Фотография и голубое письмо, в котором содержалась единственная фраза – «Я жива», были отправлены из больницы «Αρ-Рашид» в Комитет Красного Полумесяца Ирана посредством Красного Креста. Я, Марьям и Халима не имели сведений о местонахождении своих семей, поэтому мы сказали господину Хьюмену: «У нас нет адресов наших домов. Мы не знаем, на какие адреса писать письма». Он ответил: «Ваши дома были в зоне боевых действий, поэтому вам надо писать письма на адрес Красного Полумесяца Ирана».

Один из членов комиссии Красного Креста сказал:

– You have suffered immensely to visit us and register to the Red Croce, please promise us to eat the first and softest meal under medical supervision. Your health is important for us. Your families in Iran are surely waiting for your return.

Затем они забрали фото и письмо и сказали, что из Ирана для пленных прислали подарок, которым все мы сможем пользоваться. Священный Коран с переводом на фарси ныне покойного Элахи-Комшеи был для нас самым ценным подарком, который на чужбине и в плену мог поддерживать в нас жизнь и надежду, подарить нам новое дыхание. Мы, все четыре, сели в круг, глядя на Коран и с любовью проводя по нему рукой. Когда мы смотрели на этот Коран, к горлу подступил копившийся в течение двух лет ком, и мы все невольно разрыдались. Слезы медленно и бесшумно текли по Корану. Представители Красного Креста с удивлением спросили: «What is this book about?»

Плач не давал нам возможности сказать что-нибудь. Они сами ответили на свой вопрос:

– That’s God’s book, like Bible.

Я хотела сказать, что это – книга наставления, но подумала: «Не только! Это еще и книга благо-вествования». Хотела сказать, что это – книга счастья, но подумала: «Не только! Это еще и книга повествования». Хотела сказать, что это – книга о Судном дне, но подумала: «Не только! Это еще и книга о жизни». Хотела сказать, что это – книга о загробной жизни, но подумала: «Не только! Это еще и книга о мирской жизни». Поэтому я сказала: «Это – книга обо всем». Даже оставшись здесь на долгие годы, наедине с Кораном мы не будем одиноки. Свет и тепло, которое мы вбираем в себя от Корана, всегда будет поддерживать в нас жизнь.

Надеясь на Создателя и уповая на Него, мы смогли выбраться из той адской трясины, в которой, по словам Давуда – начальника тюрьмы, мы должны были остаться до конца жизни. Да, поистине, воля Всевышнего правит всем!

Сотрудники Красного Креста попрощались с нами, выразив надежду на новую встречу и сказав: «Мы потребовали от правительства Ирака оставить вас в больнице до полного выздоровления. Вы, в свою очередь, следуйте предписаниям врача».

Состояние каждой из нас было плачевнее состояния другой. У нас обнаружили внутреннее кровотечение желудка и кишечника. Сразу после принятия пищи, даже самой легкой, у нас начинались рвота с кровью или понос с кровью. Это усугубляло наше состояние и усиливало слабость. Еда возвращалась обратно нетронутой. Только после капельниц мы чувствовали облегчение.

В больнице у меня открылось новое восприятие мира. Из окна был виден больничный сад. Чем больше и глубже я вглядывалась в картину за окном, тем прекраснее мне казалось все, что там было. Закат и восход были для меня особенно захватывающими. Казалось, я впервые вижу красную розу, впервые слышу пение зарянки, сидящей на ветке. Стук капель дождя по стеклу был для меня настолько сладок, что я не хотела уснуть и лишиться наслаждения внимать этой упоительной мелодии. Единственное, что меня угнетало, были тревога и боль, которые испытывали за нас братья. Они все еще находились в тюрьме, и я не знала, владеют ли они информацией о нашем положении или нет. Я постоянно думала о том, каким способом вытащить их оттуда.

Во время нашего пребывания в больнице к нам в палату обычно заходили врач и медсестра, чтобы поменять капельницу, и кто-нибудь из техперсонала – убраться в палате.

Стоял конец мая 1982 года. К нам в палату зашел уборщик, который с большой опаской и осторожностью вынул из внутреннего кармана своего халата маленькую книгу «Мафатих аль-джанан» и незаметно подарил ее нам. Вытирая тряпкой пыль с наших кроватей, он потихоньку сделал нам знак, означающий победу. Этот знак свидетельствовал о нашей победе, но на все наши вопросы о том, что он имеет в виду, он только безмолвно смотрел на нас. Поскольку мы не хотели проблем для него, мы не стали настаивать на пояснениях, довольствуясь подарком и знаком.

В больнице прибавилось суеты и работы. Стали привозить и отвозить большое количество раненых, а мы по-прежнему оставались заключенными в палате, за дверью которой дежурил охранник. Иногда к нам в палату без предупреждения заходили командиры высокого ранга, получившие ранения или пришедшие навестить других раненых и желавшие посмотреть на нас вблизи. В те дни мы были в роли выставочных кукол.

Во время второй встречи с представителями Красного Креста мы предоставили им список имен всех братьев, которые выучили наизусть, и рассказали, в каких тяжелых условиях держат заключенных в тюрьме. Мы боялись, что после выздоровления баасовцы поместят нас обратно в тюрьму, а не в лагерь для военнопленных, хотя именно перемещение из тюрьмы в лагерь и было целью объявленной нами ранее голодовки. Представители Красного Креста ответили: «Номер, выдаваемый пленному, очень ценен. Ради получения этого номера вы прошли через множество трудностей и страданий. Будьте уверены, что вы не вернетесь в тюрьму. Однако в лагере, куда вы отправитесь, сложная ситуация с точки зрения питания и санитарных условий, и вы пока не в состоянии находиться там». Мы попросили их запретить посторонним входить в нашу палату с целью посмотреть на нас или расспросить о чем-то. Спустя два месяца, когда наше физическое состояние улучшилось и мы смогли есть обычную еду, нас посадили в специальную машину, и мы покинули багдадскую больницу «Αρ-Рашид» с целым мешком лекарств.

Через шесть часов мы подъехали к строению с высокими стенами, четырехугольные смотровые вышки которого напомнили нам о страшных тюрьмах из сказки об Али-Бабе и сорока разбойниках Багдада. Входная дверь была очень большой. Коридор при входе, двор и внутренние стены были выстроены из камня крепких горных пород. Лагерь представлял собой комплекс громадных двухэтажных сооружений. На каждом этаже были расположены четырнадцать лагерных отсеков, в каждом из которых жили сто семьдесят человек пленных. Перед каждым корпусом имелся земельный участок с высокими стройными кипарисами, при виде которых человек забывал о том, что находится в лагере для пленных. Охранник, который сопровождал нас, знал о нашем стремлении попасть в лагерь для пленных. Открыв дверь, он сказал: «Здесь – клетка для пленных». Огромное сооружение с колючей проволокой и высокими смотровыми башнями. Я вспомнила одну из бабушкиных сказок, в которой говорилось о красивой девушке, которая была заточена в замке с высокими и неприступными стенами.

Сразу после того, как мы вышли из машины, нас отвели в кабинет начальника лагеря. Он представился как Накиб Ахмад и сказал: «Здесь – клетка для пленных – Мосул, и она имеет свои законы. Вам не следует выходить наружу в то время, как в прогулочном дворе находятся пленные мужчины. Разговаривать с другими пленными запрещено. Если вам что-то понадобится, скажите об этом охраннику-иракцу. Он вам как брат».

У меня было смутное представление о лагере как таковом – оно сложилось лишь по военным фильмам, которые я смотрела. Я только знала, что в лагере содержат всех военнопленных. Нам не терпелось увидеть других пленников, но куда бы я ни посмотрела, я видела повсюду лишь ходивших взад и вперед разжиревших баасовцев в красно-черных беретах. Вместе с тремя солдатами и Накибом Ахмадом мы вошли во двор. Там никого не было видно и слышно. Всех пленных отвели в бараки. Накиб Ахмад пожелал показать нам лагерь. Когда мы приблизились к баракам, мы увидели стоявших за окнами людей – их осунувшиеся, с выдающимися скулами и провалившимися глазами, выбритые лица были все похожи друг на друга. Пленные изо всех сил старались рассмотреть нас, для чего даже отталкивали друг друга от окон. Я невольно приблизилась к баракам. Глаза смотревших на нас узников даже не моргали. Они как будто стыдились рассматривать нас, но в то же время не могли оторваться от этого зрелища. Я приблизилась к ним еще на несколько шагов. Каждый раз, приближаясь, я будто ступала на минное поле. Накиб Ахмад закричал: «Не приближайтесь!»

Это было сильное и незабываемое ощущение. Я хотела убедиться, что это не фотографии и не рисунки, не сон и не плод моего воображения. Словно ребенок, который тянет руку к пламени, чтобы почувствовать жар и убедиться, что огонь действительно обжигает, я сделала еще два шага вперед. Чем ближе я подходила к ним, тем более явственно я видела в их глазах свое отражение. Я быстро поднесла указательный палец к окну, дотронулась до стекла, после чего последовал эффект брошенного в реку камешка, который заставил задрожать отражение, до этого неподвижное и отчетливо видное в воде. Все эти смотрящие на меня лица, которые, казалось, не имели ни шеи, ни туловища, зашевелились. Я поняла – они застыли безмолвно и неподвижно от волнения. Затем как радио, включившееся после нажатия кнопки, они дружно хором произнесли благодарение Пророку и спели очень красивый мотив, который разучили заранее. Голоса стихали в одном окне и продолжались в другом. Мне никогда не приходилось слышать хор, обладающий таким мастерством и динамичностью. Они так впечатлились нашей встречей, что одновременно с пением плакали, вытирая слезы рукавами. Мы тоже плакали вместе с ними и иногда дарили им улыбки и махали руками в знак признательности.

Не ожидавший ничего подобного Накиб Ахмад сам был впечатлен этой сценой. Ситуация вышла из-под его контроля. Мы прошли мимо лагерного госпиталя, в котором также имелись помещения для пленных, но Накиб Ахмад не разрешил нам войти внутрь.

Находясь в этой клетке, мы с нетерпением ждали выхода других привязанных за лапки птиц, однако постоянное присутствие баасовского надзирателя портило вид из окна, и мы невольно отходили от него. Одно из окон нашей камеры выходило на отсек, где жили братья. Из окна также был виден зеленый сад, в котором росли овощи и разная зелень. Сад оживлял в моей памяти игры, в которые мы играли в детстве.

Накиб Ахмад снова вошел в нашу комнату вместе с охранником и переводчиком и предупредил нас о некоторых запретах:

– Вы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны заводить беседу с другими пленными, даже на уровне простого приветствия. Эднан, который является честным охранником и братом для вас, будет приносить вам обед и ужин и открывать вам дверь в случае необходимости, чтобы вы могли воспользоваться туалетом. Вы также не должны смотреть из окна наружу. Сегодня все пленные останутся в своих клетках в наказание за сегодняшний акт приветствия – пение и салават во время вашего прибытия.

Эти указания для нас, которые в свое время без предварительной подготовки заставили заговорить стены спецтюрьмы азбукой Морзе и получить столько информации через отверстие под дверью величиной с чечевичное зерно, были смешны и нереальны. Я ответила: «Если мы не можем смотреть из окна наружу, Эднан тоже не должен смотреть на нас через это окно».

Мы условились, что они закроют наши окна двумя простынями, чтобы Эднан не мог заглядывать в нашу камеру снаружи.

После этого Накиб Ахмад кивнул в знак того, что мы договорились, и покинул нашу комнату. Однако братья в тот же первый день своим теплым приветствием разозлили Накиба Ахмада, Эднана и других надзирателей и, вероятно, приготовились ко взбучке.

Первый день прошел при соблюдении тех правил, о которых нам сказал Накиб Ахмад. На следующее утро, как только открылась дверь отсека братьев, мы с воодушевлением побежали к окну. Сегодня, в противоположность вчерашнему дню, когда мы видели только прижавшиеся к стеклу лица, мы, наконец, увидели фигуры братьев, их многострадальгый облик целиком. Картина была жуткая! Мы смотрели на них и плакали. Сердце сжималось от жалости и сострадания: осунувшиеся лица с торчащими скулами, запавшими глазами, ввалившимися животами и костями, которые, казалось, готовы были прорвать бледную, желтоватого оттенка, кожу. Все они были в одинаковой одежде. Баасовцы гладко выбрили братьям лица, чтобы, по их же собственному мнению, искоренить в них суть того, чтобы быть «стражем Хомейни» – единственное преступление, которое вменялось им в вину. Некоторых из них, одетых в рабочую одежду синего цвета, баасовцы заставляли выполнять принудительные работы. Чем больше мы присматривались к братьям, тем меньше различий между ними находили. Неволя была адской болью, которую они все испытывали. И эта боль сделала их всех одинаковыми, похожими друг на друга.

Где-то в полдень в нашу комнату вошел Эднан и сказал:

– Накиб Ахмад разрешил одному пленному поговорить с вами пару минут.

Через час к нам в комнату вошел мужчина средних лет и среднего роста, с вызывавшим жалость костлявым телом, но со светлым и лучезарным лицом. На плече он держал какой-то небольшой мешок. Мужчина, улыбаясь, произнес:

– Я – Али Акбар Абу-Тораби. Братья настаивали на том, чтобы Накиб Ахмад разрешил кому-нибудь из братьев-иранцев поговорить несколько минут с вами, и возложили это на меня.

Положив перед нами свой мешочек, он сказал: «В этом мешочке – зелень из сада, который находится здесь же. Братья собрали ее для вас».

При виде господина Абу-Тораби в наших сердцах зажглись лучи надежды. Нами овладели безграничное волнение и радость. Мы не знали, как его благодарить. Честью и благородством, которые были в нем и в других братьях, он хотел защитить нас от свирепых палачей. Он спросил: «Почему ваша одежда такая изношенная и вся в сплошных заплатках?» Мы ответили: «Это – наша собственная одежда, которая на нас со дня взятия нас в плен. Мы до сих пор не надели на себя иракскую одежду для пленников». Услышав это, Абу-Тораби не смог сдержаться и заплакал. Увидев слезы на его лице, Эднан сказал: «Время вышло!» Брат Сейед Али Акбар Абу-Тораби вежливо попросил Эднана дать еще несколько минут и продолжил: «Я немного знаю о вашей истории из источников в Красном Кресте. Ваша смелость и непорочность достойны восхваления. Узнав, через какие муки и страдания вам пришлось пройти в тюрьме, мы, мужчины, устыдились и перестали стонать от боли. Однако же, сестры, я послан к вам, чтобы задать один вопрос, ответ на который я должен передать братьям. Мы здесь для того, чтобы защищать свою родину и честь, ради этого мы терпим пытки, терпим и получаем вознаграждение от Всевышнего. Если в течение двух минувших лет вас подвергли насилию, мы должны разобраться с иракцами прямо сейчас».

Мы ответили: «Слава Создателю, что до этого момента мы были под Его защитой!»

Брат Абу-Тораби повторил: «Доверьтесь мне! Я – ваш брат, и мне стыдно за все притеснения, которым вас подвергли».

Мы сказали: «Клянемся чистотой и непорочностью матери вашей Захры, что Всевышний миловал нас и сберег. Мы трепыхались, подобно добыче в зубах волках, но тот боялся выпустить добычу из пасти, чтобы она не досталась другому волку».

Абу-Тораби снова заплакал. Его слезы словно были для Эднана сигналом к тому, чтобы объявить: «Время вышло!» Абу-Тораби снова сказал вежливо: «Еще одна минута, и всё!» Эднан запротестовал: «Ты сказал, что только хочешь отдать им зелень, а сам вот уже десять минут, как сидишь здесь и читаешь проповедь!»

Абу-Тораби не стал настаивать. Произнеся: «Хвала Всевышнему! Преславен Всевышний! Лишь Аллах дает силу и мощь», – он попрощался с нами и вышел из нашей камеры.

Когда я думала о вопросе, который мне задал Абу-Тораби, и о том, как братья волнуются за нас, я вспомнила блеск, который был в их глазах в момент, когда мы переступили порог лагеря. За этими измученными и утомленными лицами скрывались величие и мощь, которые низвергли Саддама, бывшего, по его же собственному выражению, непобедимым воином, с высот власти в бездну низости и унижения.

Мы открыли мешочек с зеленью. Братья собрали для нас в саду всю имевшуюся там зелень. Мы не хотели отправлять им обратно то ценное подношение, в которое было вложено столько труда и нежности. Халима высыпала всю зелень на свой головной платок. Она сказала: «Девушки, это – первый подарок, который мы получаем от наших братьев». Мы рассматривали каждый лист зелени, которые братья с такой любовью сорвали и почистили для нас. Нас трогала забота и самоотверженность, которую они проявляли по отношению к нам. И тут неожиданно мы увидели среди листков зелени смятый клочок бумаги. Мы развернули его и прочли: «Хоррамшахр освобожден».

Мы не помнили себя от счастья! Мы не знали, как проявить свои эмоции так, чтобы Эднан ничего не понял. Мы обняли друг друга и совершили намаз благодарения. Мы тихо смеялись и лили слезы радости. Никакая другая новость не могла обрадовать нас до такой степени, потому что весь мир вложил всю свою мощь и силу в руки Саддама, и всем им в этой неравной схватке противостояла одна лишь страна. Несмотря на то, что нашей целью не было лишь взятие Хоррамшахра, однако его освобождение стало хорошим примером позора Саддама, милитаристов и поджигателей войны против Ирана и Исламской революции. Мы знали, что Хоррамшахр и Арвандруд были всего лишь поводом для начала войны и кровопролития; поводом, который мог ввести в заблуждение только наивного ребенка. Победа Хоррамшахра в корне поколебала силу Саддама и партии Баас. Во всех своих речах Саддам называл Хоррамшахр жемчужиной Шатт-эль-Араб и уподоблял его подушке, на которой покоится Басра. Мы в душе восхваляли наших солдат, которые вырвали «подушку» из-под головы Басры, за то, что баасовские вояки уже не смогут свободно разгуливать по улицам Хоррамшахра, а по иракскому радио больше не будут объявлять прогноз погоды в Хоррамшахре как одном из иракских городов.

В тот день вместо обеда мы с гордостью съели только зелень, принесшую нам такую радостную весть, и с того дня с нетерпением ждали прибытия других мешочков с зеленью и новостями. Мы считали минуты до того момента, как Накиб Ахмад разрешит свидание с ранеными братьями, и были в поисках способа организовать его.

Однажды мы увидели в окно мальчика, который был ростом по пояс Эднану и ходил следом за ним. Маленькие руки мальчика боролись с большими и широкими ладонями Эднана за какую-то баночку. Мальчик вцепился в баночку руками, умоляя Эднана отдать ее, но тот отвечал ему пинками и криками, доставая что-то из баночки и кладя себе в рот. Мне хотелось побежать на помощь мальчику, но дверь и окно были заперты. Сцена с мальчиком была для нас очень странной и вызвала массу вопросов. Мальчик был одет в тюремную форму братьев-пленников.

Марьям сказала: «Смотрите, смотрите! Они идут к нам».

Чем ближе они подходили к нам, тем радостней и довольней становился мальчик, и когда они оказались перед дверью нашей камеры, мальчик выхватил баночку из рук Эднана. Мы смотрели из окна и следили за происходящим. Дверь нашей камеры открылась. Мальчик сказал: «Меня зовут Канбар. Я принес вам компот от раненых братьев, которые лежат в больнице. Они узнали, что вы два месяца пролежали в госпитале, хотели навестить вас. Одним словом, извините, эта баночка была полная, но опустела по дороге, пока я шел к вам.

Присутствие дорогого Сейеда хаджи-ага Абу-Тораби сделало атмосферу в лагере теплой и мягкой. Даже сами иракцы замечали величие в его взгляде и поведении. Полами своей абы он укрывал всех, а сам принимал на себя удары всяческих тягостей и страданий. Он был великим человеком, который испытывал боль, но поддерживал других и придавал заключенным уверенности. Он как будто был осколком Бога, случайно оставшимся на земле.

Братья клали в наш плов любые гарниры, предназначавшиеся для всего лагеря, и ни за что не соглашались давать нам меньше еды. Всю любовь и тепло, которые они не могли проявить по отношению к своим семьям, они адресовали нам. Иракцы с завистью и удивлением смотрели на наши тарелки с едой и показывали их друг другу.

Как-то утром в лагере поднялись шум и суета. Двери бараков не открывали и говорили, что из Багдада едет группа религиозных проповедников, чтобы наставить нас на путь истинный, и завтрак, прогулки, вода, еда и душ будут предоставляться при условии, что мы будем внимательно слушать их проповеди.

Через час двери всех бараков открыли, всех нас посадили в несколько рядов и, как школьникам, велели положить руки на колени, смотреть только вперед, сидеть спокойно и слушать, не моргая. Культурно-идеологическая группа вошла в лагерь. Нам без устали повторяли, что мы должны «вытащить вату из ушей и внимательно слушать» приехавших наставников. Говорили, что каждый, кто не будет слушать проповеди и наставления, будет наказан фалакой. Кто-то из ребят спросил: «А можно спрашивать, если мы не поймем урок?» Кто-то из баасовцев ответил на ломаном персидском: «Каждый, кто задаст вопрос, тоже будет наказан фалакой! Вы только слушаете, без вопросов, иначе – фалака!» Мы не знали, кто учитель. Однако было понятно, что братьям и раньше приходилось «обучаться» на подобных «воспитательно-наставнических занятиях». Нам было интересно, что же нам предстоит услышать, братья же с трудом сдерживали смех. Я подумала, что, возможно, учитель – тот самый шейх с золотыми зубами, который пытался прочесть нам проповедь, когда мы лежали в госпитале. Наконец шейх вышел к слушателям. Он был рад тому, что его охраняют два человека справа и слева и перед его кафедрой сидит столько мятежных и непокорных пленников.

Когда я увидела проповедника, я не поверила своим глазам. Я смотрела на него, застыв в изумлении. Я снова и снова задавалась вопросом: «Явь ли это? Неужели я вижу перед собой шейха Али Техрани?!» Слова, которые произносил шейх, были интересны, но непонятны.

