставались без ответа, поэтому он понял, что мыслями мы находимся в совершенно другом месте. Нам было не по себе. Дыхание застревало в груди. Мы чувствовали себя, как перед взрывом, который вот-вот должен произойти. Мы молились Богу, чтобы ты вошла в дверь и отец не спросил нас о тебе.

Поскольку мы не хотели отвечать отцу на вопросы о тебе, мы решили попрощаться с ним как можно скорее и уйти, однако, как назло, был вечер четверга, и отец принес из больницы два кусочка хлеба с халвой. Один он поделил и раздал каждому из нас, второй отдал Салману и сказал:

– Салман, не знаю, почему у меня, как у женщин, на сердце неспокойно. Побеспокойтесь о вашей сестре, обязательно передайте ей этот кусок и прочтите «Аль-Фатиху» за души усопших.

Мы вздохнули. Отец не спросил нас: «Вы Масуме видели? Как Масуме?» Он не сказал, чтобы мы передали тебе, чтобы ты обязательно заглянула домой.

Война была проблемой номер один для нашей семьи, но твое исчезновение для нас стало таким большим горем, что, с кем бы мы ни делились им, оно не становилось меньше или слабее. Мы по очереди несколько раз проверили все списки погибших, похороненных на кладбищах в Абадане и Хоррамшахре, начиная с двадцатого мехра. Затем мы взялись за раненых в больницах. Мы объехали все мечети и штабы народной поддержки. Но ты была словно капля дождя, просочившаяся сквозь рыхлую почву.

В отсутствии отца мы спрашивали о тебе сестер. Не было ни одного дома, куда бы мы ни постучали в поисках тебя. Но Абадан как будто стал другим городом, который не знал ни тебя, ни твоего адреса. Все жители уже знали, что ты пропала, и каждый день спрашивали о тебе. Вопросы людей только увеличивали нашу тоску и тревогу. Я взывал к Создателю, заклиная Его землей Абадана, окрасившейся в красный цвет кровью мучеников, чтобы Он вернул тебя. Мы строили разные догадки и домыслы, но в результате имели только неясность и уйму вопросов.

Как ни странно, отец знал о том, что сестры отвезли детей из приюта в Шираз и вернулись, но лишь повторял: «Позаботьтесь о своей сестре!» Мы советовались между собой относительно того, сказать ли в конце концов отцу правду или нет. Мы не знали, что отвечать ему, если он спросит о тебе. Что бы мы ему ни сказали, он бы расстроился. Каждый из нас имел определенное мнение на этот счет:

– Он не сможет пережить такое большое горе.

– Великие беды следует делить с великими людьми.

– Мы должны придумать какую-нибудь нейтральную историю, услышав которую, он не расстроится и не обнадежится.

– После он разозлится на нас, и мы только усугубим ситуацию.

Худшее, что может быть, – это неопределенность, подвешенное состояние. Твой уход повлек за собой вакуум, а твое исчезновение – боль. Если с нами кто-то здоровался, мы вместо расспросов о делах и самочувствии ожидали услышать новости о тебе.

Отношения нашего старшего брата Карима с отцом были отношениями отца и сына и в то же время – братскими отношениями. Они разговаривали друг с другом доверительно и в то же время – с почтением и церемонностью. Кандидатура Карима была оптимальной для разговора с отцом о твоем исчезновении. Карим спешно приехал в Абадан, и мы организовали встречу в администрации губернатора вместе с инженером Батман-келичем, Каримом Салахшуром и двумя друзьями, которые имели опыт в области правовых и административных вопросов. Они говорили:

– Выкиньте из головы все, что связано с войной и смертью. Подумайте, может быть, у вас есть враги? Вы ни с кем не вели словесной перепалки? Может быть, имел место какой-нибудь эпизод, связанный с делами амурными или семейными?

– Да нет же! Ничего подобного не было! Ей было 13–14 лет, когда она влилась в революционное движение. С того времени она постоянно находилась в мечети, либо в исламском обществе, либо в Красном Полумесяце.

Однако никакие из выдвинутых на нашем экстренном совещании предположений не ответили на наши вопросы. Совещание завершилось безрезультатно. Я думал: «Масуме, где же ты?! Где бы ты ни была на этом свете, я приду за тобой, ты только дай мне какой-нибудь знак».

У меня не было настроя ехать за рулем. У меня было ощущение, будто все мое тело облили ледяной водой и посекли плетью. К вечеру никто из нас не хотел уже даже разговаривать. Мы сели в машину. Водитель высадил нас на краю улицы. Следом за Каримом мы двинулись к дому. Издалека мы увидели отца, который облокотился на свою белую землянку и громко плакал. Он закрыл лицо жакетом, который связал для тебя, брал землю и сыпал ее себе на голову. Он со стоном вопрошал: «Где моя сестра? Где моя мать? Где моя карманная девочка? Почему ты ушла, не попрощавшись? Почему ты ушла без меня?»

Услышав голос отца, я почувствовал, как струны моего сердца лопнули. У меня не хватало смелости подойти и взглянуть в его заплаканные глаза. Это был первый раз, когда я слышал плач отца. Мы ничего не могли сделать. Мы уже не знали, куда отправиться и где тебя искать. Единственное, что мы еще могли, – это лить слезы в унисон нашим скорбящим сердцам. Мы обняли друг друга и прислонились головами к белой землянке. Стоны и плач Карима, который был призван проявлять наибольшее терпение и стойкость, были громче всех. Наш плач нарушал скорбную тишину, стоявшую вокруг, но поблизости не было ни одного соседа, ни одного прохожего, который соболезновал бы нам, который поддержал бы нас. Дело шло к ночи. Мы положили головы друг другу на плечи и плакали. Никто не осмеливался ни о чем спросить. Я все-таки заговорил, предварительно хорошо подумав, чтобы не задать неуместный вопрос, который бы ухудшил ситуацию. Я спросил:

– Отец, почему ты плачешь?

– Сынок, камень из моего кольца «Шараф-аш-Шамс» потерялся.

– Ты куда-то ходил? Кто-то что-то сказал тебе?

– Я понимаю вас, братья. Печаль велика, и вы не можете передать ее словами. Я видел, что становится холодно, поэтому отнес ее жакет в мечеть имени Обетованного Махди, чтобы его передали вашей сестре. Я позвал одну из сестер. Когда я сказал ей, что я – отец Масуме, она расплакалась и сказала: «Хаджи, пусть Всевышний дарует Вам терпение! Организуйте роузе ее светлости Захры для нее в качестве обета. Ее светлость Захра тоже была без могилы и без адреса». Она все еще говорила, но я развернулся и молнией примчался к землянке. Я забыл дорогу от мечети до дома, хотя по этому маршруту ходил на протяжении пятидесяти лет моей жизни. Несколько раз я падал на землю, у меня не было сил подняться…

Мы взяли отца под мышки. Он ничего не говорил, только повторял: «Я погиб… я погиб».

Мы ничего не могли сказать, могли лишь лить слезы из-за постигшего нас тяжелого несчастья. Мы встали за отцом и приготовились совершить коллективный намаз. Карим просил у отца прощения:

– Отец, это моя вина, я допустил халатность. Когда война началась, Масуме была в Тегеране. Она плакала и умоляла отпустить ее, говорила, что все мы должны бороться с врагом и защищать родину. Она выпорхнула у меня из рук, словно воробей. Я сам не понял, как я согласился отпустить ее…

Рахим продолжил с комом в горле: «Она хотела приехать в Абадан. Она беспокоилась о детях из приюта. Я должен был проявить благоразумие, отвлечь ее какими-нибудь делами в Штабе поддержки, а не бросать ее в пекло».

Салман сказал: «Главный виновный – я. Она сама доехала до Ахваза. Я поехал в Ахваз и привез ее с собой сюда. Каждый из нас по-своему был занят войной и обороной, мы сами не поняли, как нас настигла эта беда».

Однако отец сказал: «Нет! Никто не виноват. В тот день, когда в наш дом угодил снаряд, ее рука была в моей руке. Мы вместе бежали по этим улочкам. Рука судьбы разъединила наши руки. Молитесь только, чтобы рука Всевышнего продолжала оставаться с ней».

Твое исчезновение было удивительным происшествием. Мы не знали, с чем его связать – с твоей смертью или похищением; и вообще, имеет ли оно отношение к войне или нет. Это происшествие сделало нас равнодушными к сигналам воздушной тревоги и непрерывному свисту разрывавшихся здесь и там снарядов.

В ту ночь мы просидели рядом с отцом до утра, прислонившись спинами к землянке. Мы в подробностях рассказали ему историю с твоим исчезновением. После этого мы спросили отца: «Отец, как ты думаешь, где сейчас Масуме? Что с ней случилось?»

Отец ответил: «Если человек не остался в Тегеране и Ахвазе, он, безусловно, не останется и в Ширазе. Можете не искать ее в Ширазе. Ищите ее здесь, в этом городе. Человек устроен так, что пока он своими глазами не увидит, как на тело его близкого сыплют землю и кладут камень, он не поверит в его смерть. Глаза не верят, пока сами не увидят; они всегда открыты и ждут».

В некоторых словах отца звучало отчаяние, а в некоторых – надежда. Ситуация в Абадане и Хоррамшахре менялась каждый день. Кто-то из ребят Корпуса принес новости о том, что обстановка в Хоррамшахре становится все тяжелее. Мы попрощались с отцом, и он остался один.

К сожалению, несмотря на все наши усилия и сопротивление, мы потеряли Хоррамшахр из-за нехватки вооружения и техники. Иракцы приблизились на расстояние двух километров от остановок «Семь» и «Двенадцать» на пути к Абадану и блокировали трассу Кафас – единственный наземный путь, ведущий на остров Абадан. Позиции артиллерийских подразделений, дислоцированных в районе остановки «Семь» и прикрывавших фронт Хоррамшахра, оказались под угрозой. Артиллерийские орудия пришлось переместить на двадцатый километр трассы Махшахр, но фронт Хоррамшахра оказался лишен артиллерийской поддержки.

С падением Хоррамшахра Абадан оказался полностью осажден. Чтобы предотвратить вступление иракцев в Абадан, мы вместе с группой братьев с большим трудом заминировали участок дороги между остановками «Семь» и «Двенадцать» и расположились на юге Бахманшира.

Масуме, твое лицо, манеры и привычки ни на секунду не выходили у нас из головы. Потерять тебя в первые же дни войны было одной бедой, а сообщить остальным членам семьи о том, что ты пропала, – другой. Друзья, знакомые и даже чужие – все сочувствовали нам, но никто не мог ничем помочь. Труднее и больнее всего было рассказать о твоем исчезновении матери. Никто не осмеливался сообщить ей о том, что ты пропала. Но в конце концов она узнала об этом. Известие о твоем изчезновении едва не довело ее до сумасшествия.

В зимнюю стужу, когда город был полностью блокирован баасовскими силами, она скиталась по улицам и базарам с грудным ребенком на руках и говорила: «Дайте мне самой обыскать улицы и постучаться в каждый дом. Возможно, Масуме в одном из этих домов». Нашим словам она не верила. Иногда она поднималась на крыши домов и, был ли то день или ночь, часами сидела, уставившись на двери домов и наблюдая за перемещениями людей – тех немногочисленных, которые оставались в городе и которых изредка можно было еще видеть. Она всех спрашивала о тебе. Она забывала, у кого уже спросила и не получила ответ, и у одного и того же человека могла спросить о тебе десятки раз.

Отец был единственным человеком, который иногда сопровождал ее и которому она изливала душу. Он полностью понимал ее. Отец говорил: «Мы ведь потеряли не воробышка, мы потеряли своего ребенка, не препятствуйте ей, пусть она хорошо ее ищет. Мать находит свое дитя по запаху молока». Иногда она искала до тех пор, пока сама не терялась. Город был маленький, и новости быстро разлетались. Я говорил ей: «Мать, ты так можешь потеряться. Нам стыдно перед нашими друзьями. Мы потеряли свою сестру, а теперь должны потерять еще и мать?»

Фатиме, состояние которой было не лучше, которая стала для всех нас и сестрой, и матерью, было поручено идти за матерью по пятам и искать ее в случае потери. Каждый день мать под каким-нибудь предлогом выходила из дома. Она требовала, чтобы мы отвезли ее на берег реки Карун. Она говорила: «Я хочу поговорить с Карун. Ее воды текут к Евфрату. Я буду умолять ее, чтобы она принесла мне вести от Масуме». Она заклинала воду и землю Абадана и разговаривала с ними так, будто они тоже с ней говорили. Все для нее пахло тобой. Когда она видела матерей мучеников, она стеснялась их. Она опускала голову вниз и говорила: «Мне стыдно перед вами плакать и рыдать».

Каждый день она отправлялась на твои поиски под предлогом увидеть сестер-спасателей из Красного Полумесяца. Сестра Джуши собирала остальных сестер и отправляла их к матери, чтобы они поддержали ее. Когда она начинала читать скорбные роузе и причитать, никто не мог выдержать этого.

Наступил месяц мохаррам. С того дня, как ты ушла, мы были в поисках такого места, в котором бы смогли немного отвести душу и облегчить боль нашей утраты. Мы ждали дня, который оказался бы мучительнее того момента, когда мы поняли, что ты потерялась. Ашура как раз была таким местом и таким временем. Самыми трудными были те дни, когда приходили бабушки и тети, и все начинали плакать и причитать. В такие дни роузе и страдания казались бесконечными. Женщины читали молитвы и проповеди так заунывно и тоскливо, что могли растопить любое каменное сердце. Чем чаще мы повторяли имя Хусейна, тем больше затягивалась рана на сердце и тем больше сочувствия к Хусейну появлялось в нас…

Ты ушла, не попрощавшись. Ты даже не дала нам возможности сказать тебе «прощай». Вся наша жизнь наполнилась словами «Если бы!», «Как жаль!» и «Ах!»

Абадан был полностью осажден. В городе не осталось никого, кроме военнослужащих, спасателей и сил поддержки. Однако даже в дни блокады и в таких условиях бабушка, хоть и с трудом, все же умудрялась наполнить водой свои большие кувшины. Иногда она добавляла в них склянку розовой воды и сахар и раздавала людям получившийся шербет. Иногда она приносила с собой полные кувшины и стаканы в мечеть имени Сейеда Аббаса и, часами стоя на ногах, угощала всех шербетом. Она верила, что если человек помогает рабам Божьим в трудную минуту и тяжелые времена, Всевышний поможет ему и успокоит его сердце.

Наступил мохаррам, а вместе с ним должны были начаться роузе и проповеди в бабушкином доме. Мотивируя тем, что город пуст и никого в нем не осталось, мы попытались вывезти из Абадана бабушку, мать, ее сестер и детей, однако наши уговоры ни к чему не привели. Они остались, и мы провели декаду траура по Предводителю мучеников еще более торжественно, чем обычно, слив воедино свою сердечную боль с душевной скорбью ее светлости Зейнаб. Мы сказали матери: «Есть свидетели, которые утверждают, что Масуме осталась в Ширазе, не вернулась в Абадан. Будет лучше, если и вы вместе с бабушкой и тетями поедете в Шираз после Шам-е Гарибан».

Хей дар – муж тети Сеноубар, который владел баркасом и регулярно ездил в Кувейт, возя товары на кувейский базар, купил дом в северной части Шираза сразу же после того, как началась война, и переправил туда свою семью, которая начала новую жизнь. Тети и бабушка окружили мать и начали уговаривать ее покинуть Абадан и переехать в Шираз. Она согласилась, но при трех условиях. Первое условие – чтобы она взяла с собой все твои вещи: одежду, книги, фотографии, то есть абсолютно всё, вплоть до тапочек. Она отказывалась уступать хоть в чем-то в этом вопросе. Когда отец взял твой дневник и сказал: «А это я оставлю себе, ты все равно не умеешь читать, он тебе не пригодится», – она выхватила дневник с рассерженным видом, крепко прижала к груди и сказала: «Нет, это моё! Я буду листать его и просто смотреть на него. И вообще, я, может, пойду и научусь читать, чтобы могла прочесть записи в нем!»

Она открывала дневник и всматривалась в каждую строчку. Она хотела разобрать и понять что-нибудь из записей. Она гладила страницы, обнимала и целовала их.

Твои записи были для нее изображением райского сада, в котором самые красивые цветы, самые ароматные розы, самая нежная и трепетная листва.