Он говорил: «Несомненно, Всевышний любит вас, раз Он пригласил вас на прием к Предводителю вождей, чтобы вы не считали врагами иракцев, которые являются мусульманами. Они совершают намаз, соблюдают пост, они – ваши братья, которые принимают вас у себя. Вы пришли в исламскую страну. Кербела и ключи от рая находятся здесь. Вас ввели в заблуждение те, кто не ведает значения слов “ислам” и “религия”. Масуд Раджави раскрыл для вас свои объятия. С режимом Республики Иран покончено, и он доживает свои последние дни. Подумайте о себе и о своих семьях и крепко держитесь за вервь Аллаха все вместе».

Я подумала: «Похоже, что шейх сошел с ума! Что же такое они ему сказали, если он несет такой вздор и абсурд?! Какой странный мир! Какие нелепые вещи происходят в нем! Все становятся предателями! Неужели и шейхи со всем их благочестием, благонравием и воздержанностью попадают в мирские ловушки? Значит, ловушки нафса и шайтана до последнего преследуют любого человека?» Я вспомнила слова отца, который говорил, что лучшая молитва – это прошение о счастливом и благом исходе жизни.

«Они что, заколдовали шейха? – думала я. – Разве он не знает, что здесь людей привязывают к дереву, обливают им ноги газойлем и поджигают? Разве он не знает, как приходится унижаться пленным, чтобы получить кусок хлеба, именуемый иракцами ужином? Разве он не знает, что на этом “приеме”, где каждому отведено всего лишь семьдесят сантиметров, на десерт дают удары кабелем и пинки ногами? Разве он не знает, что для четырехсот человек в течение часа предоставляется всего лишь шесть туалетов? Разве он не знает, в каких страшных условиях находятся узники, в каких тесных и темных клетках они томятся? Разве он не знает, что иракские “братья-мусульмане” развлекаются, ломая конечности пленным? Разве он не знает, что смерть является болезнью, которая поражает всех в лагере пленных? Разве он не знает, что их врачи в качестве рецепта на лекарство от всех болезней прописывают ежедневные удары плетью и карцер? Разве он не знает, что совершение намаза – это тяжкое преступление? Разве он не знает, что смерть в этих барачных стенах не требует установления причин? Если он узнает и не умрет, значит, он безбожник! Разве он не видит высокочтимого Сейеда Абу-Тораби и других набожных и благочестивых шейхов? Или Всевышний лишил его зрения и слуха?!»

Братья, которые были наслышаны такой чуши, не обращали внимания на «проповедь» шейха, непрерывно ерзали, как будто по их туловищам ползали муравьи, кашляли и каждый раз, когда слышали благословенное имя имама Хомейни, возносили благословение. Чаша их терпения переполнилась, они устали от всех этих советов и наставлений. Внезапно один из братьев поднялся с места, решив высказаться и пристыдить шейха, и обратился к нему со словами: «Шейх, оглянись вокруг! Твоих соотечественников взяли в плен! Подумай, сколько тебе лет! В таком возрасте ты стал безбожником, ты потерял свою веру, свою родину! Как ты можешь говорить так о своей стране?! Если бы ты был хорошим человеком, ты бы остался у себя на родине и служил бы своему народу. Шейх! Тебя используют, тобой играют! Мы абсолютно тебя не признаём!»

Эти слова как будто стали искрой, которая спровоцировала большой взрыв. Все в один голос закричали: «Смерть шейху Али Техрани! Смерть шейху Али Техрани!»

«Проповедь» была прервана, а шейх и слушатели разбежались. Никто не был наставлен на «путь истины», и мусульмане-баасовцы в очередной раз принялись демонстрировать свое «гостеприимство» побоями и изощренными пытками. Они приготовили свои кабели и фал аки; они подвергли культурно-идеологической фалаке всех братьев, чтобы заставить их таким образом внять наставлениям их шейха и «встать на правильный путь».

С того дня братья, несмотря на все опасности, во время каждого приема пищи или с каждой порцией отправляемой нам зелени отправляли нам новости политического, идеологического или культурного характера, которых мы с нетерпением ждали.

Мы все еще не получили никаких вестей от своих семей. Мы знали на вид некоторых из братьев, особенно шейха Сейеда Абу-Тораби, подростка Канбара, который выполнял функции связного между нами и кухней, и нескольких других.

Канбар до совершенства отточил искусство передачи информации. Мы стали называть его вестником, приносящим хорошие новости. Братья каким-то образом смастерили радио, и этот успех украсил нашу трапезу маленьким полиэтиленовым пакетом с новостями, который был спрятан под тарелкой плова.

Канбар хорошо понимал нетерпение, волнение и радость, которые мы испытывали в ожидании новых вестей от братьев. Поэтому он иногда изощрялся и находил возможность передать нам новости устно по собственной инициативе, без предварительных установок и заданий со стороны братьев. Иногда передача информации даже в присутствии Эднана происходила так стремительно и точно, что все оказывались в курсе последних новостей, кроме Эднана.

Солнце садилось. Для совершения ритуального омовения мы пошли в туалет, который находился за пределами корпуса братьев. Каждый раз, когда мы хотели воспользоваться туалетом, две из нас заходили внутрь, а две другие сторожили снаружи, чтобы надзиратель-иракец не вошел к нам без предупреждения. Однако на этот раз Эднан, не обращая внимания на слова и протесты Халимы и Марьям, вошел в санузел. Вслед за ним вошли и Марьям с Халимой. На все наши претензии и недовольные высказывания Эднан отвечал только смехом, как будто он был пьян.

Мы выгнали его из туалета, подняв шум и крик, и дошли за ним до конторы начальника лагеря Накиба Ахмада. Услышав наши возмущенные крики, Накиб Ахмад и другие надзиратели вышли наружу. Накиб Ахмад на ломаном персидском закричал: «Зайдите в кабинет начальника и объясните, что случилось!». Он не понимал, что происходит, и растерянно смотрел по сторонам.

Несмотря на то, что было время послеполуденного намаза, окна в здании стали такими же, как в первый день нашего приезда в лагерь: в них замерли головы братьев. Мы потребовали привести хаджи-агу Абу-Тораби в качестве переводчика. Он был взволнован, но в то же время спокойным тоном переводил и даже давал советы. Накиб Ахмад несколько раз сказал ему: «Ничего ведь страшного не случилось, Эднан попросит у них прощения за то, что вошел в их туалет без предупреждения».

– Он не просто вошел, он смеялся, когда мы стали возмущаться и протестовать!

– Мы подвергнем его суровому наказанию, так что он будет плакать.

– Вы вообще не понимаете различия между мужчиной и женщиной, если не можете как следует обращаться с пленными женщинами, зачем вы берете их в плен?

– То, что среди пленных находятся женщины и дети, – это нехорошо для нас, но вы для нас – как наши собственные сестры.

– Мы здесь потому, что мы – не ваши сестры.

– Мы всего лишь хотим забрать у Ирана то, что нам принадлежит по праву.

– И что же вам принаждежит по праву?

– Река, на которую претендует Иран.

Прошло несколько дней после того, как Арвандруд и Хоррамшахр вернулись в объятия своей родины, однако иракцы по-прежнему не отказывались от идеи завладеть ими. Вместе с хаджи-агой мы вышли из кабинета полковника и направились в сторону своего барака. Братья по-прежнему стояли за окнами, и кровь в их жилах бурлила от безудержного и ревностного стремления защищать свою честь, честь родины, честь близких и соотечественников. Они только и ждали приказа и знака от хаджи-аги, чтобы поднять в лагере бунт. Не знаю, какой знак дал им хаджи-ага в тот момент, однако тут же в окнах не осталось ни единой фигуры.

На следующее утро пришел какой-то военный, который, не дав нам нормально обуться, сказал: «Быстро выходите наружу!»

Мы подумали, что будет продолжение вчерашнего разговора с Накибом Ахмадом, однако нас посадили в спецмашину и куда-то повезли.

Агрессивный тон солдата и водителя, а также сама машина сулили новые неприятные приключения.

Чем дальше мы удалялись от Мосула, тем сильнее и невыносимее становилась жара, и спертый воздух внутри машины все яростнее перехватывал дыхание. Солнце изо всех сил раскаляло железную крышу и корпус машины, и мы плавились и томились в ней, подобно тесту внутри пылающей печи. От жары нас совсем разморило. По нашим лицам стекали капли пота, а глаза слипались в тревожной дремоте. Примерно через семь часов мы въехали на какую-то военную базу за таким плотным ограждением из колючей проволоки, что даже маленькая птичка не могла бы проскользнуть через нее. Над входной дверью была небольшая вывеска с надписью: «Тюрьма иранских пленных». В окрестностях лагеря виднелось несколько сторожевых вышек. Лагерь располагался в безводной высохшей пустыне с красноватым песком, где не было и следа каких-либо растений, а вечными гостями здесь были обжигающие ветра, иногда сопровождавшиеся песчаными бурями. На всей территории лагеря было полно военных, которые окидывали нас враждебными, полными неприязни взглядами. На этой военной базе имелось три двухэтажных здания, около которых можно было видеть военнослужащих разных чинов. Их униформа цвета хаки напомнила мне о первых днях в плену. Разница с теми днями была в том, что с тех пор прошло два года. На дворе сентябрь 1982 года, мне уже двадцать лет, и меня привезли в военный лагерь Анбар в провинции Аль-Анбар в качестве пленного «генерала».

Начальник лагеря майор Наджи объяснил нам дисциплинарные правила и ограничения, действующие в лагере, и подчеркнул: «Здесь – военный лагерь, и вы обязаны соблюдать все его правила».

– Ваш пол не имеет для нас никакого значения. Важно то, что вы все – военные. Вы должны находиться в одном месте вместе с другими военнопленными.

– Ни за что! – ответили мы, – если вы не предоставите нам отдельную камеру, мы будем жаловаться в Международный Красный Крест.

Неожиданно в помещение, где мы находились, вошел мужчина высокого роста и крупного телосложения с лысиной на голове, широким лицом и большим ртом. В его руке была белая трость с золотым наконечником. А рядом с ним – огромная собака. Я никогда в жизни не видела собак таких размеров и с такими дикими глазами. Она была больше похожа на волка, чем на собаку. Животное подошло к нам, стало нас обнюхивать и тереться о наши ноги. Я не знала, что мне делать – кричать, бежать или стоять, не двигаясь. Хозяин собаки нагло смеялся, держа сигарету в зубах и опрокидывая один стакан спиртного за другим – его не смущала даже невыносимая жара. Он представился по-персидски с легким курдским акцентом майором Махмуди и далее сказал с ядовитой усмешкой: «Даже если ваши братья попросят?»

Мы удивились тому, как хорошо он говорит по-персидски, но ответили ему гневно: «Наши братья попали в плен, когда были окружены, ранены, причем ранены в грудь или в лоб. Ни один из них не был ранен в спину! Они – достойные люди, поэтому они никогда не обратятся к вам с подобной просьбой!»

– Вы должны надеть униформу пленных – рубашки и штаны. Таким образом вас официально признают в качестве пленных. А пока вы отправитесь в казарму для раненых.

– Ни в какую казарму для раненых мы не пойдем и останемся в этой самой одежде! Всегда будем в ней!

Наши слова не оказывали на него никакого воздействия. Около часа мы просидели в кабинете начальника лагеря. Нас тяготили разные мысли, пребывание в этом месте и все эти разговоры. Поэтому мы старались хранить молчание и не разговаривали даже друг с другом. Я подумала: «Куда же подевался Красный Крест? Для чего еще нужен тогда этот номер 3358, который висит у меня на шее? Неужели мы снова потерялись, не успев найтись?»

Нет, все-таки блеск, который мы увидели в потухших глазах пленных братьев за барачными окнами лагеря Мосул, придал нам завидные силы и смелость.

Я упорно трясла головой, чтобы избавиться от страшного чудовища, которое нагоняло на меня жуткие мысли. Нам выдали четыре зеленых военных вещмешка, в каждом из которых было два одеяла, пара кроссовок и одна лагерная униформа – рубашка и штаны. Рубашки и штаны мы сразу вытащили из мешков и оставили на месте, после чего с рюкзаками на плечах последовали за двумя солдатами.

Лагерь состоял из двух частей: двора, в котором находились ополченцы и стражи, и другого, который был отведен офицерскому составу и летчикам.

Нам представили молодого высокого солдата по имени Хамза в качестве нашего надзирателя. Все время, пока мы шли, наши взгляды были устремлены на окна. Однако, в противоположность лагерю Мосул, окна были совершенно пусты, и в них отсутствовали всякие силуэты и головы. Я подумала: «Неужели братья здесь не ждут нас?» Рядом с каждым окном стоял баасовец-иракец с кабелем в руках, что свидетельствовало о жестких законах и условиях содержания, которые царили в лагере. В конце второго этажа находилось помещение, в которое нас и заключили.

Первым, на что мы обратили внимание, был полный и абсолютный визуальный доступ со сторожевой вышки в нашу камеру. Когда солдат хотел выйти из помещения, он спросил: «Вам ничего не надо?»

«Только кусок какой-нибудь материи, чтобы мы могли занавесить окно», – ответили мы.

Он запер нашу дверь, и в тот день не было слышно никаких голосов и каких-либо признаков присутствия других пленных. К голоду и жажде мы привыкли, но о других вещах боялись думать, вспоминая наглые намеки Махмуди.

На следующее утро, когда дверь казармы братьев открылась, сразу послышался гул их голосов. Нам не терпелось узнать новости. Мы попросили охранника открыть нашу дверь, чтобы воспользоваться туалетом и подышать воздухом, однако он ответил, что начальник Наджи еще не дал такой команды. Через какое-то время в лагерь приехали Наджи, Махмуди и его всегдашний друг – огромный, похожий на волка пес. По их приказу всех пленных, которые находились на территории стражей и ополчения, построили в шеренгу безжалостными ударами кабеля. Затем открыли дверь нашего корпуса. Мы стоя наблюдали за происходящим. Отдельные надзиратели, которые обладали особенными склонностями к совершению пыток и практиковали все более изощренные их виды, окунали концы своих кабелей в битум, чтобы придать им еще большую жесткость и распарывать кожу и мясо пленного до кости. Если кто-нибудь из братьев шевелился и делал хотя бы малейшее движение, его избивали кабелем с битумным концом под предлогом того, что он не стоял ровно. Братья были настолько ослаблены и истерзаны, что с одного взгляда можно было понять всю их историю и всё, что с ними произошло. После того, как их заставили целый час простоять под палящим солнцем, подняв голову к небу, и смотреть на солнце, не моргая, начальник вошел в лагерь и стал наблюдать за происходящим. Посмотрев на второй этаж, на то место, где находилась наша камера, он в очередной раз напомнил о дисциплинарных правилах военного лагеря и сказал: «Слушайте меня внимательно! С сегодняшнего дня законы и правила в лагере должны соблюдаться с большей точностью и дисциплиной. Нарушители будут подвергаться суровым наказаниям. К числу порядков и правил лагеря относится следующее: совершать коллективный намаз запрещено! Собираться группами, превышающими два человека, внутри казармы и за ее пределами запрещено! Разговаривать с охранниками лагеря запрещено! Читать молитвы и плакать запрещено! Шутить и смеяться запрещено! Смотреть друг на друга запрещено! Навещать больных и раненых запрещено! Здороваться запрещено! Отвечать на приветствие запрещено! Громко читать Коран запрещено! Оставаться в туалете больше одной минуты запрещено! Устанавливать контакт с девушками запрещено! Нарушение любого из перечисленных правил и запретов влечет за собой суровое наказание. А нарушение последнего правила – запрета на установление контакта в девушками – карается смертью. Каждый раз, когда мимо вас проходят лагерные охранники, где бы вы ни находились и чем бы вы ни были заняты, вы обязаны встать и пройти в свой корпус. За пределами казармы вы обязательно должны быть в военной одежде! Все, сказанное мной, – это приказ!»

Таким образом, запрещенным оказалось абсолютно всё! Дозволено было только дышать. Чтобы убедиться в том, что мы всё слышали, Наджи поднялся и к нам в камеру и сказал:

– Надеюсь, вы тоже всё слышали и поняли, какие порядки действуют в лагере?!

– Да, мы поняли то, что вы говорили, однако мы не военные, мы – сотрудники Красного Полумесяца.

В любом случае нарушение запретов, установленных майором Наджи, расценивалось как игра с огнем и каралось смертью.

Наша одежда пришла в негодность. Мы старались выходить наружу только по необходимости, чтобы своим видом не расстраивать еще больше братьев, которые и так непомерно страдали.

Мы направились в сторону туалета. В отличие от лагеря Мосул, где нашим охранником был нерадивый Эднан, в новом лагере нас сопровождали двое солдат, которые пристально следили за любыми нашими движениями и взглядами. Когда мы вошли в туалет, мы обнаружили там сюрприз кем то спрятанные для нас и завернутые в рубашку четыре баночки сухого молока, две пачки сыра и четыре баночки консервированной фасоли. Мы не верили своим глазам!

Мы стали думать, как же нам вынести с собой столько, учитывая все запреты, о которых нас предупредили. Кто, когда и как смог принести это сюда?! Вероятно, в тот момент, когда Наджи произносил свою речь, некий отважный и бесстрашный пленник осуществлял сию запретную операцию. Несомненно, узнай баасовцы об этом, у них появился бы лишний повод для новых пыток над братьями. Нам надо было во что бы то ни стало переправить «груз» к себе в камеру. Мы отдали должное смелости и смекалке братьев и поняли, что любые запреты только пробуждают в человеке еще большую бдительность и зоркость. Одним словом, мы в течение часа, подобно человеку, проглотившему мыло, по очереди бегали в туалет, который находился метрах в ста от нашей казармы, и каждый раз Хамза неотступно следовал за нами. Когда в туалете осталась последняя банка, Хамза что-то заподозрил. Когда я вышла из туалета, спрятав последнюю баночку сухого молока под мышкой, Хамза остановил меня в коридоре и сказал: «Подожди! Обыск!»

Я подумала, что он хочет обшарить мои карманы, поэтому сказала ему, что обыскать меня может только женщина. Однако потом я поняла, что он намеревается обыскать само помещение туалета. Он зашел внутрь, однако вскоре вышел, ничего не обнаружив.

После обеда к нам в камеру пришел Хамза вместе с каким-то стариком по имени Эйди, который был арабоязычным жителем Хузестана и в настоящий момент заведовал магазином. Баасовцы вели себя по отношению к нему по-разному. Эйди дал нам некоторые разъяснения по поводу своего магазина:

– Ежемесячно вы будете получать полтора динара в качестве зарплаты. Один динар равен тысяче филсов, на которые вы можете покупать в магазине «Ханут» продукты питания, такие как молоко, сыр, консервированную фасоль, а также нитки с иголками и мыло.

Только тогда мы поняли, откуда в туалете взялись сухое молоко, сыр и баночки фасоли и на какой большой риск пошли братья, желая сделать нашу жизнь в этом лагере более приятной.

В начале осени 1982 года состоялась наша вторая встреча с представителями Международного Красного Креста. С их приездом начался ажиотаж, и лагерь переполнился «бумажными птицами». Пленные благодаря этим письмам мысленно на несколько часов переносились на свою родную землю, к своим близким. Все они в эти минуты пребывали в каком-то особом трепетном состоянии.

Глава делегации Красного Креста господин Хьюмен вошел в нашу камеру вместе с двумя дамами, одну из которых – блондинку с куклоподобным лицом – звали Люсина, и братом-летчиком Мохаммадом-Резой Лабиби, выполнявшим функции переводчика. При виде брата-летчика нами овладело такое щемящее чувство радости и волнения, что мы не в силах были сдерживать свои эмоции. Мы вспомнили дни, проведенные в тюрьме «Ар-Рашид». Встреча, которая должна была состояться без баасовцев, к сожалению, прошла в присутствии Хамзы и другого охранника по имени Ясин, которому не было равных по низости и порочности.

Представители Красного Креста в своих чемоданах серебряного цвета привезли для каждой из нас письма от близких. К некоторым письмам прилагались также семейные фотографии. Сопоставив полученные письма, новости и фотографии, мы смогли нарисовать ясную и четкую картину того, что происходит в семье и в Иране.

Мадам Люсина находилась в состоянии сильного эмоционального возбуждения и не позволяла нам вставить хоть слово. Мы растерянно смотрели на нее. Господин Хьюмен сказал: «Мы привезли для вас письма от ваших близких. Вы можете написать ответы на них. Каждой из вас я дам два листа бумаги, чтобы вы написали письма тем, кому пожелаете. Но поскольку эти письма будут проходить через цензурный комитет Ирака, вы должны учесть это и не затрагивать какие-либо политико-социальные воспросы. Одно письмо может содержать не более двадцати двух слов. Спрашивайте только о самочувствии и здоровье близких».

Господин Хьюмен разговаривал размеренно, а господин Лабиби, держа наши письма в руках, переводил их ему. Все мое внимание было приковано к рукам господина Лабиби и письмам, и вдруг мой взор вспыхнул, когда я услышала отрывок письма, в котором отец обращался ко мне, назвав меня «свет очей». После этого я больше не слышала и не понимала ни перевода, ни объяснения. Я невольно подалась всем корпусом вперед, чтобы убедиться в том, что я не ошибаюсь, что мне не показалось. Когда господин Лабиби увидел мой застывший взгляд и млеющее выражение лица, он понял, что держит мое письмо, и протянул его мне. Я взяла письмо и поцеловала его. Я ощутила тепло дорогих рук на бумаге! Я проводила пальцами по следам слез, которые падали из глаз моего отца в то время, как он писал письмо. Письмо пахло отцом. Оно пахло легендой всей моей жизни. Оно пахло добротой и любовью. Я поглотила все слова, которые писал мне отец своей дрожащей рукой, будто чашу с прохладным и целительным напитком. Я прочла письмо внимательно:

«Свет очей моих, где же ты? Я искал тебя везде. Я спрашивал о тебе у мертвых и живых, у реки Карун и земли; у зеленой листвы деревьев, у роз и маков. Все цветы помнят тебя и хранят воспоминания о тебе. Все зовут тебя. Даже чучело, которое стояло в нашем саду, одетое в твою одежду, не выдержало разлуку с тобой и умерло. Я вверяю тебя Всевышнему в надежде на то, что ты всегда будешь жива».

О Всевышний! Это – письмо, которое мне написал отец своими ласковыми руками! Это было невероятно, что отец наконец-то нашел меня за тридевять земель. Каждое его слово было пронизано радостью и печалью одновременно. Его письмо прорвало ком, стовяший у меня в горле. Я вспомнила лицо отца. Сквозь строки письма я могла видеть его добрый и ласковый образ. Я только не понимала, почему его красивый почерк стал таким корявым. Я не знала, в чем причина неразборчивости его почерка – в печали разлуки со мной или какой-нибудь проблеме, возникшей с его руками.