Отец смирился и распрощался с желанием иметь при себе твой дневник воспоминаний. Мать обхватила свой чемодан двумя руками так, что никто не осмеливался дотронуться до него и вытащить оттуда что-нибудь. Под предлогом того, что я хочу в последний раз посмотреть альбом с фотографиями Масуме, я незаметно взял одну твою фотографию 6x4 и отдал ее отцу, но мать увидела это и воскликнула: «Нет! Я не позволю, это – моё!»

Вторым условием было, чтобы мы проделали путь от Абадана до Шираза пешком, чтобы у нее была возможность самой обыскать каждый сантиметр этого маршрута.

Третье условие заключалось в том, чтобы по приезде в Шираз ей позволили привязать себя цепями к зариху мавзолея Шах-Чераг.

После долгих упрашиваний и уговоров мы, наконец, упаковали чемодан и повесили на него два больших замка. Мать взяла на руки Марьям, которой было шесть месяцев, и мы двинулись в сторону стоящей на реке деревни Чубаде. Там множество женщин, детей и стариков, держа в руках чемодан или куль с вещами – достояние всей их жизни, стояли в очереди, чтобы сесть на баркас или судно на воздушной подушке. Люди были настолько взволнованы и охвачены суетой и тревогой, что никто ни с кем даже не здоровался. Мать настаивала на том, чтобы самой нести чемодан с твоими вещами, который нес я. Всякий раз, когда я опускал его на землю, она сразу брала его и начинала обнимать. Город был весь в огне от непрерывных иракских артобстрелов. В тот день неприятель развернул свои орудия в сторону Чубаде, поэтому лодки передвигались медленно, с задержками. Голодные, с тяжелым багажом, мы простояли двадцать четыре часа на холоде, пока, наконец, очередь дошла до нас.

Мохаммад тоже был с матерью и бабушкой. Он потом рассказывал: «Через два часа мы приехали в Махшахр. Люди были растеряны и возбуждены, поэтому образовалась толкучка. Я взял бабушку за руку, чтобы ее не раздавили. В этой давке и неразберихе я потерял чемодан и не мог его найти, как ни старался. Я начал метаться в разные стороны в поисках своей пропажи, всматриваясь в чемоданы прохожих, но безуспешно. Чемодан как будто растаял. Мать то и дело напоминала мне: “Не забудь про чемодан!” Чтобы успокоить ее, я сказал ей: “Мне сказали идти и идти, они сами пришлют чемоданы”.

Я оставил своих в одном наспех построенном сыром и холодном здании, а сам вернулся. Мне хотелось кричать и плакать. Я не знал, что это за злой рок, который не оставляет нас в покое! Кто пришел за нами и за чемоданом Масуме? Это стало для меня загадкой. Пять дней я приходил к лодкам в надежде найти свою потерю среди путешественников и их чемоданов. Я надеялся на то, что кто-то по ошибке взял чемодан Масуме и принесет его обратно. А может быть, думал я, те два замка, которые мы повесили на чемодан, разожгли в ком-то желание нажиться? Но даже в таком случае я надеялся, что этот «кто-то» устыдится, передумает и вернет мне чемодан. Мне сочувствовали даже моряки. Пропажа чемодана с новой силой разбередила рану в сердце матери. Мы и сами не понимали, как эти события следуют одно за другим. Никогда не забуду слова, которые мне сказала бабушка, которая не хотела упрекать меня в том, что я не усмотрел и потерял чемодан Масуме, в момент, когда я хотел вернуться в Абадан: “Мальчик мой, будь осторожен, чтобы тебя самого не похитили”. Дойдя до баркаса, я увидел, что мне навстречу бежит радостный моряк. В его руке был чемодан, приметы которого я ранее ему описал. Но в каком состоянии было это сокровище! Чемодан был разорван в клочья, а внутри него оставалась лишь пара предметов одежды и несколько учебников. Вероятно, вор, увидев чемодан с двумя огромными замками, подумал, что он набит купюрами, но когда разворотил замки, понял, что украл не клад, а чей-то хлам, оставил всё на берегу реки и ушел. А нам в итоге от твоего чемодана досталась пара твоих вещей и три учебника для третьего класса старшей школы».

Молитвенный коврик матери всегда был разостлан. Она постоянно читала Коран от начала до конца. Ахмад тоже читал для нее Коран, а Али и Хамид успокаивали ее, рисуя ей новые надежды и мечты. Бабушка, мать и три наши тети десятки раз прочесали трассу Шираз – Махшахр. Они обили пороги всех мест паломничества, постоянно молились и прислуживали в мавзолеях. Бабушка, мать, тетя Нусрат и тетя Исмат подметали подворье мавзолеев святых, а тетя Сеноубар занималась покупками, восстановительными и ремонтными работами. Они дали обет, согласно которому, если бы ты нашлась, они каждый день приводили бы тебя в мавзолей, чтобы ты подметала там.

При всей их искренней вере и преданности имамам и их потомкам иногда они, в особенности тетя Сеноубар, попадали в ловушки мошенников и шарлатанов, и дело доходило до гадания по руке, по зеркалу и прочим предметам, в результате чего они отправляли нас за какими-то немыслимыми вещами до границ с Афганистаном и Пакистаном. Потом мы понимали, что это – бесполезная игра и пустая трата времени.

Каждого из нас, кто забегал проведать мать и детей, они по очереди отправляли в какой-нибудь другой город или того хуже – в забытое Богом селение. Чтобы лишний раз не расстраивать их, мы ходили в любое место, куда бы они нас ни отправили. У Абдуллы был автомобиль марки «Тойота», на котором мы вместе с ним и Рахманом отправлялись в самые отдаленные и неприступные места. Твой адрес и приметы я передал во все отделы полиции региона. Они оповещали нас каждый раз, когда находился какой-нибудь неопознанный труп, и мы сразу бежали туда.

Никогда мы не радовались так, как обрадовались в тот день, когда, спустя шесть месяцев после твоего исчезновения, с нами связался один из наших друзей из администрации губернатора Хорасана и сказал, что в городе Турбате-Хейдарийи найдено тело неизвестной восемнадцатилетней девушки, которая «подходит под описание вашей сестры». Эта новость согрела всех нас в студеную и морозную погоду месяца бахман. Я не знаю, почему мы все так обрадовались. Означало ли это, что мы уже были согласны хотя бы получить твое тело? Но одна из гадалок сказала матери, что ты жива, и мать сшила для тебя новую одежду, а отец, вопреки всегдашней традиции, когда он распускал прошлогодние жакеты и снова вязал из этих ниток вещи другого фасона, на этот раз купил новый клубок и начал вязать жакет. Фатима купила много зелени для супа аше реште, который она собиралась приготовить вместе с соседями. Мать, которая до того момента не соглашалась покинуть Махшахр и жила в одном из заброшенных зданий нефтяной компании, привела в порядок пару обветшалых помещений, в которых некогда жили сотрудники компании «Иран-Япония», затем, как картины, повесила на стену два комплекта только что сшитой одежды и сказала: «Ну что же! Теперь весь дом и все члены семьи готовы. Идите, Всевышний да пребудет с вами!»

Надо сказать, что сначала сама она тоже собиралась отправиться с нами в путь. Но мы с трудом уговорили ее остаться, сославшись на то, что дорога дальняя, в машине места мало, а у нее маленький ребенок. Она проводила меня, Абдуллу и Рахмана, держа над нашими головами Коран, и пролила воду вслед нам, чтобы мы скорее вернулись домой. Каждый пожелал нам вернуться с добрыми вестями.

В дороге я думал о том, какое все-таки воздействие оказывают слова разного рода гадалок на человека! Как они обнадежили мою мать, и насколько мы привыкли к этим сказкам!

Зимняя стужа, заснеженная дорога и отсутствие у нас соответствующих приспособлений, чтобы передвигаться по заваленной снегом и покрытой льдом дороге, утомили и вымотали нас. Каждый из нас думал о своем и прокручивал в голове те самые обнадеживающие слова, которые были сказаны гадалкой, и мы мало думали о том, где мы и куда должны прибыть. Доехав до Турбате-Хейдарийи, мы направились в сторону кладбища и морга, и наши глаза наполнились слезами, как будто мы только что вспомнили о том, для чего мы приехали в этот город и с чем мы можем там столкнуться.

Мы прибыли на место назначения на закате, когда уже стало темнеть, а дорогу к кладбищу мы не знали. Из-за сильного снега и пурги, которая мела весь день, сбивая человека с ног и валя его в сугробы, мы не смогли найти кладбище и днем. В конце концов после долгих расспросов и уточнений мы добрались до кладбища. Какая тяжелая тишина стояла над ним! Никого не было в этом грустном месте, за исключением нескольких человек, которые только что похоронили своих близких. Но и они один за другим вскоре начали расходиться. Тусклое зимнее солнце скрылось, и быстро темнело. Мы спросили: «Где здесь морг?» Нам показали в сторону двух смежных зданий вдалеке. На машине мы поехали к ним. Мы все хранили молчание, каждый уставился в одну точку, и лишь изредка кто-нибудь из нас испускал глубокий вздох и тихо говорил «прошу милости у Всевышнего и возвращаюсь к Нему» или «преславен Аллах».

С наступлением темноты я вспомнил об одном из тех дней, когда ты и твои подруги, моя дорогая сестренка, ложились в могилы, чтобы перестать бояться смерти. В тот день мы с Сейедом, подражая лаю собак, напугали вас, и вы бросились бежать врассыпную. Ты подшучивала над смертью, а мы – над тобой. Ты упражнялась в смерти, а мы перечеркивали твои упражнения. Те эпизоды – сродни фрагментам мозаики; при правильном расположении этих фрагментов могла бы получиться ясная картина о твоей сегодняшней судьбе. Как же просто и безразлично мы смотрим порой на какие-нибудь жизненные эпизоды и события! В тот вечер, когда ты упала, я остановился и смотрел на тебя. Все мои мысли были о том, не ушиблась ли ты. В ту ночь ты убежала от мертвых, а теперь ты на кладбище! Внезапно я разрыдался. Я рассказал эту историю Рахману и Абдулле, и они почувствовали то же, что и я.

В ту ночь на том холодном кладбище нашими собеседниками стали мертвецы, лежавшие под землей. Но слышно было только нас. Мысль о том, что ты лежишь одна в одной из ячеек морга и боишься, не давала мне покоя. Всю ночь мы крутились вокруг этого небольшого помещения. Иногда мне хотелось сломать проклятый замок, висевший на двери, и скорее зайти внутрь, но я вовремя останавливал себя, понимая, что это неразумно.

Наступило утро. На кладбище пришли несколько человек с чьими-то телами на плечах, за ними шли люди, которые хотели проводить своих близких в последний путь. А мы сами не знали, пришли ли мы встречать тебя или провожать. Около двух часов они, плача и причитая, простояли в ожидании тела своего отца и били себя по голове и груди, вспоминая радостные и печальные дни, связанные с ним. Когда принесли тело усопшего, коим являлся мужчина средних лет с широкой грудью и темно-русыми волосами, все устремились к двери морга. Как только она открылась, я, Рахман и Абдулла скользнули внутрь, опередив даже тех людей в трауре, и принялись опасливо озираться по сторонам.

Санитар морга, сердитый мужчина, вышвырнул нас за дверь. И это еще больше разозлило нас. Когда он закончил омовение умершего, мы отвели его в сторону и сказали: «Мы приехали издалека. Двое суток мы были в дороге. За минувшую ночь мы исходили это кладбище вдоль и поперек. Мы пришли за своей сестрой. Нам дали адрес этого морга». Мы с Рахманом и Абдуллой говорили наперебой. Тогда он оборвал нас на полуслове и сказал: «Я не имею права открыть дверь морга без соответствующего разрешения».

– Кто должен дать разрешение?

– Даже если разрешение будет получено, вы должны иметь при себе удостоверения личности.

Абдулла показал ему карточку Нефтяной компании, а я – карту Корпуса.

– Почему у вас разные фамилии? – спросил он.

Я обнял его, поцеловал и взмолился:

– Помоги нам!

– Эти карточки ни о чем не говорят.

– Адрес, по которому мы приехали, дал нам один большой человек, чтобы мы приехали и опознали тело молодой девушки, которая, по описанию, может быть нашей сестрой. Вот уже пять месяцев, как мы потеряли свою сестру.

– Идите и вернитесь с тем большим человеком, о котором вы говорите.

– Заклинаю тебя душой твоей матери! Заклинаю тебя жизнями твоих близких! Заклинаю тебя твоим благородством! Открой нам дверь!

В ответ на все мои мольбы он сказал: «Послушайте, сегодня – пятница. Сегодня выходной, даже для мертвых». Не успел он еще закончить эту фразу, как Рахман, потерявший всякое терпение, набросился на него, повалил на землю и отвесил ему пару ударов в живот и грудь. Мы попытались разнять их, но Рахман снова схватил его и надавал ему тумаков и пинков. Бедный санитар вырвался и стал бегать от Рахмана по всему кладбищу. Но Рахман поймал его и приволок обратно, как труп. Брат был вне себя от гнева и кричал: «Он перемыл столько трупов, что уже во всех видит не людей, а мертвых! Этот подлец не имеет ни грамма благородства и сочувствия! Скажи-ка теперь, сколько нас, двое или четверо? Скажи-ка теперь, мы большие или маленькие? Тебе доверили лишь пару трупов, а ты мнишь себя таким важным! А что бы было, если бы тебе поручили живых?!»

Надо сказать, что санитар морга был куда более бесстыжим и дерзким, чем мы предполагали. Несмотря на полученную трепку, он отказывался открыть нам дверь. Однако в конце концов он с швырнул нам ключ, и мы вошли в помещение.

Запах камфоры и формалина, царящий внутри холод, запах смерти и разлагающихся тел, обернутых в белые простыни и лежавших в отдельных ячейках, унесли нас в другой мир. Мы как будто сами сделались похожи на мертвецов – наши лица стали бледными и безжизненными. Друг на друга мы тоже смотрели, как неживые. И только у санитара был взгляд и вид живого человека, он на все смотрел, как на нечто обыденное.

Не знаю, чего мы боялись – вида мертвецов, столкновения с горькой и мучительной действительностью, несбыточности обещаний гадалок или краха надежд матери.

Мы не знали, с чего нам начать – с лица, волос, рук? Мы не осмеливались начать опознание. Санитар раздраженно сказал: «Вы же знаете, какое лицо было у вашей сестры? Посмотрите на ее лицо!»

Рахман ответил: «Ты, как я посмотрю, пришел в чувство, и тебе снова захотелось тумаков. Человеку надо быть санитаром морга, чтобы он осмелился посмотреть в лицо своей мертвой сестре».

– В любом случае вы должны опознать ее, начав с головы или ног.

– Неужели ты сказал хоть одну правильную вещь?

Единственное, что было общего во внешности всех нас, двенадцати братьев и сестер, – это пальцы ног, о которых отец всегда говорил: «Пальцы рук и ног у вас похожи на лапки коротконогих кур».

Санитар немного откинул простыню, так что открылись стопы. Пальцы ног у этого тела были длинные и вытянутые, а нижняя часть стопы была как земля пустыни – вся в трещинах и белого цвета. В трещины набились грязь и гной. Я и Рахман одновременно сняли носки. Мы взглянули сначала на свои стопы и пальцы, затем – на безжизненные ноги умершей. Нет! Никакого сходства между этими и нашими ногами не было. После этого мы осмелились попросить санитара, чтобы он открыл лицо умершей. Мы отошли на несколько шагов назад для смягчения шока от того, что должны были увидеть. Когда простыня была откинута, мы увидели девушку-шатенку с высоким лбом, черными, длинными, сросшимися на переносице бровями. Между ее зубов, которые было видно сквозь слегка приоткрытые губы, виднелись щели. На скуле имелась глубокая рана с большим кровоподтеком, от вида которой у человека сердце обливалось кровью.

Эта девушка с ее невинным лицом лежала одиноко на кушетке кладбищенского морга. Мы испытывали чувство острой душевной боли и сострадания к этой девушке, ее родителям и близким.

– Нет, это не наша сестра, это – не Масуме.

Мы не знали, радоваться нам или огорчаться. Нас одолевали противоречивые чувства. Мы снова обняли друг друга и заплакали навзрыд. Рахман взял на руки тело девушки и сказал: «Сестра, прости нас! Да не пошлет Всевышний ни одному мусульманину или неверному участь потерять свою сестру и не найти даже ее бездыханное тело! Пусть даже враг не испытает этого!»

Абдулла положил санитару в карман сто туманов и поцеловал его в лицо. Мы попрощались и двинулись в путь. Санитар буркнул напоследок: «Так бы и сразу – позолотили бы руку, и не было бы никаких проблем!»