Прочитав письмо несколько раз, я подумала, что отец, вероятно, был застигнут врасплох, раз не написал ни слова о себе и самочувствии других членов семьи. В другом письме Рахим сообщил, что мать посещает курсы ликвидации безграмотности, поскольку хочет сама читать мои письма и отвечать на них.

Мы, все четыре, были заочно знакомы с семьями друг друга. Поэтому письма мы прочитали вместе. После этого у нас возникло чувство, будто мы побывали в Иране. Это было острое и щемящее чувство ностальгии.

Люсина, которая с воодушевлением открывала свой чемодан, сказала: «Мне очень больно видеть вас в этой одежде. Я подобрала вам вещи разных фасонов, цветов и размеров. Возьмите их и надевайте тогда, когда хотите. Если есть что-то, чего вам хотелось бы, скажите, и я привезу для вас».

Чемодан был полон современных вещей – пижам, курток, джинсов, костюмов с пиждаком и юбкой, спортивной одежды, блузок и рубашек очень высокого качества.

При виде содержимого этого чемодана в моей памяти оживилось воспоминание о базаре кувейтцев и чемоданах тети Сеноубар, которые всегда были полны подобных вещей. Мы поблагодарили мадам Люсину за проявленные по отношению к нам чуткость, доброту и чувство долга и сказали: «Хотя все эти вещи очень красивые и хорошие, нам они не подходят, мы не сможем их носить. Мы возьмем только пару из них, которые нам пригодятся».

Она настоятельно просила сказать ей, какая одежда нам нужна и какую помощь она может оказать нам в этом. «Мы пробудем в Багдаде неделю и купим любую одежду, которая вам необходима, – сказала она. – Если мы возьмем для вас головные платки, вы сможете носить их вместе с этими джинсами. Вы только скажите мне, что вы хотите. Если я куплю для вас ткань, вы сможете сшить из нее одежду, подобную той, которая сейчас на вас, в местном ателье пошива одежды?»

Мы обрадовались этому предложению и сказали: «И если вы собираетесь купить для нас ткань, возьмите, пожалуйста, каждой из нас еще и по чадре». Она не могла понять, какой вид ткани и какое количество ее необходимо для пошива одной чадры. Мы сказали ей, что чадра похожа на арабскую абу, и иракцы могут помочь ей в деле покупки нужной материи.

На следующее утро к нам в камеру все с тем же воодушевлением вошла Люсина с четырьмя кусками материи бежевого, зеленого, коричневого и серого цветов. Каждая из нас выбрала определенный цвет ткани: Фатима – коричневый, Марьям – зеленый, Халима – бежевый, а я – серый. Люсина была очень довольна тем, что доставила нам радость. Вместе с тем она все же пыталась понять, что представляет собой ткань, из которой шьют чадру. Она поручила иракцам решить этот вопрос. Мы договорились, что до следующего визита вопрос, связанный с пошивом одежды и чадры, будет решен. Люсина сказала: «Наша обязанность – вызывать улыбки на лицах пленных. Война несет с собой достаточно насилия и тревог. Если чадра придаст вам спокойствия и уверенности, мне очень хочется обеспечить вас ею. Любой человек в этом мире имеет свою собственную идеологию и взгляды относительно сохранения своего спокойствия, и мы должны уважать эту идеологию».

Она с уважением относилась ко всем конфессиям и идеологиям. Она никогда не спорила с нами из-за чадры. Это мировоззрение отчасти объяснялось ее профессией и гуманной миссией, которую она осуществляла, а также – благонравием, которым она обладала.

Так или иначе, мы стали бывать во дворе. После пошива новой одежды мы поцеловали и убрали в рюкзаки манто, брюки и макнаэ, которые на протяжении двух лет покрывали наши тела и хранили нашу честь. Несмотря на то, что прошло два года тех пор, когда мы попали в плен, мы совершенно не хотели надевать на себя униформу пленников. А новую, только что сшитую одежду мы восприняли как знак новизны и перемен, которые ознаменуют окончание войны и принесут с собой благоухание свободы.

Через два дня после того, как комиссия Красного Креста покинула лагерь, к нам пришла Люсина с радостным, улыбающимся лицом и большим чемоданом. Он был настолько велик, что еле-еле могла его нести, но, несмотря на это, не разрешала никому другому дотронуться до него. Охваченная еще большим энтузиазмом и воодушевлением, чем в предыдущий раз, она сказала: «С помощью одной иракской женщины я купила для вас черные чадры. Однако же я не представляю, как вы будете ими пользоваться».

Когда мы посмотрели на черную ткань, которую она принесла, мы рассмеялись. Увидев нашу реакцию, Люсина обрадовалась и спросила: «Это – то самое, что вы хотели?» Наш смех больше был вызван подлостью иракцев. Та иракская женщина, с которой советовалась Люсина, безусловно, знала, что имеется в виду под тканью для чадры. Однако она показала Люсине какой-то очень плотный брезентовый материал черного цвета – из тех, которые используют для покрытия автомобилей. Люсина спросила удивленно: «Но как же вы собираетесь накидывать это на себя и ходить в этой тяжелой и плотной ткани в пятидесятиградусную жару, которая стоит в городе Аль-Анбар?» Она снова повторила свой вопрос: «Я все правильно сделала? Это – то самое, что вы просили?»

Хотя купленное ею не имело ничего общего с тканью для чадры, мы не стали ее огорчать и сказали: «Да, это – именно то, что мы хотели!» Мы поблагодарили ее, и она попрощалась с нами до следующего свидания.

Во время завтрака и прогулки братьев мы находились у себя в камере. Поэтому новости о событиях на войне и происшествиях в лагере до нас не доходили. Благодаря комиссии Красного Креста мы смогли получить разрешение гулять на территории корпуса, находившегося на противоположной стороне от нашей. Окна той казармы были замазаны краской. В некоторых местах мы подтерли краску на стеклах, сделав просветы, через которые было видно двор и казарму братьев. В те моменты, когда Хамзы не было поблизости, мы по очереди наблюдали за баасовцами и видели, как страдают братья, после чего убеждались в том, как сильно иракцы ненавидят нас. Они не выпускали кабели из рук. Баасовцы-охранники разминались, развлекались и играли, истязая побоями пленных братьев. Иногда они преследовали их, подобно раненому волку, рыская по всем углам. И такой же прием устраивали вновь прибывшим пленникам.

Мы часами следили за пленными братьями через самодельные смотровые окошки корпуса напротив. Всё, что Хамис, Абдуррахман и Хамза приказывали делать братьям, делали и мы, чтобы чувствовать себя сопричастными к их страданиям; чтобы они не были одиноки в испытаниях, выпавших на их долю.

Во время ненавистного подсчета пленных братьев строили во дворе в пятидесятиградусную жару, когда солнце стояло в зените. Их заставляли опуститься на колени, и горстка неграмотных, тупых солдат, которые не умели даже считать до ста и не способны были умножить семь на восемь, «считали» их ударами кабеля, наносимыми с предельной силой по исхудалым телам братьев. Хруст переломанных костей сливался со стонами и криками, и это резало наш слух, заставляя сердце обливаться кровью. Злость и ненависть иракских солдат были столь сильны, что они даже не допускали, чтобы во время пыток на братьях оставалась хоть какая-нибудь, пусть даже самая тонкая одежда. Баасовцы срывали с них рубашки и били их кабелем так, что с каждым новым ударом кровь начинала литься сильнее, но, несмотря на это, братья должны были оставаться в той же позе – стоять на коленях и смотреть на пялящее солнце. Капли слез и крови стекали по их лицам. Возможно, если бы солнце знало, что сотворяли с пленными его обжигающие, испепеляющие лучи в те беспощадные полдни, оно бы со стыдом скатилось с неба, чтобы укрыться в тенях заката. Пленных заставляли совершать земные поклоны, и если кто-нибудь самовольно поднимал голову с земли, он обрекал себя на верную погибель.

В то время, как Хамис и Абдуррахман с яростью били плетью пленных, те стояли в ряд в очереди за супом.

Каждый удар кабелем по телам братьев как будто отрывал кусок мяса от наших собственных тел. Те, которые были помоложе и физически сильнее, бросались вперед, подставляя под плеть свои тела, чтобы раненым и старикам досталось меньше ударов. Мы не в силах были как наблюдать эти сцены, так и покинуть место наблюдения. Кошмарные картины смерти и изможденного состояния наших братьев до самых глубин испепеляли мою душу, убивая во мне надежду на обретение свободы.

Наблюдения за этими зверствами и душераздирающими сценами не могли стать привычны глазу и приемлемы разуму. Я знала, что до самого конца жизни эти кошмарные и невыносимые картины не сотрутся с моей памяти. Сцены пыток и истязания пленных напомнили мне высказывание Льва Толстого, который, став свидетелем публичной казни на гильотине, впоследствии написал: «Когда я увидел, как отрубленная голова приговоренного скатилась в корзину, я всем своим существом осознал, что никакая теория и никакие доводы не могут оправдать подобное действие». Вот и мы не могли закрыть глаза на существующую действительность!

Наша боль усиливалась тем, что мы видели, как трое в форме пленных, подлизываясь к Хамису, Абдуррахману и Хамзе, пресмыкаясь перед баасовцами и совершая доносы, предавали своих братьев за пару сигарет. Их злые взгляды можно было сравнить с волчьими клыками, которые вонзались в мясо невинных ягнят. Можно выдержать все: голод, жажду, холод, зной, унижения, оскорбления и пытки, но предательство и подлость убивали. По свистку солдата-баасовца все пленные братья с израненными телами выстраивались в ряд и в рваных тапочках шли в столовую с тарелками для супа и стаканами для чая. Если кто-то шел медленно и устало, согнувшись, его возвращали в начало очереди. Дрожащими руками они брали свою порцию супа, которая состояла из нескольких ложек для каждого пленного, и возвращались в свои тесные темницы. И, несмотря на это, братья поздно ночью тайно совершали намаз. Другие – израненные и больные – переворачивались с одного бока на другой до тех пор, пока их кости не примирялись с твердой землей, и они закрывали глаза в надежде погрузиться в сон и хотя бы пару часов побыть вне ужасной действительности.

После того, как мы впервые стали свидетелями боли и страданий братьев, мы крепко обняли друг друга дрожащими руками. Мы поклонились неописуемому величию духа братьев и на целых два часа застыли в земном поклоне, произнося слова: «Вы вспомните то, о чем я вам говорю. Я вверяю свое дело Аллаху. Воистину, Аллах видит рабов» [167]Коран. Сура «Прощающий», аят 44 (пер. Э. Кулиева) (прим. перев.).
.

На следующий день вместе с Ясином, Шакиром, Хамзой и Эйди к нам в камеру пришел майор Махмуди с гладко выбритым лицом и в тщательно выглаженной одежде, от которой так несло одеколоном, будто он вылил на себя целый флакон. В руке Махмуди держал трость, которая напоминала собачий хвост и которой он все время тряс при ходьбе. Махмуди спросил: «Вам здесь удобно? Вы ни в чем не нуждаетесь?»

Накануне мы проплакали столько, что наши опухшие глаза с трудом открывались. Мы не хотели, чтобы он понял, что в наших сердцах – великая скорбь, однако не могли вести себя как обычно, ибо многострадальные образы и изможденные лица братьев не выходили у нас из головы. Стоны братьев, которые все еще звучали в наших ушах, не позволяли нам услышать слова Махмуди. Он продолжил: «Мы не позволим, чтобы из вашего носа упала хотя бы одна капля крови. Забудьте прошлое. Почему вы не идете в “Ханут” и не тратите свои деньги?»

Он повернулся к Ясину и сказал: «Если они захотят больше денег, не отказывай им!» Затем обратился к нам: «Если вы перейдете в офицерский корпус, вы будете получать больше денег; там вам будут платить столько же, сколько летчикам и офицерам, не то что здесь – здесь вы получаете наравне со всякими муллами».

Нам хотелось поскорее избавиться от его присутствия. В душе мы испытывали тревогу из-за спрятанных в рюкзаках консервов, сухого молока и сыра, ибо опасались, что, если их найдут, у братьев возникнут большие проблемы. Мы молились, чтобы этого не произошло. Махмуди внимательно осматривал камеру. Чтобы поскорее избавиться от незваных гостей, мы обратились к Эйди с вопросом: «Вы можете сами вместо нас пойти, купить то, что нам надо, и принести сюда?» Но Махмуди опередил Эйди и приказал охранникам: «Нет, прямо сейчас заведите всех пленных в бараки, а вы, – сказал он нам, – пойдете со мной в магазин».

Нам не хотелось идти в магазин в новой одежде вместе с Махмуди и его приспешниками, но это был единственный способ избавиться от него. Мы думали, что никто не смотрит на нас, однако, проходя мимо казармы братьев, мы заметили, как они один за другим выглядывают из окна, и это придавало нам уверенности в себе.

В магазине «Ханут» мы сделали покупки на меньшую, чем у нас была, сумму и быстро вернулись в камеру. Хамза с нами не пошел. Мы боялись того, что он остался в нашей камере для того, чтобы обыскать наши рюкзаки, однако, возвращаясь, мы увидели его вместе с другим охранником во дворе.

Они были увлечены испытанием своих сил на теле одного из братьев, которого они вывели из камеры номер 20, предъявив ему обвинение в том, что он тянул шею, чтобы увидеть происходящее снаружи.

Майор Махмуди был из той категории зависимых от алкоголя людей, которые вместо воды пьют вино. Под его действием он начинал шуметь и драть глотку и гордился этим. Каждое утро из акустических колонок Махмуди на предельной громкости начинали звучать примитивные базарные песни, которые сверлили мозг и заставляли человека внезапно пробудиться ото сна. Количество колонок постоянно увеличивалось, в конце концов их установили и внутри казарменных помещений. Громкая музыка трепала нервы и не давала никому житья.

Периодически Махмуди приходил к нам в камеру в новой одежде, надушенный до такой степени, что от резкого запаха его одеколона перехватывало дыхание, и расспрашивал нас о разных вещах. Когда его монологи и грязные, остававшиеся без ответов вопросы заканчивались, он уходил. Даже Эйди, которого братья не считали за человека и говорили, что «он продажное существо и спокойно сносит страшно неприличные, матерные ругательства ради получения нескольких кусков хлеба», иногда, услышав мерзкие слова Махмуди, мялся и кусал губы – даже ему становилось неловко.

Для мужчины понятие чести и гордости является одним из самых ценных, смысл его понимают даже изменники родины и предатели. А если бы такие слова из уст Махмуди слышали другие наши братья, они бы повесили его за язык. Как-то раз он стал настаивать на том, чтобы мы о чем-нибудь попросили его. Он сказал: «Кто из певцов вам нравится? Какую музыку вы предпочитаете: иранскую, арабскую или иностранную? Закажите какую-нибудь музыку». Мы ответили: «Наши братья здесь страдают от пыток и болезней; их мучают голод, жажда, грязь, а вы хотите, чтобы мы музыку слушали? Ваша музыка извела и вымотала душу всем нам. Выключите ее, пожалуйста!» Он спросил: «А что вы знаете об их состоянии? Эта музыка – заказ ваших братьев, они иногда даже танцуют под нее».

Много раз мы просили разрешения сходить и заказать себе чадры, но каждый раз Махмуди запрещал нам это под разными предлогами. Однажды он сказал: «Для того, чтобы сшить и носить чадру, необходимо разрешение из Багдада – сотрудники Красного Креста купили вам ткань, не согласовав вопрос с нами».

В ответ на наши протесты он увеличил количество и мощность колонок с целью подвергнуть нас еще большему морально-психологическому прессингу.

Пленные братья собирали часть своих денег в отдельный ящик для благотворительных расходов. Расходы эти включали в себя приобретение предметов первой необходимости для раненых и больных и, к сожалению, сигарет для изменников и предателей, чтобы баасовцы не могли соблазнить их ими и подкупить. Братья настолько задобрили Эйди сигаретами, что через него узнали о просьбах, с которыми мы обращались к Махмуди. Братья решились на революционный акт и демонтировали все колонки одновременно. После этого Махмуди, желая отомстить, обрушил на пленных всю свою злобу, силы и плети, создав крайне устрашающую атмосферу. Прошло немного времени. Кто-то из братьев засунул в одну из новых колонок иголку, после чего все колонки перестали работать. Как ни старались иракцы понять, в чем проблема, они не смогли этого сделать. Они настраивали колонки, но через несколько минут те снова ломались. Предатели, которые не могли терпеть трудностей и боли, своими доносами вызвали в лагере смуту.

Утром, желая изолировать нас, чтобы мы не стали свидетелями того, что должно было произойти, Хамза – вероятно, по приказу Махмуди – запер нас внутри той самой казармы, которая пустовала и куда мы иногда ходили под видом прогулки; иракцы не подозревали о том, что мы свободно могли видеть казарму братьев через ранее сделанные просветы в окнах.

Ненавистный свисток к началу подсчета пленных, который был сродни сигналу смерти, напомнил нам звуки поворота ключа в замочной скважине железной двери в тюрьме «Ар-Рашид», выворачивая и терзая наши души. То смертоносное представление, которое устраивалось раньше три раза в неделю и длилось час, теперь стало проводиться пять раз в неделю.

На этот раз палачи вытащили наружу даже раненых и калек. Махмуди, стоя в окружении нескольких вооруженных кабелями надзирателей, показывал братьям бумажку, на которой было написано «Да будет проклят Саддам!» и, непристойно ругаясь, что было для него обычным делом, сказал: «Значит, кормясь за столом Предводителя вождей, вы посылаете проклятия на его голову?! Вы не заслуживали смерти, поэтому попали к нам в руки живыми! Я сделаю так, чтобы вы каждое мгновение мечтали о смерти! Повезло тем, кто был убит на войне и не попал сюда!»

Было очевидно, что эта поддельная бумажка – всего лишь повод для порки ребят. Некоторые из раненых и стариков приготовились к тому, что их будут бить, и надели на себя шапки и теплые вещи, однако баасовцы бессовестным образом сорвали с них всю одежду. Количество надзирателей увеличивалось постоянно. Махмуди подносил свой ботинок ко ртам братьев, чтобы те держались за него зубами и не могли даже стонать. Если кто-то во время порки отпускал ботинок и кричал, его били с еще большим ожесточением. Не знаю, что билось в груди Махмуди вместо сердца. Братья, истерзанные физически, но крепкие духом, терпеливо сносили удары. Всякий раз, когда Хамис замахивался плетью над головами братьев, наши сердца сжимались от боли и душевных мук. Надзиратели били плетью со всей силой, их волосы растрепались и закрывали им лица, рубашки выбились из штанов, а по лицам стекали капли пота.

Мы заклинали Всевышнего всеми святынями мира, чтобы Он нейтрализовал силу ударов и оградил братьев от боли подобно тому, как Он спас Авраама от огня.

Крики израненных братьев, хохот Махмуди, ругательства надзирателей и лай той чудовищной собаки, которая всегда сопровождала Махмуди и вертелась в толпе, слились воедино в наших ушах, окончательно вымотав нам нервы и вогнав в состояние ужасного стресса. Мной овладело состояние аффекта. Внезапно я метнулась к двери, чтобы убежать, закричать, броситься к братьям и закрыть собой их еле живые, измученные тела, полные достоинства лица стариков, похожих на моего отца, и стать преградой между болью и телами пленных. Может быть, надзиратели постесняются меня, думала я. Однако Фатима остановила меня и потрясла за плечи, подобно человеку, который пытается привести в чувство другого. Она, всегда отличавшаяся особой терпеливостью и умением сохранять самообладание, на этот раз сказала сердито: «Что ты делаешь?! Или имей силы видеть всё это, или не смотри совсем! Для чего вообще вы бежите сюда каждый раз, когда раздается свисток к построению для подсчета пленных? Какая польза вам от того, что вы наблюдаете эти зверства?»

– А зачем ты сама смотришь?

– Я не хочу оставлять вас одних!

– Чем больше мы будем видеть, тем лучше узнаем и поймем, к каким людям мы попали в плен.

– Мы сможем пожаловаться на них в Международный Красный Крест.

– Жалуйтесь лучше Всевышнему!

Она взяла со всех нас обещание, что мы больше не станем приходить в это место и не будем столь любопытны.

Я любила Фатиму, как свою родную сестру, тоже Фатиму. Точно так же и она меня любила, как свою сестру Масуме. Я питала к ней особое уважение, потому что она была старше меня. Она обняла нас трех, подобно матери, которая горит в огне, но переживает лишь за то, чтобы ее дети не сгорели. Ее лицо было мокрым от слез. Она погладила меня по лицу и, желая сменить атмосферу и рассмешить меня, сказала: «Помни, что, если не будешь слушаться свою золовку и станешь пререкаться со мной, тебе придется забыть об Али-резе!»

Я пообещала слушаться ее, однако не могла совладать с собой, и каждый раз, когда раздавался свисток или крик к подсчету пленных, я бросалась к окну.

Был канун Ашуры. В моей памяти ожили воспоминания о хусейние бабушки, декаде мохаррама, проповедях, посвященных Предводителю мучеников, колыбели Али-Асгара… С другой стороны, те вещи, свидетелями которых мы были, заставляли меня чувствовать ответственность.

Мы находились в городе Эр-Рамади. Как близко это было к Кербеле! Мы пили воду из Евфрата – из того самого Евфрата, который является для нас не просто рекой, а извечным и непрестанным бурлением крови, дарующим новую жизнь и создавшим нашу историю.

Была ночь Шаме Гарибан. Та самая ночь, когда отрубленную голову имама Хусейна и караван пленников отправили в сторону Шама. Без какой-либо предварительной договоренности между собой мы после совершения намаза прочитали несколько молитв, в том числе молитву о единстве. Однако ком по-прежнему стоял у нас в горле, и мы не хотели завершать богослужений Каждая из нас читала трепетные марсии (траурные песнопения) соответственно внутреннему состоянию своей души и била себя по голове и груди. Мы начали с Кербелы и Шаме Гарибан и дошли до Эль-Рамади, лагеря Аль-Анбар и пыток, которым подвергали братьев. Мы хотели взять в свидетели Всевышнего, пожаловаться Ему, излить Ему душу. Мы неотступно взывали к Нему и вопрошали:

– О Всевышний! Ты тоже видел, как расширились пределы Кербелы, и то, что мы сейчас находимся в Кербеле!

– О Всевышний! Ты тоже видел, как дети пришли на место казни без рук, подобно Абольфазлу!

– О Всевышний! Ты тоже видел, как меч невежества и дремучести врага рассекал их шеи!

– О Всевышний, Ты тоже видел, что Твой Хусейн больше не один, а его соратников – не семьдесят два человека, а намного больше!

– О Всевышний! Ты тоже видел, что путь Хусейна – путь борьбы со злом и притеснением – был пройден до конца, и Хусейн обрел вечность!

– О Всевышний, Ты тоже видел, как пленные на вопрос Хусейна: «Есть ли кто-нибудь, кто пришел бы на помощь мне?» – отвечали: «Лаббайк»!

– О Всевышний! Ты тоже видел, как приверженцы Хусейна на глазах у тех, кто считал Твоего Хусейна чужестранцем, совершали намаз в сторону киблы!

– О Всевышний! Ты тоже видел, как последователи Хусейна, желая отомстить за пролитую им кровь, не однажды, но каждый день предаются мученической смерти сотни раз и вновь встают, чтобы снова быть преданными мученической смерти!

– О Всевышний! Ты тоже видел, как те, что стали презренными рабами мирских благ и боятся смерти, присвоили Хусейна!

– Как хорошо, что у нас есть Зейнаб, и наши крики могут звучать эхом в продолжение ее криков! Как хорошо, что у нас есть Хусейн, и мы отдаем свою кровь в знак подтверждения его бессмертия. Как хорошо, что у нас есть Абольфазл, и как хорошо, что у нас есть Создатель, который отомстит им за нас и опозорит их! О Всевышний, Ты знаешь, что все они (братья) оказались здесь, оглашая Твои послания, в знак любви и верности Тебе, Хусейну и непорочным членам семейства Пророка!

Крики и стоны, которые мы все это время подавляли, невольно переросли в молитву: «Махди, Махди, заклинаем тебя твоей матерью Захрой, подпиши этой ночью нашу победу!», – и понемногу эта молитва стала звучать все громче и громче. Насколько позволяло нам наше дыхание и глотки, настолько громко мы взывали к его светлости, имаму Махди. Мы больше ни о чем другом не думали: ни о свободе, ни о Красном Кресте, ни о своих семьях. Прожекторы, установленные на смотровых вышках, осветили нашу комнату, и в ней стало светло, как днем. Оборвав нашу молитву, в комнату ворвался Хамза вместе с несколькими другими надзирателями, которые начали бить кабелем не по нам, а по стенам, чтобы привести нас в ужас. Они кричали: «Заткнитесь, маджусы! Сегодня ночью мы расстреляем всех вас!»

Весь лагерь, особенно отсек номер 20, который находился под нами, думая, что надзиратели бьют нас, в один голос запели: «Махди, Махди, заклинаем тебя твоей матерью Захрой, подпиши этой ночью нашу победу!»

Братья разбили стекла в окнах, после чего в лагерь прибыл полицейский наряд по нейтрализации восстаний. Звуки выстрелов и лозунг «Аллах Акбар!», который дружно скандировали братья, заставляли лагерь дрожать. Охранники заперли нас и ушли. Мы, волнуясь за братьев, при каждом выстреле с силой ударяли по стене и кричали «Аллах Акбар!» Внезапно к нам в камеру вошел начальник лагеря Наджи, который за всё время ни разу не продемонстрировал враждебности в соотношении нас, и несколько охранников во главе с Джасемом Тамими, о котором мы всегда думали, что ему отрезали язык и зашили губы. Наджи сказал: «Зачем вы кричали? Зачем вы нарушили порядок лагеря? Что означают эти крики и вопли?! Завтра же я передам вас в “Аль-Истих-барат”, и будьте уверены, сюда вы больше не вернетесь!»

Было видно, что Джасем, переводивший наш разговор, очень напуган, его только что открывшиеся губы дрожали, он заикался. Хамис, который не мог стоять на одном месте, подобно одержимым, метался из стороны в сторону, бил своим кабелем по стенам и двери и ждал приказа. Наджи прикрикнул на него и приказал всем им покинуть помещение. В тот вечер нам повезло, что Махмуди не было в лагере, и в отсутствие его дьявольской тени лагерь дышал спокойно.

Мы были уверены, что нас отвезут в «Аль-Истихбарат», но не знали, что с нами будет дальше. Единственное, что нас огорчало, было то, что мы так и не смогли пошить чадры из черной брезентовой материи, чтобы сейчас взять их с собой. Мы попытались разорвать материю на четыре части с помощью зубов или края стены, но ткань была настолько грубой и плотной, что никакие зубы тут помочь не могли.

На следующее утро в лагерь приехали Махмуди, Ясин, Шакир, Абдуррахман и Хамис. Они были в предвкушении расправы. Сразу же по всему лагерю стали слышны стоны и вопли братьев. Махмуди пришел к нам в камеру вместе с группой полицейских по контролю восстаний в лагере. По виду Махмуди и охранников было видно, что они как следует задали жару и учинили расправу над братьями, поскольку их лица все еще пылали, по ним стекали капли пота, и заправить рубашки в брюки они еще не успели. Махмуди сказал, ухмыляясь: «Я слышал, вчера вечером вы распелись так, что всему лагерю было слышно. Вы вспоминали Хомейни. Если у вас такие красивые голоса, спойте и для нас!» Он ждал ответа. Мы сказали: «Вчера вечером мы всего лишь были в трауре по его светлости имаму Хусейну, а ваши солдаты переполошили весь лагерь».

Махмуди сказал: «Хусейн был арабом и принадлежит нам. Их война была войной между арабами, какое отношение она имеет к вам?»

Не дожидаясь ответа, он приказал обыскать наши вещмешки. Мы никогда не расставались с книгой молитв «Мафатих аль-джинан» и прятали ее по очереди под одеждой. Однако сыр, молоко и консервы, которые нам достались от братьев, все еще лежали в вещмешках нетронутыми. К счастью, Эйди с ними не было, иначе он бы сказал, что эти продукты мы не покупали в магазине «Ханут». Но тут Махмуди и надзиратели увидели кусок материи, когда-то бывший мужской рубашкой, в которую братья тогда завернули продукты и положили их в туалете. Махмуди закричал:

– Что это? И что вообще здесь происходит?!

– Мы не знаем, мы этим моем пол.

– Где вы это взяли?

– Здесь же, в бараке номер двадцать четыре, эта тряпка валялась там на полу.

– Немедленно бросьте их в тюрьму!

Махмуди ударил Хамзу в грудь и выругался, затем сказал Ясину, который являлся начальником охраны: «Поменяй надзирателя! И чтобы он ни на минуту не отходил от их двери!»

Ткань для чадры была отправлена в Багдад, а мы вышли из комнаты и зашагали вслед за охранниками. Когда мы проходили мимо окон барака братьев, охранники обступили нас так, чтобы нас не было видно. Махмуди громко ругался, говорил непристойные вещи и хохотал.

Нас перевели в корпус, который принадлежал офицерам и летчикам. По обе стороны двора имелись две небольшие комнаты, одну из которых, ту, что находилась слева, использовали в качестве карцера для сурового наказания пленных. Нас бросили в другую комнату, которая была справа. Комната располагалась вблизи входной двери лагеря, напротив кухни и в неприятном соседстве с канализационной ямой. Одна из стен комнаты была смежной с общественной баней, которой пользовались братья. Другая стена выходила в лагерный двор, а третья – в коридор, в котором были индивидуальные ванные комнаты. Четвертая стена имела дверь и окно. Слово «клетка» как нельзя выразительнее и адекватнее характеризовало эту комнатушку. Темная и сырая клетка, в которой не было ничего, что можно было бы постелить на пол и чем укрыться. Эта комната, в которую нас поместили в наказание за устроенную нами траурную церемонию по случаю Шаме Гарибан, не была лишена сходства с тюрьмой «Аль-Истихбарат». В тот день никому из нас не дали еды и не разрешили выйти из барака.

На следующее утро нашим охранником оказался Хамис, а мы стали называть его Хабис (грязный). Он не спускал глаз с двери и окна нашей комнаты. Чтобы усилить эффект прессинга, они закрыли наше окно куском стального листа, так что не осталось никакого просвета, через который мы могли бы смотреть наружу и видеть происходящее. Становясь ногами на подоконник, мы видели несколько точек снаружи, однако подоконник был узкий, и на нем нельзя было стоять длительное время. Из окна с одной стороны было видно кухню, а с другой – офицерскую казарму. С переходом в новый корпус иракцы быстро вырыли в центре двора выгребную яму в качестве туалета и соорудили вокруг нее стены из блоков. Все наши перемещения и время для выхода наружу жестко контролировались охранниками.

Инцидент, произошедший в ночь Шаме Гарибан, стал хорошим поводом для Махмуди, чтобы чинить зверства. Он раздул из него целую историю. Всевышнему, вероятно, было угодно, чтобы груз его грехов увеличился. Каждое утро он собирал праведных и набожных братьев перед нашей камерой, пытал фалакой и смеялся, как сумасшедший, отправляя в наш адрес бранные ругательства. Чтобы убедиться, что мы все слышим, он открывал дверь нашей комнаты и пускал свою собаку внутрь. Я была уверена, что все войны когда-то начинаются и заканчиваются; я верила, что эти дни – не вечны, и вскоре мы победим. Махмуди заставлял ребят произносить в наш адрес бранные ругательства. Они хранили молчание, как будто им зашили губы. Видя попранную гордость братьев, мы не могли сдержать слез, которые текли по наших щекам, как капли горячего свинца. Братьев швыряли из стороны в сторону, подобно мешкам с картошкой. Махмуди издевательски произносил фразы из молитвы в честь имама Хусейна, использовал свежие силы из состава полицейского наряда по контролю восстаний для совершения пыток над братьями и без конца повторял: «Пророк дозволил проливать кровь персов и не-арабов! Подходите, кто желает, и станьте соучастником в этом благом деле!»

Я переживала самые трудные дни и ночи в моей жизни. В душе я спрашивала: «Всевышний! Где же предел человеческому терпению боли и страданий? Неужели когда-нибудь настанет время, когда я забуду сегодняшний день? Каким благом является забытье и беспамятство! Как хорошо, что я могу спать и на камне! Как хорошо, что я утешаюсь слезами! Как хорошо, что человек пресыщается, иначе ненасытный аппетит Махмуди поглощал бы всё и всех! Как хорошо, что человек устает, иначе у братьев не было бы возможности перевести дыхание! Как хорошо, что кроме этого мира существует еще и другой! Как хорошо, что Ты, Создатель, бросаешь притеснителей в ад и заставляешь их гореть там! Как хорошо, что мы верим в истинность Твоих обещаний! Как хорошо, что мы в ожидании утешения и спасения! Как хорошо, что нам воздастся за наши страдания, и этим вознаграждением является честь и почет! Как хорошо, что, когда мы являем терпение, Ты посылаешь нам мир и благословение! Как хорошо, что человек не один! Как хорошо, что пророки и верные Твои друзья тоже много страдали! Как хорошо, что Хусейна предали мученической смерти и нас предадут мученической смерти! Как хорошо, что Зейнаб тоже попала в плен! Значит, я тоже могу быть, как она! Как хорошо, что жизнь на земле не вечна, и все мы рано или поздно умрем! И как хорошо, что первый вопрос, который нам зададут в Судный День, будет: сколько ты прожил на земле? И мы ответим: одно мгновение!»

Голод, жажда и ужас не давали нам покоя и сна. На четвертый день я залезла на плечи Марьям, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Я увидела группу людей, которые стояли в очереди за едой и чаем. Тех, кто стоял впереди и брал суп и чай, били, а Махмуди приговаривал, неистово смеясь: «Ешьте и пейте! Пейте райского вина, чтобы не опьянеть!»

Джасем Тамими, как всегда, тихо принес суп и чай, но при этом делал нам глазами знаки, чтобы мы не ели, хотя у нас и так не было аппетита. Последние, кто стоял в очереди, нехотя взяли еду и незаметно делали друг другу знаки. Впоследствии мы узнали, что повар смог предупредить братьев, которые последними стояли в очереди, что Махмуди положил в суп мыло и помочился в чай.

Дверь нашей клетки открывалась только один раз в день для того, чтобы вынести из нее ведра с продуктами нашей жизнедеятельности. Затем ее стали открывать дважды в день. Теперь мы были хозяевами четырех одеял, четырех стаканов, одной тарелки, нескольких динаров, нескольких вещмешков и одного охранника по имени Хамис. Разумеется, по поводу последнего нельзя было однозначно сказать, были ли мы его хозяевами или он – нашим. В любом случае он не спускал своих коварных и злых глаз с нашей камеры и всюду преследовал нас, словно тень. Иногда он шел не за нами, а плечом к плечу с нами, чтобы еще больше разозлить братьев. Как только он начинал идти с нами в ногу, мы меняли маршрут и возвращались в камеру.

Надеясь раздобыть хоть какие-нибудь новости, мы попросили отвести нас в магазин «Ханут» для покупок. Нам сказали, что только одна из нас может пойти за покупками. Мы единогласно выбрали для этой миссии Фатиму. Мы немного пошутили над ней, и каждая из нас дала ей массу поручений. Фатиму сопровождали Хамис и Ясин. Вернувшись, она сказала: «Всех братьев загнали в бараки. Когда я проходила мимо их окон, везде было очень тихо, и ни из одного барака не было слышно ни звука. Я подумала, что баасовцы при помощи кнута и пыток в конце концов смогли заставить братьев замолчать. В магазине, ассортимент которого сводился к десяти наименованиям товаров, я сделала кое-какие покупки. Возвращаясь и проходя мимо бараков братьев, я никого не видела в окнах, однако слышала несколько слов, которые были произнесены отдельно разными людьми: “бумага от сигарет”, “в восемь часов”, “коридор”, “вышивание”».

Мы попытались собрать из слов предложение, но не смогли. У нас получилось только: в восемь часов выйти в коридор для того, чтобы найти бумагу от сигарет и вышивку. С того дня мы каждый день в восемь часов выходили в коридор и бродили там в надежде обнаружить заветные предметы. Мы искали тщательно и везде. И, в конце концов, однажды в восемь часов утра в коридоре, на участке между ванными комнатами братьев и нашей камерой, мы обнаружили несколько клочков сигаретной фольги, на которых были написаны новости о наступательной операции «Аль-Фаджр», призывы к стойкости, терпению и совершению намаза, а также некоторые из призывов Имама. До того, как была установлена эта связь, мы редко выходили из камеры, однако после получения новостей о войне у нас появился мощный стимул для появления в коридоре.

Фатима была уверена, что наше частое появление в коридоре вызовет подозрение охранников-баасовцев, и они разоблачат нашу только что установленную связь с братьями. Чтобы вынудить меня сидеть в камере и не выходить в коридор, она в шутку манипулировала мной и говорила: «Сиди на своем месте или забудь о свадьбе!»

И я, как послушный ребенок, садилась, сложив руки на коленях. Иногда они все втроем подшучивали надо мной и говорили: «Ты, похоже, совсем не хочешь, чтобы эта свадьба состоялась!»

После визита комиссии Международного Красного Креста мы настроились на то, чтобы поговорить с ними о положении пленных, томящихся в застенках тюрьмы «Αρ-Рашид». Мы также хотели увидеть Люсину и спросить ее насчет отправленной в Багдад ткани для чадры. Хотя иракцы обращались одинаково и с теми пленными, кто был под защитой Международного Красного Креста, и с теми, кого они спрятали в своих жутких темницах, преимуществом зарегистрированных пленников были письма, которые, прежде чем попасть в руки своего адресата, долгое время лежали в Цензурном комитете Ирака, где они мялись и рвались. Наличие порядкового номера означало для пленного, что он может рассчитывать на смерть не на чужбине и не в безвестности.

На этот раз господин Хьюмен вошел в нашу сырую и темную камеру вместе с женщиной, которая вела себя с нами ласково, как мать, и одним из братьев, который должен был переводить нам с английского. После них пришел охранник Хабис, и его присутствие смутило и насторожило нас. Однако брат не обращал особого внимания на охранника. Четыре пары глаз были устремлены на него в ожидании, чтобы он заговорил. Он сказал:

– Я – Мохаммад Али Зардбани.

Мы встрепенулись от неожиданной радости и даже забыли о Хабисе.

С радостными улыбками мы спросили:

– Это правда? Это вы? Мохаммад Али Зардбани, камера номер 15, вас тоже освободили? Что слышно о других братьях?

Зардбани тоже пошел ва-банк. Он как будто приготовился к тому, что все равно будет наказан кнутом, поэтому, не боясь, быстро рассказывал:

– После того, как вы ушли, мы тоже объявили голодовку. Мы приехали в лагерь все вместе. Сейчас доктор Бигдели, Халеки и Пакнежад находятся здесь, в госпитале. А я, Асгар Эсмаили и Джафари – в корпусе номер два.

– Ради Бога скажите, вы говорите это для нашего успокоения или это действительно правда, и вы все приехали сюда? А где Тондгуйан, Яхйави и Бушехри?

Хабис, который в знак уважения к Красному Кресту спрятал свой кабель и не показывал его целый час, из всего сказанного нами понял только одно имя – Тондгуйан – и сразу же запротестовал: «Нельзя! Нельзя!»

Инженер Зардбани был очень умным и проницательным человеком. Разговаривая с нами, он время от времени указывал пальцем на окна и пол, зеставляя тем самым надзирателей думать, что он рассказывает нам что-то об условиях лагеря и камеры, но на деле он говорил совершенно другие вещи. В конце нашей встречи господин Хьюмен сказал: «Я очень рад тому, что Вы детально переводите им мои слова».

Наша встреча длилась так долго, что в следующий раз инженеру больше не разрешили прийти к нам в качестве переводчика. Несмотря на то, что Фатима владела английским, мы все же просили переводчика с целью узнать новости внутри лагеря и в Иране.

Мы читали письма друг друга и долгими часами всматривались в фотографии, присланные вместе с ними, в надежде увидеть нечто такое, что пытаются от нас утаить. Вместе с письмом я получила фотографию отца. Я смотрела на него и в его взгляде узнавала саму себя.

Всем своим существом мы поглощали строки, написанные на этих бумагах: всем своим вниманием, разумом, биением сердца, пульсацией крови в жилах. С этими словами мы ходили и разговаривали, засыпали и жили. Слова обладали такой силой, что одновременно придавали нам сил и забирали их. Слова имели и голос, и взгляд – они могли как успокоить нас, так и взволновать. Только тогда я осознала чудесное свойство слов и поняла, почему чудом, которым обладал Пророк, были именно слова и книга. Я поняла, что именно слово может открывать перед человеком дороги и строить его жизнь. Я поняла, что квинтэссенцией человека является слово. Жаль только, что я не могла написать в ответном письме больше шести строк, то есть двадцати слов. Но, невзирая на это, я строчила и исписывала бумагу, ибо знала, что слова, которые я пишу, западут в душу матери, отца, братьев и сестер, и они будут жить с этими словами. Значит, чем больше их будет, тем лучше. Мы с головой уходили в эти письма. Каждой из нас давали два маленьких листа чистой бумаги, и на них мы должны были уместить все слова, обращенные к стольким людям!..

На этот раз братья завернули клочок сигаретной фольги в два куска материи, привязали его нитками к небольшому камню и бросили в тот же самый коридор, в котором мы обнаружили записки в прошлый раз. На двух клочках материи, которые они оторвали от своей одежды, красивым почерком было написано «Нет бога, кроме Аллаха», а вокруг надписи было вышито несколько цветов. До того момента мы не знали, что нитки и иголки тоже входят в число товаров, которые продаются в магазине «Ханут». С их помощью мы начали вышивать на кусочках ткани разные слова и узоры, хотя эти вышивки, как правило, во время их отправки по тому или иному адресу перехватывались баасовцами.

Марьям вышивала очень красиво. Она могла нарисовать всё что угодно: цветок, птицу, клетку, лицо, руку и многое другое. Она делала это с присущей ей утонченностью. Иногда я часами сидела возле нее и в надежде немного научиться рисованию следила за ее руками, которые водили по бумаге карандашом, выкраденном мною у сотрудников Красного Креста. Однако несмотря на то, что я обладала некоторым мастерством в искусстве каллиграфии, к рисованию у меня не оказалось никаких способностей. Марьям могла нарисовать любое лицо. Однажды я спросила ее с любопытством:

– Как человек становится художником?

– Рисование – это тот же танец, танец линий и теней.

– Но слово – тоже игра линий, ты можешь нарисовать мою мысль?

– Нет, не могу. Но я могу нарисовать рисунок одного цвета с твоей мыслью.

Разговаривая со мной, она теми самыми линиями и тенями нарисовала на куске белой материи красивую птицу. С крыльями она возилась так долго, что утомила меня. Я босиком пробежалась по ее чувству и сказала:

– Оставь ее крылья в покое!

– У нее должны быть хорошие и красивые крылья, чтобы она не попала в клетку.

В тот момент я подумала, что совсем не знала Марьям до того момента, когда впервые увидела ее рисующей. Как сильно она скучала по этим линиям и теням, но никогда не жаловалась! Мне стало так жаль, что она в неволе! Я думала, как же такие тонкие чувства попали в столь жестокие руки, и как она терпит все это насилие?!

Я не смогла удержаться и спросила:

– Марьям, что ты чувствовала, когда баасовцы били тебя?

– Плен не различает поэтов и художников. Возможно, среди всех этих пленных есть творческие люди. Но пока что чувства каждого из нас избиты и изранены. Ты разве не помнишь, что в самом начале нашего пребывания в плену, в городе Тануме, среди нас был один поэт. Поначалу после каждой порки кнутом он начинал читать стихи, однако в последние дни его избили до такой степени, что он напрочь забыл обо всяких стихах. Иракцы добиваются того, чтобы мы забыли всё то, что умеем, и научились тому, чему они сами хотят. Однако мы должны сопротивляться и ни в коем случае не забывать то, что знаем и умеем.