Каждый раз, когда случались похожие истории и мы возвращались домой с пустыми руками, все члены семьи с новой силой начинали переживать постигшее нас горе, и все начиналось сначала.

С приходом весны 1981 года, когда природа вновь пробудилась, зацвели деревья и распустились цветы, мать охватило острое чувство ностальгии. Она с умилением смотрела на деревья, которые зимой стояли сухими и голыми, а теперь, благодаря животворным весенним ветрам, снова пустили побеги, радуя глаз красивой листвой, пышным цветением и необычными формами. Глядя на это, она говорила: «Всевышний, благодарю Тебя за Твою силу и величие! Благодарю Тебя за Твое могущество и славу! Ты послал ветра к этим увядшим растениям, чтобы они вновь одухотворили их, и они обрели новую жизнь, новые краски и ароматы. Но как же я? Оживи и меня тоже! Верни мне радость и вкус жизни!» Она что-то шептала и изливала душу ветрам, луне и звездам и всех спрашивала о своем потерянном цветке. Она называла себя Хейран. Если кто-то звал ее по имени – Эззат, она не оборачивалась и не отвечала, лишь все время повторяла: «Я – Хейран».

Летом мать вместе с бабушкой и тётями отправилась в паломничество к храму Ее светлости Масуме. Бабушка рассказывала: «Переступив порог храма, ваша мать сразу же начала взывать к Ее светлости и представилась так: “Госпожа, ты знаешь меня? Я – Хейран. Я пришла просить милостыню. Мне не стыдно попрошайничать у твоей обители. Я протягиваю к тебе руку и жду, что ты не отвратишь от меня свой лик и ответишь на мою мольбу. Я назвала свою дочь в честь тебя, ты и должна вернуть ее мне…”»

Однажды в храме было очень многолюдно, и она потерялась. Служители храма, чтобы найти ее, начали звать ее по имени Хейран. Несчастье и отчаяние стали для нашей семьи своего рода хронической болезнью, которая особенно сильно проявлялась в определенные периоды времени. Мы регулярно брали в Гостелерадио Ирана видеозаписи и фотографии, связанные с работой спасателей, и внимательно просматривали их, надеясь найти какую-нибудь нить, ведущую к тебе. С наступлением осени воспоминания о первых днях войны проходили перед нашими глазами, подобно кинопленке. Как будто это было вчера.

Город стал похож на один большой фронт. В нем находились только военные и спасатели. Мы должны были избавиться от этого чувства потерянности. Единственным местом, где всегда было много посетителей не только по пятницам, но и каждый день, было кладбище Бехеште Шохада (Рай мучеников). Видеть этих людей, которые не имели возможность даже проститься со своими близкими перед тем, как тех, не опознав, предали земле, было мучительно. Они считали родными всех мучеников. Посещение розария мучеников в определенной степени вывело мать из состояния потерянности и отчаяния. Она садилась рядом с матерями, которые склонялись над могилами своих детей, и роптала: «Вы всё же благодарите Всевышнего за то, что знаете, где покоятся ваши чада. У них есть могильная плита, и вы каждый вечер приходите к ним. Вы знаете, где его дом и где его искать». Эти слова говорили о том, что мать не устала от поисков, но она была уже согласна на то, чтобы найти твое тело. Когда человек видит собственными глазами, как его близкого кладут в могилу и засыпают землей, смерть становится для него правдоподобной, и он может смириться с ней. Разумеется, тот промежуток времени, который требуется для того, чтобы человек принял смерть своего близкого и смирился с ней, для каждого индивидуален. Некоторые соглашаются со смертью сразу же, другие – с течением времени, а третьи отказываются верить в смерть до конца. Мать иногда часами сидела у неизвестных могил и говорила: «Я посижу здесь. Быть может, где-то на другом краю земли какая-нибудь другая мать тоже посидит у могилы моей дочери и скрасит ее одиночество».

Мы говорили: «Возможно, одна из этих неизвестных могил – могила, где покоится Масуме». Она отвечала: «Нет, мой мальчик! Мать знает запах даже бездыханного тела своего ребенка. Вы еще дети и не понимаете этих вещей. Чем больше времени проходит, тем более благоуханной становится могила, земля вбирает в себя Божественный аромат. Мать никогда не перепутает землю, в которой покоится ее дитя».

В дождливые дни она часами бродила между мокрых могил и принюхивалась к их запаху. Когда она говорила, мне казалось, что она – святая, которая имеет связь с другим миром. Мы не могли разобрать ее слов. Рядом с могилами она была спокойна только ради того, чтобы успокоить других матерей, но сама не обретала успокоения.

Прошло больше года с того дня, как ты пропала. Я и другие братья почти потеряли надежду на то, что ты жива. Хотя прошло несколько месяцев со дня годовщины твоего исчезновения, мы хотели любой ценой уговорить мать устроить церемонию годовщины твоей смерти и поставить для тебя надгробную плиту, чтобы у нас имелось вещественное свидетельство твоей кончины. Мы спросили отца: «Ты не против, если мы поставим для Масуме надгробную плиту?»

«Мое сердце противится. Я не уверен в правильности этого дела. В душе я еще не распрощался с ней, – ответил он. – Если написать на плите дату смерти 23.7.59, это будет означать, что ты смирился с ее смертью, и ожидание станет бессмысленным».

Все это время бабушка слонялась вместе с матерью по улицам и кладбищам, никогда не жалуясь на усталость, но внезапно заболела и слегла. Несколько недель мать ухаживала за ней и поддерживала ее морально: «Вставай! Вставай, разве ты не говорила, что праздник принесет с собой добрые вести и нашему ожиданию придет конец?!»

Однако бабушка, держа глаза открытыми и лежа на руках у матери, покинула этот мир, в котором она прожила шестьдесят лет. Уходя, она сказала: «Масуме жива, почему вы ищете ее среди мертвых? В один прекрасный день она вернется». Подобно ребенку, уснувшему в объятиях своей матери, она отошла в мир иной. Мы не верили своим глазам. Бабуля, которая всегда была на ногах и ездила из одного города в другой, внезапно тяжело заболела, передала все надежды и мечты матери и ушла. Ее святое дыхание и благословенные шаги были с нами с самого рождения, и вдруг она оставила нас одних и ушла.

Мать настояла на том, чтобы мы провели траурную церемонию по бабушке в ее собственном хусейние в Абадане. Перед началом траурной церемонии поступила новость о том, что на трассе Махшахр – Абадан пассажирский автобус был обстрелян с воздуха иракскими «МиГами» и сгорел вместе со всеми находящимися в нем людьми. Вместе с Ахмадом и Мохаммадом мы сразу же поехали на место происшествия. Прибыв туда, мы увидели, как сотрудники скорой помощи и спасатели вытаскивают тела из автобуса. Эта сцена оживила в нашей памяти воспоминание о кинотеатре «Рекс» и трагедии со сгоревшими заживо людьми. Мы стали помогать спасателям вытаскивать тела наружу. Автобус сгорел дотла. О людях говорить уже не приходилось. Их тела обуглились до такой степени, что невозможно было разобрать, где мужчина, а где женщина. Только по нескольким жетонам мы поняли, что это были военнослужащие, отправлявшиеся на фронт, которые, вероятно, подсадили по дороге женщину с ребенком. Уставшие, мы вновь с пустыми руками вернулись в хусейние бабушки.

На церемонию прощания с бабушкой пришло столько людей, что мы не верили своим глазам. Мы представления не имели, кто оповестил их всех о бабушкиной смерти. Многих мы даже не знали. Казалось, в тот день в хусейние бабушки явился всякий путник, кто испил однажды воды из ее колодца; молитвами они почтили память о ней и, вспоминая беды и мучения, выпавшие на долю Повелителя мучеников, били себя в грудь. Я подумал: если вдруг сейчас в хусейние попадет снаряд, как виноваты мы будем перед людьми! Надо было скорей заканчивать церемонию, но с каждой минутой людей становилось все больше и больше. Я удивлялся тому, что в городе, где тихо и незаметно предается земле столько молодых людей, женщин и детей, с таким размахом и так шумно прощаются с бабушкой. Во многом это объяснялось тем, что прощание проходило в благословенном месте, где много лет с участием бабушки читались трепетные проповеди в память о Повелителе мучеников.