Внезапно звуки пинков ногой и ударов кабеля, перемешанные с дикими воплями Махмуди и его прихвостней, которые дали нам передышку в несколько дней до и после прихода комиссии Красного Креста, вернули нас из прекрасного мира танца линий и контуров в беспросветный и черный мир реальности. Подобно кровожадному чудовищу, они вонзили свои когти в наши сердца, которые все еще парили в мыслях об искусстве. Надзиратели вошли так внезапно, что мы не успели сделать ни одного движения. Махмуди зарычал: «Обыск! Обыск! Вытаскивайте наружу всё, что в ваших рюкзаках!»

Мы хотели подойти к своим вещмешкам, однако они не дали нам такой возможности и в мгновение ока вывалили на землю их содержимое. Всё наше имущество представляло собой пару изношенных вещей, несколько банок консервов и сухого молока. Не найдя того, что искали, они посмотрели на наши руки. Марьям продолжала держать в руке карандаш и рисунок птицы. Они отняли их у нее, сказав: «Это запрещено!» Они также конфисковали несколько вышивок Халимы, опять же сказав: «Запрещено!» Мы поняли, что откуда-то они пронюхали о книге «Мафатих» и пришли за ней. Книга «Мафатих аль-джинан» была единственным нашим сокровищем, с которым мы никогда не расставались. Я украдкой посмотрела на Марьям. Она искала свою птицу, которую Хабис смял в руке и в этот момент клал в карман. Баасовцы не терпели даже фотографий и изображений птицы, поскольку подсознательно она ассоциировалась у них с нашей свободой, а этого они ужасно боялись.

Во время обыска наши письма оказались разбросаны по полу, и это вызвало гнев и недовольство Халимы. В минуты гнева ее доброе и симпатичное лицо искажалось так (одна бровь поднималась вверх, а вторая оставалась внизу), что я сама ее пугалась. Халима быстро собрала все письма, которые теперь были для нас равнозначны семьям и близким, прижала их к груди и закричала сердито: «Что вообще вы ищете?!»

Не обратив внимания на этот вопрос, они хлопнули дверью и ушли. Такие обыски они устраивали часто.

В письмах, которые приходили от наших близких, чувствовалось беспокойство, потому что первое письмо мы писали им из госпиталя. Они спрашивали нас обо всем и обо всех и о каждой минуте, чтобы представить ясную картину нашего пребывания в плену. Мы же, чтобы не огорчать и не расстраивать их еще больше, придумывали разные радужные небылицы. Мне всегда приходило больше писем, чем Фатиме, Халиме и Марьям. Тогда я поняла, какое это счастье – иметь много близких. Мне приходили письма из разных городов. Было ясно, что война разбросала членов моей семьи по всем уголкам страны. Из того, что они писали мне в письмах, вырисовывалась довольно ясная картина – картина бездомности и скитаний. В Тегеране остался только Карим, его дом находился по соседству с домом Фатимы, и он иногда писал мне и о ней.

Из всех писем, что приходили мне, многословными были только письма матери, которая, несмотря на ограничения в бумаге и количестве слов, писала мне все то, что хотела. Она писала о воспоминаниях детства, о стремлениях и мечтах молодости и надеждах будущего. Я удивлялась тому, каким образом письма матери доходили до меня без протестов и вмешательства со стороны иракской цензуры. Она при письме выходила даже за поля, используя всё пространство бумаги целиком. Одно из ее писем, которое очень взволновало меня и вызвало бурю эмоций, было ответом на мое первое письмо. В том письме мать умоляла Всевышнего вернуть ей меня живой и писала:

«Ко мне пришла одна из тех женщин, которые всегда живут сплетнями и все время проявляют любопытство к жизни других, чтобы сыпать соль на их раны. Она спросила меня о тебе, и я рассказала ей о печали разлуки, о тяготах плена, об ожидании и моих бесконечных надеждах. Я столько проплакала, что начала икать. Марьям была у меня на руках, я кормила ее из бутылочки. Та женщина, как будто желая причинить мне еще большую боль, сказала: “Предоставь это Всевышнему, пусть Он решит, как быть, довольствуйся довольством Всевышнего! Ей, может быть, лучше вообще уже не возвращаться. В том, что она не вернется, больше целесообразности, чем в ее возвращении. Возможно, Всевышний ждет, чтобы ты дала на это свое согласие”.

Мне было стыдно перед матерями павших героев жаловаться, но я переспросила: “Что? Я никогда на это не соглашусь!” У меня душа стала болеть так, что я воззвала к Создателю. Я закляла Его каплями того чистого молока, которые я отправляла в рот младенца у себя на руках, и сказала: “Всевышний! У меня восемь сыновей, и все они воюют на передовых линиях фронта. Если неизбежно возвращение мной Тебе кого-то из тех, которых Ты мне вверил на хранение, я отдаю Тебе одного из моих сыновей, но ее мне верни живую!”»

Комиссия Красного Креста каждый раз приводила с собой нового пленного в качестве переводчика, и через него мы узнавали последние новости. Братья говорили: «Все ребята хотят встретиться с вами, потому что все мы действительно воодушевляемся вашим терпением и стойкостью».

Во время встречи с представителями Красного Креста, которая прошла зимой 1983 года, в качестве переводчика их сопровождал брат летчик Седик Кадери. Мы очень обрадовались, увидев брата Кадери, поскольку он тоже являлся частью воспоминаний о времени, которое нам пришлось провести в тюрьме «Αρ-Рашид». Его имя мы видели на стенах этой тюрьмы в числе пропавших без вести. И, встретив его живым, как и других упомянутых там пленных, мы понимали, что неимоверные усилия иракцев тщетны, и это укрепляло в нас надежду на уничтожение саддамовского режима Баас. Брат Кадери с волнением переводил господину Хьюмену наши слова относительно условий содержания и атмосферы, царящей в лагере. Периодически, хотя и с трудом, ему удавалось справиться со своими эмоциями – он выдерживал паузу и делал над собой усилие, чтобы не расплакаться. Хьюмен выразил недовольство тем, что стена, отделявшая нашу клетку от общей душевой, была совершенно мокрой. Однако к сырости нам было не привыкать. То, что мучило нас, и то, к чему мы не могли привыкнуть, были непрекращающиеся крики, стоны и стенания престарелых и молодых, раненых и здоровых пленников, которых пытали в душевой. Мы сказали ему: «Вот уже два месяца, как их, голых, непрерывно подвергают пыткам фалакой на мыльной земле из-за того, что они сообщили о моральных и физических пытках, через которые они проходят, в комитет Международного Красного Креста. Когда пленные, совершенно выбившись из сил, падают на землю, их поднимают и начинают бить кнутом. Не щадят даже раненых». Психологически мы были совершенно раздавлены душераздирающими стонами братьев, которые иногда так судорожно звали своих близких и молили Всевышнего о смерти. К тому же, несмотря на то, что мы были зарегистрированы в официальном списке пленных Международного Красного Креста, мы по-прежнему были лишены элементарных средств гигиены, поэтому Марьям сильно заболела и нуждалась в помощи гинеколога. Мы попытались объяснить ситуацию Наджи, но он ответил: «Иншалла, война закончится, вы вернетесь в Иран и там вылечитесь».

Брат Седик Кадери пригрозил представителям Красного Креста, что, если не будет доставлен врач-гинеколог для осмотра Марьям, весь их корпус объявит бессрочную голодовку. Угрозы голодовки всегда были действенны. Перед тем как уйти, Кадери сказал: «Сегодня, когда сотрудники Красного Креста все еще в лагере, мы объявим Наджи, что до тех пор, пока не приедет врач-гинеколог, мы не будем брать еду».

Через пару дней пришел врач, который дал Марьям какое-то снадобье, после чего ей стало только хуже. Врач настоятельно рекомендовал вегетарианскую диету, фрукты, овощи и спорт – то, что в той безводной и лишенной всякой растительности пустыне выполнить было нереально. Однако в лагере находились братья, доброта и сочувствие которых поистине являлись для нас бесценным сокровищем и творили чудеса. Для них не существовало ничего невозможного. Весь лагерь был пропитан ароматом их доброты, любви и самоотверженности, и ради проявления этих качеств они рисковали собственными жизнями. Если у нас возникали вопросы, дела или трудности, братья все как один начинали хлопотать, чтобы решить наши проблемы. Не знаю, каким образом и через кого происходил обмен информацией между тремя корпусами, однако в самые короткие сроки каждый из них, где бы он ни находился, делал все, чтобы облегчить наше положение. Мы хорошо знали, что порция еды каждого из них – нескольких ложек супа шурбы, но если вдруг они обнаруживали на своем подносе кусочек мяса размером с фалангу пальца, они все равно делили его между собой. Мы знали, что братья от голода ели растения, которые росли в саду, и высушивали мякоть хлеба, чтобы поддержать себя в минуты голодных обмороков. Мы знали, что Мохаммад Фаррохи был предан мученической смерти из-за того, что у него обнаружили карандаш размером с мизинец. Мы знали, насколько ценен был каждый филс, десять которых стоила одна лепешка хлеба. Однако братья копили эти филсы, чтобы они превратились в динар, и эти динары они затем отправляли в нашу клетку, в клетки раненых и немощных престарелых пленников. Несмотря на все беды, несмотря на то, что они дошли до крайней точки, все же смыслом жизни для них являлось не что иное, как благородство и борьба за веру.

Новость о болезни Марьям и необходимости врача и лекарств распространилась по всему лагерю. И после этого мы ни разу не вернулись с пустыми руками из того коридора, который был для нас оплотом надежды. Братья отправляли в этот коридор все, что имели, не обращая внимания на опасности, которые их подстерегали на каждом углу.

Однажды, выйдя на улицу, мы увидели брата Маджида Джалалванда. Он напомнил мне первый день и час моего пленения. В любое время года он ходил между офицерским корпусом и корпусом ополченцев в длинном пальто. Когда мы видели его в этом длинном шерстянном пальто, нам невольно становилось холодно. Он делал нам знаки рукой и кивком головы показывал в сторону коридора, однако мы, придя туда, как ни смотрели, ничего не могли там увидеть. Затем мы поняли, что он прячет что-то под пальто и выжидает подходящего момента. И тут – мы не поняли как – через стену коридора был брошен небольшой мешок, который оказался рядом с нами. Мы быстро подобрали его и стали думать, как занести его внутрь камеры так, чтобы охранник ничего не заметил. Мы открыли мешок. Он был набит ватой и марлей. Мы разделили содержимое мешка на четыре части, спрятали их под одеждой и таким образом занесли в свою клетку.

Мы знали, что раны и язвы на телах раненых гноятся и в них заводятся черви из-за отсутствия средств гигиены; знали, что раненые постоянно ругаются с баасовцами из-за того, что им не делают перевязки, и в санчасти не хватает медикаментов и перевязочных средств, однако раненые очень хотели проявить заботу и доброту по отношению к нам. Мы не успевали даже озвучить наши потребности, а братья уже присылали нам все, что мы хотели, по мере своих возможностей.

Весна 1983 года стала моей третьей весной в неволе. Между корпусами офицеров, ополченцев и дивизионщиков усилилось движение. Стало больше шума и суеты – все поздравляли друг друга с Новым годом и обнимались. А вечно занавешенная тем железным листом дверь нашей темницы не позволяла весне войти к нам.

Майор Махмуди приехал в лагерь. Первым делом он пришел в нашу клетку и сказал новому надзирателю по имени Хаджи, чтобы отныне он был нашим охранником. Хаджи был пожилым, видавшим виды надзирателем и вел себя со всеми сдержанно и степенно. Поэтому мы подумали, что Махмуди, убрав Хамиса, как будто желает сделать нам новогодний подарок.

Махмуди повернулся к нам и сказал: «Из двадцати лет прошло всего лишь три, осталось еще целых семнадцать». Эта его фраза погрузила нас в раздумья. Откуда он взял число 20? Каждая из нас невольно прибавила к своему возрасту 17. Мы передали братьям фразу Махмуди и попросили объяснить ее значение. Братья позднее передали нам новость о том, что Имам во время одного из своих выступлений касательно войны сказал: «Даже если война продлится двадцать лет, мы будем и дальше бороться».

С того дня мы морально приготовились к двадцатилетнему сопротивлению.

Каждое утро в лагерь приезжала машина для откачки выгребной ямы. Каждый раз кто-то из братьев должен был взять в руки шланг, через который осуществлялась откачка. Процедура эта длилась два часа. И каждый раз во время и после этой откачки в нашей клетке стояла такая тошнотворная вонь, что мы долгие часы изнывали от головной боли. Не могу даже представить, что творилось с тем пленным братом, что был вынужден в течение двух часов держать шланг, через который откачивалась выгребная яма. К сожалению, установленное для нас время прогулки совпадало со временем откачки выгребной ямы туалета, а поскольку во время прогулки мы не могли идти дальше той самой ямы, мы предпочитали этот час оставаться у себя в клетке и по мере возможности закрывали все щели, через которые мог проникнуть зловонный смрадный запах.

Был первый день весны и час прогулки. Мы сидели в клетке и ждали, чтобы машина закончила откачку. Махмуди приказал Хаджи: «Открой дверь, чтобы запах весны опьянил их! Они любят этот аромат!»

Махмуди до последнего дня своего пребывания в лагере не переставал мучить нас. После ухода Наджи мы избавились от него. Вместо Наджи в лагерь в качестве начальника пришел майор Собхи. Однако Махмуди дал Собхи рекомендации, чтобы тот «позаботился» о нас, поэтому Собхи не позволял, чтобы мы хотя бы на мгновение почувствовали отсутствие Махмуди в лагере. И легче нам не стало.

В праздничные дни весны 1983 года братья так подкупили Джасема Тамими, что он согласился сделать что-то вопреки приказам баасовцев. В день праздника Навруз он быстро подошел к нам с подносом, на котором был обед, стремясь максимально увеличить расстояние между ним и Хаджи, чтобы передать нам мешочек, который прятал под одеждой. При этом Джасем был настолько взволнован и испуган, что, возвращаясь, подвернул ногу и всем своим весом обрушился на Хаджи.

Когда мы пришли в нашу клетушку и открыли мешочек, вся комната наполнилась ароматом сладостей. Как мастерски братья приготовили их! Они делали их из хлебанного мякиша, сахара и масла. Мы называли это самодельное печенье «окошками». Их вкус я до сих пор ощущаю во рту.

С очередным приездом в лагерь представителей Красного Креста нам посчастливилось увидеть еще одного узника тюрьмы «Ар-Рашид» – летчика Мохаммада Салавати. Все еще была пора Навруза, и мы имели разрешение поздравлять друг друга с наступившим Новым годом. Мохаммад Салавати был единственным человеком, который смог навестить нас и поздравить с Наврузом. Первое, что мы ему сказали, было: «Какие вкусные сладости вы нам прислали!»

Как и все предыдущие переводчики, он между переводимыми словами говорил нам другие вещи. Например, он сказал: «Мы пришлем вам кусок металла и проволку. Только будьте осторожны. Держите у себя в комнате тазик с водой. Каждый раз, когда иракцы закрывают лагерь и уходят, подключайте провод к электросети, бросайте кусок металла в воду и на пару, который станет выделяться, готовьте себе сладости или еду».

У нас был только один тазик, и мы думали, что с одним тазиком нельзя готовить и еду, и сладости. А возможно, мы просто не были хорошими кулинарами.

С каждым последующим разом во время встреч с представителями Красного Креста мы получали все больше писем. Близкие, родственники и друзья – все, кого мы упоминали в предыдущих письмах или передавали им привет, шли в Комитет Красного Полумесяца, брали бумагу и писали письма. Мои братья писали не только мне, но и Марьям, которая стала их названной сестрой. Было видно, что они беспокоились, чтобы наша тайна о том, что я и Марьям не являемся сестрами, не была разоблачена и баасовцы не поняли, что мы их обманули. Иногда они сообщали нам новости о семьях других пленных. Помимо всех прочих писем я неизменно каждый раз получала одно – анонимное, без обратного адреса, автор которого всегда писал несколько строк о надежде и благом будущем. Даже если писем от отца, матери, сестры или братьев не было, от этого анонима для меня всегда было письмо. Иногда его манера выражаться была чужда мне. Мне хотелось знать, кто этот аноним, и в то же время я стеснялась этого. Но тот факт, что неизвестный автор писем живет в обители терпения, надежды и любви, придавал мне сил и уверенности. Он строил для меня радугу надежд и мечтаний и, сажая меня на нее, уводил с собой в прекрасное далёко, где горечь минут мучительного ожидания превращалась в сладость надежды на возвращение в родные края. Анонимные письма я читала украдкой и прятала. Поскольку некоторые фразы имели вкус жизни и романтическую тональность, мне было неловко с кем-либо обсуждать это. В глубине души я испытывала угрызения совести, ибо между нами четырьмя до этого не оставалось никаких тайн, мы всегда делились друг с другом даже самыми сокровенными мечтами и устремлениями.

Но, в конце концов, я не удержалась и поделилась своей тайной с Халимой. Она сказала: «Поскольку письма приходят регулярно и вовремя, я уверена, что их автор – обитатель этого же лагеря, который отдает письма представителям Красного Креста или же сам кладет их к ним в чемодан, и таким образом они доходят до тебя». Я ответила Халиме: «Я так не думаю, потому что этих несчастных каждый день бьют так, что они бывают в шаге от смерти. Они остаются в живых чудом и благодаря молитвам их матерей. А автор письма полон надежд и думает о жизни. К тому же никто из братьев здесь не знает моего имени, а автор писем обращается ко мне по имени».

После того, как я поделилась своим секретом с Халимой, меня стали меньше мучить угрызения совести. И я предоставила времени расставить все по своим местам.

За прошедшие три с лишним года мои братья так возмужали! Кто-то из них успел жениться, а кто-то – даже обзавестись ребенком. В письмах они отправляли мне фотографии своих жен и детей, и я то и дело становилась тетей. Рахим присылал мне фотографии своей дочери Маэде, которая держала в руках и обнимала мое фото. Салман тоже стал отцом и назвал своего сына Хамза. И у Рахмана тоже родился сын, которому он дал имя Нима. Несколько раз в письмах я просила их выслать мне фотографию бабушки, но они почему-то не придали значения моей просьбе, и она осталась невыполненной.

Мы с Ахмадом были погодками. Мы оба, по выражению матери, родились в один сезон, с той разницей, что я появилась на свет в пору съедания фиников, а Ахмад – в период варения фиников. Иногда мы играли с ним в футбол, иногда – в машины, а иногда он играл со мной в дочки-матери. Мы всегда обещали друг другу, даже во время игр, что не будем говорить неправду и обманывать друг друга. Когда я попала в плен, на лицах Ахмада и Али еще не пробился пушок, однако теперь на фотографиях, которые я от них получала, я видела, что усы и борода придали им изрядную долю мужественности. Я говорила себе: «Как же они возмужали!» Мне даже не верилось. Я видела на фотографиях тех самых Али и Ахмада, с которыми я играла на улице, с которыми мы делали друг за друга школьные домашние задания и по очереди носили рубашки. Ахмад был единственным, у кого я могла узнать действительную причину ставшего неразборчивым почерка отца – почерка, которым были написаны приходящие от него письма, но который совсем не походил на его красивый почерк. Однако Ахмад не дал мне никаких объяснений по этому поводу. Письмо, которое я получила от Ахмада, оторвало меня на несколько часов от моей клетки и унесло в детские воспоминания:

«Моя одноклассница и подруга моих детских дней – Масуме, привет! Как будто еще вчера мы играли с тобой в прятки. Ты жмурилась, а я прятался. Ты всегда пряталась в труднодоступных местах, но я все же находил тебя. Куда же ты делась так неожиданно? Как же ты исчезла? Дорогая сестра, где же ты спряталась? Вражеская земля ведь не место, где можно прятаться! О, если бы я мог поменяться с тобой местами! Я пойду и останусь там вместо тебя, а ты возвращайся! Во всех играх всегда выигрывала ты. И теперь ты выиграла. Выходи, перестань прятаться! Мы договаривались, что никогда не будем говорить друг другу неправду. Здесь все волнуются и переживают за тебя. Я хочу, чтобы ты рассказала мне всё подробно с самого начала. На все вопросы ты отвечаешь: “Нет никакой беды и печали, кроме разлуки с тобой”. Я не верю тебе. Расскажи нам в письме всё как есть. Опиши действительность, не пытают ли вас там? Я и все другие братья находимся на фронте и боремся с врагом. Ты знаешь, что плен – тоже часть войны».

Чтобы сдержать слово, данное Ахмаду, я написала ему в ответ:

«Я в очередной раз говорю, что у меня все хорошо, и нет никаких бед и печалей, кроме разлуки с вами – моими близкими. Поверь, что я верна данному в детстве обещанию. Нас здесь не подвергают телесным пыткам. Отмечу только, что двадцать четвертого числа месяца мехр (16-го октября) я получила сильную пощечину от одного липового доктора. С того дня прошло три с половиной года, и каждый раз, когда я умываю лицо, я все еще чувствую тяжесть его руки».

1983 год был первым годом, в который мы испытали знойное лето города Аль-Анбар – высушенного и безводного места, куда даже питьевую воду доставляли в танкерах. Конечно, я сама имела опыт жизни в знойном, жарком климате юга, однако климат Абадана – жаркий и влажный, климат же Аль-Анбара – жаркий и сухой. Узкое, тесное пространство, всегда закрытые окна, расположение клетки на солнечней стороне делали невозможным терпеть эту жару. Несмотря на это, мы по-прежнему настойчиво желали заиметь чадры и ждали согласия на это из Багдада. Ткань, из которой мы должны были сшить чадры, кочевала из одного места в другое, и никто не знал, какая участь ее ждет в конце концов. Однажды, когда Джасем принес нам поднос с едой, мы, как обычно, разостлали скатерть (одну из тех вещей, которые нам принесла Люсина). Через несколько ложек мы обнаружили великую находку – то самое, что нам пообещал Мохаммад Салавати: кусок металла с куском проволоки, которые братья при помощи лагерного повара Машаллы спрятали под тарелкой плова. После этого мы с нетерпением ждали, когда Хаджи запрет дверь нашей клетки и покинет лагерь вместе с другими надзирателями, чтобы в их отсутствие приготовить что-нибудь съедобное с помощью тазика с водой и электронагревателя. Иногда электронагреватель несколько часов оставался в воде, и вся комната наполнялась паром. Смежная с душевой кабиной стена была мокрой всегда, а во время «готовки» мокрыми становились все четыре стены камеры. Иногда даже с потолка падали капли влаги, поскольку окно нашей клетки, в отличие от окон бараков братьев, никогда не открывалось. Был месяц мордад, и до приезда комиссии Красного Креста оставалось не более недели. Мы завернули недельную порцию фруктов – гроздь винограда – в кусок влажной ткани и положили рядом с окном. Через каждый час мы увлажняли ткань. Ночью, когда зной и жара немного спадали, мы открывали салфетку и брали по одной виноградинке, некоторые из них к тому времени уже сморщились и подсохли, но при этом мы их все же нехотя ели. Чем меньше становилось виноградин, тем больше мы огорчались. Мы ухаживали за ними так хорошо, что на грозди все еще оставалось двенадцать твердых и неповрежденных виноградин, которые как будто подмигивали нам из-под влажной салфетки, так что мы порой еле удерживались от соблазна съесть их, однако все-таки сдерживались, желая угостить представителей Красного Креста, которые должны были вскоре прийти к нам в гости.

Большую часть времени мы проводили, записывая молитвы из «Мафатих аль-джинан» на тоненьких бумажках из-под сигаретных пачек. Я записывала, Фатима нумеровала, Халима поправляла, а Марьям аккуратно складывала. Мы почти закончили писать молитвы. В руках каждой из нас было по несколько листочков бумаги с молитвами, которые мы во время прогулки собирались бросить там, где обычно проходят братья. Каждый раз, когда они шли за обедом, они опускали головы и внимательно смотрели вниз, чтобы найти клочки сигаретной фольги. Мы были поглощены молитвами, когда раздался свисток об окончании прогулки братьев. До открытия двери нашей клетки время еще было, но внезапно Хамза и Абдуррахман бесшумно очутились внутри камеры. Мы были застигнуты врасплох. У меня даже не было возможности поменять позу. Лучшее, что я могла сделать в тот момент, – упасть ниц в земном поклоне, имитируя совершение намаза, и таким образом закрыть своим телом бумаги с записанными на них молитвами. Я боялась оторвать голову от земли. Хамза пнул меня носком своего ботинка и сказал: «Быстро подними голову!» Все сестры в один голос кричали: «Слава Пророку!» Хамза прорычал: «Кибла вообще-то не в этой стороне!» Только тогда я поняла, что застыла в земном поклоне в противоположном кибле направлении, однако у меня не было иного выхода, кроме как оставаться в прежнем положении. Марьям сидела на книге «Мафатих».

Как обычно, они вывалили на землю всё содержимое наших вещмешков и затоптали письма от наших родных. А для нас эти письма были не просто бумагой, а массой впечатлений, эмоций и чувств, сокрытых в каждой строчке. Никто из нас не мог пошевелиться, поскольку каждая прятала бумагу, карандаш и книгу. У нас было три «запрещенных» вещи: карандаш, «Мафатих» и электронагреватель. Обнаружение любого из этих предметов могло повлечь за собой серьезные наказания. Тем более, что в условиях жесточайшего мониторинга и отсутствия возможности контактировать с братьями мы смогли добыть ручку и электронагреватель и распространить по всему лагерю молитвы из книги «Мафатих». Надзиратели остановились и снова стали осматриваться. Не найдя ничего, они швырнули на землю виноград, который мы целую неделю берегли, чтобы угостить им ожидаемых нами гостей. Виноград был раздавлен сапогами Абдуррахмана.

Через пару дней, после приезда комиссии Красного Креста, атмосфера в лагере изменилась, и стало легче дышать. Члены комиссии в составе трех человек вместе с одним из братьев вошли в нашу клетку. Встреча с каждым из братьев во время очередного посещения лагеря представителями Красного Креста, которые случались раз в два-три месяца, вселяла в нас надежду и придавала сил.

На этот раз вместе с комиссией Красного Креста в нашу каморку вошел брат Дехкархани. Летчик Дехкархани был еще одним из считавшихся пропавшими без вести, который сумел зарегистрироваться в Комитете Международного Красного Креста и перебраться из тюрьмы «Αρ-Рашид» в лагерь. Мы и Люсина, безмерно обрадованные встречей, обнялись и поцеловались. У нас было ощущение, будто мы знакомы уже многие годы. Хьюмен тоже заметил наши эмоции. Интересно, что Люсина сразу же после того, как присела, сделала вопросительное движение головой и спросила по-персидски: «Чадор, чадор?» («Чадра, чадра?»).

Брат Дехкархани подробно рассказал ей историю с чадрой и в конце сказал: «В настоящее время чадра находится в Багдаде, и девушки ждут приказа относительно нее».

Люсина сказала, обращаясь к Хьюмену: «Чадра – непременный атрибут одежды этих девушек. Они говорят, что в ней они чувствуют себя уверенно и в безопасности».

Мы сказали: «Мы пытались объяснить это Махмуди, однако он утверждал, что чадра – в категории запрещенных предметов».

Они стали советоваться друг с другом, и это дало брату Дехкархани возможность сказать нам несколько слов. Он сказал: «Мы можем пригрозить им и сказать, что, если они не удовлетворят вашу просьбу и не привезут вам по чадре, мы – все три корпуса – объявим голодовку и тем самым переполошим весь лагерь». Затем он перевел свои слова комиссии Красного Креста.

Хьюмен ответил: «Личная просьба не должна повлечь за собой бунт и массовые протесты».

В любом случае они были очень озабочены угрозой, которую озвучил летчик Дехкархани. Люсина несколько раз пообещала приобрести для нас по чадре. За время беседы с нами они взмокли от пота и обмахивались бумагой. Третий человек в составе комиссии не проявлял никакой реакции и ничего не говорил, а только удивленно смотрел по сторонам и наблюдал за происходящим. Поскольку прошлой ночью мы занимались приготовлением пищи у себя в камере, на стенах не успела высохнуть испарина. Он время от времени проводил рукой по влажным одеялам и дарил нам улыбку в знак сочувствия. Госпожа Люсина и господин Хьюмен, выразив сожаление и тревогу состоянием нашей каморки, спросили о причине перевода нас из верхней комнаты, в которой мы ранее находились, в эту клетку. Брат Дехкархани с пылом и жаром рассказал мм историю нашего переселения и постоянно повторял: «Сестры ни в чем не провинились, они лишь совершали намаз и читали молитвы».

В ответ они сказали: «Иракцы крайне негативно относятся к намазу и молитве, они квалифицируют их как политико-военные действия. В вопросе намаза и молитвы мы не можем вам ничем помочь».

Люсина спросила: «Почему они закрыли окно металлом?»

Хьюмен ответил: «Для того, чтобы полностью предотвратить любые контакты с другими пленными».

Брат Дехкархани попросил господина Хьюмена сделать что-нибудь, чтобы нам было легче переносить зной и жару, которыми отличался климат провинции Аль-Анбар. Хьюмен пообещал похлопотать, чтобы к следующему их приезду окно в нашей камере было открыто. Они вручили нам письма. Для меня было три письма от семьи и родственников и снова – одно анонимное. Я спрятала все письма. Пока мы общались с представителями Красного Креста, их одежда стала совершенно мокрой от пота. Они улыбнулись, сказав: «Здесь как в бане!» – и попрощались с нами.

Мы не верили, что наша просьба насчет чадры, снова переданная Люсине, будет удовлетворена и выполнена быстро. На следующее утро, когда люди из Красного Креста все еще находились в лагере, а все пленные перечитывали полученные письма и упивались каждым словом из них, к нам пришла Люсина без переводчика вместе с охранником Хаджи и принесла другую ткань для чадры.

Несмотря на то, что эта ткань была легче предыдущей, все же она не являлась тканью для чадры. Искренне поблагодарив Люсину, мы взяли ткань и вместе с Хаджи отправились в швейную мастерскую. На закате того же дня охранник вручил нам готовые чадры.

На следующее утро, когда Хаджи открыл дверь, мы тут же вышли из камеры в черных чадрах и гордо начали прохаживаться от клетки до выгребной ямы – по единственному дозволенному нам маршруту. Несмотря на то, что комиссия Красного Креста все еще находилась в лагере, а обычно во время ее пребывания в лагере все внимание братьев было приковано к ней, на этот раз все они стояли за окнами своих бараков, смотрели на нас с радостью и поздравляли. Некоторые из братьев – кто-то из кухни, кто-то из санчасти, а кто-то из своего барака – выходили в прогулочный двор и приветствовали нас довольными улыбками. Один из братьев вел другого, слепого брата, под руку в санчасть. Скорость своих шагов они рассчитывали так, чтобы поравняться с нами. Приблизившись, они сказали нам: «Сегодня вы осветили наши очи и наполнили радостью наши сердца!»

Братья были так обрадованы нашим видом, что пригласили и комиссию Красного Креста полюбоваться нами. Было видно, что Люсина очень довольна и гордится, что смогла помочь нам. Несмотря на то, что многие иракские женщины носили абу, которая имеет сходство с чадрой, надзиратели, глядя на нас, демонстрировали раздражение и злость, которые подчас сопровождались гнусными ухмылками. Их злые взгляды сулили нам новые неприятности, к которым мы должны были себя подготовить.

После того как комиссия Красного Креста уехала, в час прогулки охранник, к сожалению, не открыл дверь нашей клетки, а за ней мы услышали шум и беготню. Сначала мы подумали, что, согласно обещанию Хьюмена, баасовцы снимают металлический лист с нашего окна. Однако этого не произошло. Мы стучали в дверь, чтобы напомнить Хаджи о том, что пришло время прогулки, но он как будто оглох. Тогда мы поняли, что в отместку за историю с чадрами и довольные улыбки братьев они придумали для нас новое наказание. Как ни прислушивались мы к звукам снаружи, стараясь уловить и разобрать что-нибудь, мы слышали только уже привычные нашему слуху голоса. Иногда до нас доносились странные звуки, но мы не могли понять их происхождения.

Между тем, пытаясь понять, что же происходит снаружи, мы решили приготовить немного сладостей. Но провод электронагревателя случайно упал в воду, произошло короткое замыкание, розетка затрещала и сгорела, и вся конструкция вышла из строя. Мы очень расстроились. Электронагреватель мог бы оказаться очень полезен зимой, поскольку при помощи него мы могли бы греть воду, ведь в душевые нас запускали раз в сорок или пятьдесят дней. Мы по-прежнему ждали, что нам откроют окно, и в комнате посветлеет и посвежеет, однако клетка с каждым часом становилась все более темной и удушающей.

Как обычно, я залезла на спину Марьям и через узенькую щель стала смотреть наружу. Через это отверстие размером в зернышко чечевицы можно было видеть только кухню и часть офицерского корпуса. Из-за окна до меня доносились неясные звуки. Но в обеденное время мы отчетливо услышали фразу, сказанную голосом майора Махмуди: «Этого достаточно для того, чтобы они могли дышать!» Услышав голос Махмуди, мы удивленно переглянулись, потому что знали, что он покинул лагерь несколько месяцев назад и больше не появлялся. По-видимому, Махмуди вернули в лагерь наши черные чадры. Он вернулся, чтобы отомстить нам, сделав нашу клетку еще темнее и практически лишив нас возможности дышать. Время обеда тоже прошло. А баасовцы по-прежнему возились за нашим окном, напевали какие-то песни и курили одну сигарету за другой. От табачного дыма, проникавшего в нашу клетку, перехватывала дыхание. Задыхаясь от дыма и кашля, мы отчаянно искали способ сделать глоток свежего воздуха. Снаружи мы слышали голоса иракцев, которых, вероятно, было человек десять, однако никто из них не проявлял никакой реакции в ответ на наши крики и просьбы.

Наконец наступил вечер. Все шумы и голоса за нашим окном стихли, и появился Хаджи. Когда открылась дверь и мы вышли наружу, мы были ошеломлены видом того, что открылось перед нами. Нашу клетку со всех сторон обставили прутьями и деревяшками. Изгородь была построена так, чтобы мы не видели ничего и никого снаружи и чтобы нашу клетку тоже не было видно никому. Мы теперь не могли видеть даже входную дверь лагеря. Как безжалостно! Я вспомнила отца, который с приходом лета даже курам менял гнезда и устраивал их в более прохладном месте, чтобы жара меньше их мучила. Иракцы же хотели зажарить нас живьем. Мы поняли, что это – акт возмездия со стороны майора Собхи и его прихвостней в ответ на наш вчерашний маневр с черными чадрами, который был сопровожден горделивым умилением братьев и изумлением сотрудников Красного Креста и который нанес баасовцам большой морально-психологический удар. Осознание последнего факта успокаивало наши души. Не проявив ни малейшей реакции на увиденное и не пытаясь протестовать, мы повели себя как ни в чем не бывало.

После возведения изгороди вокруг нашей клетки давление и ограничения в отношении нас увеличились, и мы убедились в отсутствии законности и в произволе режима Баас, а также – в неэффективности и слабости Международных Женевских конвенций о защите прав военнопленных. Мы находились в городе беззакония. Хьюмен пообещал нам снять железную завесу с нашего окна, а в результате нам окончательно перекрыли визуальный доступ к окружающему. Баасовцам осталось только выколоть нам глаза, чтобы мы совершенно перестали видеть. Мы были рады тому, что крайняя степень гнева и злобы сделала их лица такого же цвета, как наши чадры. Иногда, вне прогулочного часа, нам разрешалось сделать несколько шагов по тому же прежнему маршруту. Мы были огорчены и думали о том, что построенная стена сделает и без того невыносимые условия клетки убийственными. Однако причиной нашего подлинного огорчения была утрата возможности получения передач от братьев.

Третье сентября 1983 года ознаменовало мой двадцать первый день рождения и четвертую осень в плену. Я не могла поверить в то, что мне уже 21 год! Всегда задолго до дня рождения кого-то из нас мы прилагали все усилия, чтобы хорошо и красиво отпраздновать этот день. Наши дни рождения все еще оставались для нас очень важными и торжественными днями. На мой день рождения Фатима вышила картину с надписью «Аллах Акбар», Халима – два цветка розы, а Марьям – молитвенный коврик – саджаду. Один подарок был красивее другого.

В тот вечер, когда я пошла принести в клетку ведро воды, мое внимание привлек спичечный коробок на полу в конце коридора. Незаметно и тайком от Хаджи я быстро подобрала его и вернулась в камеру. Я открыла коробок и увидела камень овальной формы, на котором красивым почерком было выгравирована надпись «Махди». Эта находка очень удивила и обрадовала всех нас. Камень имел для нас большую ценность, потому что мы знали, что братья целыми днями терли такие камни о землю, чтобы придать им желаемую форму, а затем старательно выводили на них имена имамов или своих близких. Каждая из нас по очереди проводила рукой по камню и без конца разглядывала его. Я по очереди предлагала его всем моим сестрам, но никто из них не согласился принять его, в один голос заявляя: «Это – твой подарок. Кто, кроме Всевышнего, знал о том, что у тебя сегодня день рождения? Не настаивай больше!»

На следующий день Халима шепнула мне: «Мне кажется, что это – подарок от того самого анонима. Подумай сама, мы больше тысячи дней находимся в Ираке. Кто знал, что у тебя вчера был день рождения?» Не придав особого значения словам Халимы, я положила дорогой сердцу подарок в сумку с письмами.

Смена сезона и наступление холодов, как неотвратимый и смертоносный недуг, обрушили на нас вдобавок ко всем нашим бедам и неприятностям нестерпимые и пронизывающие боли. Эти боли не давали нам покоя ни днем, ни ночью, заставляя забыть даже о голоде и жажде. Тогда только мы поняли, через какие адские муки проходят раненые, которые, сидя в своих темницах, вместе с горечью заточения терпят еще и боль неисцеленных, зияющих ран. Состояние каждой из нас было плаченым. Болезненными, опухшими руками мы касались рук и плеч сестер, чтобы внушить им мысли о том, что наше состояние не так уж и безнадежно и мы все еще в силах помочь друг другу. Халима была очень хрупкого телосложения. Но даже когда ее угнетал безжалостный недуг, она смиренно подавляла стоны. Когда ей становилось совсем невмоготу, она просила меня рассказать что-нибудь из бабушкиных высказываний. И я напомнила ей такие слова моей бабули: «Если ты проснулся, а у тебя нигде ничего не болит – знай, что ты уже умер. Боль неотступно связана с живыми. Человек даже приходит в этот мир с болью».

Мы старались подобными словами поднять друг другу дух и вселить уверенность в том, что все будет хорошо. Из-за сильных болей несколько дней мы выходили наружу только по крайней необходимости. Братья очень пристально следили за тем, что происходит с нами. Много раз в коридоре, сообщая нам новости о войне и фронте, они интересовались нашим самочувствием. Охранник Хаджи тоже заметил, что мы себя плохо чувствуем. Несколько раз мы просили Хаджи устроить нам встречу с начальником лагеря Собхи в надежде, что он пришлет к нам врача или даст лекарства. Наконец, после долгих упрашиваний, одним холодным осенним днем, когда небо моросящим дождем готовило себя к зиме и холодам, к нам в камеру пришел Собхи. Мы надеялись, что, увидев мокрую смежную с душевой стену, холодный бетонный пол, полные ведра мочи и фекалий и вдохнув «аромат» от канализационной ямы, которым пропиталась вся наша клетка, он сам поймет причину нашего недомогания. Когда он открыл дверь, мы в чадрах стояли поодаль, готовые дать ему объяснения. Прежде чем мы успели что-нибудь произнести, он сказал: «У нас здесь нет врача и лекарств. Вы скоро вернетесь в Иран. Мы устали от вас и хотим вас освободить».

С того дня, как мы приехали в лагерь, никто из нас больше не думал о свободе; мы даже ни у кого ничего не спрашивали о свободе, ибо свобода в тех условиях могла быть только пустым и несбыточным обещанием. Свобода была козырем в руках баасовцев, который они использовали для введения узников в заблуждение, чтобы выудить у них информацию и сломить их сопротивление. Свобода была не более чем детской иллюзией и политическим обманом. Давая напрасные надежды, она могла стать лезвием ножа, поднесенным к шее узника.

Мы сказали Собхи: «Вы отвечаете за охрану пленных, а не за их свободу! А что, если мы вообще не захотим, чтобы нас отпустили?»

Поняв, что уловка со «свободой» не прошла, он покинул нашу клетку. Мы же затаили в душе радость, уповая на свой собственный Божественный рецепт – молитву «Довольствуюсь довольством Всевышнего» и веру в свершение чуда. Мы знали, что Всевышний поговорит с нами и со всеми, с кем Он захочет, и прольет бальзам на наши израненные сердца; мы знали, что всякий раз, когда страдания, выпавшие на долю человека, становятся выше его сил, Он дарует ему руководство для проявления стойкости и терпения, чтобы превозмочь лишения и беды. После того как Собхи ушел, все наши физические боли, страдания и усталость как будто покинули нас, и мы стали прежними сестрами, которые ждали часа прогулки, чтобы пройтись на свежем воздухе.

Солнце, минуя все преграды – деревянную изгородь, стены и железную завесу на окне, странным образом проникло к нам, тепло приветствуя нас. В тот день наши глаза, помимо солнца и его света, озарились также видом апельсина. Наши порции супа увеличились, и количество зернышек чечевицы, которые в них плавали, превысило количество пальцев на одной руке. Но интереснее всего было то, что Джасем Тамими, который отвечал за нашу пищу и, подобно рабам, беспрекословно выполнял все, что ему говорили иракцы, улыбнулся нам и поздоровался. С улицы был слышен какой-то шум и суета. В тот день почему-то на всех лицах были заметны улыбки. Даже надзиратели хоть и фальшиво, но все же улыбались. Абдуррахман, Шакир, Хамис и Хамза, которые, когда не было повода бить братьев, играючи ударяли кнутом по своим ладоням, чтобы невзначай не утратить навыка порки, стояли рядом с котлом шурбы и приказывали Машалле наливать в тарелки побольше супа.

Мы периодически выходили в коридор, чтобы узнать новости, но безуспешно. Я думала про себя: «Даже если война закончилась, в любом случае одна сторона должна быть победившей, другая – проигравшей, так почему же все одинаково довольны и радостны?!»

После того как прогулочный час закончился, мы вернулись в клетку и прижались ушами к стене, за которой находилась душевая. Вопреки обычным дням, когда в душевой не хватало воды, чтобы братья могли привести себя в порядок, мы слышали непрерывный шум и плеск воды за стеной. Мы знали, что иногда некоторых узников отводят к святым местам для совершения паломничества. И единственным предположением, объяснявшим столько радости вокруг, была именно мысль о том, что кого-то собираются отправить в паломничество. Внезапно мы услышали за дверью незнакомый голос, который повторил несколько фраз по-персидски, но с арабским акцентом: «Подними голову! Подними голову! Обнимите друг друга! Молодец!»

Нас распирало от любопытства, мы хотели знать, что же происходит. Халима, которая всегда смешила нас своими разговорами, сказала: «Девочки, давайте обнимем друг друга, улыбнемся и поднимем головы. Может, тогда мы поймем, что все это значит».

Мы слышали, что братья учат иракцев персидским словам шиворот-навыворот. Поэтому те слова, которые мы услышали, ни о чем нам не говорили. Мы прокручивали в головах и анализировали увиденное и услышанное, как вдруг услышали приближающиеся к нашей клетке шаги Хаджи. Мы быстро накинули на себя чадры и сели. Он открыл дверь и сказал: «Выходите!»

Из опасения, что нас могут перевести в другое место, я взяла свои письма, спрятала их под чадрой и вышла. Мы увидели, что иракцы поставили скамейку недалеко от деревянной изгороди, которую мы называли курятником, а рядом возник цветник с небольшой пальмой для украшения. Неподалеку от всего этого стоял мужчина, который приветствовал нас с улыбкой на лице. Мы узнали его по голосу – это он призывал братьев поднять голову и обнять друг друга. Этот человек был фотографом. Сначала мы не изъявили желания сфотографироваться, но потом согласились, подумав, что фотография, возможно, попадет в руки наших близких, и они будут меньше волноваться за нас, увидев пальму и скамейку. Фотограф сказал: «Снимите свои чадры, чтобы я вас сфотографировал!» Мы ответили: «Фотографируйте нас в чадрах!» Бормоча что-то себе под нос, он сказал: «Что я должен фотографировать, если ничего не видно? Вытащите хотя бы руки!»