Когда я, Мохаммад и Ахмад пришли в хусейние бабушки, мы не нашли воды для того, чтобы помыть руки. Уставшие и вымотанные, с грязными руками, мы сели где-то в углу. Рядом со мной сидел Мохаммад Кабоши – один из моих арабоязычных друзей. Спросив меня о доме и делах, он вдруг сказал: «Ты пахнешь горелым кебабом». Со слезами на глазах я рассказал ему историю со сгоревшим автобусом, поведал об отчаянии, которое владело всеми членами нашей семьи, о скорби матери и открытых в ожидании чуда бабушкиных глазах. Мохаммад Кабоши сказал: «Уже долгое время я сомневаюсь в том, рассказать ли вам одну историю или нет. Я не хочу добавить вам еще больше тревог и опасений, однако горькая правда лучше сладкой лжи». Он начал рассказывать, и мы с Ахмадом и Мохаммадом жадно внимали каждому его слову.

– Как раз в то время, когда пропала ваша сестра, иракцы приехали из Марда и блокировали дороги. Всех военнослужащих, въезжавших в город, они брали в плен. Тех мужчин, которые, наоборот, покидали город, они тоже брали в плен, забирали их имущество, а их женщин и детей бросали в пустыне. Меня самого схватили там же, но поскольку я араб, меня использовали как переводчика. В одной огромной яме находилось большое количество военных и гражданских. Среди них были две сестры, которых иракцы причисляли к народному ополчению. Одну из них я знал, вторую – нет.

– Как она выглядела?

– Это была твоя сестра, я узнал ее.

– Зачем ты лжешь? Откуда ты знаешь мою сестру?

– Если ты говоришь правду, скажи-ка, во что она была одета?

Масуме, у всех нас была твоя фотография 6 × 4, которую ты сделала в фотоателье «Анжелика» для регистрации в школе. Я, Мохаммад и Ахмад одновременно достали из карманов фотокарточки и сказали: «Это была она? Мохаммад, заклинаю тебя жизнью твоего отца, подумай хорошо!»

– Зачем мне лгать?! Я спросил у иракцев ее имя.

– И что они ответили?

– Масуме Талиб.

Мохаммад не знал, что отца зовут Талиб, следовательно, это не могло быть неправдой. Мы незаметно вышли вместе с ним из хусейние. Мы позвали Карима, Рахима и Абдуллу и сказали: «Мохаммад, расскажи все от начала до конца! Положи руку на Коран и поклянись, что все, что ты говоришь, – правда!»

Он положил руку на Коран и сказал: «Да покарает меня Аллах и не даст мне встать больше с места, если я скажу хоть одно лживое слово!»

На этот раз он рассказал историю с большим волнением. Рахман, Сейед, Али и Хамид тоже вышли на улицу и окружили его.

Мохаммад сказал: «Другая ваша сестра тоже была с ней. Ее звали Марьям».

– Что?! – воскликнули мы. – Какая еще сестра? Подлец, ты хотел обвести вокруг пальца столько людей?!

– Наша сестра Марьям – еще грудной ребенок и лежит в колыбели!

Мы очень разозлились. Рахман вышел из себя, но сказал: «Подождите, не устраивайте драку! В конце концов, он наш друг».

Мохаммад в третий раз рассказал историю в больших подробностях. То, как он сам сбежал из плена, историю Ледяного Исмаила, который защищал свою честь, и историю с тем самым письмом о командировке, в курсе которого был Сейед. После этого нам стала понятна история твоего попадания в плен.

В это время из хусейние вышел отец и сказал: «Вы учредили здесь отдельную церемонию? Люди сидят в хусейние и бьют себя в грудь, а вы вообще-то – хозяева церемонии траура».

Все готовы были разрыдаться. Отец еще не успел договорить, как Рахман разрыдался и сказал: «Отец, ты прав, мы – хозяева траура. Скажи, чтобы прочли роузе об ее светлости Зейнаб, чтобы и мы били себя по груди и голове!»

Когда Рахман сказал это, мы больше не могли владеть собой и тоже разрыдались. Отец, побледнев, растерянно смотрел на нас. Абдулла отвел отца в сторону и сказал ему: «Отец, Масуме жива, она в плену у иракцев».

Отцом овладело состояние оцепенения. Он стал сам не свой после того, как услышал эту ошеломляющую новость. Он весь был в поту. Казалось, вся кровь, что есть в его теле, прихлынула к его лицу. Он взял в руки знамя Повелителя мучеников, понес его впереди траурного шествия и иногда из самых глубин своего сердца кричал: «О имам Хусейн!»

Церемония прощания с бабушкой завершилась, и мы начали первый день жизни без нее. Казалось, что бабуля оставила нас, чтобы принести нам из другого мира вести о тебе.

Мы пребывали в состоянии потерянности, в голове стоял туман. Не было ни смерти, ни жизни; мы находились не на земле и не на небе – в каком-то пограничном состоянии. Мы как будто дышали в вакууме, застряли где-то в чистилище, вращались вокруг собственной оси. Когда мы думали о том, что ты жива, мы радовались, но когда мы вспоминали, что ты в плену, мы начинали плакать. Это были не слезы слабости или, не дай Бог, унижения – нет, нам было жалко тебя! Мы плакали, потому что тебя, восемнадцатилетнюю девушку, взяли в плен, в то время как нигде в мире такая дикость не совершалась. Но мы гордились тем, что твоя судьба переплелась с судьбой внучки Пророка. Каждый раз, когда мы слышали, что режим Баас Ирака содержит иранских пленных в самых жутких и жестоких условиях, отец говорил с уверенностью: «Я убежден, что Масуме проявит терпение и никто не сможет сломить ее стойкость и сопротивление!»

Муж тети Сеноубар, который имел торговые отношения с арабскими странами, говорил: «Не волнуйтесь, если она в Ираке, мы найдем ее при помощи денег. Даже камень трескается, когда на него кладут деньги». Одному своему другу из Иордании он дал крупную сумму с условием, что тот принесет ему хорошие вести. Оппонент сделки ответил, что он добудет информацию, но будет ли она утешительной или горькой, он поручиться отказался.

Через неделю после бабушкиной смерти мы узнали о том, что тетя Сеноубар и тетя Нусрат попали в автокатастрофу. Потеря двух сестер, которые были утешением для матери, окончательно отравила атмосферу в доме.

Какое-то время все вокруг старались помочь нам, сообщить что-то новое, пересказать новости, репортажи и интервью с иранскими пленными, которые транслировали по радио и телевидению.

Поскольку я был ответственным оперативно-информационного отдела Корпуса, я отправился в лагерь «Паранд», который был лагерем иракских пленных в Иране. При виде того, в каких приличных условиях они живут, и зная, в какой тяжелой атмосфере приходится выживать тебе, у меня сердце обливалось кровью. Яйца, которые нам выдавались по купонам и за которыми люди стояли в очередях, были частью завтрака иракских пленных. Их лица и тела были свежи и бодры. Было очевидно, что со здоровьем у них все в порядке, так что не было даже надобности спрашивать об этом. Их рацион был очень разнообразным и включал в себя даже десерты. Кроме того, для них были организованы различные секции культурного, научного и образовательного характера. Каждый из них имел два комплекта одежды – для лагеря и выхода на улицу. Но интереснее всего было то, что их лагерь находился в одной из самых благоприятных климатических зон Ирана. Мы не скрыли ни одного пленного и для каждого из них организовали встречу с родными. Я поговорил со всеми военнослужащими, имевшими воинские звания, и офицерами, расспросил их на интересующие меня темы. Однако они отмалчивались и старались утаить даже те вещи, о которых нам самим было известно. И только повторяли: «Нас разлучили с родиной, но мы понимаем значение таких понятий, как “честь” и “защита семьи и близких”».

При Красном Полумесяце был создан Комитет военнопленных, куда приходили члены семей пленных иранцев, оставляли и получали письма. Комитет военнопленных стал для отца местом постоянных дежурств. График работы у него был такой, что он пятнадцать дней работал, а пятнадцать отдыхал. В течение этих пятнадцати дней отдыха он ездил по Комитетам пленных в Тегеране, Ширазе, Исфахане, Ахвазе и других городах и объяснял это так: «Почтальон иногда ошибается и относит письмо другому адресату. А вдруг письмо от Масуме тоже по ошибке доставлено по неверному адресу?»