Мы ничего не понимали из того, что он говорил, но Халима потом перевела нам смысл сказанного им. Когда мы сели на скамейку, он снова стал повторять те же самые заученные слова: «Улыбайтесь, улыбайтесь! Голову выше! Обнимите друг друга! Молодцы!» Не обращая внимания на его слова, мы ждали, когда этот спектакль закончится. Фотограф, не видя реакции на свои просьбы с нашей стороны, снова повторял их по несколько раз. Он постоянно менял наши позы. То говорил: «Сядьте все!», то говорил: «Встаньте все!» Когда он велел нам поднять головы, мы опускали их, когда он просил, чтобы мы улыбнулись, мы хмурились. Когда он попросил Марьям обнять меня, она поднялась и встала за мной. Надо сказать, что фотограф разозлился не на шутку и в конце концов перестал давать указания, и мы сфотографировались в тех позах, в которых сами хотели. Каждой из нас он дал по одной фотографии, которые мы хотели в следующий раз отправить вместе с письмами своим семьям.

Мы с нетерпением ждали очередного визита комиссии Красного Креста. На этот раз они пришли вместе с доктором Хади Бигдели, который некогда был нашим соседом по камере в тяжелые дни, проведенные в застенках «Αρ-Рашид». Мы очень обрадовались ему. Сотрудники Красного Креста крайне удивились, увидев частокол, которым обнесли нашу клетку. Дело шло к зиме, становилось холодно, а эта ограда препятствовала проникновению лучей солнца внутрь клетки, в результате чего сырость и холод в ней ощущались сильнее. В поведении Хьюмена чувствовался стыд по поводу того, что он не сдержал своего слова и железная завеса оставалась на окне, и мы не стали возвращаться к этому вопросу. Доктор Бигдели дал нам очень ценные рекомендации касательно вопросов гигиены и охраны здоровья и, чтобы обнадежить нас, сообщил: «Корпус номер два смог передать в Красный Крест полный отчет по условиям содержания, качеству питания, а также моральным и физическим пыткам узников. Возможно, вскоре мы сможем надеяться на улучшение условий содержания пленных в лагере».

На этот раз каждой из нас пришло больше писем, чем обычно, а сами письма были более подробными и содержательными. Мы все научились общаться друг с другом посредством шифров. Сначала мое внимание привлекло письмо моего брата Карима, который приложил к письму фотографию, на которой они стояли под портретом Имама. В Цензурном комитете Ирака, чтобы доказать свою бдительность, отрезали ножницами верхнюю часть фотографии. Я показала фотографию сестрам, и мы рассмеялись. Какой же сильной была вражда и ненависть иракцев, что они не могли видеть образ Имама даже на несчастной фотографии! Что плохого могла сделать им эта фотография размером с одну фалангу пальца?

Вместе с письмами пришли также фотографии Маэде, Амир-Хусейна, Хамзы, Нимы и других членов моей семьи. В то время как сестры рассматривали свои и мои фотографии, я начала читать письмо Карима, и вдруг у меня закружилась голова. Слова, которые я прочла в письме, окрасили мое лицо в пунцовый цвет, как после пощечины, лишив меня сил стоять на ногах. Я снова прочла письмо в надежде на то, что неправильно поняла его смысл. Я благодарила Всевышнего, что это происходило во время прогулочного часа. Я решила выйти на улицу и еще раз прочесть письмо при дневном свете. Я поднялась с места. Марьям, увидев, что я хочу выйти наружу, спросила: «Зачем ты берешь с собой письмо?» Я ответила: «Я спрячу его под чадрой». Фатима и Халима сказали ей: «Марьям, оставь ее, она хочет побыть наедине с собой». Я отшутилась и вышла из камеры.

Мне хотелось плакать. Мне хотелось кричать. Мне хотелось сжать в объятиях Фатиму, чтобы немного согреть ее и лишь потом сообщить ей: «Дорогая Фатима, соболезную! Мученическая смерть – секрет нашей победы и вознаграждение за борьбу во имя Аллаха. Алиреза вошел в чертоги Бога». Я не могла больше смотреть Фатиме в глаза. В десятый раз я прочла то, что было написано в письме Карима:

«Я шел мимо общества “Араш”. Мое внимание привлекла хиджла [174]Хиджла – траурная композиция, состоящая из фотографии умершего, венков и свечей (прим. перев.).
молодого и красивого парня. Я остановился и прочитал: “Желаем здоровья и выражаем соболезнования семье и близким отважного командира Алирезы Нахиди по поводу его мученической смерти”».

Слезы текли из моих глаз. Не знаю, сколько времени я провела в туалете.

Я пришла в себя только после того, как Марьям начала стучать в дверь. Я быстро вытерла слезы и открыла дверь. Она посмотрела на меня и сказала: «Ты не могла найти место получше, чем это? Пойдем, посмотрим другие фотографии!»

Я растерянно сказала: «Я даже в школьные годы, когда не понимала что-нибудь, шла в туалет!»

Я чувствовала тяжесть в голове, чувствовала тяжесть всей земли на своих плечах. Я незаметно взяла письмо, положила его с предыдущими письмами в сумку, а сумку спрятала в своем вещмешке. Для каждой из сестер пришли фотографии, и все были заняты их просмотром. Фатима села рядом со мной и сказала: «У меня для тебя хорошая новость! Мне прислали фотографию Алирезы. Посмотри, как мы похожи друг на друга – как две половинки одного яблока! Это свежая фотография. Каким взрослым стал Алиреза!»

Я засмеялась и радостно сказала: «Можно, я оставлю себе эту фотографию?» Она ответила в шутку: «Раньше, когда невеста слышала имя своего жениха, то заливалась краской от смущения, а эта беззастенчиво требует и фотографию!» Халима вмешалась в диалог: «Она ведь знает, что все эти слова и ваш уговор – всего лишь игра от безделья. Вряд ли мы еще когда-нибудь увидим Иран, и останемся ли мы вообще в живых? Разве что Всевышний сотворит чудо! Вы же слышали, что Махмуди сказал – прошли три года войны, осталось семнадцать!»

Каждая из сестер что-то рассказывала, а я молчала, ибо письмо Карима лишило меня дара речи.

Незадолго до этого нашего охранника Хаджи из-за его снисходительного отношения к нам и отсутствия грубости в наш адрес поменяли на другого, по имени Халед. Это был крупный и коренастый пожилой мужчина с угрюмым лицом и вечно сдвинутыми бровями. Но внешность его была обманчива. Сердце Халеда было мягким. Он больше следил не за нами, а за кухней, и постоянно переживал, чтобы, не дай Бог, не остаться голодным и не опоздать на раздачу еды. Это его свойство давало нам уникальную возможность передвигаться больше и дальше во время прогулочного часа. В отличие от Абдуррахмана, Хамзы или Ясина, которые пристально следили за нами, не спуская глаз, Халед не обращал на нас особого внимания. Во время всего прогулочного часа он находился на кухне и даже когда приходил, чтобы открыть или закрыть дверь, постоянно что-то жевал. Единственным его недостатком было то, что он закрывал и открывал дверь в точно установленное время. Тем не менее, он всегда был так погружен в свои заботы, что мы почти свободно могли узнавать новости и получать разную информацию у каждого из братьев, которые, получив еду и возвращаясь из кухни, проходили мимо нас. Новости в основном приносили те из братьев, которые были помоложе, как брат Мехди Таханиан.

Зимний холод, отсутствие воды, нехватка средств гигиены и наведения чистоты, постоянный мрак в клетке и поломка электронагревателя, благодаря которому мы раньше могли постоянно иметь хотя бы один тазик горячей воды, способствовали тому, что у нас завелись клопы, блохи и прочие паразиты. Это было настоящее нашествие! Проблема эта, надо сказать, началась после того, как с наступлением зимних холодов иракцы дали нам два лишних одеяла, в которых и прятались насекомые. Как раз в то время в лагере возникли перебои с водой. Иногда мы по 30 или 40 дней не могли попасть в душ. С того момента, как прогулочный час заканчивался и мы заходили в клетку, в течении долгих часов мы были заняты тем, что убивали паразитов. Ранее, находясь в тюрьме «Ар-Рашид», мы уже сталкивались с такой проблемой, однако блохи лагеря «Аль-Анбар» по своим габаритам были несопоставимы с багдадскими. Те блохи были тощие, с вытянутыми туловищами и маленькими животами. В «Аль-Анбаре» же у блох были такие большие и полные крови животы, что каждый раз, когда мы убивали блоху, она лопалась с громким звуком. Мы постоянно ощущали на теле зуд от укусов блох и были заняты лишь тем, что чесались и убивали их.

Как ни старались мы истребить их, это было бесполезно. Летом мы страдали от гигантских тараканов, комаров и сверчков, а летом подвергались другой напасти – нашествию блох и клопов.

Близилось время приезда сотрудников Красного Креста, и мы беспокоились о том, что эти незваные гости-паразиты пристанут к ним или к братьям-переводчикам, и те унесут их с собой. Поэтому мы вернули два одеяла, которые являлись логовом паразитов. Насекомые-кровососы довели нас до состояния полной потери самообладания, так что Марьям после совершения намаза и прочтения всех молитв произносила еще одну: «О Всевышний! Да постигнет армию баасовцев нашествие блох, чтобы руки их солдат были заняты только чесанием собственных тел!»

Халима предложила каждый раз, когда мы убиваем блоху, говорить: «Да будет проклят Саддам!»

Мы попросили Халеда взять у начальника лагеря Собхи разрешение сходить в магазин «Ханут». Сначала он сказал, что пойти за покупками может только одна из нас, но мы настаивали на том, чтобы в магазин отправились хотя бы две сестры, и в конце концов это разрешение было нам дано. На этот раз в «Ханут» пошли мы с Фатимой. Мы купили две бутылки молока, две упаковки сыра, по две баночки консервированной фасоли и рыбы. Однако я попросила Эйди дать нам еще и бритву. Фатима запротестовала: «Для чего тебе бритва? Их и так не хватает, оставь, пусть лучше братья пользуются ими – они нуждаются в них больше, чем мы!»

«Одна бритва все равно не играет роли!» – ответила я.

В конце концов Фатима согласилась на покупку лезвия. Вернувшись в клетку, я поручила все покупки, кроме бритвы, Фатиме. Она снова спросила: «И все-таки, для чего тебе понадобилась бритва?» Услышав это, Марьям и Халима удивленно переспросили: «Что? Бритва? Для чего тебе бритва? Лучше бы вместо нее вы купили нитки для вышивания»

Я сказала: «Это – важнее, чем нитки для вышивания!»

Фатима протянула руку в мою сторону и сказала: «А ну-ка, быстро отдай мне бритву! Зря я согласилась на ее покупку, не надо было брать!»

«Пожалуйста! Она и должна быть в твоих руках, потому что я хочу, чтобы ты обрила мне голову наголо сегодня вечером», – ответила я.

После этих слов все они смеялись так, что не могли остановиться. «Что ты сказала? Ты что, с ума сошла?!» – говорили они и начали отговаривать меня:

– Нельзя же отправить в мусорный бак свои волосы из-за каких-то паразитов?! Ничто ведь не украшает девушку так, как волосы!

– Шутки шутками, но ты ведь не выкинешь такой фокус со своими волосами!

– Скоро в лагере снова будет вода, и тогда мы искореним их пусть даже ценой снятия кожи с головы.

– Я приняла решение, – сказала я.

Халима сказала: «Оставь эти шутки! Если ты сделаешь это, я сменю свое имя и стану называться Зульф-Али».

Марьям в знак протеста тоже сказала: «Если ты это сделаешь, я тоже изменю свое имя и буду называться Газнафар».

Я спросила Фатиму: «А ты как назовешь себя?»

Фатима сказала: «Я очень люблю свое имя, но я тебе обещаю, что, если ты обреешь голову наголо, я скажу Алирезе, когда освободимся, что его невеста лысая!»

Когда она произнесла эти слова, я не смогла совладать со своими чувствами, бросилась в ее объятия и разрыдалась.

Моя реакция вызвала удивление сестер, и они начали спрашивать: «Что случилось?» Я отвечала: «Ничего. Это просто эмоции!»

Чтобы уговорить меня отказаться от моей задумки, они хором сказали: «Всё! Забудь вообще о свадьбе!»

Однако я не поддалась их уговорам. Фатима обрила мне голову, не оставив на ней ни единого волоса. После удаления волос стало видно блох, которые, подобно вампирам, присосались к коже моей головы. Сестры в ужасе смотрели на них. Я сказала им: «Не ужасайтесь! Ваши собственные головы полны таких же кровососов!»

С того дня мы называли Халиму Зульф-Али, а Марьям – Газнафар. Лишившись волос, я сильнее ощущала зимний холод.

В то время мы были настолько увлечены Кораном, «Мафатихом» и вышивкой, что нам катастрофически не хватало времени. Из тех вещей, которые дала нам Люсина, я сшила тканевый мешочек и сложила в него все свои письма. Я сшила также сумку, в которой хранила вышивки, подаренные сестрами на мой день рождения, и фотографии, которые приходили из Ирана. На лицевой стороне сумки я вышила фразу: «Мы освободимся тогда, когда прилетят аисты».

Периодически приходил Халед и говорил: «Другие корпуса мастерят и вышивают для своих охранников картины и молитвенные коврики.

Сделайте и вы для меня что-нибудь». Однако его просьба оставалась без внимания с нашей стороны. Каждый раз, когда он озвучивал свое пожелание кому-либо из нас, он слышал в ответ одну и ту же фразу: «Мы недавно научились, у нас еще плохо получается». На что он отвечал: «У мужчин получается очень красиво». Чтобы он отстал от нас, мы сказали ему, что в Иране вышиванием занимаются мужчины, а женщины – шитьем. Услышав это, он смирился и ушел.

Я хранила в сердце две большие тайны, которые заставляли меня чувствовать бурю эмоций. Я избегала взгляда Фатимы и реже отвечала на шутки сестер, но категорически не хотела, чтобы Фатима узнала, что случилось с ее братом. Чтобы никто ничего у меня не спрашивал, я постоянно либо читала Коран, либо была занята вышиванием. Моя мать говорила: «Если ты научилась вдевать нитку в иголку, значит, ты взяла в руки путеводную нить своей жизни». Я боялась разговаривать с сестрами. Я опасалась сказать что-нибудь, что приподнимет завесу над моими сокровенными тайнами. Никогда еще я не была такой молчаливой и замкнутой. Я стала своего рода отшельником. У меня даже появилось постоянное место в клетке, куда никто другой никогда больше садился. Девушка с обритой головой, холодными руками и ледяным носом, одетая в манто серого цвета, которая садилась под окном студеной клетки и, отрешившись от внешнего мира, погружалась в свои раздумья, ведя молчаливую беседу лишь с иголкой, ниткой и обрезками ткани, – это был мой образ. Всякий раз, когда я этого хотела, птица моих несбыточных мечтаний и заветных грез уносила меня туда, куда я пожелаю.

Иногда каждая из сестер произносила какую-нибудь шутку, чтобы развеселить меня и заставить заговорить. Халима говорила: «Разве ты шьешь языком? Почему ты все время молчишь?» Марьям говорила: «После того как ты обрила голову, ты стала похожа на какого-то профессора. У тебя такой серьезный вид! Обрати на нас немного внимания!» Фатима говорила: «Масуме, подними голову и посмотри мне в глаза, я хочу сказать тебе что-то приятное». Я не могла поднять голову и посмотреть ей в глаза. Я сказала: «Я слышу тебя и с опущенной головой». Она сказала: «Нет, так нельзя! Ты должна смотреть мне в глаза!» Смеясь, она продолжила: «Те, у кого лысина в передней части головы, – это люди, которые думают. Те, у кого лысина сзади, – люди красивые, а те, у кого нет волос ни спереди, ни сзади, как у тебя, думают, что они красивые».

Все рассмеялись. Я была рада тому, что моя обритая голова стала поводом для веселья сестер; мне нравилось, когда они периодически что-нибудь говорили по этому поводу и от души смеялись. Мы считали этот смех показателем борьбы и сопротивления. В лагере «Мосул» хаджи-ага Абу-Тораби говорил: «Тому пленному, который рассмешит другого пленного, ангелы запишут вознаграждение». Только ночью, когда дверь клетки запиралась и все баасовцы покидали лагерь, мы переставали хмуриться. Мы шутили и смеялись, а иногда и рыдали.

Приезд комиссии Красного Креста вместе с одним из братьев в качестве переводчика был единственной возможностью сменить тему наших разговоров. Мы с нетерпением ждали их приезда и получения писем и фотографий. Откровенно говоря, мне также хотелось получить письмо от анонима. По традиции, за неделю до приезда комиссии Красного Креста в лагере начинался аврал. Привозили фрукты, хотя давали их ровно столько, чтобы припомнить их вкус. Ясин, Шакир, Абдуррахман и Али потихоньку прятали свои кнуты. Однако сразу же после отъезда комиссии Красного Креста они компенсировали потерянные за эту неделю возможности выместить на нас злость и сделать заложниками своих комплексов.

В конце первой декады месяца бахман мы были заняты уборкой своей клетки и площадки перед ней, когда к нам наведались представители Красного Креста в сопровождении брата майора Хамида Хамидиана. Брат Хамидиан был родом из Шираза и говорил с приятным ширазским акцентом. Он сообщил нам о положении в Иране, а также о победах, которые иранцы одержали на фронтах за последнее время. Слушая его, мы то приходили в восторг, то огорчались. Особенно больно нам было слышать о тяжелых условиях содержания пленных в первом и втором корпусах и о том, что несколько братьев были преданы мученической смерти под пытками, а некоторые потеряли зрение. Было непонятно, почему представители Красного Креста, зная об этих фактах, все еще не приняли никаких мер.

Майор Хамидиан был ответственным за библиотеку. Мы рассказали ему о своем желании пользоваться библиотечными книгами. Однако представитель Красного Креста сказал: «Мы уже обсуждали этот вопрос с иракцами, но они не дали согласия на это, аргументируя тем, что вы не должны иметь никаких контактов с мужчинами-пленными. Они не разрешили даже предоставить вам возможность читать прессу на арабском или английском языках». Однако майор Хамидиан пообещал придумать что-нибудь для решения этого вопроса, посоветовавшись с другими братьями. Было решено, что нам предоставят средства для обогрева нашей клетки и снижения влажности внутри нее.

Прошло несколько дней после отъезда команды Красного Креста. Ближе к обеду настало время нашего прогулочного часа. Мы прохаживались по привычному дозволенному маршруту. В это время мы заметили, что в лагере больше движения, чем бывает обычно. Нам повезло, что Халед, по обыкновению, находился в кухне и был поглощен чревоугодием, поэтому мы могли под видом того, что прогуливаемся, узнать новости. Надзиратели-баасовцы с обескураженным видом суетились, быстро устанавливая в прогулочном дворе столы для пинг-понга и шахмат. Группа пленных, одетых в теплую одежду и обутых в кроссовки, играла в футбол, другие играли в карты, а третьи сидели за шахматным столом. Некоторые просто прогуливались по двору. Это была наспех организованная имитация спокойной и здоровой атмосферы в лагере, целью которой было – показать международным организациям, будто Саддам дружественно принимает в гостях караван пленников. Некоторые из пленных – беспринципные и продажные – оказывали баасовцам содействие в подготовке этой лживой и искажающей действительность картины, способствуя тем самым сокрытию фактов о преступлениях иракцев. Эти изменники, как и баасовцы, хотели, чтобы никто не узнал о незаконно пролитой крови узников, которые под пытками были преданы мученической смерти; они хотели утаить от мирового сообщества атмосферу тирании и удушья, которая господствовала в лагере. Издалека мы видели их, сидевших за игральным столом и щелкавших семечки. В душе я разговаривала с ними и стыдила их: «Имейте совесть! Пусть репортерские камеры снимут здешнюю действительность и сообщат миру, гуманитарным и правозащитным организациям о зверствах и беззаконии, которые чинятся здесь! Продажные изменники! Зачем вы прячете головы, опуская их вниз?! Не стесняйтесь! Поднимите их и смотрите в камеры, чтобы мир узнал о вас; узнал о том, что вы ради пачки сигарет готовы пустить по ветру свою честь! Имейте достоинство, подобно другим братьям, которые стоят сейчас за этими окнами и дверьми! Сейчас, когда вы играете в новых спортивных костюмах и кроссовках, вспомните о Хосрове Саадате – пятнадцатилетием подростке, участвовавшем в операциях в Бейт-аль-Мукаддасе, который, играя в футбол в этом же дворе и забив гол иракцам, получил от надзирателя Хамида Ираки, который сейчас стоит рядом с вами, оплеуху, от которой ему разорвало барабанную перепонку и вывихнуло челюсть!

Время от времени баасовцы отводят в камеру пыток пленных, на которых вы показываете пальцем, и через некоторое время заходят обратно в барак и говорят братьям: “Пятерым выйти с одним одеялом! Вынесите тело наружу!”

Почему вы не хотите, чтобы мир узнал о том, что госпитали “Тамуз” и “Салахеддин” являются официальным местом казни, куда отправляют военнопленных? Скажите репортерам, что в этих двух больницах врачи каждое утро вместо того, чтобы сделать назначения и дать больным лекарства, выдают свидетельства о смерти!»

Эти малодушные так всецело было увлечены играми, танцами и прочими развлечениями, что обо всем на свете забыли. Мы, в свою очередь, смотрели на них в таком недоумении, что сами забыли взять воду и сделать другие дела, которые обычно выполняли во время прогулочного часа. Внезапно в лагерь въехали два патруля с техникой для видеосъемки. В первой машине сидели баасовцы в гражданской и военной форме, пассажирами второй машины были иностранцы. Сначала мы подумали, что в лагерь снова приехала комиссия Красного Креста. Только после того, как иностранные репортеры прибыли в лагерь, баасовцы вспомнили о том, что не заперли нас в нашей клетке. Они так спешно и суетливо упрятали нас в клетку, что забыли про Марьям, которая в тот момент была в туалете. Будучи уверены, что никто никогда не подумает, что за деревянным забором имеется темница, в которой заточены четверо узников, они удалились.