Комитет военнопленных объединял многих людей в их общем горе. Все те, кто приходил сюда, имели одну общую боль – разлуку с близкими. Молодые невесты, на руках которых все еще оставались следы от хны, нанесенной во время помолвки, а глаза были полны надежд на скорую встречу с их женихами; матери, которые несли на руках не успевших увидеть своих отцов младенцев; немощные отцы, единственный опекун, опора и надежда всей жизни каждого из которых ушел на фронт; старушки, отдавшие всю свою молодость и силы воспитанию своих чад, – все они, удрученные и растерянные, были в ожидании получения весточки от своих исчезнувших близких.

Нам, не имевшим опыта войны и не понимавшим значения слова «военнопленный», никогда не приходилось иметь дело с письмами. Письма военнопленных не имели ни конверта, ни марок. На одной стороне письма в верхнем углу имелся знак Международного Красного Креста вместе с адресом и именем отправителя, а под ними – адрес и имя получателя. На обратной стороне несколько строк писал военнопленный. Письма приходили открытыми, адресаты внимательно читали каждую строчку письма, плакали, смеялись. И после, на протяжении долгих часов и дней, они перечитывали эти строки и по-разному толковали их. Мы же не имели даже таких писем. Мы перечитывали все рукописные записи в комитетах в надежде на то, что найдем хоть какой-нибудь знак, ведущий к нашему пленному.

Мать думала, что нам необходимо дать почтальонам денег, чтобы они принесли нам письмо от тебя. Часто она заводила почтальонов в дом и угощала их обедом или ужином. Поэтому они больше не осмеливались проходить мимо нашего дома, потому что знали, что им снова придется зайти и их дела опять останутся незавершенными. Самим почтальонам очень хотелось однажды принести для матери письмо или весть о тебе, но те письма не выдавались на руки работникам обычных почтовых служб. Мать всегда возмущенно вопрошала: «Почему письма не дают почтальону? Масуме ведь не знает, где мы и на какой адрес писать!»

Ввиду большого количества семей, обращавшихся в Комитет Красного Полумесяца по поводу пропажи близкого или родственника, при Комитете было открыто новое отделение для рассмотрения дел людей, члены семьи которых пропали без вести. Значение понятия «без вести пропавший» было для матери совершенно непонятно. Она все время спрашивала:

– «Без вести пропавший» – это живой или, да отсохнет мой язык… Это означает, что нам стоит ждать или нет?

Чтобы объяснить матери, мы говорили: «“Пропавший без вести” – это мать, вся надежда которой обращена к милости Всевышнего и которая целиком и полностью уповает на Него. Саддам воюет с нами, он хочет сломить наш дух, иначе пленный обязательно должен быть зарегистрирован и писать письма своей семье».

Мы даже в фильмах и сказках никогда не видели и не слышали, чтобы пленных прятали. Выражение «пропавший без вести» было для нас противно. Всякая вещь подчиняется какому-либо закону, а это явление выходило за рамки всякого закона.

Когда мать поняла, что своим терпением может одолеть Саддама, она стала терпеть. Она делала вид, что больше не тревожится и не терзается, а на самом деле все эти чувства и переживания снедали ее душу изнутри. Иногда она даже ходила в мечеть и произносила там речь. Там люди с утра до вечера, зимой и летом были заняты вязанием теплых вещей для фронта.

Карим, в совершенстве владевший английским, был уполномочен вести корреспонденцию, связанную с ООН, прочими правозащитными, а также любыми другими государственными и негосударственными организациями. Поэтому он знал всех сотрудников Международного Красного Креста и постоянно вел переписку со Швейцарией – Женевой и всеми правозащитными организациями. Во всех письмах туда он приводил доказательства того, что наша сестра находится в плену в Ираке. Но, к сожалению, все они отвечали, что пленной по имени Масуме Абад на территории Ирака нет. Матери мы никогда не говорили о такого рода ответах.

Карим говорил: «Когда Красный Крест привозил для Красного Полумесяца Ирана письма, у сотрудников последнего появлялось очень много работы. Для раздачи писем они отправлялись в Комитет военнопленных. В надежде, что нам тоже придет письмо, я заглядывал туда каждый день рано утром, днем или вечером, но для нас никогда не было письма. Там я встречался с престарелыми отцами и матерями, которые не умели читать и писать. Я или читал для них письма, или писал. Иногда места на бумаге не оставалось, а у них все еще было, что сказать. Тогда они начинали умолять меня: “Заклинаю тебя Всевышним, пиши дальше!”

Со слезами на глазах они упрашивали дать им еще один лист бумаги. Несмотря на все имевшиеся ограничения, Красный Полумесяц старался удовлетворить их просьбы. На втором листе бумаги они все так же говорили о своих печалях и боли расставания с близкими – о той боли, которая не имела конца и края.

Бывали периоды, когда я каждое утро, прежде чем начать работу, заезжал в Комитет Красного Полумесяца. Несколько дней подряд я видел там преклонного возраста мужчину и женщину, сидевших у входа в здание с вещевым мешком и несколькими фотографиями в руках. На глазах у них все время были слезы. Они были из города Ардебиль и не говорили по-персидски. Я привел своего тюркоязычного друга и спросил их, почему они плачут. Они показали на фотографию и сказали: “Это – Мохаммад-Али, наш единственный сын. Посмотри, какой он был красивый и стройный! У него было такое крепкое тело, он был так силен, что рвал цепи. А теперь посмотри, какие фотографии он прислал нам год спустя. По нему видно, как ему плохо и как он болен!”

Затем они открыли свой мешок, сказав: “Мы принесли сосуд с деревенским маслом, чтобы отправить ему. Три дня мы умоляем здешних сотрудников принять его, но бесполезно. Сынок, да будет благословенна твоя молодость! Уговори их принять это!” После долгих разговоров и просьб мы уговорили их вернуться в Ардебиль вместе с сосудом масла, который все равно не попал бы в руки их плененного сына.

Поскольку мы были из семей, члены которых считались без вести пропавшими, мы большей частью имели дело с представительствами международных организаций, а там всегда было тихо и спокойно. Иногда я шел прямо в офис ООН и там разговаривал и спорил с ними по-английски. Я хорошо знал всех сотрудников по имени, а они – меня.

Самыми лучшими днями для отца и матери были те дни, когда я рассказывал им о письмах пленных и тех письмах, которые я писал по просьбе родителей пленных. Всякий пленный стал для всей нашей семьи другом и братом. Иногда я переписывал некоторые фрагменты из тех писем, которые находил интересными и трогательными, приносил их матери и читал ей. Мать обретала удивительный покой и умиротворение в минуты, когда мы навещали семьи пленных. Она брала в руки их письма и так нежно проводила рукой по их строчкам, будто гладила головы самих пленных. Отец и мать умоляли семьи пленных написать в своих письмах две строчки и о тебе или спросить о тебе у своих находящихся в плену близких.

Иногда они садились рядом и вспоминали о твоих детских проделках и шалостях. Они спрашивали друг друга, что они сделают, если когда-нибудь получат от тебя какие-нибудь записи, быть может, в виде дневника. И отвечали сами себе:

– Мы вставим их в раму.

– Мы напечатаем их в газете.

– Мы сделаем из них книгу, чтобы все прочли ее.

Затем они снова спрашивали друг у друга: “Что ты сделаешь, если она придет сама?” Они совсем не думали о том, что ты – уже взрослая девушка, что ты больше не «карманная девочка» отца. Отец отвечал: “Если она вернется, я буду носить ее на руках – не опущу больше на землю и не позволю, чтобы даже заноза вошла ей в ногу”. А мать, как всегда с комом в горле, говорила: “Я спрячу ее, чтобы больше никто не видел и не украл ее”».

Однажды утром, придя в контору ООН, один из их персоязычных сотрудников сказал: «Почему же ты пришел с пустыми руками? Дай скорее вознаграждение за радостную весть!» У меня в кармане лежала недавно полученная зарплата. Я сказал с нетерпением: «Клянусь душой матери, я отдам тебе все, что есть у меня в кармане, ты только скажи мне вести!» Он ответил: «Сначала подсласти нам уста». Не помню, как я побежал, как, откуда и сколько сладостей купил и принес. Он сказал: «В этой партии писем есть одно для тебя!»

– От кого, от моей сестры?!

– Нет, от пилота истребителя «Фантом» Мохаммада-Резы Лабиби. Он утверждает, что видел твою сестру вместе с тремя другими сестрами.

– Дайте мне письмо!

– Письмо ты должен взять в Комитете Красного Полумесяца. Все письма отправлены туда.

Я помчался в контору Красного Полумесяца. Я не шел, а летел туда. Забежав внутрь, я с торжественным видом заявил: «Для меня сегодня есть письмо!»

Мне ответили: «Господин Абад, Вы же знаете, что сюда приходят только письма для тех, чьи пленные родственники имеют порядковый номер».

Я повторил еще более уверенным и напряженным голосом: «Для меня есть письмо, и именно сегодня!»

– От кого письмо?

– От одного военнослужащего – пилота, от одного большого человека.

Я говорил так уверенно и четко, будто открыл какую-то великую истину. Чем серьезнее я становился, тем с большим спокойствием и улыбкой на лице они мне отвечали. Вопреки предыдущим дням, когда я в разговоре умолял их, склонив голову, в тот день я разговаривал с ними с претензиями в голосе, выпячивая грудь. Несчастные сотрудники работали с раннего утра и теперь, после двенадцатичасового рабочего дня, столкнулись с проблемой моего письма. Мной овладело сильное, похожее на сумасшествие чувство. Я повторил: «Почему вы не отдаете мне мое письмо?!»

– Знаете, тот пленный пилот, о котором вы говорите, еще не написал письмо даже для своей семьи, его семья представления не имеет, где он находится, как же он мог в таком случае написать вам?

– Я знаю даже текст письма!

– Господин инженер! Вам, вероятно, что-то приснилось. Вы же, слава Богу, образованный человек. Как может написать вам письмо пленный, у которого нет номера и которого вы не знаете?

Только тогда мне стало ясно, почему те старики из Ардебиля не могли понять, что нельзя отправить для Мохаммада-Али, который в плену, деревенское масло. Боль пребывания в неведении лишает человека разума и понимания.

Я сказал: «Госпожа, предположим, что я – не инженер, я – необразованный человек, лишенный рассудка и понимания. На мое имя пришло письмо, и я хочу получить его».

Я стал разговаривать на повышенных тонах, после чего господин Сейед Садреддин Садр – начальник Отдела пленных и пропавших без вести при Комитете Красного Полумесяца – вышел и пригласил меня к себе в кабинет. Я рассказал ему свою историю, после чего он сказал: «Все понятно. Вы приехали раньше посредника между Красным Крестом и Красным Полумесяцем. Подождите, пока он прибудет. Помогите нам разобраться с письмами, найдите свое и заберите его с собой. Мы ведь не собираемся присвоить ваше письмо. Мы отдадим вам ваше письмо так же, как отдаем письма других пленных их семьям».

В ту ночь мы допоздна разбирали письма и, наконец, госпожа Кафи – одна из сотрудниц Отдела пленных и пропавших без вести – нашла мое письмо. Взяв его в руки, я полетел, как птица. Я даже забыл извиниться и попрощаться. Я хотел поскорее обрамить письмо золотом.

Я десятки раз внимательно прочел письмо, так что выучил его наизусть. В письме фигурировало также имя Фатимы Нахиди, которая жила по соседству с нами. Я известил о письме ее семью и, конечно, всех членов нашей семьи, отца и мать. Теперь и у меня был кто-то, кому я мог написать ответ. Я написал отважному летчику Мохаммаду-Резе Лабиби письмо, в котором, поблагодарив его сердечно, попросил предоставить больше информации.

Мать круглыми сутками молилась за господина Лабиби и каждый раз, когда видела в небе самолет, говорила: «О Всевышний! Верни Мохаммада-Резу Лабиби домой здоровым и невредимым!»

Шел 1982 год. В то время некто, кому Красным Крестом был выдан порядковый номер пленного, подтвердил присутствие тебя и трех других сестер в Ираке. Более очевидное доказательство сложно было представить. Письмо летчика Лабиби было твердым основанием для законного расследования дела.

Несколько дней я был занят спорами с сотрудниками Международного Красного Креста и разбором документации. В это время мне позвонил доктор Садр и назначил встречу на следующий день, ничего не сказав относительно предмета предстоящего разговора.

На следующий день я приехал в контору Красного Полумесяца раньше, чем сами сотрудники. Еще не было даже шести утра, а я уже ходил взад и вперед перед закрытой дверью конторы и размышлял вслух: «Интересно, какое дело ко мне у доктора Садра. Что он хочет сказать мне?» Уже после меня приехали еще две семьи из провинции. Вскоре появился охранник и секретарь. Я смог зайти в кабинет к начальнику раньше всех. Доктор Садр зашел в офис одновременно с другими сотрудниками. Чтобы удовлетворить мое любопытство, он сказал: «К счастью, мы одну за другой получаем новости о пропавших без вести. Слава Всевышнему, ваша сестра тоже получила порядковый номер пленного».

Я не знал, что он имеет в виду, или, скорее всего, не мог понять смысла его слов – я был очень взволнован и одержим разными мыслями. Я спросил: «Это означает, что ее освободили?»

– Нет, – ответил он – это означает, что она нашлась, и Красный Крест подтверждает факт нахождения ее в плену. Вы знакомы с почерком Вашей сестры?

– Да, конечно!

– Вот, посмотрите, пожалуйста. Эта голубая бумажка – первое ее письмо, к ней еще прилагается фотография, которую сделали сотрудники Красного Креста.

Я взглянул на письмо. В нем было написано: «Я жива. Больница «Αρ-Рашид», Багдад. Масуме Абад».

По моему лицу потекли слезы. Я принялся целовать руки доктора Садра. Я выбежал на улицу в поисках магазина сладостей и фруктов. Магазины еще не открылись. Открыты были только лавки, где продавали калле-паче и халим, но они уже сворачивались. С мольбами продать мне халим я показал письмо и фотографию продавцу и сказал: «Посмотри, это моя сестра, которая потерялась, а теперь нашлась». Продавец понял мое состояние, дал мне халим, назвал адрес и попросил вернуть ему посуду. В одной руке я нес казанок с халимом и несколько горячих лепешек, а в другой – твое письмо и фотографию. Мне не хотелось сворачивать письмо и класть его в карман. Я был так взволнован и полон радости, что здоровался с каждым прохожим и улыбался ему. Я то быстро бежал, то плакал, то останавливался, смотрел на фотографию и перечитывал письмо. Прохожие, глядя на меня, улыбались мне и спрашивали: «Брат, тебе не нужна помощь?» Я показывал им письмо и фотографию и говорил: «Моя сестра – сестра всех иранцев. Она нашлась, она жива, радуйтесь и вы тоже! Пусть все радуются! Пусть Иран радуется!» Мне хотелось сообщить всем тем, кому я рассказал историю твоего исчезновения, что ты жива. Казалось, все люди поняли, насколько я был счастлив в тот день. Тот день был днем моего сумасшествия. Видя спустя почти два года после того, как ты пропала, твой почерк и пару знакомых слов – ту самую фразу, которую ты пообещала регулярно писать Салману, я не помнил себя от радости.

Однако я был очень обеспокоен тем, что письмо было написано в больнице «Αρ-Рашид». После того, как сотрудники отведали халима с хлебом, я снова пристал к бедному доктору Садру с расспросами. Я сказал: «В тот день я допоздна разбирал письма, и все они пришли из лагеря военнопленных. Почему же моя сестра написала письмо из больницы? Она больна или ранена?» Он снова взял фотографию и сказал: «Слава Богу, на этой фотографии, где она с сестрой Шамси Бахрами, она выглядит относительно неплохо. Однако мы не знаем, в чем дело, почему ваша сестра в больнице и почему она представила сестру Бахрами как Марьям Абад, то есть в качестве своей сестры».

Посмотрев на фотографию снова, я расплакался. Было видно, что за горькой улыбкой ты пытаешься скрыть все страдания и боль пребывания в плену. Я закрывал рукой твой нос и губы и вглядывался в глаза. В них кричали тоска и печаль. Затем я закрывал пальцами глаза и смотрел на губы. Я видел безотрадную улыбку, которая хотела утаить от наших глаз страдания и муки плена. Я подумал: «Масуме, как сильно ты постаралась уместить все свои эмоции, чувства и воспоминания в двух словах! В двух словах, написав которые, ты хотела остаться верной данному тобой обещанию: «Я жива…»