Это был первый раз за все наше пребывание в лагере, когда туда приезжала команда репортеров и журналистов. Туалет находился в самом центре двора. Именно в нем тогда и задержалась Марьям, которая всё прекрасно видела через щели между стенными блоками. Заметив группу репортеров и журналистов, направлявшихся вместе с майором Собхи, Шакиром, Ясином и Али в корпус братьев, она вышла из туалета, однако прежде, чем журналисты обратили на нее внимание, охранники немедленно зашвырнули ее в клетку. Марьям взволнованно начала рассказывать нам о том показательном шоу, которое иракцы организовали к приезду представителей масс-медиа, как вдруг из корпуса братьев донеслись лозунги «Аллах Акбар!» и славословия Пророку, вслед за которыми послышались звуки беготни и разбитого стекла, а через мгновение после этого – и звуки выстрелов. Впоследствии мы узнали от братьев, что во время той перестрелки пострадал брат Мохаммад Реза Шафии, которому пуля повредила глаз. Протестуя против того варварского акта, один из раненых братьев вместе с двумя другими братьями бросился в сторону журналистской машины и костылями разбил в ней стекла. Пленные, которые были задействованы в показательном представлении баасовцев, были настолько увлечены своими ролями, что вернулись к реальности только после того, как услышали звуки стрельбы. Все было готово для снятия подлинного документального видеосюжета, однако команда напуганных телевизионщиков в ужасе бежала во двор офицерского корпуса. Спустя немного времени, когда страсти поутихли, репортеры начали снимать тех самых пленных марионеток, играющих в футбол, шахматы и карты и спокойно прогуливающихся во дворе.

В тот день, услышав звуки выстрелов, мы очень испугались за наших братьев. Нам хотелось рассказать представителям масс-медиа обо всех лишениях и бедах, которым подвергали нас и братьев, однако у нас не было никакой возможности выйти из камеры. Поэтому мы лишь в один голос кричали: «Мы – четыре девушки-иранки, и мы четвертый год находимся в плену. Возьмите интервью у нас! Снимите нашу клетку! В нашей клетке есть на что посмотреть! Мы заточены в клетку за этой оградой! Аллах Акбар, Аллах Акбар!»

Каждый раз, когда мы звали репортеров, они оборачивались в ту сторону, откуда доносились звуки, однако, глядя на забор и думая, что за ним ничего нет, отводили взгляды и начинали смотреть в другую сторону. Инженер Зардбани, который выполнял функции переводчика для группы репортеров, несмотря на указание баасовцев относительно того, чтобы иностранные телевизионщики не узнали о нахождении в лагере пленных девушек, весьма ловко и деликатно осведомил их о нашем присутствии и о том, что именно наши голоса они слышат.

Они спросили иракцев: «Что это за голоса? Разве в лагере находятся и женщины?»

– Это – голоса четырех иранских женщин, которые из-за того, что долго находятся здесь, потеряли рассудок.

– Мы можем снять видеосюжет о них?

– Нет, это – небезопасно. Они бросаются на всех, кого видят. Мы несем ответственность за вас и не можем допустить, чтобы они причинили вам вред.

Инженер Зардбани говорил: «Каждая новая фраза и лозунг, которые кричали сестры, разжигали в репортерах все большее любопытство, и тем решительнее они настаивали на встрече с ними. Все репортажи и сюжеты, которые они сняли, были наигранными и поддельными. Баасовцы хотели, чтобы гости как можно быстрее свернули свою технику и покинули лагерь. Так или иначе, в тот день представители СМИ уехали из лагеря на машине с разбитыми стеклами. Сразу после этого баасовцы налетели и стали “наводить порядок”». Сначала они лишили обеда корпус номер один. Корпуса два и три, а также корпус офицеров и летчиков отказались от еды в знак поддержки корпуса номер один. Узнав об этом, мы тоже отказались от обеда. Увидев единство и солидарность узников в лагере, баасовцы со следующего дня приостановили обеды во всех корпусах.

После долгих месяцев засухи и безводья капли дождя, которые с момента утреннего намаза стучали по дощатой изгороди за нашей клеткой, призывали человека насладиться картиной дождя. Мы только и ждали наступления прогулочного часа, чтобы выйти под дождь и смыть с себя все печали.

Когда открылась дверь, мы все выпрыгнули наружу. Халед, по традиции, ошивался на кухне и что-то жевал.

В тот день казалось, что Всевышний решил послать всю влагу, предназначенную для Ирака, в небосвод над лагерем «Анбар». Облака сгущались, с каждой минутой становясь все более тяжелыми и водоносными. Было ощущение, будто кто-то с небес проливает нам на головы ведра воды. Мы смеялись от радости и ходили под дождем. Нас охватило веселье. Мы смеялись от души и глотали дождевую воду. Был и дождь, и ветер, и холод. Но мы в тот момент наслаждались каждым из этих явлений природы. Дождь полил с такой силой, что Халед в конце концов вышел из кухни и сказал: «Погода испортилась, быстрее заходите в свою камеру». Не обращая внимания на его слова, мы оставались во дворе до последней минуты прогулочного часа, после чего направились в клетку в насквозь промокшей одежде. Войдя к себе, мы увидели, что потоки дождевой воды, подобно реке, текут внутрь нашей клетки. При виде этой картины Халед хотел воспрепятствовать движению потока воды, однако это было бесполезно. В тот момент мы и смеялись, и удивлялись, и беспокоились о том, как мы будем ночью спать на промокших одеялах. Все думали об одеялах и о том, как избавиться от воды, я же тревожилась только о своих письмах и фотографиях. Я быстро схватила сумку с бумагами и снова вышла из клетки. Вслед за мной вышли и другие. Стоя рядом под открытым небом, мы с печалью взирали на наводненную дождем клетку. Мы никогда не видели Халеда таким рассерженным и раздраженным. Он умолял нас, чтобы мы как-нибудь переночевали в клетке, а «утром проблема будет решена». Он говорил: «Если вы проведете ночь где-нибудь вне клетки, начальник лагеря накажет меня за это. Пожалейте меня!» Мы же настаивали на том, чтобы начальник немедленно приехал и увидел состояние клетки, в которой нельзя оставаться не только на ночь, но даже на одну минуту. Офицеры и летчики наблюдали за происходящим из окон офицерского корпуса. Наши голоса и голос Халеда перемешались со свистом ветра и стуком дождя.

В этот момент мы увидели охранников, час назад закрывших корпус братьев, вместе с начальником лагеря майором Собхи. Даже не заглянув внутрь клетки и не утруждая себя выслушиванием наших протестов, он распорядился отвести нас в корпус братьев. При этом нам не разрешили взять с собой наши вещмешки. Поэтому, не желая, чтобы что-нибудь из наших вещей попало в руки к иракцам, мы взяли на кухне металлическую бочку, положили в нее всё, что у нас было, и сожгли. Мы только спрятали книгу «Мафатих» в стене, смежной с душевой, в надежде на то, что ее найдут братья. Сумки с письмами и фотографиями я спрятала под чадрой. После этого мы все вместе последовали за Халедом. Из-за сильного дождя нас вели без соблюдения правил предосторожности – под навесом корпуса братьев, на очень близком расстоянии от их окон. Проходя мимо каждого из окон, мы слышали, как братья говорили:

– Завтра вечером у нас будет большой праздник.

– Шербет по поводу него буду готовить я.

– Сладости я беру на себя.

– Завтра вечером мы вздохнем спокойно.

– Пусть Всевышний оберегает вас!

– Не забывайте пропавших без вести братьев!

– У нас как будто камень с души свалился.

Некоторые из братьев проговаривали свои имена и порядковые номера. Впервые я видела так близко перед собой их желтые и исхудалые лица. Рядом с магазином «Ханут» находилось помещение, которое, по-видимому, являлось местом, где отдыхали охранники. Ночь мы провели в той комнате. Мы сопоставили все услышанные нами фразы и реплики. У нас было предположение, что братья хотят отпраздновать декаду Фаджр, поскольку события эти происходили в канун годовщины возвращения Имама в Иран из длительной ссылки. Мы также допускали, что нас планируют перевести в другой лагерь, поскольку пленных все время перемещали, однако если бы это было так, почему нам не разрешили взять с собой свои вещмешки?

На следующее утро мы были в ожидании событий, на которые нам намекали братья накануне. Однако прежде, чем открылась дверь корпуса братьев, Халед отвел нас в кабинет начальника лагеря. Там нас обыскала женщина, производившая впечатление военнослужащей. В те дни распространились слухи, что Ирак хочет выдать определенное количество пленных США и Израилю. Единственной догадкой, пришедшей нам на ум, было именно то, что нас хотят передать в руки Штатов или Израиля. После обеда нас посадили в спецмашину, и через два часа мы приехали в какое-то место, где было много братьев-узников. Мы находились на некотором расстоянии от них, и все же нам удалось рассмотреть, что все они были ранеными, престарелыми или больными. Мы взволнованно смотрели друг на друга. Мы были растеряны и хранили молчание. Мы только условились, что, как и всегда, покоримся воле Всевышнего. Куда бы мы ни пришли, нас передавали новым представителям спецслужб.

В последней группе сотрудников разведуправления был один человек в гражданской форме. Фатима сказала: «Его лицо мне знакомо. Если я не ошибаюсь, мы видели его в тюрьме “Ар-Рашид”». Ее предположение оказалось верным. Мы были уверены, что видели его в тюрьме «Ар-Рашид», и это усиливало наш страх и тревогу. В сопровождении того самого человека в гражданской одежде и двух охранников мы вышли из кабинета и снова проделали двухчасовой путь на машинах службы безопасности, после чего приехали в аэропорт. Мы пришли к выводу, что наше предположение верно, и нас хотят передать США или Израилю. Нашу четверку посадили в передней части самолета, в первом ряду, рядом с мужчиной в гражданской форме. Два охранника сели за нами. Мы окончательно потеряли терпение от пребывания в неведении и спросили мужчину в гражданской одежде:

– Куда мы летим?»

– Не знаю, – нервно ответил он.

– Через какое время мы прибудем на место назначения?

– Не знаю! Спрашивать запрещено!

Когда самолет взлетел, первые два часа на борту царило убийственное молчание. Лишь изредка мы переглядывались, а иногда наши взгляды встречались со взглядом человека в гражданской одежде, но по его взгляду понять что-либо было невозможно. Неведение было мучительным. Я спросила Фатиму: «По-твоему, куда отвезли тех пленных, которых мы видели в аэропорту?»

Она ничего не ответила. Я потрясла ее за плечо и снова повторила свой вопрос. И тут я заметила, что что-то не так. Я взяла ее за руки. Они были ледяными и казались безжизненными. Мной овладел ужас – еще больший, чем тогда, в застенках тюрьмы «Αρ-Рашид». Я закричала неистово: «Фатима! Фатима! Что с тобой?! Ты слышишь меня? Девочки, Фатиме плохо!»

После моих криков к нам подошли две девушки и потрясли Фатиму. Увидев, что реакции нет, они взяли ее под мышки и потащили в заднюю часть салона самолета. Мы все последовали за Фатимой, однако двое охранников и человек в гражданской форме воспрепятствовали этому, сказав: «Сядьте! Нельзя!»

Как мы ни шумели, пытаясь пробраться к Фатиме, всё было бесполезно. Прошло больше часа, но нас по-прежнему не пускали к ней и говорили, что с ней всё в порядке. Мы не знали, куда направляемся и что нас ждет впереди. Но в любом случае мы хотели быть все вместе. После долгих пререканий с охранниками они разрешили нам по одной пройти в хвостовую часть лайнера и повидать Фатиму.

Когда я увидела ее лежащей под капельницей, у меня чуть сердце не разорвалось от боли. Слезы потекли по моему лицу. Я подошла к ней и крепко обняла. Я позвала ее и попросила открыть глаза. На этот раз я стала успокаивать Фатиму – обычно бывало наоборот. Я начала говорить о терпении, надежде и победе. Несмотря на сильную слабость, она все же открыла глаза и произнесла: «Война, война до полной победы! Даже если мы умрем, мы умрем с надеждой».

Долгий полет, неопределенность пункта назначения и стресс довели Фатиму до полного изнеможения. Она лежала на носилках между двумя салонами. Присмотревшись к другому салону, я заметила тех самых пленных, которые с таким усталым видом смотрели на нас в аэропорту.

После длительного полета я в момент посадки отпустила руки Фатимы и вернулась на свое место. Иллюминаторы с обеих сторон были закрыты. Когда самолет сел, Фатима тоже пришла и села рядом со мной. После этого мы целый час сидели и ждали в абсолютном неведении того, что происходит. Минуты шли так невыносимо медленно! Мы следили за действиями и поведением охранников. Наконец к нам подошел тот самый человек в гражданской форме и сказал: «Выходите!» Выйдя из самолета, мы увидели новые лица, новых людей, которые улыбались нам, и было видно, что они – не иракцы. Затем к нам радостно подбежал мужчина, а с ним – три девушки, одетые в манто, брюки и макнаэ серого цвета. Они поздоровались с нами по-персидски и справились о нашем самочувствии. Я спросила: «Вы тоже пленные?» Они ответили:

– Нет, мы пришли, чтобы забрать наших пленников.

– Забрать куда?

– В Иран.

– В Иран?! Мы сейчас едем в Иран?!

– Да. – Затем она указала пальцем на самолет авиакомпании «Иран Эйр» и продолжила: – Этот самолет ждет вас.

– А где мы?

– В Анкаре, плен закончился.

– То есть война закончилась?!

Я терла глаза и трясла головой, чтобы понять, во сне я или наяву. Я растерянно и недоуменно смотрела на Фатиму, Халиму и Марьям. Я не могла произнести ни слова. Ноги заплетались. Холодный ветер, дувший сзади в спину, ускорял наши шаги. Когда мы вошли в самолет, все радовались и смеялись. Никто больше не хмурился. Все вокруг разговаривали на фарси, и потребности в переводчике больше не было. Мы пребывали в таком глубоком шоке, что никак не реагировали на доброжелательное поведение бортпроводников. Я боялась говорить. Я смотрела по сторонам: никто не кричал, никто не собирался бить меня по голове. Шторки иллюминаторов были подняты, и я уставилась в окошко, чтобы никто со мной не разговаривал и ничего не спрашивал, и я смогла бы собрать в единое целое последние фразы, услышанные мною.

Мной овладел неистовый гнев от того, что иракцы даже не позволили нам насладиться вкусом скорого обретения свободы в последние минуты пребывания в плену и мучили нас, заставляя пребывать в полном неведении.

Бортпроводница, видя, что ее улыбки остаются без ответа и я движением руки отказываюсь от предлагаемых ею еды и напитков, устало сказала:

– Радуйтесь! Все закончилось, вы возвращаетесь в Иран.

«Неужели нас и вправду везут в Иран? – подумала я. – В то самое место, о котором я мечтала и которое видела ночами во сне почти три с половиной года? А вдруг я и сейчас вижу сон? Если это всё же явь, то это значит, что я упустила возможность попрощаться со своей клеткой и рассталась с братьями, не повидав их». Я посмотрела на сверток, который прятала под мышкой и который теперь имела для меня такое же значение, как некогда булавка: он был связующим элементом между прошлым и настоящим. Я посмотрела на Халиму, сидевшую рядом. Она хранила молчание, как и Фатима. Марьям крепко зажмурилась, боясь столкнуться с иной действительностью. А возможно, она думала, что видит сон, и не хотела просыпаться. Мы, которые никогда не молчали ни минуты, теперь безмолвствовали. Братья в соседнем салоне чувствовали то же самое, что и мы. Лишь изредка кто-то из них спрашивал: «Мы уже в Иране? Когда прибудем?»

Бортпроводник ответил, что мы будем в Иране через час. Я посмотрела на секундную стрелку на своих часах. Снова ожидание. Сестра Кафи, которая была в группе, сопровождавшей комиссию Красного Полумесяца, стояла рядом со мной. Заметив, что мой взгляд застыл на часах, она спросила:

– О чем ты думаешь?

– Сейчас – время подсчета пленных, время, когда братьев считают ударами кабеля. Ты знаешь, что значит процедура подсчета?

– Значит «считать».

– Нет, это значит быть в шаге от смерти; значит – с унижением брать несколько ложек супа и глотать их с комом в горле. Ты знаешь, что одного из братьев за то, что во время подсчета он выходил из туалета, надзиратель ударил кабелем по голове, и он умер?

– Постарайтесь все забыть. Человек устроен так, что со временем все забывает. Закройте глаза на всё, чтобы впредь вы смогли жить более счастливо.

Но как я могу забыть дни, каждый из которых был для меня своего рода смертью, когда каждую ночь я оплакивала свое тело, а утром понимала, что не умерла, и мне снова надо было готовиться к смерти? Я не хочу забывать боль, которой пронизана моя молодость.

Как могу я забыть свою молодость – лучшие годы моей жизни? Как отречься от восемнадцатилетней поры моей жизни? Девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого года моей жизни? Я ни за что не отрекусь от своей молодости, несмотря на то, что в ее годы мне пришлось пройти через боль и страдания. Я никогда не отступлю один на шаг от себя самой. Я дала себе слово, что никогда не забуду свою боль и страдания, а также минуты тягостного ожидания большой семьи многострадальных узников. Если мы забудем, мы предадимся невежеству и снова получим удар. История нашей страны полна воспоминаний, которые одно поколение предало забвению, а нести ответ за это забвение пришлось другому поколению. Я повернулась лицом к госпоже Кафи и сказала: «Боль, бесспорно, является показателем жизни и бытия».

В этот момент она как будто что-то вспомнила, быстро побежала к своей сумке, достала оттуда пакет и, улыбаясь, сказала: «У меня для вас хорошая новость. Я взяла с собой письма, которые вам должны были передать представители Международного Красного Креста». С этими словами она вручила письма каждой из нас. Я получила несколько писем: одно – от матери, одно – от Мохаммада и Хамида и одно – от Ахмада. Среди писем было еще одно – от анонимного автора, который написал:

«“За каждой трудностью следует облегчение…”

Будьте уверены, что боль и страдания являются божественным фактором, в котором сокрыта бесконечная сладость. Как говорили великие наставники ислама, “горести в мире бренном подразумевают усладу в жизни последующей”. Величие каждого человека соразмерно страданиям, которые он переносит. Именно благодаря этим страданиям развязываются узелки жизни и расцветает любовь. Звезда моего счастья горит и мечется в этих страданиях в надежде на то, что найдет свое отражение в Ваших глазах. Мое расположение к Вам бесконечно…»

Прочитав последнее предложение, я вспомнила о письме, которое я четыре года назад бросила в алтаре мавзолея Шах-Чераг в Ширазе. Мне стало смешно – разумеется, только потому, что я, наконец, нашла автора анонимных писем!

Халима спросила: «Над чем ты смеешься?» Я тихо сказала ей на ухо: «Наконец-то я поняла, что автор анонимных писем – тот самый дядя Сейед, которого обожали дети из приюта».

Солнце садилось, и мы приближались к месту назначения. Я была погружена в раздумья, и в этот момент Марьям спросила:

– Ну что, госпожа? Давай из аэропорта поедем в магазин и купим тебе парик. Если твои близкие спросят, где твои волосы, что ты им ответишь?

Я сказала:

– Я скажу, что два года была на государственной военной службе, но я была плохим солдатом, поэтому мне добавили еще два года, и получилось в общей сложности четыре.

Был закат, и небо, еще недавно золотившееся лучами солнца, медленно наливалось сине-черными оттенками. Наш самолет шел на посадку. Я прижалась лбом к иллюминатору и жадно всматривалась в виды за стеклом в надежде увидеть что-нибудь, что убедит меня в том, что мы в Иране, что на этот раз я пошла правильным путем и мне не надо больше бояться какого-нибудь подвоха и засады.

Кроме огоньков, которых становилось все больше и больше, я ничего не видела. Самолет медленно совершил посадку в окружении множества огней. Дверь открылась. Раненые братья с помощью сотрудников Красного Полумесяца стали выходить наружу. Вчера как раз в такое же время по лагерю «Аль-Анбар» прошелся ливень, который омыл нашу клетку, и мы, опьяненные дождем, кружились по прогулочному двору. Вчера мы боялись того, что нас передадут американской или израильской разведке, а в результате где мы сегодня! Подобно тому, как плен застал меня врасплох, когда баасовцы взяли меня в плен у меня же на родине, в моем родном городе, точно так же неожиданно ко мне пришла свобода – как экстренная аварийная посадка. В одночасье баасовцы, окружавшие меня, куда-то исчезли, и я повсюду видела улыбки, слышала персидскую речь, и никто не толкал меня в плечо прикладом автомата и не бил меня по голове, когда я поворачивала ее в ту или другую сторону. Я была вольна делать все, что захочу.

События развивались с такой скоростью, что мы не успевали осознавать, анализировать и верить. Через окно я смотрела, как братья спускались по трапу самолета, и на их головы опускались крупные хлопья снега, окрашивая их одежду в белый цвет. Я ликовала и громко смеялась. Мне казалось, что эти белые снежинки – улыбки Творца, которыми Он их одаривает. Никогда ранее я не видела снега. Я подумала, что Всевышний тоже сейчас радуется, что Его рассмешил мой смех, и эти белые снежные хлопья нисходят с небес в знак приветствия нам. Все вышли из самолета, но я все еще смотрела на свободу из окна. Фатима сказала: «Выходи же! Смотри, а то они передумают и вернут тебя назад!»

Я взяла свой сверток и последовала за сестрами. Ступив ногой на первую ступеньку трапа, я вспомнила, что сегодня двенадцатое бахмана – день, когда глаза Имама после долгих лет пребывания на чужбине озарились видом иранского небосвода! Снегопад усилился. Божественный смех с каждым мгновением становился все более интенсивным и радостным. В знак благодарности моему милосердному Создателю я подбросила к Его небесам свой сверток, который являлся результатом страданий моей молодости, длившихся 40 месяцев. Я затаила дыхание, чтобы в мыслях приблизиться к Всевышнему лицом к лицу и запечатлеть поцелуй на Его светлом лике. Картина первого в моей жизни снега навсегда отпечаталась в моей памяти. Первый глоток свежего «свободного» воздуха стал целительным бальзамом для моих изъязвленных легких. Я приоткрыла рот, подняв лицо к небу, чтобы ощутить на губах сладость Божественного смеха. Я немного отстала от остальных. Некоторые шли на костылях, другие передвигались в инвалидной коляске, третьих вели, взяв под мышки, но все мы были счастливы и радостны. Я вспомнила слова, написанные в письме, адресованном подполковником Бахтийари Резе-хану:

«Всякий орел, который без разрешения пролетит над нашей родиной, должен расстаться со своими крыльями…»

И я громко закричала:

– Здравствуй, мой гордый, величественный Иран!